Полина Петрова - Двое на пристани или смирение со своей участью

Случилось мне однажды уехать в Кёнисберг, брел я по каменному берегу. Волны поблескивали в унылых лучах северного солнца. Море не радовало радушием, оно бурлило и выплевывало клочья пены на берег. Погода определенно не жаловала меня, изнеженного южным солнцем, да и кажется, что ни один здравомыслящий житель города вытащит нос из теплого жилища с резными ставнями и пестрым украшением фасада, кроме таких же отчаянных искателей приключения, как я.
Сам факт пребывания на столь далеком месте от дома завораживало меня, будучи писателем я частенько объезжал окрестности Таганрога, однако ж так далеко никогда не удавалось заглянуть. Кенисберг пленял меня своим очаровательным унынием, словно вечная его северная печаль была лишь маской, за которой скрывалось нежное сердце и запах моря. Кошки, снующие тут и там, сладкий запах меда-янтаря, терпкий запах свежевыловленной рыбы – все это было моим, точно народился и вырос я здесь.
И покуда я на манер пушистых любимиц бродил вдоль берега, повстречалась мне фигуру, чей вид был болезненно тоскливым. Подошел я и разглядел уже немолодого мужчину со спутавшейся бородой, что уже познала седину, одет он был, кажется, в арестантскую робу, однако ж сей факт показался мне совершенно нелепым – как на берегу мог оказаться преступник? Немыслимая нелепица!
– Прошу прощения, господин, отчего вы здесь стоите, – спросил неловко я.
Однако ж стоящий ответил не сразу, поначалу он зашевелил губами, зубов у него уже давно не было, после пошевелил руками, будто были они ему неродные, и только после заговорил:
– Стою по тому, что идти мне некуда. Совершенно один я в этом мире.
Я вскинул брови, ведь определенно человек не может быть один-одинешенек в этом мире, но возразить не осмелился. Чужую мораль в голову не засунешь.
– Бывает же так, совершенно один на белом свете, никому не нужен и не важен, – он пошевелил ногой, и только тогда я заметил, что вьется по всему берегу цепь, и ней ей ни конца ни краю, кроме того, что крепилась она к старику, – такова жизнь.
– Но как же не важны, каждый человек важен, каждый несет в мир нечто.
– Видно, вы человек еще совершенно молодой, не знаете, как иногда бывает непросто на земле жить.
– Отчего же так, повидал я немало, и могу с уверенностью вас заверять.
Старик только отмахнулся, и тогда стал я уходить, как вдруг остановил он мне:
– Мне приказано здесь стоять, покуда море не успокоится. Здесь ужасно одиноко приходите завтра, я расскажу вам о жизни больше.
Я кивнул, он казался мне совершенно восхитительным собеседником, мудрым и видавшим виды. Точно станет он героем моего нового романа.
– Да, я обязательно приду сюда завтра, в это же время.
Так мы и распрощались, и пока шел я до своего временного пристанища, размышлял: а был ли старик так уж и неправ.
Утро следующего дня обнажило небо: из–под плеяды туч виднелись голубые полосы, однако же море было все так же беспокойно. Он стоял на том же месте, как и вчера, словно и не уходил. И ведь возможно, что это правда.
– Добрый день, вы не уходили?
Старик покачал головой:
– Я стою здесь, покуда не стихнет море, даже ночью.
– И как же вы спите?
– А я и не сплю, не нужен мне он. Я всегда в своей, – он поглядел на цель, – беде.
– Вы хотели мне рассказать о жизни.
– И то верно. Жизнь меня помотала сильно, будто я хрупкая лодочка с большом море. Родился я, когда правили еще рыжие короли с томным взглядом и крепким мечом. В семействе было нас десятеро: я да старшие братья. Отец мой славился своим пьянством. Говорили: «Ах, Ганс, ты бочку пива можешь осушить за вечер», тем и похвалялся он, мать наша умерла еще когда я был крохой от оспы. Остались мы вдесятером на попечение самого старшего брата Ганса-младшего, то был славный человек с чистой незамутненной горестью быта душой, но толковый головой, там бы в науку, да денег не водилось в нашем доме с самой матеренной смерти: отец заработанное подчистую пропивал. Тогда Ганс–младший пристроил меня и двух моих братьев в подмастерье к старому сапожнику, да научились мы только от него грязнейшим образом браниться, да и только. Сам же Ганс искал пути пойти учиться, говорю же, был он умнейшей головы – таких только русским императрицам и подавай. Делал вещицы он столь дивные, что однажды приметил его богатый граф:
«Как ты такие чудеса творишь, мальчишка? Неужто с Дьяволом возишься, а он тебе подарки шлет?» – воскликнул удивленный аристократ.
«Нет, ваше высокоблагородие, делаю я это своими руками, поглядите только: одно движение и механизм готов. Вот и заводные игрушки пляшут и маленькая деталь для клавесина: раз, и он уже играет полнозвучнее»
И так понравились графу разные механизм, что нанял он Ганса к себе во двор. Тот сразу снискал известности у окружающих:
«Батюшки-батюшки, глядите, как может наш Ганс», – радовался двор.
А однажды взял своего чудо-творца граф на встречу с королем, тот насупился: не привык он видеть разных оборванцев подле себя.
«И что ты можешь, верный мой подданный», – спросил король, потирая рыжую бороду.
И тогда Ганс запустил заводных солдатиков, они ровным строем прошагали по мрамору дворца. И так пришлись по душе они двору, что стал мой братец частым гостем у короля, и приезжали из далеких стран смотреть на его изобретения. Мастерство Ганса росло каждый день, и уже спустя год его игрушки могли показывать целое представление, – старик осекся.
– А что было дальше, – робко вопросил я.
– Влюбился он в дочерь короля, та была сильно больна: много лет страдала она меланхолией после гибели своего нареченного в морях холодных. И тогда стал мастерить Ганс для принцессы птичку, что пела сладкой трелью. Трудился он и днем, и ночью, покуда не родилась в его руках крошечная фигурка. И тогда представил он ее королю:
«Глядите, это птичка для вашей дочери, она сладко поет», – сказал мой брат, но тот лишь помрачнел.
«Не желает она никого видеть, у нее многолетний траур»
«Но ведь можно попытаться. Птичка мой скромный подарок для нее».
И тогда преподнесли птичку принцессе.
«Не желаю, я смотреть на подарок. Бог меня не простит за то, что не держу траура по возлюбленному», – но неловким движением птичка внезапно запела, замотавшись в рукав платья. И принцесса, к собственному ужасу, расплылась в улыбе.
«Какая она чудесная!», – воскликнула она, – «Кто ее мне подарил?»
«Чудо-мастер, что живет в мансарде старого амбара, и мастерит для короля и его подданных разные вещи», – ответили слуги.
«Приведите его, я хочу с ним поговорить», – велела принцесса, держа в руке птичку.
Ганс привели перед обедом, он щедро раскланялся перед королевской дочерью.
«Чем могу вам служить, ваше величество?»
«Мне пришлась по душе твоя птичка, спасибо. Я хочу, чтобы теперь ты делал для меня механизмы, думаю, отец против не будет».
Король и правда не был против, и стал тогда Ганс мастерить для принцессы: сначала птиц и зверей разных, после придворных с детальной точностью.
«Да это же наш повар, а это конюх», – принцесса расцветала не по дням, а по часам, и к весне стала столь прекрасной, что пошла молва по народу. Стали съезжаться принцы заморские, только не желала принцесса становиться их женой, сердце ее билось ради Ганса и ее изобретений.
Но говорила она об этом только старой нянюшке:
«Ах, нянюшка, сердце мое бьется так быстро, когда я вижу Ганса. Это любовь?»
«Любовь, дорогая принцесса, только Ганс – простолюдин, негоже выходить за него».
Принцесса лишь качала головой, с каждым днем любила она любила его все сильнее.
И в день, когда Ганс принес механическую куклу принцессы, она сказала:
«Я люблю тебя, милый Ганс, пусть и не суждено нам быть вместе», – поцеловала тогда она моего братца, тот залился краской и ответил:
«И я вас тоже люблю, милая принцесса».
Встречались они тайно, в любимом саду принцессы, где росли яблоки, алые точно сердца. С каждым днем они расцветали, покуда не стали замечать подданные, что живот принцессу округлился.
А когда дошли вести до самого короля, тот был потрясен: его верный слуга так поступил с его единственной дочерью. И бросил его в темницу, где медленно Ганс и умирал, руки его однажды были раздавлены кувалдой в неумелых руках молодого надзирателя. И он потерял все, и осталась с ним лишь длинная цепь, которую сделали по приказу короля, и выгнали Ганса из замка к самому морю, где он должен был волочить остаток существования. А принцесса умерла, разрешившись милым мальчиком, но король признал бастарда и сделал его наследником. Ганс никогда не видел сына, но знал, что он был так же прекрасен в изобретениях, как и его отец. Вот и все, – старик печально уронил голову на грудь.
– Вы и есть Ганс?
– Да, я и есть Ганс, и теперь до скончания веков нести мне свой крест. Король перед самым моим изгнанием наслал на меня проклятье за принцессу.
– Но ведь любовь сильнее зла, – затараторил я.
– Сильнее, только когда в нее не вмешиваются, а дают литься как реке. Наша связь была губительна для короля, чья власть висела на волоске от переворота.
– Но ведь он принял вашего сына.
– Принял. Но смерился я давно со своей участью, за мою любовь и дитя. Не всегда ты можешь совладать с обстоятельствами и результатами своих действий, и это обыденность, без фарса, – тем и закончил он.
– То есть вы согласились потерять все?
– Да, иногда это неизбежно, я подарил счастье другим, оттого совесть моя чиста, а крест мой, – он вновь оглядел ногу, – не мешает мне. Прощайте, мой милый друг, так рад рассказать кому-то о своей боли. Спасибо, – и он растворился в клочках морской пены словно бесплотный дух.
Долго я раздумывал над его словами: а что значит участь? Нет, это не боль и не страдание, это просто крест, что несет каждый из нас.
И тогда начал я свой новый роман с этих слов.