Смирнов Михаил - Журавушки

Журавушки

Уж который день сыпала холодная морось, скрывая округу в туманной дымке. Черные поля в пятнах грязного снега превратились в непролазные болота, где взгорок, там еще видна земля, а низинки заполнены жидкой холодной грязью вперемешку с талым снегом. Не пройти, ни проехать…
— Скорее бы… — вздохнул усатый пожилой солдат, прислушиваясь к редким разрывам снарядов. — Уж надоело ждать. Который день не двигаемси. Раскиселило поля. Не пролезешь. А морось сееть и сееть. Вся одежка наскрозь промокла. Скорее бы…
Сказал, вздохнул и поник — взгляд в землю.
— Не боись, Мокеич, мы пролезем по грязи, потому что это наша земля, а фашисты застрянут. Знаешь, Мокеич, не торопись на тот свет, — хохотнул разбитной высоченный крепыш в драной телогрейке, из которой торчали клочья ваты и в шапке, сдвинутой на затылок. — Как в атаку идти, весь изведешься и другим покоя не даешь. Лучше на меня глянь. Я вот не тороплюся, а потому что мне на том свете будет скучно. У меня же еще столько недоцелованных девок осталось, что, просто не могу помереть раньше времени, покуда всех не переобнимаю, не потискаю…
Он зажмурился и мечтательно причмокнул толстыми губищами.
— Тьфу ты, охальник! — не удержался, сплюнул под ноги сосед, сидевший напротив пожилого солдата. — Ты, Мокеич, не слухай энтого обормота. У кого что, а вшивому баня, так и у нашего Петьки. О чем бы не вели разговоры, все к девкам сведеть, словно других делов нет. Одни бабы на уме. У, паршивец!
Он перехватил винтовку и погрозил кулаком.
— Да я не обращаю внимания, — сказал старый Мокеич, взглянул на темное низкое небо, по которому изредка пробегали всполохи от разрывов, прислушался к монотонному шороху мороси, к беспорядочной стрельбе со стороны фашистов, вздохнул и снова глаза в землю. — Он же молодой. Кровь играеть, вот и болтает, что ни попади. Мы такими же были. Помню, батя меня вожжами отходил, когда мать Нинки Антоновой пожаловалась, что застала меня на месте преступления, когда я за баней тискал ее дочку. Честно сказать, вовсе не тискал. Ну, раза два попыталси обнять, а ее матери во тьме предвиделось незнамо что. Вот и пожаловалась. Отец даже не стал разбиратьси. Сразу сдернул вожжи со стены. У, как всыпал мне — страсть! Я неделю на животе спал. Враз отучил. До самой свадьбы на девок не смотрел. Отца боялся. Жинку впервые на свадьбе чмокнул. И у нашего Петьки кровь молодая и дурная. Не успокоится, покуда не накобелитси, ежели раньше мужики ребра не пересчитають за дочек, — он вздохнул, помолчал, а потом продолжил. — Тут понимаешь, Федор Василич, какое дело… Ждать не люблю. Если в атаку, так сразу, чтобы подняли нас и вперед на фашистов и гнать их, сволочей, ни на минутку не останавливаясь, покуда последнего не прикончим. А ежели уготована судьбой поймать мне пулю аль осколок, пусть тоже сразу будеть. Ну, чтобы сам не мучился и других не мучил. Чмокнеть в лоб, и нет меня. Я заранее местечко для себя присматриваю, когда в атаку поднимають, — Мокеич чуток приподнялся, осторожно выглянул из окопа и ткнул пальцем. — Вот и сейчас… Ты, Федор Василич, видишь в отдалении небольшой лесок? Вон, березоньки растуть. Если мне уготовано пымать осколок аль пулю, средь березок схороните и на досточке напишите, что здесь лежить Порфирий Мокеич Лукин, а ниже добавьте, тока обязательно, что родом я из деревни Наумовка, которая подле города Томска находитси. Город непременного укажите и речку Томь, на берегу которой наша Наумовка стоить. По России таких Наумовок без счета. А тут сразу будеть понятно, что я лежу. Надёжи мало, что мои разыщут могилку, но всё же… И обязательно схороните под березками! Светлые они, чистые. Пусть над головой шумять. Не век же война будет длиться, когда-нить и мир наступит. И тогда глядишь, какой-нибудь путник остановитси. Прочитаеть, что я здесь лежу. Глядишь, помянет. Ну, а не помянет, пусть просто посидит под березками. Отдохнеть в теньке, своих вспомнит, а потом дальше пойдет…
— Ну что торопишься-то, Порфирь Мокеич? Как начинается подготовка к атаке, так песню заводишь про свою пулю, — опять влез в разговор разбитной Петька и прихлопнул широченной ладонью шапку, которая едва держалась на затылке. — Твоя пуля тебя найдет, если на роду написано, можешь не беспокоиться. Она мимо не пролетит, и в соседа не угодит. И не нужно её ждать, только душу травишь. А надо чтобы нежданно, чтобы раз и всё тут. Ну, как я делал, покуда меня на фронт не отправили. К примеру, приглянулась девка. Я не жду под окошками и не кидаю камушки, вокруг не хожу и не вздыхаю, как другие делают. А увидел, она идет, подскакиваю и говорю — «Здрасьте вам!», сграбастаю в охапку девку, тока писк разносится, и тут же в щечку чмокну. А сам держу её. Крепко, чтобы не вырвалась! И она прям на глазах начинает таять. «Ах, Петюня, как же ты посмел без разрешениев обниматься, а тем более с поцелуйчиками лезть ко мне?» Вроде начнет совестить, а сама крепче прижимается. А что я? Тут разрешениев не треба, а нужна смелость и напор, вот как у меня, к примеру. Ага…
— Тьфу ты, пакостник! Гляди, Петруха, отцы-то быстро ребра пересчитают. Не поглядят, что вымахал оглобля оглоблей, вмиг юшкой зальешься, что девок позоришь, — опять чертыхнулся Федор Василич.
Солдаты, сидевшие в окопе, реготнули, но тут же притихли, когда в окопе появился командир взвода. Склонившись, он быстро добрался до них. Внимательно осмотрел всех. Взглядом нашел невысокого юркого Корнея Мохова и кивнул ему. Что-то шепнул, снова взглянул на солдат, нахмурился, когда они засмеялись. Выбравшись из окопа, они вместе с Корнеем Моховым поползли по раскисшему снегу. Останавливались, припадая к земле. Если раздавались автоматные или пулеметные очереди, они тут же скрывались в воронках, и прислушивались к свисту пуль над головой, а потом снова ползли. И так, пока не прошмыгнули в крайнюю разбитую избу, стоявшую подле небольшого озерка.
— Гляньте, ребятки, уже в который раз наш-то командир в разведку полез, — чуть приподнявшись, сказал пожилой солдат. — Ох, отчаянный! Теперь будут вместе с Моховым за фашистами наблюдать. Не иначе, в атаку поднимемся. Эх, скорее бы война закончилась! Ведь весна же пришла. Землица стосковалась. Гляньте, грачи по полям вышагивают. И наплевать птицам, что война идет. Весна пришла, а с нею жизнь. Пахать-сеять нужно, а мужиков не хватает. Если вернусь домой, упаду на землю и буду обнимать её и ласкать, как бабу свою, а потом в поле подамся, буду хлебушек выращивать. Эх, жизня…
Он вздохнул. Вытащил кисет и задумался, вспоминая прошлую мирную жизнь и супругу свою, а потом опять завздыхал и стал сворачивать цигарку.
— Правду говоришь, Федор Василич, — закивал один из солдат, прислушиваясь к разговору, а потом взглянул в низкое небо. — Надысь был «Герасим-Грачевник». А значитца, весна пришла. Вон скока грачей прилетело, а ишо больше в пути находются. Россия-то большущая. Покуда они по всей стране разлетятся — это же скока времени требуется. Вот и летят, вот и несут на крыльях весну-то…
Сказал и завздыхал. Стосковался по мирной жизни.
И солдаты поднимали головы, всматриваясь в тяжелое темное небо, сплошь покрытое облаками.
Солдат, сидевший в обнимку с винтовкой, поднял голову. Прищурился, всматриваясь в небо, сбил шапку, приложил ладонь к уху, а потом вздохнул.
— Показалось, — опять завздыхал солдат, но продолжал смотреть на низкие облака, и повторил. — Нет, видать, братцы, показалось…
— Что показалось, Леонтий? — Мокеич тоже задрал голову и принялся взглядом шарить по небу. — Неужто самолеты летять? Нет, кажись… Тока орудия бьють.
И снова взгляд на Леонтия.
— Жонка намедни письмишко прислала, — помолчав, сказал Леонтий и принялся укутываться в шинель. — Зябко что-то… Жонка пишеть, журавушек много появилось. Как война началася, так и летят, так и курлыкают. Душу терзают…
Леонтий свернул цигарку и закурил.
— Правда, твоя, Ленька, — закивал головой Федор Василич. — Курлыкают, за душу хватают. Дочка прислала весточку, тоже про журавушек пишет. Как весна-осень наступает, и откуда они берутся, летят и летят. Тока и поднимаешь голову, в небо взглянуть, а там их тьма-тьмущая. И плачут с небес, и покоя не дают…
Он невольно взглянул в небо, словно хотел рассмотреть их — журавлей-то, а потом вздохнул и взгляд в землю.
И солдаты взглянули, пытаясь увидеть журавушек.
— А у нас в деревне говорят, будто солдатские души в журавлей вселяются, — вскинулся один из пожилых солдат. — В наших краях никогда не было журавлей, а после гражданской войны они появились. У нас в войну, словно косой выкосили мужиков. Мало осталось, кто с гражданской вернулся. Зато журавли появились. Много. Кружили над дворами, курлыкали, словно домой просились. Будто хотели сказать — «Что же вы взаперти сидите, откройте двери — это же мы, ваши отцы и сыновья, вернулись!» Вот с той поры у нас говорят, будто солдатские души в журавлей переселяются. Плачут они, в небо просятся, а потом торопятся домой. Так и живут погибшие рядышком с родными. С небес посматривают и курлыкают, весточку подают, что видят, что помнят… А сколько еще до конца войны журавлей с солдатскими душами появится — этого никто не знает. По всей земле-матушке разлетятся наши журавушки. Эх, жизня!..
И замолчал.
И другие молчали. Одни курили. Другие о чем-то думали. А третьи в небо смотрели. Наверное, хотели увидеть журавлей с солдатскими душами, а может, хотелось услышать курлыканье, что они домой возвращаются, в места родные…
— Наш взводный ишо молоденький, а сурьезный — страсть. Его хотели списать опосля контузии и ранения, а он уперси — нет и все тут, пойду фашистов бить. И настоял. Так и вернулси, — сказал Мокеич, выглянул из окопа, но взводного и Мохова Корнея не увидел, покачал головой и ткнул локтем солдата. — Угости табачком, Федор Василич, а в следующий раз мой покурим.
Они закурили и замолчали, каждый о чем-то задумался.
И солдаты, сидевшие в окопе, тоже продолжали молчать. Они прислушивались к разрывам снарядов, да поглядывали на темные нависшие тучи.
— О, лупят и лупят, — прислушиваясь к редким одиночным залпам, не удержался и сказал разбитной Петька. — Слышь, братцы, а скока снарядов и патронов выпустили по фашистам? Да я знаю, что много. Наверное, со счета можно сбиться. Орудия лупят, а я пальцы не успеваю загибать. Так и бросил считать. Много и все тут! Я что хочу сказать, почему не придумают такие пули, чтобы, к примеру, стрельни в любую сторону, а она все равно найдет врага и попадет в него? Мы бы всех врагов перебили. А сейчас скока счетоводов нужно держать, чтобы пули да снаряды пересчитать? Замучаешься бумажки перекладывать. Эх, умишка не хватает мне, а то бы я хитрую пулю придумал. Вот ужо бы я тогда…
Он замолчал и зажмурился, мечтая, если бы и, правда, взял бы да придумал такие пули, чтобы сразу наповал разили всех фашистов и прихвостней, вот тогда бы… Петька вздохнул.
— Что болтаешь, Петруха! — хмуро сказал солдат, кутаясь в потрепанную шинель. — Неча языком зазря молоть. Лучше за собой смотри, сколько пуль в молоко пустил. Не суй нос, куда не просят, а то можно и потерять. Если не отстрелят, тогда… Ишь, хитрую пулю придумал бы! Там и без тебя есть, кому бошку ломать…
Он замолчал, и неопределенно покрутил в воздухе рукой.
— Ты это что — пугаешь меня, да? — взвился крепкий Петька, но тут же в раскоряк уселся на дно окопа, когда его дернули за полу драной фуфайки. — Ну-ка, пусти! Сейчас я ему…
— Что бошку-то под пули подставляешь, дурень? — со всех сторон загомонили солдаты. — И так мозгов не хватает, а тут бы фашисты последние вышибли. Они же не дураки. Враз бы решето сделали. Там же у них снайпер сидит, сволочуга. Спрятался среди кустов и лупит. Головы не дает поднять, а ты выстрочился. На те вам, какой я храбрый! Ага, велика фигура, да дура…
— А что он вздумал пугать меня, что нос прищемят? — снова стал заводиться Петька. — Видел я таких. Тоже мне, напугал ежа голым задом!..
И замолчал, когда ему в бок ширнули кулаком.
Где-то в стороне громко и разноголосо прозвучало «Ура!», протарахтела короткая очередь, за ней другая и вразнобой несколько винтовочных выстрелов. Со стороны немцев заполошно застрочили пулеметы. Видать, подумали, что начинается атака, но тут же затихли. Чуть погодя снова донеслись короткие очереди и с той стороны озера заработали минометы.
— Гляньте, братцы, как фашистов выманивають, — ткнув корявым пальцем, ухмыльнулся Порфирий Мокеич. — Сейчас наши наблюдатели наставят крестиков, где пулеметы, минометы и орудия находются, разведчики вернутся, глядишь, языка приволокуть, в штабе обсудят и дадут команду из пушек стрелять, и куда только фашистские минометы разлетятся. Что ни говори, а у немцем нервишки стали шалить. Не то, что в начале войны были. А сейчас разочек стрельнёшь, а они наугад всю обойму выпускають, да еще торопятси! Эть, дураки-то какие!
Он махнул рукой и снова захекал, прикрывая щербатый рот.
— Дураки или нет, а сколько наших полегло за годы войны — это не счесть! Скока журавушек отправились в дорогу дальнюю, душами солдатскими на родину полетели, — насупился и вздохнул Федор Василич, взглядом проводил взлетевшую ракету, прислушался к редким очередям и частым минометным обстрелам и опять завздыхал. — Видать, правда, нужно к атаке готовиться. Не зря уж который день наши беспокоят фашистов, — и ткнул корявым пальцем. — Вон-вон, слышите? Ага, опять наш пулемет застрочил. И фашисты не удержались, вон как стараются, мины словно горох сыпятся. Что ни говори, а наши — молодцы, да еще какие! Вон, какую подготовку ведут. Я нынче видел Ивана Головина. Он шепнул, что скоро поднимемся. Большое наступление ожидается. Эх, да полетят журавушки ко родным местам. Эх, жизня!..
Сказал и вздохнул, зябко поводя плечами.
Солдаты невольно взглянули на низкие темные облака. Наверное, журавушек высматривали.
— Говорят, танки пойдут в наступление — это хорошо. Мы за ними пристроимся — это лучше, чем первыми быть, — кивнул Петька. — Такая силища попрет, все фашисты разбегутся. У, сволочуги!
И Петька погрозил кулачищем.
— А ты хотел впереди танков побежать? — громко зареготали солдаты и тут же притихли. — Представляем, как наш Петька, словно заяц, зигзагами в своей драной телогрейке несется быстрее танков. От такого вида все немцы будут драпать. Подумают, что русские новой оружие создали. А это наш Петруха несется. Хе-х! Ты бы, Петька, свою телогреечку подлатал. Хвастаешься, за девками ухлестываешь, а сам уж который день в драных подштанниках разгуливаешь. Не лето на дворе, так и причиндалы отморозить недолго. Что делать-то будешь, а?
И опять расхохотались, но тихонечко, чтобы не услышали.
— Что ржете, жеребцы? Застоялись, что ли? — опять взвился высокий нескладный Петька и поправил рваную телогрейку. — Это в прошлую атаку, когда высотку брали, всю телогрейку продырявило осколками. Как рвануло недалече, думал, что всё — хана пришла. В башке до сей поры мозги бултыхаются. Дым рассеялся, Иван Баргузин и Макар Еськов с Колькой Ершовым убитые лежат, которые вместе со мной бежали, а я весь целый, ни царапинки, а вся одежка в клочья, даже сапоги в двух местах зацепило. Видать, не мой снаряд прилетел. Да, Мокеич? Ты же главный мастак по своим пулям…
Сказал и хитровато покосился на пожилого усатого солдата.
— Не щерьси, охламон, — обнимая винтовку, заворчал Мокеич. — Тебя ничем не возьмешь. На штык напарывалси, чуть ли кишки по земле не волочил. Другой бы помер, а ты жив осталси. Вернулси из госпиталя, так словно шило в одно место сунули. Никакого покоя нет от тебя. Видать, в кишках что-то забыли в госпитале. Вот и свербить там, покоя не дает. И стреляли в тебя, даже на переправе умудрилси выплыть, когда рядом с плотом разорвалси снаряд. Плот в клочья! Все потонули, а Петька выбралси…
— Так это же… — кто-то из солдат реготнул. — Говорят, что оно не тонет, так и наш Петруха…
Не договорил. Петька не удержался и с размаху приложился широченной ладонью по каске. Солдата качнуло. Даже не качнуло, а у него словно ноги разъехались, и он лицом ткнулся в грязь. И тут солдаты не удержались, взглянув на него, когда он возился в жидкой грязи, пытаясь подняться. И расхохотались, медленно расползаясь по окопу.
— Я вижу, и ты не тонешь, — с ехидцей сказал Петька, но тут же ухватился за воротник и дернул солдата, поднимая с земли. — А в следующий раз могу и покрепче приложиться. Я бычка с ног валю, а ты, худосочный, от одной оплеухи из штанов выскочишь, — и тут же зажмурился. — Эх, помню, как однажды с Танькой Колесниковой вдоль речки гуляли, а навстречу нам…
— Ну вот, опять взялси за старое, — перебил Мокеич и чертыхнулся. — О чем бы ни говорил, все разговоры к девкам сведеть. Одна радость в жизни — бабы! Тьфу на тебя, срамник!
И сплюнул, а потом запахнул фуфайку и поежился — зябко.
— А что еще делать-то? — сказал Петька и снова мечтательно зажмурился. — Вот вернусь после войны и сразу женюсь, — он помолчал, нахмурился. — Нет, не сразу. Сначала наверстаю, что из-за войны не успел, а потом уж женюсь. И девку возьму тихую да работящую. Пусть не красавица, пусть. Главное, чтобы по душе пришлась. Эх, зажили бы с ней!
Вздохнул, нахмурился и замолчал.
Молчали и солдаты. Каждый сидел и думал о своем. Может семью вспоминали и родной дом, а может, думали про эту проклятущую войну и мечтали вернуться домой. Контуженными, израненными, без рук или ног, но вернуться. Ну, а если суждено погибнуть, так журавушки с душами солдатскими домой полетят. И закурлыкают они, заплачут. Наверное, так и будет…
— А у нашего комбата отец погиб, — неожиданно сказал Федор Василич. — Помните, пополнение подоспело, когда фашисты хотели прорваться под Ивановкой? Они в последний момент подоспели и их сразу же бросили в бой. Некогда было знакомиться, как наш взводный сказал. Сразу в бой! А потом, когда бой закончился, стали подсчитывать потери. Раненых в санбат или в госпиталь определили, а документы погибших понесли комбату. И тут выяснилось, что среди них был его отец. Вот так судьба распорядилась, что оба в одном бою находились, и друг друга не увидели. Комбат почернел, когда взглянул на документы. Теперь всю жизнь будет корить себя, что отца не сберег. Эх, жизня…
Федор Василич вздохнул и ссутулился, опустив голову.
— Вот и еще один журавль понес солдатскую душу на родную сторонушку. Эх, война проклятущая! Сколько же еще таких журавушек отправится в родные места? Эх, жизня!.. — откуда-то со стороны донесся голос. — Ну, а если бы комбат знал, что батя прибыл, неужто бы отца в бой не пустил? При себе стал бы держать, да?
— Мы не знаем, что у комбата на уме, — пожал плечами Федор Василич. — Всё же отец, но в то же время он — солдат…
Замолчал и опять пожал плечами. Достал кисет. Неторопливо скрутил цигарку. Прикурил. Несколько раз затянулся и протянул Мокеичу.
— На, друг, покури, — глухо сказал он и прислушался к нарастающему гулу канонады. — О, наши лупят по фашистам — аж земля дрожит. А потом, наверное, и мы тронемся. Дело к этому идет…
И взглянул в темное небо.
— Скорее бы, — сказал Мокеич и, обжигаясь, торопливо стал затягиваться, а сам нет-нет, но поглядывал то в сторону леска, откуда доносился рокот танков, то в сторону немецких окоп, откуда слышны были разрывы снарядов, и взлетала черная земля вперемешку с комьями снега, почти незаметная на фоне темного низкого неба . — Не люблю ждать. Скорее бы…
Он повторил, покрутил в руке небольшой тлеющий окурок и сунул его Петьке, который стал быстро затягиваться едким дымом.
В окоп скатился взводный. Следом юркнул Корней Мохов, чуть было не свалился на спину Порфирия Мокеича. Чертыхнулся, подхватил упавший автомат и бросился к блиндажу. Взводный помотал головой. Схватился рукой за каску. Голова дергалась — это после контузии. Долго смотрел на солдат, сидевших в окопе, словно хотел что-то сказать или спросить, но не стал, а взглянул с недоумением на Петьку и следом рявкнул.
— Никандров, почему у старшины не заменил ватник? Сколько можно говорить, а?
Сказал, а взгляд колючий до озноба.
— Так это же… — Петька запнулся и развел руки в стороны. — Это… Я несколько померил, а рукава до локтей. Как же воевать-то буду? Старшина сказал, что подберет для меня и притащит. Видать, не может найти.
Сказал и снова развел руками.
Взводный нахмурился. Опять посмотрел на него. Скрипнул зубами. Погрозил кулаком. Поднял голову, взгляд в небо, а потом прислушался к гулу.
— Скоро в атаку двинем, — сказал он, и задергалась щека, в оскале открывая рот, и взводный тут же схватился за нее. — Петров, Шорсткин, не высовывайтесь. Отстрелят голову, как жить будете? А ты чего раскорячился посреди окопа? — он рявкнул на солдата, который сидел, что-то разыскивая в вещмешке. — Не на базаре сидишь. Сдвинься! Приготовьтесь, бойцы. После артподготовки пойдем. По сигналу красной ракеты поднимайтесь. И не высовывайтесь раньше времени, не подставляйтесь! В бою каждый солдат на вес золота. Кто видел, где расположился взвод Малинина, который на подмогу прислали? По левому краю, говорите?.. — он махнул рукой и заторопился в ту сторону, крикнув снова. — Готовьтесь к атаке, бойцы. Ждите ракету. Ждите!
И, продолжая скалиться, снова схватился за щеку и, пригибаясь, по окопу заторопился в сторону леска.
Из блиндажа выскользнул политрук. Двинулся вслед за взводным, но остановился возле солдат. Задумчиво взглянул, а потом улыбнулся.
— Ну, бойцы, держитесь, — хрипловато-простуженным голосом сказал он. — Прошло то время, когда мы отступали. Пора в обратную дорогу пускаться. Всё, ждите ракету. Теперь будем гнать фашистов с нашей земли-матушки. В шею гнать, чтобы никогда к нам не совались. Нас не победить, потому что мы…
И он замолчал, крепко сжал кулак и погрозил. Нахмурился, снова посмотрел на солдат и заторопился к другому взводу, который неподалеку от них расположился.
— Ну вот, снова ждать, — заворчал Мокеич, а сам невольно провел рукой по застегнутому ватнику, чуть сдвинул каску на глаза и застыл, прислушиваясь к разрывам снарядов, потом взглянул на березовую рощицу и не удержался, ткнул локтем. — Ты, Федор Василич, не забудь, о чем попросил тебя. Ежели встречусь со своей пулей, знаешь, что делать. Светлые березки, чистые…
И кивнул в сторону березового леска.
— Мы еще повоюем, — покосившись, медленно сказал Федор Василич. — Мне за сынков нужно рассчитаться. Журавушками домой вернулись. Мне никак нельзя помирать. Поклялся, до самого Берлина дойду, но отомщу за сыновей. Сполна, с лихвой рассчитаюсь.
Медленно говорил. Каждое слово, словно камень ложилось на душу. Зубами заскрипел: громко, знобко — больно. И снова лицо в камень превратилось. А взгляд тяжелый и колючий…
Солдаты притихли. Редкий раз скажут что-нибудь и снова тишина. Вроде спокойно сидят, а в то же время настороже, словно струны натянутые. Тронь и зазвенят. Тронь, и сорвутся с места. И тогда…
И тут наступила тишина. Закончился артналет. Резко закончился, словно взяли и отключили орудия. И такая тишина настала, аж в ушах зазвенело. Солдаты подняли головы, всматриваясь в тусклое серо-черное небо, откуда донеслось курлыканье журавушек, которые заметались над округой. И тут прополосила ракета, взлетая ввысь, зависла на миг, и где-то там, возле облаков расцвел ярко-красный цветок, и стал медленно опускаться. Первыми пошли танки. А следом на краю окопа поднялся политрук во весь рост, замер на мгновение, взглянул на журавлиный клин над головой, окинул взглядом солдат, потом взмахнул рукой и, перекрывая танковый гул, в воздухе разнесся протяжный хрипловато-простуженный голос:
— Батальо-он, в атаку!..
И поднялись солдаты в атаку.
А над полем боя курлыкали журавушки…