Коридоров Эдуард - Патриоты и обыватели

О любви к Родине — вот о чем думается, когда сына убаюкиваешь. Ты вернулся с работы, как обычно, навеселе. Наскоро отужинал, пригибая голову, под справедливое молчание жены. Подавил внутренний голос, ноющий об усталости. Пошел в детскую. Сын тоже помалкивает, к стене отвернулся. Шепчешь колыбельную — а внутри любовь разливается. В первую очередь, конечно же, к Родине.
Любовь к Родине — если на трезвую голову — может, конечно, быть искренней. И глубокой она может быть. И горячей, как в песнях поется и в лозунгах пишется. Но в будничной суете она — если не поддать — почти всегда остается невесомой и умозрительной. Проезжает, скажем, некий гражданин по пути на работу березовую рощицу, обреченную здесь, в городских джунглях, именоваться парком или сквером. И вот глядит гражданин на березки в окно трамвая, вздыхает задумчиво и тепло, и, как легкое облачко, проносится в туманной голове гражданина мысль: «Эх, люблю я все-таки Родину!». Много чего увидишь из трамвая под хорошее настроение. Детишки мирно возятся где-то у пыльной обочины, парень старушку через дорогу переводит, нищие развернули свою ловлю на живца у храма Божьего… Все ласкает взгляд, все наполняет душу благодарностью и светом. И даже если текущие раздумья твои о чем-нибудь приземленном — деньги, например, кончаются, а вчера из банка звонили — все равно исподволь позади всего этого мусора житейского пробегает белейшее облачко: «Эх, люблю я все-таки Родину!».
И только лишь человек, который вырвался из круга ежедневных забот, человек выпивший, слова любви немедленно превращает в дела. Кто же еще, презрев ложную стыдливость, резко прерывает пустые препирательства с кондуктором, выскакивает в последний момент из трамвая и устремляется к нежным этим березкам, чтобы обнять холодный ствол, прижаться к нему жесткою, бедовой своей щекою и заплакать на виду у прохожих от приступа любви к милой, горькой, равнодушно тебе улыбающейся Отчизне?
И как же одинок этот патриот, потрепанный, многажды битый и руганный, принявший на грудь свои выстраданные два по сто! Как вопиюще и безысходно одинок он в огромном городе! Осуждающими взглядами обдает его публика, и немилосердная судьба ухмыляется за плечом: ну, дескать, давай, голубчик, поплачем, а дальше-то что? Что сегодня? Что завтра? Видать, голубчик, любовь твоя — безответная, несчастливая это любовь!
Да! — скажет, а то и выкрикнет, голубчик. Все так! Нет моей любви никакого утешения! Редко балует меня Родина ласкою и приветом, чаще наоборот. И вполне возможно, права супруга моя Татьяна Алексеевна, и права мамаша ее Зинаида Ивановна, — кончу я свои дни в самой безрадостной обстановке. В канаве, как вариант. Или под забором. Или в камере предварительного заключения, под равнодушным надзором полиции. Вариантов хватает. И будут перешагивать чужие люди через скрюченное мое бренное тело, навеки уставшее подавать признаки жизни. Никто не испытает ни ужаса, ни боли, ни печали от моего ухода. И только Родина склонится над этой вот нестираной старой курткой, над этими вот задрипанными штанами. Склонится надо мною, жалким и негодным, Родина и заплачет так же, как я сейчас рыдаю от любви, прижавшись небритою щекой к бересте…
Вот об этом, о патриотизме, думал я как-то вечером, убаюкивая сынишку. Он притих в кроватке, но все не засыпал. Я сидел в изголовье, осторожно дыша, чтобы не потревожить пацана водочными парами. «И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва», — вышептывал я, а сам так и видел в сыне себя, маленького. Мне тоже отец пел эту песню, и я, отвернувшись к стене и зажмурив глаза, завороженно смотрел красно-черное кино — бесшумную битву ночных всадников, гибель юного красногвардейца. Я вместо него лежал на черной траве, и в ноздри мои медленно плыл пряный, могильный запах земли, а над головой моей начинал багроветь восход.
«Эх, люблю я все-таки Родину!», — мощным гимном грянуло вдруг в моей нетрезвой голове, навернулись слезы, и я захлебнулся, прервал колыбельную. И тут же, как на притчу, завибрировал в кармане мобильник. Звонил Иван, владелец новостного портала.
— Ты сильно занят? — перекрикивал он шумы явно ресторанной, разгульной природы, не теряя при этом врожденной вежливости. — Приезжай! Я тут… Мы тут… с одним очень интересным человеком!
В ту пору мы, получив такие приглашения, на часы не смотрели. И хотя абсолютно ничего не предвещало, что Иван вспомнит обо мне в этот поздний час, я, бешено глотая в патриотическом угаре слезы, промычал, что скоро буду.
Ресторан был полон. Не верилось, что люди пришли сюда отдыхать. Публика энергично переговаривалась, размахивая руками, бурно поднимала тосты. Над столами стоял гвалт, как на птичьем базаре, звон и грохот, как в трубопрокатном цехе.
Я увидел Ивана за столиком в самом центре зала. С ним был еще кто-то. Оба клевали носом над роскошным развалом закусок и графинов, которые едва не падали со стола.
— Ты? Какими судьбами? — с трудом подняв голову, выговорил Иван, когда я без спроса уселся напротив.
— Так ты же сам меня позвал.
— Я? Не помню… Мы тут с 12 дня сидим. Обедаем… Приняли хорошо. Потом в мэрию стали звонить. Потом губернаторским. Потом девочкам позвонили. Потом журналистам знакомым всем подряд. Никто не пришел.
— Явка строго обязательна! — проснулся вдруг собутыльник Ивана, и я, рассмотрев его слегка опухшую красную физиономию, узнал Александра Евгеньевича.
Александр Евгеньевич занимал неимоверно высокую и ответственную должность в областной администрации. Он командовал связями со СМИ, и все журналисты знали, что лучше с ним не связываться. Я тоже побаивался Александра Евгеньевича, но он мне задолжал за последнюю статью. Поэтому я был рад встрече.
— Кто это? — нетвердым языком спросил Ивана Александр Евгеньевич, протянув в мою сторону вялую длань, и вдруг поднялся со стула и встал по стойке «смирно».
Иван тактично объяснил ему, что это пришел свой человек, журналист, пьяница.
— Русский? — уточнил Александр Евгеньевич. Иван замешкался с ответом.
— По паспорту — да, — сказал я.
— Смирно! — скомандовал Александр Евгеньевич.
Мы с Иваном поневоле вскочили.
— Товарищ генерал! — обратился ко мне Александр Евгеньевич. — Давайте выпьем за русских офицеров!
Мы выпили стоя. Возникла неловкая пауза.
— Вольно, — сказал я.
Александр Евгеньевич грузно плюхнулся на место и ушел в себя. Голова его неуклонно стремилась к объемистому животику, но встретившись с ним наконец, с испугом возвращалась в исходное положение.
— Мы тут обсуждали, когда нам область долг по договору закроет, — рассказывал мне Иван. — Область нам полгода уже не платит. Я его спрашиваю: «Когда?». А он мне талдычит: «Кризис!». Я ему говорю: «У нас тоже кризис». А он напился, бокал разбил и кричит мне: «Ты Родину любишь?». Врагом обозвал.
Ухватив конец рассказа, Александр Евгеньевич встрепенулся, вновь довольно резво вскочил со стула и заорал вдруг во весь свой дребезжащий голос. В исторгаемых им звуках мы с ужасом опознали гимн Российской Федерации, переглянулись, но остались сидеть.
Когда Александр Евгеньевич, не попадая ни в одну ноту, завершил припев и приступил к исполнению второго куплета, ресторан смолк. Все уставились на певца. Вид его был неказист. Встрепанные волосы патриота, слезящиеся отупелые глаза, съехавший набок галстук и выбившаяся из брюк рубашка не давали сосредоточиться на чем-то высоком.
Слава Богу, третий куплет Александр Евгеньевич запамятовал. Осознав этот печальный факт, он обвел мутным взглядом притихший зал, споткнулся на моей персоне, отдал честь и с невыразимой горечью выдавил:
— Свиньи вы все, а не граждане! Не уважаете Конституцию — основной ваш закон! И гимнов не знаете слов…
Силы покинули и без того недееспособный организм Александра Евгеньевича, и мы бережно водворили его на стул. Посетители ресторана, пережив происшедшее и вдумавшись в слова патриота, изменили свое поведение. Гвалт стал намного тише. Часто мы ловили на себе осторожные взгляды столующихся.
— Спрашиваю в других регионах, — все не мог успокоиться Иван, — везде область платит. Причем в срок платит. Буквально: только разместили — сразу и платят. А у нас жмут деньги. Я ему говорю: «Ведь есть же деньги в бюджете, почему не платите?». А он мне: «А ты видел, сколько дорог нам надо ремонтировать? Никаких денег не хватит!». У них бюджет, видите ли, остродефицитный, ага. Совесть у них остродефицитная!
— Товарищ генерал, — пролепетал сквозь полудрему Александр Евгеньевич, — разрешите обратиться.
— Разреши ему, от греха, — сказал Иван.
— Разрешаю.
— Злые языки в последнее время все клевещут, обалтывают и охаивают, — доложил Александр Евгеньевич. — Но это им даром не пройдет. В пределах своей компетенции мы им компетентно укажем и заткнем. Если кто-то кое-где у нас поднимает руку на государство и органы власти — это нонсенс, товарищ генерал. И в таких случаях мы будем действовать жестко, напористо и беспощадно, по законам военного времени.
Александр Евгеньевич стукнул кулаком по ближайшей тарелке и уронил ее на пол. Звон разбитой посуды воспламенил его.
— Вот где они все у нас! — воскликнул Александр Евгеньевич, сжав пухлый кулачок. — Каждую тварь учтем. Каждый вражина ответит. По порядку рассчитайсь! — гаркнул он и в очередной раз встал навытяжку. Чувства, клокотавшие в душе Александра Евгеньевича, искали выхода. Всего на пару секунд он еще медлил и собирался с духом, как рядовой Матросов перед своим бессмертным подвигом. А затем вновь затянул государственный гимн.
Тут уж мы с Иваном тоже поднялись с мест. Мы стояли в самом центре зала, как партизаны, окруженные войсками противника. Хриплая песнь Александра Евгеньевича реяла над нами разодранным в боях знаменем.
— Сейчас нам морду набьют, — прошептал Иван.
У нашего стола засуетился официант. Александр Евгеньевич не обращал на него внимания.
— Попросите вашего друга присесть, — молил официант. — Гости возмущаются. Вы мешаете людям!
Александр Евгеньевич продолжал завывать. Мы стояли рядом. Один из мужчин, сидевших за соседними столиками, нехотя подошел к нам.
— Эй ты, Кобзон, — обратился он к певцу, — я тебе сейчас в пятак дам.
Эта идея пришла в голову не только ему. К нам активно подтягивалась возбужденная публика.
— Мы вынуждены вызвать ОМОН! — взвизгнул официант и со всех ног побежал в служебное помещение.
Александр Евгеньевич резко оборвал гимн и ошарашенно огляделся. Он только сейчас понял, что попал в кольцо врагов.
— Мне нужно оправиться, — сказал он. — Я хочу по-маленькому.
Толпа расступилась. Александр Евгеньевич не без гордости, слегка пошатываясь, прошел по образовавшемуся коридору.
Проводив героя вечера, неприятель вернулся к местам дислокации.
Мне и Ивану пришлось долго разбираться с нагрянувшим, как и было обещано, ОМОНом.
— Да, мы допустили нарушение общественного порядка, — убеждал омоновцев Иван. — Но мы его нарушили при помощи гимна России. А исполнить гимн — какое же это нарушение? Тем более что исполняли мы не организованной группой, то есть — не хором. Исполнял солист. Да, солист немного выпивший. Но гимн исполнявший без умысла, по велению сердца. Он госслужащий, он привык проявлять патриотизм. И проявил, хотя его и отговаривали. Чем никому не нанес никакого ущерба, включая моральный. А посуду он разбил раньше, чем петь начал!
Распрощавшись со стражами порядка, злой официант швырнул нам счет. Мы склонили головы над длиннющей портянкой. Итоговая цифра не могла уместиться в сознании.
— Мы сюда в 12 пришли, — виновато сказал Иван. — Пообедать. А где Александр Евгеньевич?
Солиста не было нигде. Ни в туалете, ни в курилке, ни даже в подсобках ресторана. Вероятно, на сегодня он счел свою миссию выполненной.
Полночи длилась операция по поиску кредитора. Когда я ввалился домой, все спали. Я подошел к сыну, поправил одеяло. И любовь вернулась ко мне.