Козикова Марина - Забытое

ЗАБЫТОЕ

«Осторожно, двери закрываются, следующая станция «Сокольники». Уважаемые пассажиры, при выходе из поезда не забывайте свои вещи», – прозвучало в вагоне. Лампочка под потолком тревожно мигнула, двери открылись. Дремавший, прижавшись лбом к прохладному металлу поручня, молодой человек вздрогнул, открыл глаза и, оглядевшись, торопливо бросился к выходу. В углу сиденья остался забытый им темно-коричневый тубус.
Сидевшая рядом пожилая женщина с беспокойством посмотрела на футляр и отодвинулась подальше. Народу в вагоне почти не осталось, близился час ночи.
На конечной «Бульвар Рокоссовского» пассажиры вышли, вагон опустел. Пожилая женщина поколебалась минуту и подошла к дежурной по станции.
– Там кто-то забыл футляр коричневый, в пятом вагоне на сиденье лежит, – сказала она.
Дежурная кивнула и принялась вызывать по рации сотрудника УВД.
– Миш, подойди к пятому, тут опять что-то забыли.
Через пару минут к ней присоединился усатый мужичок в форме, натянутой на арбузный животик, и они осторожно приблизились к тубусу. Мужичок повздыхал, но встретив требовательно-насмешливый взгляд дежурной, все-таки взял в руки находку. Аккуратно открутив пластиковую крышку, он вытряс на сиденье свернутые в рулон альбомные листы.
– Чертежи, – разочарованно протянула пожилая дама, выглядывая из-за двери вагона. Любопытство не позволило ей покинуть станцию прежде, чем она узнает, что было забыто на сиденье.
– Не, это картины, – дежурная развернула рулон. Это оказались четыре акварели, широкими прозрачными мазками на них застыли старые улочки Москвы.
– Ой, позвольте посмотреть, – протянула к картинам руки пожилая дама.
– Не положено, – сурово ответил полицейский и, быстро свернув, сунул рулон обратно в футляр.
– Да ладно тебе, Миш! Давай посмотрим, жалко, что ли? – вступилась дежурная. – Красиво нарисовано-то. Когда еще поглядим? А к утру на склад забытых вещей на Котельниках сдать придется, ты ж знаешь!
Мужичок попыхтел, шевеля усами, потер в замешательстве полные ладони. Видно было, что ему тоже хотелось рассмотреть картины. Наконец он сдался.
– Ладно, поглядим картинки, пошли в дежурку. Все равно опись составлять придется.
И двинулся по перрону, женщины последовали за ним. В небольшой комнате полицейский торжественно выложил на стол четыре акварели, и они втроем бережно их развернули.
– Глянь, это ж вроде Старая Басманная… Вон и церковь Никиты Великомученика, – задумчиво протянула дежурная, разглядывая картину, где по залитой солнечным светом улочке осенний ветер гнал разноцветные листья, складывая их рыхлыми кучками вдоль бело-красной церковной ограды и сметая к подножию старинного особняка Голицыных.
Асфальт на картине был сер и влажен от недавно умывшего город дождя. Машины летели наперегонки, блестя мокрыми спинами, как стая резвых дельфинов, в прозрачной прохладе московских улиц.
Редкие пешеходы улыбались осеннему солнцу, ласково гладящему их спины в плащах и куртках. У ворот церкви стояли две женщины, они беседовали о чем-то неоспоримо важном, держа в руках сложенные зонты.
Дежурная по станции легко коснулась кончиками пальцев изображения женщины, губы ее тихо прошептали «Мамочка». Она прерывисто вздохнула, нахлынули воспоминания пятилетней давности, когда мама болела, долго и тяжко. Врачи пожимали плечами: «Ну а чего вы хотите? Возраст!» А она хотела, чтобы мама жила. Хотела так страстно, что месяц за месяцем толклась в приемных важных профессоров, писала главврачам лучших московских больниц. Да что там – съездила даже в глухую деревеньку к известной среди подруг старушке-ведунье и записалась на прием к экстрасенсу.
Профессора, лениво полистав историю болезни, сообщали, что с таким букетом заболеваний ей следует сказать спасибо, что мама вообще жива и в здравом уме. Больницы не отвечали, а ведунья, пошептав что-то неразборчивое на пучок травы, велела пить отвар трижды в день. Экстрасенс взял пять тысяч и пообещал скорое исцеление.
А потом она просто бродила по Москве, глотая слезы, и улыбаясь повторяла себе, что должен быть выход, и она обязана его найти. И уже замерзнув до состояния безмятежного отупения, выплакав все слезы на год вперед, она вытерла сжатым до боли кулаком ледяные щеки, поправила сбившуюся набок вязаную шапочку и наткнулась взглядом на церковь бело-красного кирпича, спрятавшуюся за ажурной оградой в глубине садика, словно отступившую подальше от мостовой и от мирских забот и печалей.
«Мне сюда», – словно шепнуло, обретя голос, сердце, и она зашла в храм. Она, убежденная атеистка, не признающая власти неведомого, точно знала, что ей надо сюда. Храм встретил теплом сотен свечей, сиянием золота образов, ароматом ладана и спокойствия. Она постояла у икон, коснулась оклада чудотворной иконы Божией Матери и робко приблизившись к канделябру, поставила свечу за здравие. Маленькое пламя свечи чуть задрожало и выровнялось. Она вздохнула и в эту самую минуту поняла, что мама будет жить.
А потом, уже весной, они с мамой пришли сюда вместе. Мама шла тяжело, опираясь на палочку и ее руку, но улыбалась и повторяла, что это чудо. Когда они вышли из церкви, накрапывал мелкий весенний дождик, вмиг покрыв каплями ее поднятое к небу лицо, а мама принялась утирать ее щеки своей сухонькой рукой, счастливо приговаривая: «Не плачь, дочка! Живы будем не помрем!»
Дежурная по станции украдкой смахнула слезу. Полицейский покосился на нее, но смолчал, погрузившись в свои воспоминания. Перед ним лежала картина, где по Яузскому бульвару вдаль уходили двое, держась за руки. В зыбком свете вычурных фонарей Минкуса силуэты юноши и девушки словно расплывались, теряя четкость очертаний. Летний вечер дышал любовью, трепетно заключая в зеленые объятия листвы двух юных москвичей.
– А мы тут с Громом часто гуляем, – мужчина улыбнулся, вспомнив, как долго он отстаивал свое право на желание иметь пса.
Еще пятилетним пацаненком Миша хотел собаку, хотел до пронзительного плача, когда мама или бабушка оттаскивали его от каждой встречной псины, до сладких снов, где он бежал по улице бок о бок со своей большой сильной собакой, и тем мучительнее было пробуждение, приносящее глухое разочарование от осознания того, что его собака осталась там, во сне. Родители были против животных – отец Миши был аллергиком, на шерсть в доме налагался строгий запрет.
Потом Миша вырос, женился, и вот уже любимая Валечка противилась животным в их уютной, с такой любовью и заботой обставленной квартире. «Ты что? Он исцарапает диван, сгрызет туфли, обслюнявит кровать!» – возражала Валечка, и ее карие глаза наливались слезами, становясь похожими на две спелые черешни. Миша вздыхал, грустил и молчал.
Но однажды он возвращался с дежурства домой поздним зимним вечером. Холод стоял не по-московски собачий, стылый ветер хлестал по щекам и забирался цепкими ледяными пальцами за воротник, выдувая остатки мыслей.
И сквозь очередной гулкий порыв ветра Миша услышал тонкое поскуливание из кустов. Обернулся, прислушался. Скулеж повторился, став громче. Миша подошел ближе и, щурясь от ледяного ветра, вгляделся. Под кустом, свернувшись калачиком, лежал щенок. В темноте он был почти не виден, темно-коричневая шерсть сливалась с землей. Лишь блестели в свете фонарей глаза.
Миша не думая поднял щенка и сунул за пазуху, приговаривая: «Что ж ты тут, малыш! Замер совсем, бедолага! Не плачь, сейчас домой пойдем, согреешься!» В этот миг Миша не думал ни о Валечке, ни о том, что он скажет. Его затопило огромное всеобъемлющее счастье, спрятанное под курткой у самого сердца и тихонько дрожащее.
Дома был скандал, который Миша прослушал с глупой улыбкой счастливого человека, сидя на корточках возле взахлеб лакающего теплое молоко щенка. Он гладил его шоколадную спинку и короткие толстенькие лапы и тихо смеялся. Он был абсолютно счастлив. Щенка назвали Громом, и он полностью оправдал свое звучное имя раскатистым лаем, разносящимся по квартире и окрестным улицам. Валечка смирилась, а потом и полюбила пса, стала ходить на рынок за мясом и костями для троглодита, как она называла Грома, шутливо похлопывая его по мощной холке.
Яузский бульвар приглянулся сначала Грому, а Миша безоговорочно принял выбор пса. И всякий раз захлебывался от восторга, видя, как его собственный пес стремительно мчит вдоль по аллее за брошенным мячиком, руля хвостом на поворотах, и умилялся, когда Гром приносил ему, вываливая из пасти в ладони, мокрый обслюнявленный мяч.
Миша поймал себя на том, что разглядывает картину и блаженная улыбка теплым масляным блином расплывается на его лице.
Пожилая пассажирка внимательно смотрела на лежащую на столе перед ней акварель.
– Мы здесь жили, в двадцать первом доме на Большом Сухаревском. Вся наша семья, еще до войны.
Дежурная и полицейский посмотрели на нее. И она продолжила:
– Вот тут, на втором этаже у нас была квартира в пять окон. И в каждое окно по очереди заглядывало солнце, от рассвета до заката, было солнечно целый день. – Она мечтательно улыбнулась. – А вечером, когда папа с дедушкой возвращались с работы, мы садились ужинать за большой круглый стол в гостиной. А по праздникам мы пели, у дедушки был такой густой бас, что порой даже стекла дребезжали, когда он «поддавал», как говорила бабушка. – Она тихо рассмеялась.
Глядя на картину, она словно окунулась вновь в то безмятежное чувство абсолютной защищенности и покоя, которое было для нее обыденным, когда они жили своей большой семьей в желтом доме на Сухаревке. И эти семейные обеды, которых нет в ее жизни уже много лет – бабушка застилала ореховый стол хрусткой белоснежной скатертью. Она так любила запах и хруст накрахмаленной скатерти, и ей казалось абсолютно правильным, что скатерть снежного цвета хрустит в пальцах, словно кто-то топает по насту в валенках, ломая тонкую снежную корку и вдавливая влажноватый плотный снег до самой земли.
На скатерть выставлялся тонкий фарфоровый сервиз, бабушкино приданое, как та говорила. Бабушка была аристократических кровей, из бывших, воспитания строгого и с обостренным чувством прекрасного. Выйдя замуж за военного хирурга, поездила по стране, но ни на йоту не отступила от своих «великосветских замашек», как шутил дедушка. За семейным обедом непременный сервиз, и бабушка в белой блузе с обязательной крупной брошью и половником в руках щедро одаривала домашних горячим супом и своей любовью.
Она помнила это всеобъемлющее чувство любви, исходящее от полных бабушкиных рук, от ее сдержанной улыбки, от все понимающих глаз в тонких морщинках, словно дороги, которые она исходила, оставили на ее лице вечный след.
Как же они были счастливы тогда за большим теплого медового цвета столом…
Пожилая дама погладила край листа, будто пытаясь дотянуться кончиками пальцев до той, оставшейся в прошлом квартиры с пятью солнечными окнами.
– Смотри, Миш, а эта картина, похоже, не закончена, – дежурная по станции аккуратно развернула четвертую акварель.
– Интересно, что художник хотел здесь нарисовать? – задумчиво протянул полицейский, разглядывая изображение. – Вроде это угол Пятницкой…
– Нет, какая Пятницкая! Это Большая Никитская! Вон и часть дома с этой, как ее, инкрустацией, что ли… – возразила дежурная.
– Нет, мне кажется, он начал писать Малую Дмитровку, – предположила пожилая дама.
А Москва с затаенной улыбкой слушала, как в ее недрах, в маленькой дежурке метрополитена трое москвичей погружались в счастливое прошлое и старались дорисовать картину будущего.