Бочарова Юлия - Бобров

Номинации литературные
Проза
Фамилия
Бочарова
Имя
Юлия
Страна
Россия
Город
Москва
Возрастная категория
Основная — от 25 лет и старше
Год
2022 - XII интернет-конкурс
Тур
1

Бобров – это небольшой городок в Воронежской области, на берегу реки Битюг. Раньше, во времена нашего детства, он был посёлком городского типа. А для нас, московских детей, он казался и вовсе сельской местностью – с пыльными дорогами, песком на речном пляже и одно- и двухэтажными деревянными домиками на окраине. Мы с братом Лёшей приезжали сюда к бабушке Свете на всё лето, но только один раз в жизни.
Больше тридцати лет прошло – не знаю, вспомню ли здешние места, многое ли изменилось.
— О! Станция «Лиски». Помнишь? – брат прильнул к окну поезда, как делал это в детстве.
— Ага. Наша следующая. Да оставь, зачем ты сейчас надеваешь?!
Лёша встал и взвалил на плечи рюкзак, в который собрал одежду на разную погоду (несколько метео-сайтов давали слишком уж разные прогнозы: одни обещали жару +35, другие предвещали грозу и похолодание) и московские подарки для бабы Светы. Мы собирались провести в Боброве несколько дней. Я могла и задержаться подольше, если потребуется, а брату не дали отпуск на работе – он фактически «сбежал», прибавив к выходным ещё пятницу и понедельник.
Мы вышли на станции, оглянулись – конечно, здесь кое-что изменилось: плакаты с рекламой, другой цвет здания вокзала, — но в целом, всё было похоже на то, что я помнила. А может, я просто придумывала на ходу, подставляя свежие впечатления в обрывочные воспоминания о детстве.
Я взяла брата за руку.
— Ты чего, систер? – сказал он.
— Не знаю, — я улыбнулась.
Наверное, это был «привет» из далёкого детства. Баба Света учила нас быть здесь осторожными, особенно при переходе железнодорожных путей, и я всегда брала Лёшку за руку, чтобы не убегал. Он младше меня на 2 года, и в детстве за ним уследить было очень сложно. Теперь-то Лёха выше меня и с модной короткой бородой, которую ему оформили в одном из барбер-шопов, которые тогда только открывались. С шортами и розовыми кроссовками это смотрелось, на мой взгляд, смешно и нелепо – но что уж тут. Человек работал начальником IT-отдела в крупной столичной компании и всё время носил костюмы и галстук – мог себе позволить расслабиться хотя бы при выезде на малую историческую родину.
Мы с Лёшей пошли от станции в сторону дома бабы Светы по железнодорожному полотну. Отмахать надо было больше двух километров по направлению к садам и к реке. Не успели мы далеко отойти от станции, как пришлось спускаться на насыпь – надо сказать, давно забытое чувство. И Лёха – вот балбес! – положил на рельсы перед приближающимся поездом две монетки. Мы раньше любили так делать, чтобы получились остро заточенные «лепёшки» или «медальки», или «лезвия» — в зависимости от того, во что мы собирались играть. В этот раз поезд загудел на нас, почти оглушил, и я закрыла уши руками. Пахло дёгтем от шпал: солнце сильно их нагрело. Товарняк шёл долго – в нём было, наверное, не меньше 80 вагонов. Сначала я считала их, а потом где-то на середине состава одна монетка отскочила из-под железных колёс в нашу сторону, как дротик, и попала куда-то в сухие заросли цикория. Это показалось мне плохим знаком, но Лёха не привык унывать. Он всегда всё воспринимал оптимистически:
— Ну и чё, наоборот, круто. Значит, скоро опять вернёмся.
— Почему?
— Ну как, монетку, считай, бросили. Ну не совсем мы, но это же наша монетка. Мы с тобой знаешь, почему 30 лет здесь не были?
— Монетку забыли кинуть?
— Соображаешь. Не зря студентов у себя там учишь.
Я работала на кафедре экономики в одном из московских ВУЗов и вела спецкурс по статистике.
Лёха ткнул меня локтем, призывая разделить его точку зрения. Я отмахнулась.
— Пошли уже, — сказала я, отряхивая джинсы после пыльной насыпи. – Нас ждут, а мы сидим, как дураки.
Словно почувствовав этот разговор, мне позвонил отец.
— Ага, идём, — сказала я ему. – Что?
Отец что-то говорил, но мимо поехал ещё один поезд, в другую сторону, и стало ничего не слышно. Надо было скорее опять спускаться по насыпи.
— Скоро будем! – сказала я в трубку и завершила звонок.
Телефон разрядился.

Пройдя по шпалам больше двух километров (надо же, в детстве это расстояние не казалось таким длинным и изматывающим), мы стали спускаться с «железки» по склону к старенькому дому бабы Светы, через яблоневые сады и огороды.
Последний раз мы были здесь, когда ещё не ходили в школу. Мне было 5 лет, Лёшке – 3. В то лето детский сад отказался нас брать в общую летнюю группу после того, как мы дружно переболели ветрянкой. А в душной московской квартире мама не хотела нас оставлять на лето, тем более мы были бы целые дни без присмотра. Мама работала, отец – тоже. Поэтому нас решили отправить сюда, к бабушке, на все каникулы. Мы не знали, что мама с отцом в то лето разводились, и ей было очень не по душе, что дети надолго остались в «стане врага».
Мы с Лёшкой с первого же дня каникул радовались жизни, гуляли, играли и пили парное молоко, наливая его из трёхлитровой банки в огромные чашки с отбитыми краешками и позолотой на пузатых боках – бабушка специально для нас брала молоко у соседки утром и вечером. Утреннее было вкуснее. Если поставить такую банку в холодильник, то через несколько часов сверху на молоке образовывался 5-сантиметровый слой жирных-прежирных сливок. Это было, наверное, самое вкусное из всего, что я ела в жизни.
— А помнишь, какое тут молоко было? – спросила я брата.
— Угу, — пропыхтел Лёшка.
Лямки рюкзака натёрли ему шею с обеих сторон, и он оттопыривал их пальцами, чтобы лишний раз не ёрзали по коже. А сам виноват! Можно было надеть в дорогу что-то более удобное, чем открытую «борцовку». «Слушаться надо старших», — подумала я с некоторой долей ехидцы. Вслух я это ему не сказала. Зачем сыпать соль на раны? Он и так уже пострадал.
Мы перешагнули через поваленную и поржавевшую сетку-рабицу. Не ясно, для чего она здесь служила – видимых следов грядок не было.
Я подняла с земли упавшее яблоко – был ещё не сезон, но оно почему-то поспешило расстаться со своим деревом. Я вытерла яблоко об одежду, как в детстве, и откусила. Яблоко было зелёное и кислющее до невозможности! Я скривилась, но выплёвывать и признавать поражение было нельзя: на меня смотрел брат, готовый «подколоть».
— Что?
— Ничего. Вкусно, между прочим, — соврала я, но остаток яблока постаралась «растянуть» на подольше, чтобы организм успевал адаптироваться к кислятине.
— Вот до чего людей жадность доводит, — сказал брат и усмехнулся.
Вкус яблока напомнил о том, как мы с Лёшкой гуляли допоздна и пробирались здесь, садами, чтобы не встречаться с «неприятелями» — ребятами, которые жили выше по улице. Потом мы с ними подружились и заключили мир – даже, кажется, братались на крови, порезав правые ладони и крепко пожав друг другу руки. Никто из нас тогда не думал о гигиене или возможных заражениях. То есть я как уже почти взрослая 5-летняя москвичка считала, что это не очень правильно (в детском саду нас учили мыть руки с мылом до локтя, три раза), но против коллектива благоразумно не шла.
Потом мы все вместе бродили по пыльной белой дороге и орали песни Пугачёвой – никто нам и слова не говорил. Дорога была то ли грунтовой с камнями, то ли асфальтовой, но сильно растрескавшейся – во всяком случае, на ней всегда были пыль и песок, и в летнюю жару здесь становилось очень душно. Бабушка Света предложила, чтобы занять нас чем-то, поливать дорогу водой из ковшиков, как будто мы городские поливальные машины. Это была поистине гениальная идея: и дети заняты (пока сбегаешь к колонке, наберёшь воду, выплеснешь, и снова пора назад), и зной для прохожих становился немного более терпимым. Чахлые деревца по краям улицы давали мало тени.
Мы с братом ещё придумали подлавливать белую кошку и старались сделать так, чтобы она перешла нам дорогу – это была примета наоборот, мы сами её изобрели. Мол, чёрная кошка – к беде, белая – к счастью. Наши новые друзья обрадовались, когда мы им рассказали, и стали тоже так делать. С помощью коллективного творчества мы усовершенствовали новую примету: если загадать желание, и белая кошка перейдёт дорогу, то оно обязательно сбудется.
Баба Света, возвращаясь со смены, спасала от нас бедную кошку и велела самим исполнять свои желания, а не надеяться на животных, какими бы белыми и пушистыми они ни были.
Бабушка была поваром в столовой и работала неподалёку от дома. Она часто брала нас собой и разрешала отлучаться, чтобы внуки поиграли с друзьями, а сама приходила проведать. До сих пор, как вспоминаю эту столовую, перед глазами встают огромные алюминиевые кастрюли и туши мяса, свисавшие с потолка. А запах комбижира и жар от плиты невозможно забыть.

Сейчас мы с братом спускались огородами, как нас водил отец больше тридцати лет назад. Он говорил, что так получится сюрприз: ждали-то нас со стороны улицы, которая вела от железнодорожной станции.
Баба Света и сейчас ждала нас, но к дороге не выходила. У неё давно уже болели ноги, и с Нового года она не вставала. С ней сейчас был младший сын, наш отец.
Бабушкин муж, дед Коля, умер когда мы были ещё совсем маленькими, и мы его знали только по фотографиям и по коробочке с медалями. Баба Света считала его ангелом, лучшим из людей. Отец сильно убивался, когда деда Коли не стало. А баба Света его утешала, мол, ему там лучше, боженька его пожалел и забрал. Дед Коля был на войне и горел в танке, а когда вернулся, его не узнали родные: пол-лица обожжено, сам как будто тронулся умом. Иногда он вскакивал по ночам и бегал по дому в панике. Невеста от него отказалась, хоть тогда было и «туго» с мужчинами, но тянуть инвалида ей не хотелось. Баба Света пожалела его, взяла к себе и выхаживала. Потом они поженились, нажили троих детей, в том числе и нашего с Лёшкой отца. После смерти мужа баба Света с виду не показывала горя, а всех утешала и говорила:
— Это мы с вами здесь стареем, а им на небесах вечная радость.

Когда наши с Лёшкой родители развелись, мы перестали приезжать в Каменку, хотя отец и предлагал. Мы не хотели не расстраивать маму: ей было неприятно, когда нам нравилось что-то папино. Она старалась этого открыто не показывать, но я-то видела. По бабушке Свете мы скучали: я больше, Лёшка – меньше, потому что он не очень хорошо её помнил. Но потом началась школа, сначала у меня, потом у брата, и появились новые друзья и дела. Человеческая память пластична. Если перестать «надавливать» на какое-то место, «ямка» от него выправляется – и через какое-то время не остаётся и следа от того, что казалось важным. Во всяком случае, в детстве это всё гораздо проще.

— Слушай, систер, мы идиоты! – воскликнул Лёшка ни с того, ни с сего, и встал на месте.
— Ну, я бы не обобщала, — отозвалась я.
Он не обратил внимания на «шпильку».
— Мы с тобой от «железки» идём, а там ведь вообще не факт, что калитка осталась. А если забор, что теперь, придётся обходить через всю...
— А зачем обходить? Можно и перелезть.
— Ага, ты прям полезешь в своих «Москинах».
Это он намекал, что у меня слишком дорогие джинсы, и я побоюсь их порвать.
— Я-то полезу. А ты сам не хочешь лезть, потому что отрастил себе пузо на осетинских пирогах и застрянешь.
— Ой, ой, — сказал брат, но в ответ о моей фигуре высказаться не рискнул, потому что это грозило всамделишной ссорой. Всамделишной... Я улыбнулась, поймав себя на этом слове: оно было тоже из далёких 80-х.

Проблема с калиткой решилась сама собой. Изгородь на границе бабушкиного огорода покосилась и во многих местах упала, так что её и забором-то нельзя было назвать. Кое-где она даже вросла в землю. Через полусгнившие доски шмыгнула чужая собака, увидев нас. Она добежала до своей изгороди, остановилась и тогда уже залаяла, издалека. Собаки здесь были мелкие и трусливые.
На бабушкином огороде ходили цыплята соседки и клевали, что находили. Впрочем, свежих посадок не было: баба Света ведь болела. Остались только многолетники и кусты красной и чёрной смородины. Ягоды уже осыпались: мы опоздали к сезону. Кое-где на концах засохших гроздей остались одиночные мелкие ягодки. Я съела одну.
— Да чё ты всё в рот тянешь, немытое? – сказал брат брезгливо.
— А помнишь, как баба Света велела нам её собирать в бидоны, а мы её с куста ели? Тебе ветки кололись, и вообще ты был нытик...
— Да ладно уж прям!
— ...и до верху не доставал.
— Могла бы и помочь, старшая сестра, называется.
— А я и помогала. Неужели, не помнишь?! Собирала ягоды в ладошку и тебе высыпала, как будто ты это сам сделал.
— Да помню, канеш, — соврал Лёшка, чтобы не расстраивать меня. Он всё забыл, но видел, что мне это дорого.

Впереди показался дом.
— Лёш, а почему мы раньше сюда не приезжали? – спросила я.
— Не знаю. Может, боялись?
— Чего?
— Или неловко было? Сама-то как думаешь?
— Могли бы маме ничего не говорить, если мы из-за неё. Да и вряд ли бы она сейчас из-за этого стала расстраиваться. Баба Света — старый человек всё-таки. Совсем уже.
— Может, у нас совести нет?
Верить в это не хотелось. Но и не верить было нельзя: факт налицо. Нас извиняло то, что у бабы Светы было трое взрослых детей и другие внуки, кроме нас, а с отцом мы почти не поддерживали связь после той некрасивой истории (его измена нашей маме, скандалы, делёж имущества). Но чем ближе мы подходили к дому, тем больше запустение в его дворе на нас влияло.
Вот здесь раньше стояла бочка, а тут в сарае хранилась стекловата. Она и сейчас вываливается кусками из-за неплотно закрытой двери, подпёртой длинной палкой. А здесь росли оранжевые лилии. Если их понюхать, то нос становился жёлтым, и его сложно было отмыть от пыльцы. А здесь росла клубника. Тут были теплицы. Наш маленький домик разобрали – видимо, нужны были доски. А может, бабе Свете не хотелось травить душу – вспоминать каждый день, как мы здесь играли.
От соседей потянуло жаренным на огне мясом, за высоким забором громко играла песня Димы Билана и слышался пьяный смех – видимо, к ним приехали городские родственники и затеяли шашлыки.
— Мда... – выдохнула я.
— Ну и ладно, — сказал не унывающий деловой Лёша. — Хорошо, что у нас ещё есть шанс исправиться. Мы сейчас бабе Свете накупим лекарств, увезём её к себе в Москву, обследуем как надо.
— Думаешь, отец её не обследовал?
— Я не знаю, не спрашивал. Ну по-любому, что-то же надо сделать. Коляску ей закажем, чтобы ездила. С мотором, сейчас отличные делают для инвалидов. Я даже прямо сейчас погуглю.
Лёша, и правда, достал телефон и стал ловить сеть и что-то набирать в поисковике.
— Можно даже сиделку не нанимать, сами справимся по очереди. А, систер?

Мы зашли в дом, по лестнице наверх. В первой тёмной и узкой комнатке – что-то вроде прихожей или сеней, какие делают в деревенских домах — пахло, как в детстве: старыми тканями, подсыревшими бумажными обоями, газом от плиты, картошкой из деревянного ящика и чем-то ещё неуловимым, что я не могла вспомнить.
Нас встретил отец, выйдя из комнаты.
— Умерла только что, — сказал он.
Мы с Лёшей переглянулись, не зная, что сказать. Отец обнял нас обоих и заплакал. Я первый раз в жизни видела, что он плачет, как маленький.

КОНЕЦ