Якимов Валериан - День длиною в жизнь

Номинации литературные
Проза
Фамилия
Якимов
Имя
Валериан
Отчество
Александрович
Творческий псевдоним
Валериан
Страна
Россия
Город
Яр-Сале
Возрастная категория
Основная — от 25 лет и старше
Год
2022 - XII интернет-конкурс
Тур
1

День длиною в жизнь
Автобиографический рассказ
Завершался 1983 год. Время уже скрупулезно отсчитало половину декабря. Зима выдалась морозной. Хоть и выкладывались котельные до изнеможения, но не во всех коммунальных домах приволжского городка Звенижска люди могли побаловать себя теплом.
Вот и в квартире, где жили Еныковы, было ощутимо прохладно. Федосья Гавриловна, пожилая женщина в глухой толстовке, застегнутой на все пуговицы, с авоськой в руке, зашла в спальню и, подоткнув под себя юбку из вельвета, присела на ближний край деревянной кровати. Новый матрас под ней с хрустом прогнулся, поддавшись тяжести старых костей.
- Ну, в кого ты такая угрюмушка? – вздохнула она безутешно, но на ее ласковый голос ответа не последовало. - Не бойся, милая, это же я - твоя бабушка. Иди ко мне.
Стены небольшой комнаты снова откликнулись молчанием. Девочка чуть больше двух с половиной лет, синеглазая, с густыми кудряшками, в теплой цветастой кофточке, даже не шелохнулась: как замерла на другом конце кровати, так и продолжала сидеть, даже взглядом не поддавшись на тщетные попытки подружиться. Так получилось, что после переезда родителей, места в садике не хватило, и папа вызвал на время свою мать из деревни, чтобы та повозилась с внучкой. Увы, они жили далеко друг от друга, виделись редко.
- Олюшка, смотри какая кукла, - бабушка потянулась за авоськой, вытащив оттуда рыжеволосое чудо. - Тебе нравится?
Девочка пошевельнулась, мельком взглянув на подарок, на ее лице пробежал тенёчек радости, но губы тут же снова сомкнулись плотно.
- Э, да ты молчунья, лишнего слова и клещами не вытянешь. – Женщина тихо засмеялась своей шутке. – А я так хотела с тобой поговорить, рассказать, какой был твой отец в твоем возрасте… Ой, это было давно, но я все помню, хоть и лет прошло немало. Он вырос, изменился, но для меня и сейчас такой же егоза-шалунишка. Зима была…
…Зима 1955 года выдалась лютой. Деревня Большая Караевка утопала в снегу, а морозы трещали безумолчно. По утрам из труб крутым столбом вились клубы сизого дыма. Печи топились и вечерами, чтоб сохранить под крышей тепло на всю ночь. Как бы то ни было, жизнь все-таки продолжалась.
В один из таких дней, 9 января, в семье Еныковых громко заявил о себе младенец. Чтоб по дороге не застудить жену, уже готовую вот-вот разрешиться, глава семьи решил по-своему: пусть, мол, все обойдется дома, заранее предупредил известную в округе повитуху, определил подходящее место в избе. «Дров не жалейте, чтоб жарко было!» – наставлял он сыновей: Леньку - девяти и Витьку - шести лет.
А когда срок настал, и всё прошло благополучно, все были рады и рьяно благодарили Бога. Затем, числа 21-го, поездом в две упряжки, на лошадях покатили в Свято-Никольскую церковь в село Никольское, что было в семи верстах. Батюшка полюбовно окрестил новорожденного, зачислив его в свой приход и пожелав новоиспеченному рабу божьему Валентину богоугодную судьбу…
- Это был запоздалый ребенок. Честно говоря, мы даже не думали, что в сорок с большим хвостиком, уже почти на исходе сил, так повезет, - словно стараясь не показывать свое смущение внучке, в сердцах промолвила Федосья Гавриловна. - Но мы были счастливы: и я, и дедушка, ходили павой, горделиво оглядываясь на молчаливые усмешки селян.
Внучка, будто вникая, о чем идет речь, скупо улыбнулась уголком рта.
- А-а, гляди-ко, ты, оказывается, все понимаешь, просто прикинулась неведухой. Ну, не упрекай меня, старую, - в свое оправдание высказалась бабушка. – А знаешь, у меня таких тайн-секретов много – полный клад. А что, в каждом человеке такого добра навалом. Вот вырастешь, и у тебя в заначке наберется о-го-го! Жаль, только мне уж не доведется их распутывать с тобой вместе. Что-то сердечишко пошаливает, тяжко порой…
«С мотором, знамо, дела не шуточные», как про сердце любил подшучивать ее супруг. Но разве в жизни мало забот кроме него? Всё что-то делаешь, всё чего-то надо. Пыхтишь, стараешься, вроде уж и сил не хватает, но все равно – надо! То ли было в молодости: тогда ничто не страшило, с трудностями не считались. С семи лет – с косой на лугах, с серпом в поле. Бывало, засыпала прямо на свежескошенном сене, где и находил ее отец, бережно перенося ее под навес, который сам по-хозяйски мастерил на все лето. Папу звали Кавусь (марийское производное от Гаврилы. –Автор), слыл он человеком степенным, справедливым. В деревне с ним считались, соседи приходили за советом.
- Представляешь, Олюшка, он ведь и в колхоз-то записался не сразу, - женщина, прищурившись, посмотрела в окно, обложенное подушечками, и встрепенулась, словно там, в светло-сизых облаках, застывших над улицей, вдруг увидела родного батюшку. - А когда к нам пришли из продотряда, хотели раскулачить, как тогда повелось, во дворе не нашли ничего лишнего: ни зерна вдосталь, ни скотины полный хлев. Помню, лошадка была одна, серая в яблочко. Солдаты хотели увести ее, а отец так вцепился в ее гривы, так вцепился, а головой все кивал в нашу сторону. Видать, хотел убедить, что без лошади семье не выжить. Добрые оказались служивые, с чем пришли – с тем и ушли.
Семья у них на то время на самом деле была большая, насчитывала не много и не мало, но целых шесть душ. Бабушка Мария, уже в годах, считай, ровесник самого Ленина, вся исхудавшая, не снимая темного зипуна, тенью мелькала по дому. Мать с отцом растили троих детей. Федосья была старшей, ее догоняли сестренка Лиза и братик Сёма, по-своему их троих называли Вочи, Лисук и Семон. Родители их любили, души в них не чаяли.
- Да, так и было, внученька, - бабушка шепнула, возвратившись на мгновение из лона нахлынувших воспоминаний. – Немного погодя, папа с мамой стали колхозниками. Отец долго противился, но, видимо, тот случай со Звездочкой, с нашей лошадкой, переломил его. Он поверил, что власть неплохая, что впредь жить будем лучше. По радио, а оно висело на столбе в центре деревни, как раструб от кирзового сапога, так по нему тогда только и говорили об этом, даже в ушах звенело. Мы, хоть и играли, но старались ничего, что вокруг происходило, не пропускать. Дети, наверное, всегда детьми и остаются: хоть, при царе, хоть под советами. Ты еще маленькая, конечно, но вот чуть подрастешь, сама поймешь. Детям ведь тоже не все равно, как живут люди, что творится в мире. Мне все было интересно, любопытная была, мать даже смеялась, говорила: «Ты так вертишь головой, смотри, открутится и слетит с плеч».
Ай, ведь и вправду голова закружилась и чуть не слетела, когда однажды на Масленицу подъехали гости из соседней деревни. Вочи уже было восемнадцать, к лету, на Троицу, стукнут все девятнадцать. И тут – глянула она и утонула в омуте темно-синих глаз озорного парня, ловко оседлавшего гнедого жеребца. Внутри все загорелось, казалось, еще немного и огонь полыхнет наружу. К счастью, Енык Эчук, так звали удалого молодца, в один миг с девушкой был навылет сражен стрелой любви. Стали встречаться, благо между ними дороги было всего на полчаса. Искали и находили поводы, чтобы хотя бы одним глазом увидеть друг друга, услышать ласковые полслова.
- Смотри, сколько звезд на небе, - на одном из таких свиданий как-то промолвил жених. – Светятся, переливаются - кто кого. А вот видишь, самая яркая. Еще в древности люди прозвали ее Полярной. Она всех выручала.
- И как ты это все знаешь, умник ты мой? – шутила девушка.
- А как же, как-никак, в ЦПШ учился, - отзывался Эчук. - Корабли по ней дорогу домой находили, если терялись в море.
- Уж не собираешься ли ты тоже заблудиться, ведь уже совсем темно? Вот пойдешь и заплутаешь в лесочке, как мне потом тебя найти – по звезде? – игриво отодвигалась возлюбленная.
- Нет, не для того я тебя нашел, чтобы терять, - твердым голосом прошептал Эчук, прильнув к мягким губам суженной…
Тут аж вздрогнула Гавриловна, ей почудилось, словно губы на самом деле помнят тот страстный поцелуй.
- Такой свадьбы, поверь, Олюшка, и вправду давно не помнили в округе, - она подвинулась поближе и дотянулась до внучки. Память уносила ее в неоглядное прошлое, и она, словно боясь потеряться, ухватилась за маленькую ручку: мол, лететь - так лететь вместе.
…В ту ночь Вочи совсем не спалось. Всё ворочалась и ворочалась, думала-гадала: на каком коне приедет его суженный, ведь в народе жила молва, мол, какого цвета будет лошадь жениха, такую жизнь и проживет новая семья. Ей очень хотелось, чтобы в главную подводу запрягли белого жеребца. Енык Эчук словно издали почувствовал желание любимой. Его свадебный поезд насчитал семь красочно разукрашенных упряжек да еще отдельно, словно команда охраны, лихо гарцевали 15 всадников.
Пока вся эта кавалькада двигалась в Малоивановку, там изрядно готовились к встрече. Невесту одели в традиционный костюм: платье с вышивкой (тувыр), поверх платья - кафтан черного цвета (шем шовыр), затем завязали пояс (ÿштö) и передник (запон). На одежде звонко бряцал набор серебряных украшений. Голову повязали платком, это означало, что она еще девушка, пока не принадлежащая и не зависящая от своего будущего мужа, и что еще не стала женой.
Вочи уже была в наряде, как кто-то крикнул: «Еду-ут!» Она помнит, как вся вдруг вздрогнула, правда, отчего, уже не знает: то ли от радости, то ли от неизвестности - что будет впереди? Только горящим взором обводила вокруг, словно пытаясь навсегда запомнить родной двор, родные лица. А тут и ворота открыли, и жених показался на белом коне. А белый цвет – цвет добра и радости, цвет счастья…
- Вот так я и перебралась в Большую Караевку, - женщина, словно очнувшись от глубокого сна, отпустила внучку, встряхнула пальцы, будто бы выпуская из себя пар. – Помнишь – большое село, улицы в зелени, прямо в центре три речки вливаются в одну и от крепкой запруды превращаются в одно большое озеро. А недалеко вытекает еще одна речка, которая, как граница, разделяет Большую Караевку на Верхнюю и Нижнюю. А потом, дальше села, несется одна река, приток Пинжанки, которая протекает мимо моей родной деревни Малоивановки. Ты же видела всю эту красоту, прошлым летом, помнишь, приезжали.
- Там еще был мост, вот тако-ой, - девочка старательно развела руки.
- Ну, конечно, конечно, он хоть и старый, но еще служит людям. – Бабушка, обрадовавшись, кивнула головой. – Без моста нельзя. Мост он берега соединяет, а по берегам люди живут. Им хочется быть вместе, поговорить, в праздник – повеселиться, в горе – утешить друг друга.
- Бабуль, а ты почему плачешь? – внучку подменили будто: хоть еще и смотрит искоса, но прежней отрешенности в глазах уже не стало.
- Кто плачет? Где плачет? – Федосья Гавриловна нарочно огляделась, выискивая плаксу. – Что ты, что ты, Олюшка, тут не место для слез. Тут у нас весело. Правда, весело?
- Весело будет вечелом, мама плидет из садика и Теша велнется домой. Пока они в «Звездочке». Вот там, недалеко, за заболом, - девочка ручкой махнула в окно. – А тут, челез стенку, у нас двол. Мы там иглаем. Папа плячется, мы ищем.
- Как, папа с вами еще и играет?
- Нет, он не иглает. Ты не понимаешь, он же не маленький. - Олюшка с недоумением взглянула на бабушку. – Он с нами отдыхает. У него все влемя лабота: пишет, читает, телевизол смотлит. Мы больше с мамой возимся: загадки учим, сказки говолим. Наша мама все знает.
Высказавшись, малышка самодовольно зажмурилась, исподтишка наблюдая за собеседницей. Шустрые зрачки разбежались по глазницам, выискивая что-то необычное. Вот они быстро прошлись по морщинистому лбу, по впалым щекам и по подбородку, на котором, с правой стороны, темнела бородавка с бусинку от маминого ожерелья.
- А это что? – с интересом потянулась внучка.
- Это долгая история, - глубоко вздохнула Гавриловна. – Мы жили неплохо. Семья, как и положено, росла. Мы хотели, чтоб детей было больше. С вами, веселушками, и родителям скучать некогда. Первой у нас родилась Анук, ей сейчас больше полувека. Затем появились Майрук и Тачана, но им Бог дал недолго: больницы не было, а болезни - кишмя кишели. Не смогли мы их уберечь. А вот сынок Коленька смело вынес все тяготы и невзгоды, теперь он уважаемый человек – учитель.
- Это он тебе такую большую точку поставил?
- Что ты, что ты, он тут не причем. Всему виной – война…
Словно воочию женщине представился тот злополучный день, разделивший их жизнь на «до» и «после».
- Вочи, жди меня. Ребятки, помогайте маме, - закинув за плечо вещмешок, Александр Михайлович попрощался с семьей и бодро зашагал к полуторке, поджидавшей новобранцев у сельской сторожки. Ему, здоровому мужику, казалось, что уходит совсем ненадолго, скоро вернется домой. И радио, и газеты только и твердили, что враг будет разбит, победа будет за нами.
Прижавшись к матери, Анук и Колька махали руками, еще не понимая, какие трудности ждут их впереди. Им, детям войны, пришлось пройти через все испытания, выпавшие на долю их поколения. Вочи каждый день пропадала на работе, по наряду бригадира сеяла хлеб, доила коров, убирала урожай, зимой ходила на лесозаготовки, приучившись по-мужицки махать топором. А сама все время думала о муже: как он там, живой ли? Письма с фронта приходили редко, видать, некогда было ему, бойцу Красной Армии, даже начеркать пару строк. Помнится, последняя треуголка пришла уже весной сорок пятого. «Мы уже в Германии. И тут земля такая же: рыхлая, с комьями, только запах другой. Как я скучаю по нашей…», писал Енык Эчук.
В его красивом, каллиграфически четком почерке ловко разбиралась дочка Анук. Сама Вочи в грамоте была не шибко: в Малоивановке школы не было, в Караевку ходить времени не хватало, как-никак в семье старшая была – по хозяйству помогать, и за младшенькими поглядывать нужно было. Так и осталась ежихой-неучихой, как однажды в сердцах обозвала сама себя, уколов иголкой палец, пришивая десятую заплатку на штанах сына, при этом старательно разглядывая каракули в его тетрадке. Хоть и время было лихое, но школы работали. Правда, редко, но все же слышался детский смех: зимой катались на санках, летом играли в мяч. Но чаще над селом застывала тишина. Тяжелая, гнетущая, порой звенящая до одури. И как вздрагивало сердце, когда эту тишину вдребезги разрывали бабьи вопли…
В тот день, уже поздно вечером, Вочи возвращалась с гумна, где завершили очистку последнего зерна нового урожая. В августе быстро темнеет. В небе одна за другой проклевывались звезды. А вот и она, ярче остальных, - Полярная. Отыскав ее, женщина пристально всмотрелась, вспомнив слова мужа.
- Милый, где ты сейчас? Посмотри на небо. Вот она – наша заветная, - Вочи смахнула со лба капельку пота. – Гляди-ко, она еще ярче стала. Значит, ты тоже на нее глядишь. Слава Богу, живой…
На душе стало легче. Она спешно заторопилась домой. Не дойдя до своего переулка, у избы подруги ее насторожили странные звуки: кто-то словно всхлипывал, еле сдерживаясь от истошных рыданий. Ивасяй, это был ее дом, и с работы ушла пораньше, отпросившись у начальства. И вот теперь…
- Представляешь, Олюш, она даже ни слова не сказала мне, что ее вызывали в сельсовет, сообщили о том, что ее муж, Давыдов Иван Андреевич, погиб под Берлином. Хороший мужик был он, все его Ивасем звали. А жену, с чьей -то легкой руки, по его имени кликали Ивасяй… И вот, иду я, уже темно, и тут - ее голос. Я стремглав в ворота и во двор, а там сарай был, для овечек. Смотрю, на охапке соломы тенью мелькает человек. Подбежала, а это она – с веревкой в руках. Ты еще маленькая, тебе и не нужно знать, что она замышляла. Это очень плохо, так нельзя. Но тогда я, еле-еле справившись с отчаявшейся женщиной, оттащила ее подальше от греха. Затем она еще долго обходила меня стороной, но, в конце концов, отошла, и мы снова стали подругами.
- Нет, подлугами могут быть только маленькие! - Малышка звонко перебила бабушку. – Как мы с Велоникой. Она на пелвом этаже живет. У нее еще есть Федя
- Ух, ты молодчина! – Похвалила бабушка. – Это хорошо, что есть друзья. Человеку одному плохо, всегда нужно на кого опереться, кому помочь, с кем посоветоваться. Вот и мы с ней, с Ивасяй, всю жизнь вместе. После войны столько лет прошло, она одна и живет. С сыном, Ондрий его зовут. В детстве ноги застудил, заболел, так всю жизнь на топчане лежит. Папа твой очень хорошо его знает. Мальчиком все к нему бегал. Ондрий-то и рисовал хорошо, и сказки говорить умел. Про зайца у него очень смешно получалось. Как заяц искал, кто самый сильный на свете?
- А лазве заяц не знает, что самая сильная - это моя Теша? - с недоумением спросила Оля. – Она и меня от Луслана защищает.
- А кто такой Луслан? Из сказки что ли? – Бабушка включила в себе «понарошку».
- Не-ет, - со всей серьезностью отвергла внучка бабушкину догадку. – Это мальчик с того двола, ну, челез улицу.
- А-а, вот теперь поняла, - согласившись, Гавриловна продолжила: - А что, он тебя обижает?
- Пусть поплобует, Теша даст ему, так даст…
Девочка взмахнула рукой, словно отбиваясь от противного мальчишки. Затем гордо посмотрела на бабушку, убедившись, что ей все понятно и что она согласна с ней насчет силенок у сестры.
- А еще Глом хотел укусить, Теша меня спасла, - вдобавок вспомнилось ей. – Это собака у дяди Васи, большая такая. Стлашно было, но Теша не испугалась.
- Какая у нас Теша молодчина, - похвалила бабушка. – Сестра такая и должна быть.
И тут ей вспомнился случай из своего детства. Однажды они с Лисук почему-то оказались за деревней. То ли просто гуляли, то ли еще как-то. Была весна, на лугах цветы пестрели. Целый букет нарвали. Уже собирались домой, как вдруг дорогу им преградил огромный лохматый пес. И невдомек девочкам, откуда он взялся и что у него на уме. Вочи шел восьмой годик, Лисук на три годика меньше. А собака страшная, так и смотрит на них, так и зыркает.
- Лисук, не бойся, - превозмогая страх, Вочи прижала сестренку к себе. – Она нам ничего не сделает. Мы пройдем тихо. Она хорошая. Ты ведь хорошая, да, собака? – осмелев, она протянула руку и осторожно погладила густую шерсть.
В ней наступил, видимо, тот момент, когда испуг чудесно перерождается в отчаянную смелость.
– Дай нам пройти. Ну, пожалуйста. Христом-богом прошу. - В мыслях оживлялись бабушкины слова, а самой было очень боязно, тысячу раз посетовала, что родилась не бабочкой.
Понял пес, что эти люди хоть и маленькие, но добрые, что им можно доверять…
- Вот и молодчина наша Теша. Знает, что в любой опасности главное - не бояться, - похвалила бабушка. – И у неба просить, чтобы оно сжалилось и сил дало столько, сколько нужно. Как мы просили тогда, в детстве. Как просили в войну, чтобы дедушка вернулся живым.
И он, наш дедушка, вернулся домой. Хоть и не в орденах и медалях, но жив и здоров. Правда, без глаза левого – остался он на чужой земле. Когда строили переправу через какую-то реку, каких на фронтовом пути сапера перевелось немало, осколком его задело. Да, Екын Эчук всю войну прошел в саперных частях, ведь он и дома искусно владел рубанком и топором. А что наград больших не получил, не беда. Он ведь за тридевять земель ходил не за славой, он Родину защищал, он за Отечество кровь проливал.
Вспомнив мужа, Федосья Гавриловна резко сникла. Уже несколько лет, как он ушел из жизни. Как-то нелепо получилось, поехал в райцентр по делам, по пенсионным. На остановке, при выходе из автобуса, не удержался - упал и сломал ногу. Увезли в больницу. Пока ногу чинили, там и догнали его фронтовые болячки. Их у него оказалось немало, да такие, что и врачи не смогли помочь. Похоронили его на погосте нашего прихода.
- Я и себе там присмотрела место, рядышком, - тихо промолвила «няня».
- Какое место, бабуль? – молодые ушки оказались на стреме.
- Да это я так, про себя, подумала вслух, - отшутилась та.
- Пло себя - это как? - прозвучало настойчиво.
А действительно – как это? Почему так получается, что не все можно говорить громко, чтоб все услыхали. Как это объяснить малышке, которой пока еще трудно разобраться в таких тонкостях: как люди рождаются или что такое судьба? Почему люди умирают и уходят в мир иной? «Да я сама толком-то не все знаю, - словно уколовшись об что-то острое, вздрогнула женщина. – Я вот живу как все, делаю все, что делают люди. Сама знаю, что многого не до конца понимаю. Жаль, учиться не удалось. Ладно, хоть у детей это получилось. В школу ходили, еще куда-то поступали. Честно говоря, мы с отцом и не знали, на кого они учатся, в каком институте. Знали только, что в Йошкар-Олу ездят».
Федосья Гавриловна глубоко вздохнула, пристально взглянула в окно, будто пытаясь разглядеть там следы былых времен. А в небе было до стерильности чисто: ни одного облачка, а тем более тучки заплутавшейся. Все замерло, будто морозищем крепким застудило.
- Даже мысли не за что зацепиться, - сама того не замечая, снова вслух проговорила бабушка.
- А что такое мысли? – внучка не замешкалась с вопросом.
- День, говорю, ясный, - поймав себя в невежестве, сказала она первое, что пришло в голову. Затем, пошевелив мозгами, произнесла витиевато, несколько надуманно: - В такую погоду и думается лучше. А про мысли давай лучше спросим у папы. Он ведь придет скоро. Хорошо?
-Холошо, бабуль, - на удивление легко согласилась внучка.
Сын работал в редакции районной газеты. Он был корреспондентом, часто ездил в командировки, а вечерами допоздна засиживался над заметками для печати. Профессию для себя выбирал сам. Еще в школе учителя заметили в нем творческую жилку, каждый со своей колокольни пытаясь настроить мальчишку на правильный звон. Он еще и рисовал неплохо, оформлял школьную стенгазету, но, как говорится, предпочтение отдал словесности. А когда его стишок впервые поместили в «районке», он весь ушел в поиски звучных рифм и красивых выражений. И, надо признать, это ему удалось: в студенты он уже пришел с завидным количеством рукописей. Приезжая домой на выходные, он и маме читал свои стихи, в которых воспевал край родной, дружбу, любовь и, конечно же, природу.
Тихо. Тихо над рекою,
Гладь воды – янтаря блеск.
Чуть дотронешься рукою,
Звоном отдается плеск.
Пробежится шаловливо
Кудреватая волна.
И в тени вздремнувшей ивы
Затеряется она.
Все в предутренней истоме –
Шелохнуться даже лень.
Но восток уже алеет
В алой шапке набекрень
(Перевод автора).
Федосье Гавриловне помнится, как ее младшенький приезжал на каникулы, и в доме то и дело звучали замысловатые строки, в которых она слышала знакомые слова: «Карай», «Авай» (Мама), «Йоратымаш» (Любовь). Писал он на родном языке, печатался в марийском журнале «Ончыко» (Вперед).
- Я верю, папа твой далеко пойдет, уважают его, знают, - бабушка нежно погладила детскую головку. - Лишь бы с пути не сбился. Очень уж доверчив, всегда на виду, всегда с людьми. Знаешь, он даже есть один не может, рядом обязательно кто-то должен быть.
- Я знаю, - девочка тут как тут подхватила. – И мы с ним вместе чай пьем.
- Это у него с малых лет, - словно остерегаясь сглаза, почти беззвучно прошептала бабушка и снова плавно унеслась на волнах памяти.
…«Аву-уй, шужорым пу-у!» (Маму-уль, дай молочка-а).
В распахнутое окно с улицы просунулась белесая головушка. Вочи тут же подхватила готовую кружечку и, накрыв ее нехилым ломтем свежего каравая, поставила на подоконник. Валюк (Валентина в детстве так звали) все это быстро переместил по месту назначения, тщательно опустошив посуду до последней капли. Любил он молоко, только им и питался. А когда в обед мать усаживала его за стол, он ни за что не брался за ложку, только и делал, что выглядывал на улицу.
- Мам, я не стану есть, - твердил он.
- Почему? Разве ты не устал, ведь с утра только и гоняешь: туда – сюда, туда – сюда…
- Так я ж не один гоняю, - звучало в ответ. – Мы с ребятами играем. Они тоже бегают, они тоже голодны.
- Так их дома накормят.
- Нет, так неинтересно. Я же не вижу, как они кушают.
- Ну, хорошо, давай их позовем…
Валюк только этого и ожидал, стремглав выбегал из-за стола, и уже минут через пять-десять у них в доме – целая толпа мальчишек. Хозяйка усаживает их, словно гостей во время масленицы, и начинает потчевать, чем бог послал. Чалай Аркаш, Печак Колька, Юка Володя, Чимошкан Валирик – детки соседей, кто на год младше, кто на год старше своего. Все здоровые ребятишки, кушать – палец в рот не клади. Про причуды своего любимчика Федосья уже знала, потому и наготовила еды как на праздник…
- Все они остались в колхозе. Кто на тракторе, кто конюхом, кто сварщиком. Только твой папа не с ними, оторвался как лист березовый, унесло его попутным ветром, - бабушка проговорила, словно песенку пропела.
- А ветла тут нету, - внучка с удивлением подняла глазки.
Встретившись взглядами, они еще несколько «буравили» друг друга, словно проверяя себя на выдержку. Чем дольше смотрела Федосья Гавриловна на свою внучку, тем больше находила схожесть в лицах. Тот же разрез глаз, те же крылышки ноздрей, у обеих крутым утесом выделялся высокий лоб. И совсем по-родственному был отшлифован подбородок: сползающие трапецией скулы и тонкая нижняя губа, незаметно выдвинутая вперед, отчего казалось, что она немного прикрывала верхнюю, подчеркивая природную застенчивость.
- Ветер он везде, и бывает разный, - без тени нравоучения молвила бабушка. Она еще хотела добавить, мол, это папе твоему знакомо, он же поэт, а поэты видят ветер не только в природе. У них ветер может шуметь и в голове, и в настроении, и в душе. Где-то что-то изменилось - это уже ветер перемен. Им дай только повод, так они готовы все на свете поставить под паруса. Хорошо ли плохо ли это, не знаю. Но папе твоему нравится – значит, хорошо. А вслух продолжила: - Будем надеяться, что папа попал под хороший ветер и дальше уже его не унесет.
А за окном уже темнело. Зимний вечер короток. В комнате включили свет, от ярких лампочек на обоях шаловливо запрыгали зайчики. Один из них ненароком угодил Оле прямо в глаз, отчего она сильно зажмурилась, а когда все прошло, в дверях раздался отрывистый звонок.
- Мама! Теша! – девочка ловко спрыгнула с кровати и вприпрыжку побежала встречать самых дорогих людей.
Федосья Гавриловна тоже поднялась, с оханьем выпрямляя закоченевшие колени. А когда встала во весь рост, в проеме уже нарисовалась шустрая фигурка старшей внучки Стеши, которую Олюшка пока называет Тешей. За ней высветилась и невестка Зоя, отстоявшая очередную вахту воспитательницы в детском саду.
- А вот и мы! – воскликнула Стеша, сияя раскрасневшимся от холода лицом. – Ну, заждались, наверное. Не скучали? А мы через магазин. Олюшке - вкусные яблоки! А это – тебе, бабушка!
И тут, словно по взмаху волшебной палочки, на столе появился торт – небольшой, круглый, с красными ягодками в середине. По овалу выгнулась яркая надпись – «Семейный».