Альтмарк Лев - Цыганёнок

ЦЫГАНЁНОК

Согласитесь, странно, когда к тебе привязывается и не даёт покоя какой-то совершенно бессмысленный и неприятный фрагмент когда-то виденного сна. Может, это вовсе и не сон, а игра воображения, но за столько лет он успел покрыться каким-то странным флёром призрачной реальности, и ты никак не можешь отыскать причину его появления. Более того, он сперва просто снился, не обрастая деталями и ненужными подробностями, а потом и вовсе начал приходить чуть ли не наяву. И это, — нет, не страшно! — но крайне тревожно, и не даёт покоя до сегодняшнего дня. Понимаешь, что это глупость, и не стоит всё принимать так близко к сердцу, ведь наверняка такие беспокойные сновидения всего лишь результат постоянной усталости или расшатанных нервов, но ничего сделать с этим не можешь. Другие сны забываются, а этот почему-то нет. Наверняка он навеян чтением не очень умных страшных книжек или просмотром фильмов, но какая-то реальная предыстория у него всё же была. Только какая?
Каждый раз я оказывался в каком-то шумном и дымном помещении, среди множества подвыпивших грубых людей, мелькающих перед глазами пёстрых цыганских шалей, рассыпчатого звона опостылевших гитар и выстрелов пробок от шампанского. И хоть сам я не очень-то понимаю, как оказался здесь, ведь я никогда не любил шумные и пьяные сборища, но… что-то меня удерживало и не позволяло уйти. Ни друзей, ни знакомых среди веселящейся публики у меня нет, лишь… Я не мог отвести взгляд от этого маленького цыганёнка со смуглым умным личиком, в красной рубахе и в крохотных кожаных сапожках, лихо отплясывающего среди толпы свою цыганочку, притоптывающего и кружащегося, раскачивающего своей нестриженной кучерявой головой из стороны в сторону. Он не обращал ни на кого внимания — лишь отчего-то не сводил с меня испуганных глаз, и личико его было серьёзным и даже печальным. Стоило мне отойти в сторону, как он тотчас следовал за мной, не переставая отплясывать…
Чем заканчивалось шумное веселье я не знал, потому что каждый раз просыпался до его окончания и долго лежал в темноте, грустно размышляя о том, как плохо и неправильно, если один и тот же сон приходит раз за разом, и нет в нём никакой логики и последовательности. Пройдёт несколько дней, и он забудется, как это происходит всегда… И сон действительно забывался, но не навсегда, а на время, и отплясывающий цыганёнок неожиданно покидал его и оставался со мной, время от времени являясь чуть ли не наяву, чтобы продолжать свой бесконечный танец, притоптывать своим крохотным сапожком и не сводить с меня чёрных печальных глаз… Что ему всё-таки от меня нужно? Разве его спросишь? Да и ответит ли он?
Вот только на сердце от этого всегда становилось крайне беспокойно и больно…

Бывают такие моменты, когда среди беготни и суеты, изрядно запыхавшись и устав, ты словно натыкаешься на какую-то невидимую преграду и вдруг замираешь на крохотную долю секунды, останавливаешь взгляд на чём-то, и всё равно ничего вокруг себя не видишь, словно душа твоя покидает замершее тело и улетает в какие-то неведомые дали, но в ту же секунду возвращается, и ты, вздрогнув и слегка удивляясь, снова продолжаешь заниматься своим делом. Что это было, и где ты находился в это мгновение, тебе неведомо. Но ты словно полностью переродился, встряхнулся и глотнул чистого воздуха из каких-то запредельных миров. И хоть вокруг тебя ровным счётом ничего не изменилось, ты уже какой-то другой, не такой, каким был прежде. И такое повторяется с завидным постоянством. Как и этот опостылевший сон.
Не знаю, почему вспомнилось это, ведь никаких аналогий с пляшущим цыганёнком не прослеживалось. Просто вспомнилось, и всё. Но так происходит каждый раз, когда он приходит ко мне. Вместе с сердечной болью.
Со временем я больше не пытался раздумывать, откуда это берётся. Всё равно разгадки не отыщешь. Всё нормально, и нечего беспокоиться, уговаривал я себя, подумаешь, снятся тебе всякие глупости! Может, собраться с силами и сходить к врачу, чтобы прописал каких-нибудь успокоительных таблеток? У тебя, брат, богатое воображение, и перед сном лучше не смотреть телевизор и не читать глупых детективных книжек…
Подобные рассуждения меня успокаивали и даже помогали реже погружаться в эти повторяющиеся сновидения. Единственное, что по-прежнему не давало покоя, — безмолвный и вопросительный взгляд цыганских глазёнок, встающий уже помимо всякого сна. И взгляд этот был, на удивление, совсем не детский, а мудрый и горький, даже точно не скажешь какой… Что этот маленький танцор всё-таки от меня хочет, вырываясь из сновидений? Почему он преследует меня, не заканчивая свою отчаянную пляску?
А вдруг подобное случается не со мной одним, а с кем-то ещё? Но интересоваться у знакомых я почему-то стеснялся — больно уж это было личным. Да и не поймут меня, скажут, взрослый человек, а ведёт себя, как экзальтированная дамочка, невесть что вообразившая и напуганная какими-то собственными придуманными монстрами.
Сам себя я загонял в тупики бессмысленным вопросом: что дальше? А дальше ровным счётом ничего не было…

А потом, совсем неожиданно, всё вспомнилось, словно сложилась до последнего своего крохотного камешка ранее не складывавшаяся мозаика, и сразу же она заиграла мрачным, но ярким и недобрым светом. Этот свет, —до боли знакомый и режущий глаз, — оказывается, давно будоражил мою память, и забыть его до конца не получалось, хоть я и старался ворошить вспоминания с ним как можно реже. Со временем картинки несколько поблекли, и я наивно предположил, что всё, наконец, растворилось во времени, как и прочие неприятные и постыдные события, происходившие по молодости или по наивности с каждым из нас. Да только ничего, оказывается, не исчезло…

В ту осень я поехал на уборку в совхоз с группой работников завода, на котором работал. Более того, меня назначили старшим, как я ни отказывался от этого.
— Ничего страшного, справишься, — напутствовал меня парторг завода, — не боги горшки обжигают. Выполнишь задание хорошо — попрошу, чтобы тебе премию выписали, понял? Будешь работать на поле наравне со всеми, а один-два раза в неделю нужно появляться в конторе совхоза за получением ценных указаний… Вот и все дела!
С директором совхоза особо тёплых отношений у меня не сложилось. Наверное, нужно было периодически выпивать с ним и не отказываться, когда предлагают, а я этого делать не стал. Однако за ценными указаниями, как велел парторг, в контору являлся регулярно.
Вот и в этот раз я тоскливо сидел в кабинете директора и выслушивал, как тот распекал за какие-то грешки сперва агронома, потом принялся за бригадиров, и дожидался, пока он выдаст что-нибудь неприятное и в мой адрес, после чего всё закончится. Однако посреди планёрки дверь в кабинет распахнулась, и влетела запыхавшаяся секретарша:
— Там, за зерновым током, наши мужики цыгана бьют! Надо что-то делать…
— А что делать? — нахмурился директор. — Если бьют, значит, за дело. Ни с того ни с сего бить не станут. Цыгана, говоришь? Откуда он у нас взялся?
— Откуда ж я знаю?! Но бьют смертным боем — аж, страшно смотреть.
— Что за мужики?
— Да это не мужики, а парни. Пашка Сафронов, дембель, ну, тот, который неделю назад из армии вернулся, и с ним Колька Плахов с братом, друзья его закадычные. И ещё с ними в компании один из городских…
— Из каких городских?
— Ну, из шефов, что приехали на уборку, —она ткнула пальцем в мою сторону. — От них…
— Чёрт бы их всех побрал! — выругался директор. — Уже неделя прошла, как этот Пашка вернулся и всё никак не успокоится, пьёт и колобродит, да ещё дружков старых спаивает… А у меня рук рабочих не хватает! И надо же, именно во время уборки, когда каждый день без дождя на вес золота! Вот начнутся заморозки…
— Ну, так что будем с ними делать? — перебила его секретарша. — Участковому позвонить? Так он, если приедет, то только на попутках, у него казённый «газик» сломался… А парни цыгана сто процентов насмерть забьют, если их не остановить. Вы бы на их лица посмотрели — совсем озверели от самогона!
Директор молча пожевал губами и неохотно встал со своего места:
— Ладно, закончили планёрку, все могут быть свободны… Никому звонить не надо, сам пойду, разберусь с этими пьяницами и дебоширами.
Присутствующие с невозмутимыми лицами потихоньку разошлись, а некоторые даже с облегчением улыбались из-за того, что до них не успели добраться.
— И ты со мной пойдёшь, — недобро поманил меня директор, — будешь со своим соколиком разбираться, а то мне ещё этого не хватало. Свои вон где сидят! — и он провёл ребром ладони по шее. — Всю плешь проели…
Ток представлял собой длинное одноэтажное бревенчатое сооружение, местами покосившееся, а кое-где даже подпёртое толстыми плохо отёсанными обрубками брёвен. Как туда сумели затащить недавно приобретённую современную зерносушилку, оставалось загадкой.
Мы с директором обогнули здание и увидели, как среди высоких мясистых лопухов происходит какая-то непонятная возня, сопровождаемая пьяными криками нескольких голосов.
Ни слова не говоря директор быстро пошёл к лопухам. Не знаю, от чего, но мне стало на мгновенье страшно, однако я отправился следом за ним.
Первое, что мы увидели, это четверо сидящих в траве парней, и главным среди них был рыжий веснушчатый парень в измазанном грязном армейском кителе, увешанным значками и с болтающимися оборванными аксельбантами. Голубой измятый берет десантника бы лихо сдвинут на самую макушку. Это, вероятно, и был дембель Пашка Софронов. Перед ним стояла наполовину опустошённая бутылка с мутным самогоном, и на траве расстелена тряпица с варёными яйцами и сморщенными солёными огурцами в хлебных огрызках.
— Ого! — загоготал он. — Начальство пожаловало — директор собственной персоной и начальничек шефов! Присоединяйтесь, — гостеприимно указал он на бутылку, — а мало будет, так ещё достанем. Мигом сгоняем…
— Ты… это… брось, говорю тебе! — громко и задыхаясь выкрикнул директор. — Нашёл время пьянствовать! Что тебе неймётся?! Вон, все нормальные люди уже с рассвета в поле, а ты? Тебе не стыдно — твои батька с мамкой трудятся, как проклятые, а ты ведёшь себя как трутень, у них на шее сидишь!
— Да ладно тебе! — отмахнулся Пашка. — Человек из армии вернулся, долг родине два года отдавал, нужно ему дать оттянуться. Мы, вон, доброе дело для всех сделали, а ты… нет чтобы поблагодарить, так наезжаешь…
— Какое вы доброе дело сделали?
— Посмотри туда…
Он указал пальцем в угол возле стены, где в лопухах лежал окровавленный человек, и рядом с ним, горестно обхватив голову ручонками, молча сидел крохотный мальчишка в ярко-красной атласной рубашке. Именно на эту рубашку я почему-то уставился и не мог отвести от неё взгляда. Так она не вязалась с общей мрачной картиной происходящего. Окровавленный мужчина в разорванной измочаленной одежде тяжело, с надрывом дышал, и с каждым вздохом из его рта вытекала новая струйка густой, почти чёрной крови. Вместо лица у него было кровавое месиво.
— Что вы с ним сделали? — брезгливо поморщился директор.
— Малость поучили, — снова захохотал Пашка, — чтобы знал: нечего цыганам у нас шляться! Пускай у себя в таборе сидит или… отправляется подальше от наших мест. А то, видите ли, явился к нам этот конокрад лошадей высматривать…
— Каких лошадей? — удивился директор. — Что ты несёшь? У нас давно никаких лошадей в совхозе нет. Сто лет назад последнюю на живодёрню отправили. Разве что пара кляч у людей в частном пользовании на подворьях осталась. Кому они сегодня нужны, лошади?
— Откуда я знаю? — пожал плечами Пашка и потянулся за стаканом. — Цыгане всегда конокрадством занимались. Не лошадей, так ещё что-нибудь украдут… Оттого их и бить надо смертным боем везде, где увидишь!
— И вы, значит, его избили? Хоть спросили, кто таков и что здесь делал?
— Это нам без надобности. Но, если хочешь, сейчас у его пацанчика спросим! — Пашка поманил пальцем цыганёнка в атласной рубашке. — Эй, ну-ка иди сюда!
Но мальчик вжал голову в плечи и испуганно отвернулся.
— Не понял, салага, что тебе сказали? — прямо на глазах Пашка стал заводится и даже отбросил стакан в сторону. — Уши заложило? Сейчас почистим, как твоему батьке!
— Не трогай ребёнка — вступился директор — тебе мало того, что ты с его отцом сделал?
— А что я сделал с его отцом? Немного поучил, чтобы уважал младшего сержанта Софронова!
— Почему он весь в крови?
— Какой ты, директор, непонятливый! Когда малость по почкам настучишь, а потом кадык оглоблей погладишь, ещё не так будешь кровью харкать. У нас в ВДВ и не тому научили…
— Слушай, Павел, — ещё больше нахмурился директор, — давай заканчивай свою самодеятельность. Уводи своих друзей отсюда, пока я вас в милицию не сдал, а я вызову скорую помощь, чтобы человека забрали…
— Э-э, так дело не пойдёт! Знаю я тебя — со скорой помощью менты примчатся, тут ты меня и сдашь, глазом не моргнёшь! Никто никуда звонить не будет! — Пашка сжал кулаки и замотал головой. — Топай-ка, директор, лучше подобру-поздорову отсюда, пока… пока рядом с этим цыганом не уложили…
— Пашка, перестань, — неожиданно вступился за директора Колька Плахов, старший из братьев, — ты на кого бочку катишь? Это же наш директор…
— А мне без разницы, кто он! — упрямо мотнул головой Пашка, и его голубой берет чуть не слетел с головы. — Тебе охота отвечать за этого цыгана?
— Нет, — Колька развёл руками и отвернулся, — а что мы с ним будем делать?
— Отлежится и нехай катится на все четыре стороны. Больше не тронем.
— Так он нас и заложит…
— Кто? Цыган? Не смеши меня. Кто его будет слушать? Наш участковый? — Пашка неторопливо и не обращая ни на кого внимания отыскал в траве стакан, налил его наполовину самогоном и выпил. — Чего приуныли? Праздник продолжается.
Он огляделся по сторонам, и взгляд его снова остановился на цыганёнке в атласной рубашке:
— Ну-ка, пацан, пулей ко мне и давай пляши цыганочку! Веселиться будем. Чего застыл — батьку жалко? У тебя в таборе каждый второй батька… Давай пляши, пока я добрый… Ну, что я сказал?!
Мальчик неуверенно встал на ноги и, оглядываясь на избитого отца, стал крутиться на месте, прихлопывая в ладоши, притоптывая своими маленькими ладными сапожками и всё время спотыкаясь о лопухи.
— Ну-ка, хватит над ним издеваться! — неожиданно закричал я срывающимся и тонким голосом. — Что же ты, негодяй, творишь?! Это же люди, как ты не понимаешь? Совсем тебе мозги в твоём ВДВ отбили?
— Оп-па, и этот кенар голос подал! — развеселился Пашка и кивнул примкнувшему к их компании молодому пареньку из нашей группы. — Ты своему старшому скажи, чтобы не встревал, когда местные ребята между собой дела решают, а то и ему не поздоровится. Это для вас он начальник, а для меня — ноль без палочки.
Я беспомощно огляделся по сторонам, но никто меня не поддержал. Паренёк из нашей группы сидел рядом с Пашкой, низко опустив голову и не шевелясь, а директор не сводил взгляда с лежащего у стены цыгана.
— Посмотрите, — сказал он и нервно потёр виски, — кажется, не дышит…
Все стали рассматривать неподвижно лежащего мужчину, но подойти к нему никто не решился. Лишь цыганёнок, резко оборвав танец, бросился к нему, упал рядом и вдруг завыл тонким пронзительным голоском.
— Что теперь делать будем? — спросил Колька Плахов. — Это же статья за убийство… Если что, то я его даже пальцем не тронул. Это всё Пашка…
— Спокойно, пацаны! — Сафронов с трудом поднялся на ноги и, нетрезво переваливаясь с ноги на ногу, подошёл к лежащему. — Ну-ка, пацан, брысь отсюда!
Он попинал ногой цыгана, но тот на пинки не реагировал.
— И в самом деле преставился, — Пашка озадаченно потёр лоб и хмуро глянул на всех. — Ну что ж, помер, значит, помер. Не очень-то и жалко…
— Ну, всё! Срок ты себе уже схлопотал — уныло погрозил директор. — Сейчас менты понаедут, и тебя точно упакуют, дурака! Ну, скажи, мне это надо?
— А ты никуда не сообщай, — Пашка исподлобья глядел на директора и сжимал кулаки. — Мы с ребятами его потихоньку прикопаем где-нибудь в лесу, и всё будет шито-крыто, — он даже невесело хохотнул, — нет тела — нет дела.
— А с его пацанёнком что делать прикажешь? — неожиданно легко согласился директор.
— Пускай себе отплясывает цыганочку и дальше, пока ноги не отвалятся. Кто с ним разговаривать станет? — Пашка поискал взглядом мальчика и скомандовал. — А ну, продолжать плясать! Разве была команда отставить танец?
Но мальчик его, казалось, не слышал, лишь лежал, обнимая мёртвого отца. Тонкий его крик уже сменился негромким хрипом, а потом и хрип стих, потому что мальчик уткнулся лицом в окровавленную одежду и замер.
— Оставь ребёнка, сволочь! — выкрикнул я. — Хоть над ним не измывайся!
Ни слова не говоря, Пашка вдруг подхватился, подскочил ко мне и с размаху ударил в лицо. Последнее, что я видел перед тем, как потерять сознание, это его сузившиеся, жёлтые от гнева глаза и, как ни странно, глазёнки мальчика, который резво подскочил и попробовал загородить теперь уже меня…

Не знаю, сколько после этого прошло времени, но я пришёл в себя в больнице с забинтованной головой. Как я сюда попал, не помню. На второй или третий день ко мне приходил следователь из прокуратуры, который сообщил, что ударивший меня кастетом Сафронов арестован, и если я хочу, то могу написать на него заявление, хотя уголовное дело на него и так уже заведено. На мой вопрос об забитом насмерть цыгане и его сынишке в красной атласной рубахе следователь недоумённо развёл руками и заявил, что об этом ему ничего не известно, а директор совхоза, давая показания по моему избиению, сообщил, что действительно присутствовал с самого начала при нашей ссоре с дембелем, но никаких цыган при этом не было. Обыкновенная бытовая ссора — что ещё могло между нами тогда случиться?
Сразу после выхода из больницы я собирался съездить в совхоз и напрямую пообщаться с директором и остальными участниками убийства, но так и не решился. Больно уж неприятно и невыносимо было бы снова увидеть лица этих людей, которые наверняка стали бы отнекиваться и утверждать, что никакого преступления в глаза не видели. Лишь бы свою шкуру спасти…

Вот и остался с тех пор в моей памяти этот эпизод, словно незаживающая рана вселенской обиды и лютой несправедливости, о которой я старательно пытался и до сегодняшнего дня пытаюсь забыть, вытравить из себя, как гнойный фурункул, только не очень-то это получается. Может, и получилось бы однажды, если хватило бы смелости, да каждый раз встаёт в глазах отплясывающий свою отчаянную цыганочку мальчонка в красной атласной рубахе и сапожках, и словно бурой кровавой пеленой вслед за этим всё застилает в глазах…
Я уже и сам себя грызу и упрекаю за то, что не смог, не захотел тогда довести всё до конца и малодушно промолчал, только злости ни на кого уже не осталось, а вместо неё остались лишь сожаление и обида на самого себя, как на главного виновника случившегося.
Это как приступы какой-то застарелой болезни, рецидива которой ждёшь с болью и одновременно с нетерпением для того, чтобы очередной приступ поскорее начался и поскорее закончился, уже понимая, что никогда от этой болезни не избавлюсь, пока я что-то не сделаю. Но — что? Что я сегодня могу? Вечный и неразрешимый вопрос…
Может, однажды этот несчастный цыганёнок, явившись ко мне, всё-таки разомкнёт свои уста и скажет что-то очень важное, до чего я пока не дорос, не додумался?.. А он всё смотрит и смотрит на меня из глубин памяти, молча отплясывая свой бесконечный танец теперь уже только для меня одного, и с каждым днём надежды на избавление от этого кошмара во мне всё меньше и меньше…

НОМИНАТОР ЕВГЕНИЙ МИНИН