Негматов Леонид - Гранатовые корни

***
Помидоры вялятся на солнце —
красные, как угли на ветру.
Это согревающее сходство
собрало божественное скотство
на последнем яростном пиру.

Вина только ставятся в бутыли,
бродят — неходячие, как мы.
Руки в ранней осени, как в мыле, —
не пришли дожди ещё, не смыли,
не скурили влажные дымы.

Ранние седины жёлтых листьев
только пробиваются на свет.
Так шпана далёким резким свистом
в трепет повергает не туристов,
а живущих здесь десятки лет.

Разнотравье стало равнодушным,
галки иноходят по жнивью,
журавли гнусавят с неба: "Ску-ушно",
лапой кот приглаживает уши,
рыбы начищают чешую.

Чем не гефсиманские сюжеты?
Сад, засада, полночь, поцелуй.
В факельно-оранжевом отсвете
вся природа варварски раздета
на глазах иуд — зелёных туй.

Осень выворачивает мысли
прошвами наружу. Всем нутром.
Что-то прохудилось, что-то скисло.
А душа, как помидор, повисла —
зрелая. Но ты её не тронь.

***
Мне было года три-четыре — я
сбежал играть в гранатовую рощу,
где, соком опьянённые, роясь,
шмели ползли по веточкам на ощупь.

Мизинцы узловатые корней,
протянутые в сторону востока,
я гладил. Думал — ничего нежней,
чем эти корни, нет. Мои уроки,

мои учителя, мои врачи —
гранатовые мудрые деревья.
Сквозь листья прорываются лучи,
рисуя на запястьях пух и перья.

Три спелых, три карминовых плода
мне под ноги упали беспризорно.
Один разбился: из его гнезда
просыпались рубиновые зёрна,

как будто нитка чёток порвалась,
разбрызгав камни меж травинок цепких.
Я собирал их бережно, стремясь
вернуть им ювелирную закрепку.

Всё тщетно. Всё как в жизни. Всё потом.
Но эти три дарованных граната
я пронесу меж правдой и грехом
казённого земного интерната.

А как настанет миг зайти на круг,
я напоследок обниму судьбу-калеку,
плоды и зерна выпущу из рук:
пускай в траве останутся навеки

подобно опьяневшему шмелю
лежать под дверью — зрелы и незримы.
И, не стучась, порог переступлю
с руками, как положено, пустыми.

***
Проходит март, по-птичьи хлопоча,
и, как от слёз, щекам тепло и сыро.
Последний снег помадкой с кулича
ползёт по стенкам спёкшегося мира.

Мне кажется, мы сами не свои,
а чьи-нибудь. Потерянные пупсы —
кто одноглаз, кто гол, кто без ноги.
Идущий мимо пусть идёт, потупясь.

Бродячий кот глядит, как Лаэртид,
с хитринкой в глубине зелёных блюдец:
чего он жаждет и о чём молчит,
что — Одиссей трёхцветный — испаскудит?

Кобель грызёт на "Гамлете" мосол
("что он Гекубе? что ему Гекуба?") —
откуда он прибрёл, что приобрёл,
где потерял полуха и два зуба?

В распутицу распутная весна
целует нас, ввергая в малярию,
но ненамеренно, не зная, что больна —
хининум муриатикум коли ей.

Трамвай качается, на стыках рельс стоня,
как конь Троянский по пути с Итаки.
И билетёрша смотрит на меня,
как будто собирается заплакать.