Заявки - литература

***
Трепыхалось, запутавшись в иве, вечернее солнце,
Рассыпая по глади речной светлячков золотистых.
— Помоги, — говорит. — Счастье в дом принесу, — и смеётся.
— Обжигающий кофе в постель от шального бариста.

Руку я протяну, не впервые придётся кудесить.
Расплести или нет? Больно выкуп хорош у светила.
Эх, была не была! — Латте жду завтра, часиков в десять.
Раньше не разбуди, выходной, — и лозу отпустила.

Солнце в сторону молниеносно, попутав законы,
И кивает степенно: — Всё в силе — долг к карме зачислен.
— Ах, ты... Только оно, изловчившись, скользнуло к затону
И пропало, оставив на память горячие мысли.

***
Плетётся «Татра». Сколько их всего
Осталось в этом городе? О прошлом
Напоминает вновь, скребущих кошек
Перевозя в салоне. Им тепло,

Вольготно, разлеглись то тут, то там —
Не выгонишь, но сильно не стараясь,
Проветривая внутренность трамвая,
Есть шанс, они сбегут ко всем чертям.

Забудутся, как будто в страшном сне,
А может в сказке, с возрастом истлевшей,
Где васильками зацветает персик,
Хвостатые — в перчатках и пенсне…

Состав скользит, но громкое «кис-кис»
Вернёт беглянок трепетной хозяйке,
Изгнать непросто «сфинксов» и «бенгальских»,
Потребуется сильный экзорцист.

Она согреет лучше молоко,
Погладит всех, пусть коготки их остры,
Расчешет шерсть, добившись снова лоска…
Трамвай взлетит — свободно и легко.

Шахматы

Клетка вправо, три клетки влево,
Восемь клеток — диагональ.
Ты назвал меня королевой,
Потерявшей родной Версаль.

Мой противник, готовь защиту,
Принимая в расчёт ходы.
Кони в стойлах, ладьи подбиты,
Не хватает слонам воды.

Среди поля бивак разбила.
Мимо как без затрат пройдёшь?
Интеллект не заменит сила,
Это шахматы, а не сквош.

Рокировка и фианкетто…
Белых подстерегает пат.
Расставляя приоритеты,
Не забудь прокричать: "Vivat!"

В этой партии я в короне,
Скипетр крепко в руках держу,
Лёгкий взмах — понесутся кони
К ускользнувшему миражу.

Чувствам мат, как шальные скачут,
Погибают, давно цейтнот.
Мы с тобой на исходе матча
По потерям сравняли счёт.

Рождественское.

Я не знаю, откуда приходит,
Тихо, как хоббит
Ощущение праздника.
Незаметно оно нарастает.
Радость простая
Вне структур и схоластики

И не в чине возвышенно строгом.
Детским восторгом
В опустившемся вечере
Наполняются души усталые.
Ветхое, старое
Снежным вихрем заверчено.

Интервал духовым или струнным
Юпитер с Сатурном
Задают, слившись нотами;
И мелодии славят рожденье.
Космоса пенье –
Контрабасы с фаготами.

Исчезают границы и правила;
Можно набело
Всё писать. Он стал ближе к нам,
И не петь от восторга нельзя.
Но прошу вас, друзья, –
Спит Младенец – потише там.

***

Где услышу Пастыря,
Где увижу Бога я?
В облаках распластанных
Над моей дорогою,

На прогале выжженном
Солнцем в краски сепии,
В одинокой хижине
Небом вбитой в степи иль

Меж высоковольтками
На чумной окраине,
В драках Витек с Кольками,
А Авеле и Каине.

Встречу я Спасителя —
Одного иль в Троице —
Там, где всё мучительно,
Там, где всё не строится,

Там, где нету благости,
Там, где нет елейности,
Но зато до крайности
В горестях и бедности

Души измочалены,
Вся земля изъедена.
Встретимся нечаянно,
Встретимся неведомо.

И умолкну рыбою,
Слог найти отчаявшись,
Стану грубой глыбою,
Немотой покаявшись.

И рыданья выжую
Так, чтоб в горле перхали.
Бога где увижу я?
В закопчённом зеркале.

***

Я не видел тебя от листвы до листвы,
Я не видел тебя семь долгих лун.
Ноябрь на реках навёл мосты,
Декабрь приказал запахнуть полу.
Но пальто согреть не могло меня,
А мороз на волос набросил мел.
Чтоб тебя не вспомнил, не помню дня,
Без тебя я жить больше не умел.

На дорогах слякоть и блокпосты,
Я сбежал от них в ночь, не чуя ног.
Где-то за метелью укрылась ты,
Это значит, во тьме я не одинок.
Затвердевший ливень упал с небес,
Серебром наполнив блеск твоих очей.
Где-то возле рёбер крутился бес
Или ангел – трудно сказать точней.

Пролежал январь колядой в снегу,
Запустил февраль вьюги круговерть.
Голос твой буран бросил на бегу:
"Встретимся в апреле, ты только верь".
Ручейками плавился серый март,
Ветер южный небо заставил пениться.
Я подумал, глядя на календарь:
"Скоро встретимся, скоро всё переменится".

-- Свеча горела --

Свеча горела на столе -
В дневном обыденном светле,
Вот так стояла и горела,
И никого она не грела,
И никому не освещала
Лица, страницы и пути,
Но… что-то будто обещало
Произойти…

Свеча горела на столе,
И свет на восковом стволе
Как будто листик трепыхался,
И ничему не удивлялся,
И никому он не был нужен
При свете солнечного дня –
Нелеп, смешон, обезоружен –
Кроме меня…

Свеча горела на столе,
Плясало пламя на стекле,
И лишь немыми мотыльками
Над нею ангелы мелькали
И жарче полыхало пламя,
Безудержно влекомо ввысь
Неопалимыми крылами, –
Как наша жизнь…

-- Вальс Е-moll Александра Грибоедова --

Какие эльфы нашептали,
Навеяли слюдою крылышной
То, что забудется едва ли,
Хоть будет только раз услышано?

Какие ножки пробежали
По клавишам фортепианным,
Чтоб пальцы автора дрожали
В погоне за восторгом пряным?

Тычинок трепет аллегретто,
Объятый лепестков легато -
Лучами звонкими согретый,
Покрытый бликами заката…

И кажется, кто это слышит,
От восхищенья тает, тает…
А где-то за спиной, повыше,
Как будто крылья прорастают…

-- Орбитами любви --

Моя наивная любовь
Беспечно в Космосе витает,
С орбиты на орбиту вновь
Как меж ветвей перелетает.

Сегодня ее солнце – ты,
Вокруг тебя весь мир заверчен…
Какой-то миг, и все мечты
Захвачены попутным смерчем,

И вот уж кружится она
Вокруг совсем другого солнца,
Теряя – вот она, цена -
Души летящей волоконца…

Сто сорок солнц моей любви,
Моих пристрастий мегатонны –
Мои родные визави,
Души и сердца камертоны:

Очаг и дом, моя семья,
Березки, церковки, опушки,
Картинки в букваре, друзья,
Прекрасное, Земля и Пушкин…

Не хватит слов перечислять
Всё, что мне дарит столько света…
Продолжу по свету гулять
Орбитами любви-планеты.

Пока не будет сожжена
Одним из Солнц, в пути разбита -
Пускай чирикает она,
Порхая по своим орбитам.

Игра

В анналах времени хранится сей рассказ.
Один из сотен на страницах фолианта.
Любовь и Ненависть, вдали от лишних глаз,
Друг с другом тихо за столом играли в карты.

- Пленён он будет красотой изгиба губ,
Лишь только взгляд их меж собой пересечётся.
- В своём напорстве он покажется ей груб
И вряд ли девушка так просто улыбнётся.

- Напорство - рознь напорству, друг, и коли так -
Чем непреступней крепость, тем ценней награда.
- Но будет жалко, если, вдруг, он как маньяк
Начнёт ходить за ней от дома и до сада.

- Нет, не понять тебе неистовства сердец.
Когда влюблён ты - не страшны ни лёд, ни пламя.
- Один твой ход и он приблизит свой конец.
Победоносно я тогда воздвигну знамя.

- Не торопись, приятель, я еще в игре.
Внезапно дождь пойдёт, а он с зонтом навстречу.
- О, как прекрасно, друг. Вот только не к себе
Она направится. С другим намечен вечер.

- Ах, с козырей пошёл? Тогда и я пойду!
Её обнимет он и страстно поцелует.
- Ты проиграл, мой друг. И слово я даю -
Таких поклонников вовек не позабудет.

- Да как ты смел, мошенник?! Что за произвол?! -
И в гневе в Ненависть Любовь метнул колоду.
Осколки зеркала осыпались на пол,
Оставив горе-игрока без антипода.

Мораль истории: Козёл, Блэкджек, Дурак -
Не важен вид игры, фасон, рисунок карты.
До Ненависти от Любви всего лишь шаг.
Цена высокая у твоего азарта.

***

Я люблю быть до смерти любимой
А по сути - ну кто же не любит?!
От нее расправляются крылья
И шутник Эрос голову мутит.

Я люблю быть любимой до смерти.
Каждый миг всю себя отдавая
Чтоб забыть, что мы ходим по тверди,
По просторам блаженства летая.

Так легко с головой окунуться
В бездну страсти, в пучину соблазна,
А на утро с тобою проснуться,
Веря в зыбкость сего постоянства.

И любить до последнего вздоха,
До слезы у могилы на тризне.
Быть любимым до смерти - не плохо,
Но ведь стоит любить и до жизни.

***
Любовь не имеет пола.
Нет ни стен, ни дверей, ни окон.
То не дом, что был чашей полон,
Не сплетенный из шёлка кокон.

Любовь не имеет цифр:
Возраст, сроки, рожденья дата.
Но иной в ней заложен смысл -
Ни наследство и не зарплата.

Любовь не имеет цену.
Сколько стоит никто не скажет.
Ажюстуаром или безменом
Не измерить сию поклажу.

И пошли коль такие мысли -
Нет в ней секса, порочной страсти.
Ведь любовь не имеет жизни,
А вот жизнь в этом деле мастер.

1.
Дневник штабс-капитана П.1920, Ноябрь, 17е, 14-45, на корме крейсера «Алмаз», севастопольский рейд.

Горит Ишунь, оставлен Перекоп*,
Вся Русская эскадра** «под пара́ми».
Здесь каждый сам решает: пулю в лоб
Или изгнанье за семью морями.

Кроваво – красная густая пелена
В глазах ополоумевшей России.
Безбожные настали времена
И в сторону от нас глядит Мисси́я!

Грохочет, сумасшествуя, прибой,
Всё свирепея! Вот она расплата:
И тает крымский берег за кормой.
Нет и не будет нам к нему возврата.

Печальнее церковный перезвон
Низложен, позабыт орёл двуглавый
Немеркнущее золото погон –
Всё что осталось от былой державы.

Повержена, растерзана она!
Расстреляна и под звездой распята,
Злым демонам на откуп отдана…
Ну в чём же ты, Россия, виновата?!

Судьбы ни знать, ни выбрать не дано,
Но до́лжно флаг, друзей, присягу, веру!
И вместе пережить, что суждено,
Как подобает чести офицера.

• Оборонительная система Перекопского плацдарма состояла из двух укрепленных районов, на которых заняли позиции части войск Русской армии П. Н. Врангеля.

** Ру́сская эска́дра — тактическое соединение кораблей, вспомогательных военных судов Российского Императорского флота, а также мобилизованных пароходов, участвовавших в эвакуации из Крыма военнослужащих Русской Армии.

2.
Пробуждение.

Разбудите меня проливные дожди, Подождите выматывать душу,
Я нарушу порядок устойчивых фраз -
Древний сказ не вмещает печали!
Мне сказали, вчера ты покинула дом,
В том, котором, и смех и удача...
Я не плачу, не вою - я вслед за тобой,
За одной, за единственной самой,
Главной стала шальная лихая стезя,
Мне нельзя не идти - сразу сгину!
Спину вам покажу — не доставлю хлопот,
Поворот меня скроет от взгляда…
Я изрядно всем вам, земляки, задолжал,
Но кинжал не сулите под рёбра!
Её образ - на сердце святая печать!
Мне начать все сначала бы надо,
Чтобы рядом идти... ты меня подожди...
Разбудите меня проливные дожди!

3.
Пиратская зазывная.

Вначале было слово, и слово было «Поехали!»

Вас тянет вверх? Но «верх» есть только на Земле,
А мы всё рвемся распрощаться с ней наве́ки.
У нас в команде все, почти что, «челове́ки»
И недостатка нет ни в ви́нах, ни в жратве!
Мозолишь мозг ты и глаза карабинерам?
Вступай в наш клан и станешь космофлибустьером!

Мерцанье звёзд для вас как тот далёкий свет
Что дорог каждому - то свет в конце тоннеля.
Там, за Медведицей, в созвездии Цефея
Полно набитых бриллиантами планет!
Скорее к нам! Ваш час настал! Смелей. Смелей!
Бродяги космоса - герои средь людей!

Здесь нет убогих, глупых, слабых и больных.
Хотя хватает тёмных личностей с лихвою.
Здесь каждый думает своею головою,
Ест за двоих, а врёт и пьёт за восьмерых.
С огнём, в глазах, надежды, страсти и наживы?!
Ты наш! И чёрт не поберёт, и будем живы!

Что впереди? Ни знать, ни ведать не дано.
Да и не важно - всех врагов осилим, сдюжим!
Наш кок устроит праздно - тюбиковский ужин!
И, по традиции, старинное кино.
В котором юмора полно и там и здесь:
Леонов, Гри́бов... смотрим «Полосатый рейс»!

Припёрлись двое лопоухих новобранцев,
Один из них ещё с гитарой за спиной,
Всё мнутся, жмурятся на вензель золотой,
Их матерям уже не удержать засранцев.
Захлопнуть варежки и сопли подобрать!
Стартуем ровно в восемнадцать тридцать пять!

Вот ключ на старт! Надсадно ды́бится движок,
И в ду́шах дрожь, руках, ногах и по обшивке,
Салагам по́ сто черной ромовой наливки
За самый первый межпространственный прыжок!
Все вжались в кресла (с перегрузкой перебор)
Три, два.... «Поехали!» чеканит командор!

"Россия осенняя"
Дождями холодными,
ветрами осенними,
да грязью дорожною
нас не убить!
Глазами голодными
и пьяными песнями,
да сытыми рожами
как удивить?

Россия осенняя,
прощается с птицами,
летящими "клиньями"
до тёплых краёв.
Россия осенняя,
расписана листьями,
небесной синью,
безоблачным днём.

Россия осенняя,
на небе-ни облачка!
Мечту с журавлями
проводим в окне!
Россия осенняя,
слезой с каплей водочный
в граненом стакане
грустит обо мне!

Россия осенняя,
когда ты свободная?
То с чертом, то с ангелом,
то с пулей в груди!
Россия осенняя,
в чёрный год благородная,
ты постой-ка, родимая,
нам опять по пути!

"Дорога домой"
Я в небо посмотрю-
там, в чёрном тихо ночь
с улыбкою скупой
считает звезды.
Я как они горю,
мой пепел ветер прочь
пусть унесёт с собой
в морские воды.

Вот, падает звезда,
она летит со мной.
Не знаю, где
она остынет.
Дорога в никуда
окажется домой.
Я обрету своё
другое имя.

Воздушный поцелуй
луна подарит мне,
и вечность холодом
меня обнимет.
И после, где-нибудь,
среди чужих планет,
жизнь в новом мире
снова примет!

Я в небо посмотрю,
там, в чёрном тихо ночь
уже уходит,
и видны рассветы.
Я как они горю,
гоню свой холод прочь-
ещё не всё судьбой
моей допето!

"Новая дорога, новый путь" (Крылья)
Одинокой птицей над рекой
пролетит душа моя шальная,
по траве росистой босиком
снова я из дома убегаю.

Что-то мне покоя не даёт,
бьёт, стучит и просится наружу,
крылья выросли-командуют "на взлёт"!
Может, я опять кому-то нужен.

Новая дорога, новый путь,
Солнце улыбнётся на восходе,
снова мне тоской кольнуло в грудь,
вновь лечу к неведомой свободе.

Одинокой птицей над рекой
пролетит душа моя шальная.
Каждый раз мой новый мир другой,
чем он встретит, никогда не знаешь.

Я знал, что со мной это случится. Хотя откуда я это узнал, естественно, никому не говорю. Ещё не хватало для полного счастья, чтобы признали невменяемым и упекли в наркодиспансер или в психушку. Сидеть в тюрьме, конечно, тоже не сахар, но тут хотя бы всякую гадость не колют. Да и репутация неадекватного мне совсем ни к чему.
Впрочем, я бы и сам не поверил, что такое бывает. Если бы в один прекрасный день, а вернее, в одно субботнее утро меня не разбудил настойчивый телефонный звонок.
«Какого чёрта?» - думал я, сонно продирая глаза.
Кому пришло в голову так изощрённо издеваться над студентом?
- Алло, - недовольно пробурчал я в трубку.
- Серёжа, привет! – голос Юли был встревоженным, близким к истерике. – Скажи, ты не видел Антона?
- Вчера нет, - ответил я.
Пару дней назад мой лучший друг рассказывал, что поссорился с Юлей, а в пятницу не пришёл в институт. Я подумал, что, видимо, переживает, не хочет с ней видеться. С ним такое уже бывало. Но зная Антона как парня отходчивого, я особо не тревожился. Через день он обычно сам шёл к своей девушке мириться.
- Я не знаю, что с ним, - чуть не плакала Юля. – Мы поругались, он не звонит. Звоню ему сама – не отвечает. Я боюсь, вдруг он из-за нашей ссоры что-то с собой сделал! Антошка же такой ранимый, чувствительный!
- Спокойно, Юль! – я пытался говорить бодро. – Думаю, скоро остынет и сам прибежит мириться.
- Если увидишь, скажи ему, чтобы простил меня. Это я виновата, что мы поругались. Мне очень плохо без него! Я прислала ему СМСку, прощения просила. Но он не ответил.
- Да, наверное, пока не прочитал. Но если увижу, передам обязательно. Ты, главное, не паникуй. Всё наладится!
Хотя по-честному, я и сам уже начал волноваться. Чтобы Антон вдруг взял и вот так конкретно обиделся на Юлю – быть такого не может! А если ещё она в СМСке прощения просит… Тогда он бы не только прибежал – прилетел бы к ней немедленно. Мысль о том, что с лучшим другом что-то случилось, крепла в моём сознании с каждой минутой. Конечно, он был подавлен ссорой с любимой девушкой, но всё же не настолько, чтобы думать о суициде. Однако он мог попасть под машину или что-то в этом роде. Если бы он жил в общаге, все бы давно знали, что с ним, и как он. Но Антон с рождения жил в Смоленске, на зависть нам, иногородним студентам.
Я немедленно позвонил своему другу. Трубку никто не брал – лишь гудки были мне ответом. Тогда я, наскоро одевшись, отправился прямиком к нему домой. Поднявшись по лестнице на пятый этаж, постучался в дверь.
- Кто там? – голос Антона звучал как-то неестественно, словно он был по-скотски пьян.
- Это я, Серёга.
Когда он открыл дверь, я понял, что насчёт пьяного не ошибся. Антон едва держался на ногах, и от него за километр несло перегаром. Признаться, я пребывал в полном офигении. Такого с моим другом ещё никогда не было.
- Здорово, Антоха! – сказал я, переступая порог. – Ты чего это? Юлька тут всех на уши подняла, говорит, плохо ей без тебя. Прощения просит.
- Пусть вообще про меня забудет!
- Да ладно, Антоха, ну, поссорились, бывает. Она ж тебя реально любит. Поговорил бы с ней, объяснился.
- Да хреново ей со мной будет! – на его глазах выступили пьяные слёзы.
Я понял, что надо немедленно что-то предпринять. Схватив друга в охапку, я потащил его в ванную и подставил его голову под струю холодной воды.
- Серёга, блин, ты чё? – орал он испуганно.
Впрочем, эта нехитрая процедура привела его в чувство.
- Понимаешь, не надо нам с Юлькой вместе быть, - говорил Антон. – Всё будет очень плохо.
- С чего ты вообще взял? Ты её любишь, она любит тебя. Ну, а что поссорились, думаешь, другие пары никогда не ругаются?
- Да дело не в этом. Помнишь, ты говорил про птицу Сирин?
- Ну да, бабушка мне сказки рассказывала, когда я был маленьким.
Хотя, справедливости ради, моя бабушка, давно уже покойная, искренне считала это реальностью.
«Сирин-птица может судьбу предсказать, - говорила она. – Моя мать, когда ещё молодушкой была, в отца моего влюбилась – а он-то был красавец писаный – да пошла ночью к яблоне. Захотела узнать, будет ли она с тем, кого любит. Сорвала с яблони яблочко, над пламенем свечи его подержала да слова заветные сказала: «Сирин-птица, красная девица, явись предо мной, словно лист перед травой, лик свой покажи да про судьбу мою, сладкую или горькую, расскажи». Только съела яблочко, как явилась птица Сирин, голова да грудь словно у девы красоты невиданной, а крылья да туловище как у птицы. Села она на яблоню и запела сладким, словно мёд, голосом. Только вот судьбу моей матушке она предсказала несладкую. Пропела: мол, влюбится в тебя мил дружок, женится, да недолго вам счастливыми быть – сложит он голову в сечи лютой, а ты вдовушкой с дитём малым останешься, лиха нахлебаешься».
К слову сказать, мои прадед и прабабка и вправду недолго были счастливы вместе. Наступил июнь сорок первого, прадеда на фронт отправили. Под Сталинградом он и погиб, так и не увидев свою дочь – мою бабушку.
- Понимаешь, Серёг, это не сказка. Я тоже вызывал птицу Сирин.
- Ну, и как? – я не удержался, чтобы хмыкнуть. – Прилетела?
- В том-то и дело, что да. Понимаешь, я думал Юльку замуж позвать, а тут мы поругались. И я боялся: вдруг теперь не захочет? Пошёл, значит, ночью к яблоне – ну, которая во дворе. Яблоко сорвал, подержал над свечкой, сказал те же слова, что и твоя прабабка. Съел яблоко. И прикинь, она реально прилетела! Ты бы видел, какая красотка!
- Только не говори, что ты тут же разлюбил Юльку и втрескался в эту птицу!
- Да ты чё, Серёга? Как ты мог такое подумать? Но говорю, внешне реально крутая! И запела как… Пугачиха так не пела даже в молодости!
О том, что у Аллы Борисовны раньше был хороший голос, для меня не было новостью – в детстве слушал кассету с её старыми записями.
- И знаешь, что она мне пропела – эта птица? Что мне реально капец. Мы с Юлькой поженимся, она залетит, а потом меня какая-то гопота в подворотне прирежет. А у Юльки случится выкидыш, и она забухает. Понимаешь, я не хочу ей жизнь ломать!
- Подожди, она тебе что, реально так и сказала?
- Не совсем так. Пела про какого-то доброго молодца, который возьмёт в жёны красную девицу, любушку свою ненаглядную, да зарежут лихие люди добра молодца, и оставит он бабу свою брюхатой, а ребёнок-то у бабы не родится, с кровью чрево её до срока покинет, а безутешная вдова горькую с печали станет глушить, тоску-печаль свою топить. Ну, я не дурак, понял, о чём она. Теперь сечёшь, почему нам с Юлькой лучше расстаться?
- Слушай, Антох, если ты был такой бухой, тебе не то что женщины-птицы, и черти, и инопланетяне могли померещиться.
- Да я тогда вообще не пил, честно! Это я уже потом набрался. Слышь, Серёга, вот я на фиг я вообще родился? Всё равно ничего хорошего меня не ждёт!
- Хорош депрессовать, Антоха! Мы обязательно что-нибудь придумаем!
Хотя я не совсем представлял, что тут придумать. Что это было? Розыгрыш? Сумасшествие? Нет, такими вещами мой друг точно не стал бы шутить. Тем более, напиваться в хлам после розыгрыша – это вообще как-то нелогично. Неужели Антон реально тронулся умом? О последнем, честно говоря, мне и думать не хотелось. Про то, что птица Сирин существует по-настоящему и может являться смертным, я даже и мысли не допускал. Всё-таки на дворе уже двадцать первый век, чтобы верить во всякие сказки!
Но друга как-то надо было выводить из депрессии. Только как, если он свято верит в свою ужасную участь? И ведь я сам в какой-то мере виноват. Когда я рассказывал другу о бабушкиных сказках, я сказал и о том, что смертный не сможет изменить судьбу, предсказанную птицей Сирин.
Возвращаясь от друга к себе в общагу, я много думал об этом, но ничего путного мне на ум не приходило. На мосту через Днепр я остановился и посмотрел вниз, будто текущая внизу река могла дать мне ответ на этот вопрос.
- Никита, куда лезешь? – услышал я вдруг тревожный голос молодой женщины. – Там высоко, упадёшь!
Мальчик лет пяти-шести пытался залезть на ограждение, однако, повинуясь матери, оставил свои попытки, и они пошли дальше по своим делам.
Никита… Я вдруг вспомнил сказку своей бабушки про крепостного крестьянина, которому удалось изменить судьбу. Вздумал он бежать в Астрахань от жестокого помещика. Но прежде захотел узнать, получится ли у него. Вызвал он птицу Сирин. Та явилась на зов и запела: дескать, ничего у тебя не выйдет, поймают тебя слуги помещика да по его приказу и запорют насмерть. Да только Никита оказался парнем не промах – пока птица пела, он быстренько на яблоню забрался да и выдернул перо из её хвоста.
«А если перо из хвоста Сирина выдернуть, судьба изменится. Правда, измениться может как к добру, так и к худу. Да Никита, по-видимому, решил, что хуже уже не будет».
Кстати говоря, судьба Никиты после этого изменилась к лучшему. Он благополучно добрался до Астрахани, там женился на такой же беглой и прожил с ней долгую и счастливую жизнь.
Я хотел было посоветовать такое Антону, но в бабушкиных сказках если птица Сирин один раз уже предсказала человеку его судьбу, второй раз не прилетит. Если только ей кто-то или что-то не помешало закончить песню. Тогда можно было бы вызвать её, чтоб узнать, что будет дальше. Но Антон, судя по всему, дослушал птицу до конца. Да и что ей ещё добавить, если она уже предсказала его смерть?
«Но мне она судьбу не предсказывала, - подумал я. – А по деревьям я с детства лазал хорошо».
Была у нас во дворе старая яблоня. Я, бывало, как залезу на самую верхушку, взрослые умоляют: Серёжа, слезай! А я думаю: чего они так всполошились? Здесь же, наверху, так интересно, всё видно! Вот бы мне вызвать птицу Сирин, выдернуть перо и отдать Антону… Если, конечно, она прилетит.
Я до сих пор не могу объяснить, почему я в тот день с таким нетерпением ждал ночи. Не верил ведь в магические ритуалы. До самого вечера гулял я по улицам города, а за несколько минут до полуночи был во дворе дома, где жил мой друг. Осень уже вступила в свои права, и на яблоне висело множество жёлто-красных плодов, заставляя ветки гнуться под их тяжестью. Промозглый ветер дул, не жалея сил, и мой плащ уже не спасал продрогшее тело от холода.
Наконец, часы на телефоне показали полночь. Подпрыгнув, я сорвал с ветки яблоко, достал из кармана зажигалку, которую специально для этого купил в киоске, зажёг от неё фитиль свечи, которую с той же целью приобрёл по дороге в церковной лавке. Немного подержал яблоко над пламенем, дрожащим на ветру, пока оно не погасло.
- Сирин-птица, красная девица, явись предо мной, словно лист перед травой, лик свой покажи да про судьбу мою, сладкую или горькую, расскажи, - произнёс я по памяти слова, которые говорили когда-то моя прабабушка и Антон.
Лишь только я доел яблоко и выбросил огрызок, как тёмное небо озарилось чудесным светом. Через минуту я увидел, что свет исходил от перьев непонятной птицы. Собственно, птицей она была только наполовину. А сверху… Я готов был поклясться, что никогда не видел такой прекрасной женщины. Лицо, волосы, руки, грудь, - всё в ней было настолько совершенным, что все королевы красоты и топ-модели казались жалкими подражаниями этому Идеалу. Мой разум отказывался верить в происходящее. Сказочная птица, в которую я никогда не верил, возникла прямо передо мной! Или я уже схожу с ума?
Пока я любовался этой женщиной-птицей, она уселась на макушку дерева и запела. Голос пробрал меня до костей. Нет, всем звёздам эстрады было определённо далеко от этого дива! Перезвон колокольчиков, журчание ручейка – казалось, все самые прекрасные звуки мира воплотились в голосе птицы Сирин. Сирин, сирена… Теперь я понимал, как греческие моряки могли, услышав пение сирен, кинуться в бездну морскую.
«Житиё ждёт молодца да нелёгкое,
Ой, да нелёгкое.
Непростое, испытаний полное,
Ой, да испытаний полное.
Вступит в бой он тяжкий да неравный,
Ой, да неравный.
Всё за правду, за защиту обездоленных,
Ой, да обездоленных.
С власть имущими неправедными,
Ой, да неправедными.
За права за человечие законные,
Ой, да законные…»
Она пророчила мне быть правозащитником, и предсказывала трудности на этом пути. Конечно, я знал, в какой стране живу, и что будет нелегко, вполне представлял. Но как известно, тот, кто во всём ищет лёгкие пути, обычно мало чего добивается.
«Давай же, Сергей! – одёрнул я сам себя. – Лезь скорее на дерево! Другого шанса помочь другу не будет!»
Я посмотрел на птицу, прикидывая, как бы сделать это так, чтобы она не заметила и не улетела прочь. Но её большие, печальные глаза были устремлены к небу. На нём она, по всей видимости, и читала книгу моей судьбы.
Я сбросил плащ на землю и ухватился за самую нижнюю ветку. Подтянувшись, стал быстро карабкаться вверх, стараясь поменьше раскачивать яблоню. Сирин же, ничего не замечая, продолжала петь:
«Да устроят добру молодцу козни лютые,
Ой, да козни лютые,
Да отмстят ему лиходеи властные,
Ой, да лиходеи властные.
Да науськают на молодца законников,
Ой, да законников.
Да подбросят те законники порошок-дурман,
Ой, да порошок-дурман...»
«Менты подбросят наркоту, - догадался я. – Нормально!»
«Оклевещут добра молодца злые языки,
Ой, да злые языки.
Да осудят молодца по беззаконию,
Ой, да по беззаконию,
Не по правде приговор судья состряпает,
Ой, да состряпает,
Без вины виновным да заделает,
Ой, да заделает.
Да упрячут добра молодца во темницу,
Ой, да во темницу…»
От этих слов я вздрогнул. Вот что, значит, мне суждено – сума да тюрьма! Но именно сейчас нужно было взять себя в руки, потому что я был уже около вершины. Самое время сделать то, ради чего я, собственно, всё это затеял. Протянув руку вверх, я ухватился за перо птичьего хвоста и рванул его на себя.
Сирин тут же перестала петь. Метнув в меня взгляд, полный гнева, она ударила меня крылом по лицу с такой мощью, что я с трудом удержался на ветке. Хорошо, успел свободной рукой как следует ухватиться, иначе судьба моя изменилась бы немедленно – упал бы с яблони и, если бы повезло, сломал бы шею сразу, а если нет – мог бы на всю жизнь инвалидом остаться. После этого птица Сирин взмыла в небо и улетела. Я же стал аккуратно спускаться вниз.
Оказавшись на земле, я некоторое время сидел, прислонившись к дереву, и бесцельно глядел на небо. Перо было в моих руках, теперь я мог попытаться спасти друга. Но я узнал свою собственную участь, которую непросто было принять. Если только не отдавать Антону перо, а оставить себе. Тогда я мог бы что-то изменить. Может, в этом случае мне удастся избежать тюрьмы и незаслуженной репутации наркомана? Но судьба может измениться и в худшую сторону. Вдруг меня не посадят, а вообще убьют? Как Антона.
«Да о чём ты думаешь, Сергей? – оборвал я поток собственных мыслей. – Тебя посадят, а Антохе реально конец!».
Отряхнув плащ от земли, я немедленно побежал к другу. Антон, открывший мне дверь, снова выпил и, по всему видно, спать не ложился. Но больше всего меня беспокоила лежащая на полу люстра. Заглянув в комнату, я понял, в чём дело – к потолку была привязана верёвка. С петлёй. А под ней стоял табурет.
- Понимаешь, Серёга, лучше умереть сейчас, чем ждать, пока прирежут, а Юлька сопьётся.
- Антоха, - я тряс его за плечи, чтобы привести в себя. – У меня есть перо птицы Сирина.
- И чё? Тоже узнал свою судьбу?
- Узнал, но дело не в этом…
Как на духу я ему выложил, что у того, у кого будет перо, судьба может измениться. В обе стороны.
- Если не боишься, что будет хуже, оставь перо себе.
- Да куда уж хуже? Спасибо тебе, Серёга! Ты настоящий друг!..
Птица Сирин не ошиблась. Окончив журфак, я пошёл работать в оппозиционное издание, вёл репортажи о коррупции, беспределе чиновников и силовиков, разоблачал пропаганду и ложь, пропитавшую официальные СМИ. Когда количество политзаключённых стало расти в геометрической прогрессии, я как мог защищал их журналистским словом. Поэтому когда у меня при обыске вдруг нашли пакетик гашиша, а вернее сказать, попросту подбросили, я не был удивлён. Вот они – обещанные законники и порошок-дурман! Только была одна вещь, которую я, тогда ещё студент, боялся зря. Я боялся, что люди легко поверят, будто я наркоман. Но нет – поверили только те, кто в принципе привыкли верить всему, что им скажут. Друзья же мои и коллеги наперебой твердили: мол, о чём вы, какой ещё гашиш? Серёга вообще не курит и не бухает! А сколько писем приходит мне в следственный изолятор от людей, которых я прежде никогда не знал! О чём эти люди мне пишут? Обо всём, что на ум приходит: и поддержку выражают, и о своих делах рассказывают. Я стараюсь ответить всем. На судах по моему делу также вижу много лиц, и знакомых, и незнакомых. Иногда я думаю о том, что было бы, если бы я не отдал другу перо птицы Сирин, а оставил у себя? Может, я сейчас не сидел бы здесь? Но эту подлую мысль я всегда стараюсь гнать прочь. Особенно когда вижу на судах Антона или получаю от него письма. Судьба моего лучшего друга действительно изменилась. С Юлей он помирился, из депрессии очень быстро выбрался. Женился, как и хотел. Сейчас у них растёт сын, кстати, мой тёзка. Правда, гопники на него через месяц после свадьбы всё-таки напали. Ударили по голове, отобрали кошелёк и мобильник. Полежал немного с сотрясением мозга, потом всё наладилось. Журналистом он так и не стал. Поработал немного, но быстро разочаровался, пошёл в бизнес.
«Держись, Серёга, мы все с тобой! - пишет он мне в письмах. – Выйдешь на свободу, посидим, пивка попьём».
«Если выйду», - думал я, глядя на унылые стены карцера.
Полицейские твёрдо решили добиться чистосердечного признания, и моя позиция: невиновен, наркотики мне подбросили, так что признаваться мне не в чем, - действует на них, как красная тряпка на быков. С этой целью они то и дело помещают меня в карцер по любому поводу, а то и без такового. Не так посмотрел, не так поздоровался, не там руки держал. Что ж, в карцер, так в карцер! Только пусть не надеются, что я возьму и оговорю себя!
Интересно было бы спросить птицу Сирин, какова будет моя дальнейшая участь? Сколько мне дадут? Выберусь ли я отсюда вообще? Не замучает ли меня наша «доблестная полиция» до смерти? Но находясь за решёткой, я, конечно, не мог её вызвать. Бабушка говорила, что птица Сирин может прилететь сама, если не закончила песню, но тогда, когда пожелает. И если пожелает. Насчёт последнего у меня были большие сомнения – хорошо помнил, как тогда вполне справедливо получил от неё по морде. Едва ли она захочет прилетать к тем, кто хватает её за хвост и выдирает перья.
В маленьком окошке под потолком солнечный свет уже погас. Наступила ночь – время, когда, наконец, шконку отстегнули от стены, и можно было лечь спать.
Однако сон почему-то не шёл. Вдобавок вдруг в окошке что-то засверкало. Соскочив со шконки, я пригляделся, что бы это могло быть. Сквозь решётки на меня смотрела… Птица Сирин. Я не верил своим глазам. Неужели она всё-таки прилетела, чтобы закончить свою песню? Но что в ней, в этой песне? Что меня ждёт? Свобода? Или смерть в тюремных застенках?
«А тиранство вероломное не вечное.
Ой, да не вечное.
Зло, хоть сильное, да не всемогущее,
Ой, да не всемогущее.
И час судный над неправедными да настанет,
Ой, да настанет,
Тучи чёрные над добрым молодцем рассеются,
Ой, да рассеются.
И решётки перед молодцем расступятся,
Ой, да расступятся.
И наступит вольна-волюшка для молодца,
Ой, да для молодца.
И народ дух рабский да прогонит прочь,
Ой, да прогонит прочь.
И да править добру молодцу землёй родной,
Ой, да землёй родной…»
От удивления я сел на шконку. Ничего себе, поворот! Мало того, что я выйду на свободу, страна избавится, наконец, от тирании, так мне птица Сирин ещё и должность президента пророчит!
Она ещё долго пела свою песню. По интонациям я понял, что как будущий глава государства я её вполне устраиваю, и что, когда я перестану быть таковым, народ будет относиться ко мне с искренним уважением, и после моей смерти вспоминать добрым словом. А умру я, кстати говоря, не от пули или топора, а от воспаления лёгких, которое подхвачу на восьмом десятке, перекупавшись в холодной воде. Ну, что поделаешь – все мы смертны!
- Спасибо тебе, птица Сирин! – воскликнул я, подходя к окну и протягивая к ней руки. – Спасибо, что вернулась!
Женщина-птица едва заметно кивнула и взмыла в небо. Я смотрел ей вслед и улыбался.

Встретились однажды на тропинке Война и Мир. Война, горделиво вскинув голову, презрительно промолвила:
- Какой ты, Мир, однако, серый, неприметный, скучный! То ли дело я – яркая и зажигательная! Кто, как ни я, могу воодушевить целые народы? Самые громкие патриотические песни складываются благодаря мне. А какие салюты, парады я приношу людям! Разве без меня кто-то бы Родиной своей гордился?
- Может, ты и яркая, - отвечал ей Мир. – Зато лишь смой с твоего лица толстый слой грима – каждому станет ясно, сколь ты уродлива. Когда ты приходишь к людям, они начинают любить меня и тосковать обо мне. Ведь ты приносишь смерть, страдания. Ты оставляешь жён вдовами, детей сиротами, заставляешь матерей хоронить своих сыновей. И салюты люди пускают тогда, когда ты от них, наконец, уходишь. Ведь ты, Война, жестокая и бессердечная.
- Пусть я жестокая, однако мне люди рады больше, чем тебе. Не веришь, давай самих людей об этом спросим.
- Что ж, давай, - согласился Мир.
Первым им встретилась роскошная карета. Из неё вышел царь. Война и Мир тут же подошли к нему.
- Рассудите нас, Ваше Величество, - обратилась к нему Война. – Поспорили мы с Миром, кому из нас больше люди рады?
- Ты, Война, несомненно, лучше. Царству нашему нужны новые земли, а без тебя, Война, соседи ни за что не отдали бы их. А кроме земель, ты приносишь нашим воинам богатые трофеи. Когда побеждаем, народ ликует, меня, царя, прославляет, и это приносит мне ещё большее могущество. С Миром всего этого не было бы.
- Вот видишь, я людям милее, - отвечала Война, когда царь сел в карету, и та скрылась из виду.
- Один человек, пусть и царь, ещё не доказательство тому, - ответил Мир. – Давай ещё кого-нибудь спросим.
Следующим на их пути попался генерал верхом на коне. Война и Мир приблизились. На этот раз Мир первым обратился к нему: мол, рассудите, кто из нас лучше: Мир или Война.
- Разумеется, Война, - ответил генерал, гордо демонстрируя мундир с орденами и медалями. – Именно благодаря Войне я получил звание генерала и все эти награды. Царил бы в нашем царстве Мир, был бы я никем и звали бы меня никак. Так что кому Война, а мне – матушка родна!
- Вот и генерал сказал, что я лучше, - горделиво подняла голову Война, когда тот ускакал дальше на своём коне.
- Мы спросили всего двоих, - возразил Мир. – Вот видишь, мальчик идёт, давай-ка его спросим.
Лишь только мальчик приблизился, обратился к нему Мир:
- Скажи, мальчик, кто из нас тебе милее: Мир или Война?
- Мир, - ответил мальчик. – Из-за Войны моего отца забрали, отправили на чужую землю. Мать плачет, говорит, он там погибнуть может. Худо нам без него и тяжко! Хочу, чтобы проклятая Война поскорее ушла, и отец вернулся к нам живым!
- Но твой отец воюет во славу твоей же Родины, - вставила слово Война. – Вот вернётся героем, привезёт тебе подарки – военные трофеи. Будешь им гордиться.
- Я и без того им горжусь! – крикнул мальчик, чуть не плача. – Потому что он моей отец! И трофеев мне не надобно – я хочу, чтобы он поскорее вернулся!
С этими словами мальчик убежал прочь.
- Не все тебя любят, Война, - сказал Мир. – Мальчишке, как видишь, я милее.
- Да он же ещё ребёнок, несмышлёный, несознательный. Он хочет, чтобы отец был при нём, а всё остальное его не волнует.
Пока они спорили, встретилась им женщина с уставшим взглядом. Она шла медленно, сгибаясь под тяжестью хвороста, который несла на спине.
- Давай эту женщину спросим. Она ведь точно не ребёнок. Скажи-ка, уважаемая, кто из нас для тебя желанный гость: Мир или Война?
- Конечно же Мир! – ответила женщина. – Если бы не Война окаянная, не забрали бы моего мужа. А так я должна работать за двоих, чтобы я и мой ребёнок с голоду не померли. Скорей бы закончилась эта Война, и муж мой, отец моего ребёнка вернулся к нам. Был бы только жив!
- А как же гордость за Родину, как же её слава? – возразила Война.
- Да в гробу я видала такую гордость и славу, ради которой мужа и отца от жены, от детей отрывают и на смерть посылают!
Лишь только она ушла, сказал Мир Войне:
- Вот видишь, не только несмышлёным детям я больше по душе, чем ты.
- Ну, так ведь это безграмотная деревенская бабёнка, ничего, кроме домашнего хозяйства, в своей жизни не видавшая, - возразила Война. – Смотри, вот солдат идёт, он-то на своём веку пороху понюхал. Наверняка я ему милее тебя буду.
- Ну, что ж, посмотрим. Но если ты ошибёшься, пообещай, что покинешь эту землю и в ближайшие сто лет сюда не явишься.
- Что ж, обещаю. Но если я окажусь права, пообещай, что уйдёшь ты.
- Обещаю.
Вдвоём подошли они к солдату.
- Ну, здравствуй, солдат! – сказала ему Война. – Скажи, ведь я лучше этого скучного, неприметного Мира. С ним ведь с тоски помереть недолго, а со мной весело, не правда ли?
В ответ солдат принялся извергать такой мощный поток ругательств, что и у Мира, и у Войны уши едва не свернулись в трубочку.
- Весело, говоришь? – вскричал он, малость успокоившись. – Да век бы такого «веселья» не видеть! Век бы не слышать залпа орудий, криков умирающих товарищей! Не видеть оторванных рук и ног, рек крови, гор трупов! Не думать, что ты можешь быть следующим! Знаете, о чём я мечтал каждый такой «весёлый» день? Я мечтал о Мире! Мечтал снова увидеть жену, сына, обнять их, поцеловать! А Война – кому она нужна, кроме тех, кто на ней наживается? Будь она навеки проклята! Однако некогда мне долго с вами болтать – спешу к родным поскорее, они, чай, уже заждались меня, да и я по ним соскучился.
- Видишь, Война, не мила ты простому люду, - сказал Мир, глядя вслед спешно удаляющемуся солдату. – Придётся тебе уйти из этой земли. Уговор есть уговор.
И Война ушла прочь.

В его жизни с некоторых пор не было никого важнее дочери – маленькой белокурой девочки, плескавшейся рядом на плавательном круге и так задорно смеющейся каждый раз, как очередная волна поднимала её на свой гребень. В ней было всё: мамина улыбка, её красота, и его дерзость, принципиальность, которую так хочется назвать характером. И что-то ещё своё. Какая-то индивидуальная изюминка, всё время ускользающая от внимательного взгляда отца. А ещё эта грустинка, которую с некоторых пор можно было уловить на её лице, но лишь боковым взглядом. Да, с некоторых пор… с того самого дня, как несчастный случай неожиданно забрал мать из семьи, оставив глубокий и болезненный шрам в душе любящего мужа и неизгладимую рану в сердце пятилетнего ребёнка. Ощущение утраты подобно оврагу, появившемуся ниоткуда. И вот со временем овраг зарастает травой, корни молодых деревцев на его бортах крепчают и связывают его стенки, сезонные ручьи приносят мелкую гальку, укрепляя дно. Но овраг остаётся оврагом. И он вписывается в историю, наносится на карты, и лишь редкий одинокий грибник задаётся вопросом, а какова его история? Почему он образовался именно здесь и какие для этого были причины?
Кажется, прошла уже целая вечность без неё – без любимой, но это всего лишь кажется – время так относительно. Всего пять дней назад исполнилось полгода. Полгода настоящих испытаний для мужчины. Остаться с маленьким ребёнком, пятилетней девочкой, когда поблизости нет ни бабушек, ни дедушек, в одночасье поняв, что ответственность за ребёнка разделить больше не с кем, и что теперь он должен беречь не только любимого родного человечка, но и себя. Нельзя допустить, чтобы ребёнок остался совсем один. Ощущение страха смерти. Для него оно всегда было чуждо. Боязнь высоты, боли, позора, страх за любимых людей – это да. Но страх собственной смерти – это новое и очень неприятное ощущение, граничащее с безудержной паникой.
Он смотрел на неё и улыбался. Улыбался тому, как она счастлива в этой неравной схватке с морем, как с каждой новой волной всё крепче хваталась за бортики плавательного круга, и как волны периодически скрывали от него её счастливое лицо – ненадолго, всего на пару секунд.
Они ушли подальше, насколько это было возможно, специально, чтобы не было поблизости людей, но под ногами ещё ощущалось дно. Он не мог рисковать, уходя слишком далеко, да и большим умением плавать, как и физической выносливостью, он не обладал. Поэтому место, где вода доставала до нижней губы в момент отхода волны, было хоть и минимально надёжным, но всё же надёжным. Тем более этот круг… у него никак не выходило из головы, что руки дочери могут соскользнуть и она провалится вниз, а если ещё и во время набега волны – страшно представить. Он окунулся с головой, очередной раз откинув от себя такие жуткие мысли и, подплыв к ней вплотную, улыбнулся.
– Кажется тебе от дядьки Черномора подарочек. Принимаешь? – с игровой ноткой в голосе спросил он у дочери.
Дочь радостно засмеялась, предвкушая очередную весёлую шутку в папином стиле.
– Что? Опять ракушки или песок? – спросила она, смеясь.
¬– Нет. Тебе передали цветы!
Отец протянул ей какую-то длинную папоротникообразную водоросль, которую сложил в своём кулаке на манер букета. Дочка засмеялась и хлопнула своей ладонью по его кулаку как раз в тот момент, когда накрыла очередная волна. Как и всегда, отец не отрывал взгляда от неё в такие моменты, глаза были привыкшие к морской воде. Волна прошла, и воздух разрезал звонкий пронзительный детский смех.
– Не надо мне таких цветов, оставь их себе! – воскликнула она, задорно и с любовью поглядывая на отца, ожидая, что же будет дальше.
– А хочешь, я покажу тебе под водой осьминога?
– Да! Хочу! Хочу! – обрадовалась девочка.
В этот момент до него вдруг донёсся чей-то крик, голос был женским: «Помогите! Женщина тонет!». Он оглянулся и увидел молодую девушку, которая плыла к берегу и кричала, взывая о помощи. Девушка его не замечала, она смотрела на берег. Он проследил взглядом траекторию, откуда плыла девушка, и увидел вдали среди волн, несомненно на большой глубине, барахтающиеся беспорядочно руки и белую панаму, то и дело остающуюся на волнах без хозяина. Страх обуял его. Новый страх, непреодолимый. Страх, который опередил мысль: «Как я смогу жить с этим, если не попытаюсь?». Вторая мысль, болью пронзившая мозг, была похожа на какой-то обрывок диалога: «Дочка на круге, есть шанс, что с ней ничего не случится». И только теперь мужчина осознал, что уже плывёт к тонущей женщине, не упуская из виду периодически исчезающую под водой голову.
Страх. Он завладел всем телом. Страх за оставленную дочь. Вдруг, спасая другого, он потеряет её, потеряет навсегда?! Страх, что не сможет спасти женщину – только бы она держалась на плаву. Если она пойдёт ко дну, он точно знал, что уже не сможет нырнуть – силы покидали его, а ещё эти проклятые волны! Страх погибнуть и оставить дочь одну.
Эти мысли острым ножом проносились в голове. Стоит отказаться от спасения, слишком большой риск. Он оглянулся по сторонам, но рядом не было никого. За спиной, уже далеко, девушка продолжала плыть к берегу, не переставая звать на помощь, с другой стороны плыл мужчина – тоже далеко, и очень медленно.
– Он точно не успеет. – подумал отец девочки. – Придётся, всё же, мне. «Извини меня!» – обратился он мысленно к дочери.
Преодолевая все свои страхи, но так и не избавившись от них, борясь с волнами, давно не чувствуя под ногами дна даже в момент отхода волны, он плыл. Плыл и прощался. Просто прощался. Он не мог повернуть назад голову, чтобы глянуть, всё ли нормально с дочкой, он просто надеялся. Страх, на удивление, не породил мысли о молитве. В голове бесконечно кружилась лишь одна мысль: «Пожалуйста! Только держись! Не тони!». Он действительно уже был рядом с тонущей женщиной. В какой-то момент, она перестала бороться и начала уходить под воду, но в следующую секунду заметила его. Он уже был так близко, что легко увидел радость в её глазах, в ней проснулась надежда и открыло ей новое дыхание.
«Эх, сил бы больше!» – с грустью подумал отец девочки. Он чувствовал, что подплывая к ней, изрядно обессилил. Ноги пока не сводило, но сердце будто выпрыгивало из груди, не давало ровно дышать, уже очень сложно было держать голову над водой. «Ты же так и не научился нормально плавать. Куда ты полез?!» – где-то глубоко в голове пронеслась приглушённая мысль.
– Держись! – наконец, он подплыл к ней и протянул руку, предоставляя опору, но она в панике стала карабкаться на спину.
– Не топи меня! Не топи меня, сказал! – рявкнул он дважды на неё. И это подействовало. Она будто очнулась, и только тогда они, взявшись за руки, смогли плыть вместе к берегу. И только тогда он смог оглянуться и посмотреть в сторону дочери…и не увидел её.
Они плыли. Плыли вместе, по-собачьи, медленно перебирая ногами в воде и держась за руку. Он поддерживал её, но сам уже начинал захлёбываться. Силы закончились. Внутри он не чувствовал ничего. Спокойствие. Смирение.
Вдруг рядом раздался голос: «У вас всё нормально?».
«Спасибо, Господи! Женщина спасена!». Он повернулся на голос, и понял, что это доплыл тот самый мужчина, которого он видел вдалеке, он оказался кавказцем.
– Нет! Я уже не могу, я очень плохо плаваю, возьми её. – ответил отец девочки новому спасителю. Мужчина подплыл, протянул ей руку, и они поплыли дальше – к месту, где можно было достать ногами дно.
Отец девочки снова глянул в сторону, в надежде всё же рассмотреть свою дочь. Чуть правее того места, где он её оставил, на волнах болтался ярко-оранжевый спасательный круг, а в нём самый любимый человечек в мире! Она смотрела издалека на него и веселилась. «Боже! Она всё ещё ждёт розыгрыша с осьминогом!». Сил с волнами бороться уже не было. Страха не было тоже. Только горечь и обида. «Не должно было всё так закончиться… извини!».
Голову над волнами было уже невозможно держать. Он не отрывал взгляда от дочери. Она всё так же улыбалась и смотрела на него, не понимая, что происходит. «И ведь никто не обратит внимание, что ребёнок болтается в море один! Теперь она одна! Совсем одна! Я тону…»
Кажется, последняя фраза была сказана вслух – разборчиво, чётко, без крика о помощи, а просто, как бы ставя перед фактом. Через секунду кто-то подхватил его руку. Кавказец вернулся за ним. Как оказалось, отец девочки не доплыл до места, где можно было достать ногами дна, всего метров пять – не больше.
– Спасибо! - прохрипел он и побежал к дочке.
Сердце всё ещё рвалось из груди, когда они выходили из моря к толпе отдыхающих, которые и не догадывались, что могло произойти всего лишь несколько минут назад…или произошло?! В голове крутилось: «Я сделал это! Я спас её! Как никак, но я справился! И я жив! И дочка! И я рядом с ней!».
Девочка спросила отца про обещанного осьминога, и тогда он рассказал ей, что произошло. Она выслушала, как взрослая – внимательно, не перебивая и не отводя взгляда. Потом обняла его крепко-крепкого и сказала: «Папа, я люблю тебя!». И тогда он не выдержал и заплакал.

***
Где граница дня и ночи,
Где же грань добра и зла?
Время шумное хохочет,
День сгорел - легла зола.

Вставлен день квадратом в раму,
Как картина на стене...
Как фрагмент телеэкрана
В зачарованном окне.

Что мне видно через это
Утомлённое стекло?
Каплю жизни, горстку света,
Незнакомцев полкило...

Я уйду, и вы уйдёте,
Но продолжится кино:
Время в твёрдом переплёте,
День, глядящийся в окно.

* * *
Город засыпан
Множеством интонаций:
От томных и сытых
До звонко-кричащих.

Столбам телеграфным
Даны провода -
Чтоб орфографии
Не заплутать.

Нам же с тобой
Только слёзы даны
Улыбки соседства
Весны и зимы.

Пространство меж ними
Молчанием полнится,
Тихой капелью,
Продрогшей бессонницей.

Молчанья прорехи
Словом латай.
Лишь в многоточьях
Не заплутай...

* * *
До дна добравшись, прикоснувшись к илу,
Перебираю в памяти быльё:
Бессонниц томных синее бескрылье
Меня из мира спальни унесло.

И страшно как во сне, от слишком жуткой яви,
От близости "вчера" и горизонта "завтра",
Как будто плёнку дней вот-вот рассвет проявит,
Не утаив ни кадра.

А рук твоих - хотя бы только тень!...
Я вижу: мертвый штиль коварней ветра в море,
Так тонет солнце в ледяной воде
И умирают волны.

Во лугах моих

Во лугах моих травы скошены,
Росным бисером запорошены.

Росным бисером, слёзным маревом.
А Восход встаёт алым заревом.

Но нейдётся мне вслед за Зорькою,
Сердце мается думой горькою,

Думой горькою, песней длинною,
Да про землю-мать, Русь былинную.

В ясном небушке Солнце катится,
В чистом полюшке братья ратятся,

Братья ратятся - ясны соколы.
Враг куражится, стоя около,

Губит слабого, дразнит смелого:
«Нет вам, русичам, света белого»!

Скрылось солнышко в тьму зловещую,
Молвит Русь сынам слово вещее:

«Не ходи же ты, брат на братушку,
Пожалей, сынок, Землю-матушку!

Землю-матушку, Русь родимую,
Не дели, сынок, неделимое!»

Во лугах моих травы скошены,
Кровью алою запорошены…

Курс на рассвет

Лебединая даль, соколиная высь,
Меж седых облаков Солнца огненный взор,
Небосвод, под которым мы все родились,
И Земля, что от смерти хранит до сих пор, –

Вот и всё. В этом суть. Это семя добра,
Что посеяно в душах руками отцов.
Белокрылая Русь, просыпайся, пора!
Поднимай на крыло повзрослевших птенцов,

И по весям - по гнёздам всю белую рать
Собирай на единый всесветный совет;
Мы живём ради жизни, Великая Мать,
Мы летим за тобою, наш курс – на Рассвет!

Русь моя снежная

Русь моя снежная, край мой берёзовый!
Зоренька нежная дымкою розовой
Небо окутала, лес опоясала,
Красная девица, зоренька ясная!

Как по морозу пройду я, румяная,
Будут берёзы да сосны багряные,
Все мне навстречу тянуться да кланяться,
Бел тихий вечер… Лишь зорька румянится.

Ветви хрустальные спят, не колышутся,
Песня печальная тянется, слышится….
Долго ль до ночи? А песня старается,
Звёздные очи в ночи загораются.

Падают звёзды на тропочку узкую…
Песню послушать душевную, русскую
Тянутся люди, выходят на улицу,
Свет-белый Месяц на счастье нам щурится,

Ладно на сердце. Душа успокоится,
Скрипнет ли дверца, калитка откроется -
В белой тиши, непроглядно-завьюженной,
Выйдет ко мне ненаглядный мой суженый.

Я обниму его, жаркая, нежная….
Край мой берёзовый, Русь моя снежная!..

Люблю
Люблю! Люблю! Теперь я всё сказала!
Как можно это чувство передать?
Что о тебе всю эту жизнь мечтала?
Желала лишь с тобой семью создать!

Люблю! Люблю! Ну разве это мало?
Готова за тобой хоть в рай, хоть в ад!
Смела с пути всё то, что нам мешало!
Скажи, ты счастлив? Милый мой, ты рад?

Молчишь. Молчишь, не говоря ни слова.
Что вдруг не так? Обидела тебя?
Скажи, что сделать? Я на всё готова!
Всё одолею, искренне любя!

Молчишь. Молчишь. Наверное, напрасно
Об этом рассказала я тебе.
Пусть чувствую теперь себя ужасно,
Но не жалею о своей судьбе!

Я ухожу. Я ухожу. Не бойся!
Свой облик пред тобою не явлю.
Будь счастлив! За меня не беспокойся.
Вдруг слышу: "Стой! И я тебя люблю! "!

Июль на море
Глубокая небесная лазурь
Подчёркнута седыми облаками.
О, как хорош засушливый июль.
На пляже загораю под лучами.

А лес из мачт у пирса притаясь,
Мне шлёт привет своими парусами.
Клекочут чайки, над людьми смеясь,
Изящными летая кружевами.

И море возмущает ветерок,
Стеснительно парящий над горами.
Там, вместе с эхом он не одинок.
Они так дружат долгими веками.

Моих ступней касается волна,
Неся прохладу, свежесть и заботу.
Я наслаждаюсь этим днём сполна.
Душа как будто обрела свободу.

В единое с природою слилась,
Чтоб ощутить всю прелесть мирозданья.
На милость чувствам ярким отдалась!
Впитала красоты очарованье.

Мгновенья эти вспомню я зимой.
Чтоб их тепло меня согрело в стужу.
Припомню пляж и ласковый прибой,
Закрученный в причудливую рюшу.

* * *
Тёмный пурпур небесного свода
Был усеян гирляндами звёзд.
Отдыхала у моря погода.
Поднимала за здравие тост.

А луна, заливая долину
Серебристым сияньем своим,
Дополняла благую картину,
Что в сознанье годами храним.

Мы лежали на мягкой перине
В тусклом свете церковной свечи.
Мягко тени прошлись на сатине,
Да плясали пред нами в ночи.

Колесо закрутилось Сансары
В голове, предвещая финал.
Мне припомнились прошлые пары,
Что когда-то я сам создавал.

Отношенья, что бурно менялись
От любви до проклятья порой.
Словно ядом обид заполнялись,
Отнимали душевный покой.

Не срослось, не случилось. Недаром.
Встреча наша была впереди.
И поддался теперь дивным чарам,
Как ты спишь у меня на груди.

Ветер робко по морю стелился,
Ожидая рассвета лучи.
Я с луною на время простился.
Догорел фитилёк у свечи.

Вега

Все предметы во тьме тяжелей, чем при свете солнца.
Ощутимее, ближе, теснее, как камни на дне колодца.
Никуда не исчезнуть из круга их колдовского,
Но зияет прореха в незыблемости покрова —

Это Вега восходит над миром, царица лета.
Говорят, что она превращает людей в поэтов
И дарует им невесомую негасимость —
И летят, не мигая, на свет, беспредельно-синий.

Даже радуясь солнцу, прибою, цветам и снегу,
Никому из причастных избыть не удастся Вегу.
В самом пёстром покрове из счастья, любви и смеха
Непременно найдётся зияющая прореха.

Что же тут говорить о бессонных ночных глубинах?
Смотришь под ноги гордо — она тебе гневно — в спину.
Не поддайся, не оглянись — или стань поэтом,
Чтобы тенью отбрасывать мир по дороге к свету.

Луна

— Из тёплых уютных комнат,
Где радостей жизнь полна,
В простор ледяной и тёмный
Что гонит тебя?
— Луна.

— Спокойствие и отраду
Размеренных ясных дней
По первому зову, взгляду
Кому отдаёшь?
— Луне.

— Вдали от родных порогов,
От боли, борьбы — хмельной,
На длинных пустых дорогах
Чем будешь ты жив?
— Луной.

— Со всем, что любил, в разлуке,
У бед и невзгод в плену...
А что за труды и муки
В награду возьмёшь?
— Луну.

Её золотые сети
Ни взрезать, ни обойти.
Так светит она, так светит
В конце моего пути.

Верность

Листья до морозов улетели
В тёплые подземные края,
Только зеленеют лапы ели,
Память лета бережно храня.

Ни цветов, ни золота не зная,
Неизменна весь свой долгий век.
Только снег ей ветки осыпает,
Искренний, холодный белый снег.

Верность не нуждается в прикрасах.
Верность — это просто навсегда.
Ей наряд — в вечернем небе ясном
Первая заветная звезда.

Ржавые паруса

Было когда-то, было ведь:
Ветру подставив скулы,
Все мы мечтали выловить
Пусть не кита – акулу,

Только однажды сдунуло
Вдруг почему-то краски;
Море штормить раздумало
И затянулось ряской.

Высохли брызги свежие,
Цели иные близко:
Дочку забрать с сольфеджио
Или купить сосиски…

Больше по переносице
Ветер не бьёт шрапнелью –
Это, свистя, проносятся
Мимо тебя недели,

Но на губах – не солоно,
А на душе – не жарко.
Кем же как цепью сковано
Время, где было ярким

Солнце, с рассвета самого
Бьющее из-под двери,
Чтобы не миллиграммами
Радость и ветер мерить?

Нету ответа. Правы ли
Мы, что таков наш выбор?
Под парусами ржавыми
Мы – за другою рыбой.

Можем ещё без жалобы
Выдержать качку стоя,
Только на нашей палубе
Вместо акулы – мойва.

Камень

Выброси, море, мне что-нибудь нынче на память:
Амфору, жемчуг, корону, в бутылке письмо…
Глядя на этот подарок, потом вечерами
Буду считать, что ты в гости явилось само.

Я уходить не хотел бы с пустыми руками,
Дар твой любой увезу я и спрячу вдали.
Пусть это будет хотя бы сверкающий камень,
Мокрое чудо морское на кромке земли.

Будет навеки пускай он красивым и влажным,
Пусть не утратит он вкус твой солёный и звук,
Чтоб, прикасаясь к нему, и мечтатель со стажем
Новое что-то сумел бы почувствовать вдруг.

Станет подарок намёком на румбы, канаты,
На ураганы и чаек, на шум в кабаках;
С музыкой этой однажды представишь себя ты
Старым корветом, о волны протёршим бока,

Но бороздящим зелёные эти просторы,
Ловко порой уклоняясь от мелей и скал.
Выброси, море, на память судьбу мне, которой
Кто-нибудь хоть иногда бы завидовать стал!

Царапины

Заживают царапины
На ногах от колючек.
Мы на новом этапе, но
Неизвестно, что лучше.

Мы везём с собой вечером,
Присмирев и остынув,
Обгоревшие плечи и
Землянику с малиной.

Десять метров по трапу нам,
Плюсы-минусы взвесим:
Лучше быть исцарапанным,
Но – живым и в процессе.

Ветры слушая звонкие –
Разве можно беречься?!
После купим зелёнки мы
И кефира – на плечи.

Стихотворения объединены в одну подборку, так как автор хотел ими сказать о том, как хорошо ему на своей малой Родине. Она - смирение, покой, отрада, движение души..

***

Не родился я, кем мог,
Родился в тленном пепле.
Иная участь мне принадлежит,
И делать выбор будет агнец белый.

И каждый день терзает участь сожаления
Из-за мороки мира совсем не розовых очков.
Святая колыбель мерещится мне в небе
А я, как христьянин смиренный, смотрю лишь только вне оков.

И вроде нужно просто научиться
Жить в этом пепле, что дарован мне судьбой,
Но трудно делать то, к чему мой ум душой стремится,
Особенно, когда он весь ретивый и живой.

И как герой есенинской баллады - я жить хочу! Хочу печали!
Но научиться жить по выбору прообраза хоругви
Мне, видимо, совсем, никак не суждено.
Поэтому и в дни блаженной скуки я достаю простое полотно..

На нём рисую я раскаты громовые и образы родных полей,
Что так сердечно были милы моим раздумьям в столь трепетном огне.
И пусть совсем не позитивно я здесь глаголю о том, что чувствует поэт,
Но я скажу, на сколь серьёзно родной народ терзает душу мне..

И каждый знает, что скрижали помнят, как пылала кровь
Тех воинов, что боролись за свободу.
Но вот настали времена, когда её глоток
Нам вовсе чужд под пьянством поневольным.

И я, как тень бремён, как жалкий зверь с ранением,
Иду на бой - в войну с собой и свежим поколением,
Которое совсем забыло, что такое Честь.
Что есть Любовь, а с ней - и Жизнь, и Смерть.

И пусть совсем забылся я внутри идеологий,
Пропав за лирой с Музой под большой конвой,
Я всё же знаю, что значит с верою служить народу
И почему так важен в мире воинский поклон...

А ты, читатель мой неумолимый, пройдя со мной
По глубине озёр и зареву младых умов,
Открой мне тайну, яркую, как вымпел гроз пустынных,
Что есть на свете Ты? Что есть с тобою Родина и Бог?

***

Сто тридцать лет, из года в год
Наш город с каждым днем цветет
Людей всё больше, дома всё выше
Открытых много всяких нишей

Машины ездят тут и там
По разным нашим берегам
Автобусы, Троллейбусы, трамваи и такси
Торопятся с учёбы домой нас подвести

Тут очень много зелени, куда не посмотри
Аллеи, парки, скверы города внутри
Народ по улице приветливый идёт
И от улыбок теплых моя душа поёт!

Послушать можно Оперу и посмотреть балет
Найди часок свободный, чтобы купить билет!
Среди проспекта Красного Часовенка стоит
О том, что центр России здесь, она всем говорит

Всегда открыты двери в старейшем зоопарке,
Ждут гостей мангусты, харзы и аргали!
А вот, смотри, недалеко океанариум стоит,
Оттуда нам дельфин «Виват» кричит!

Здесь Обь стоит, как Матушка родная,
Своей красой она наполнила наш гебр.
Она - река.
Стихи, что ей поэты посвятили,
живут в веках,
как и ее большой набег.

И НЭТИ здесь - большой тех. ВУЗ,
Он город в городе - студенты здесь живут.
Во всей стране такого просто нет!
Мы здесь - семья, у нас крутой менталитет!

Новосибирск – краса Сибири!
Нам об этом предки вечно говорили.
Новосибирск – Моя Земля!
Здесь моя Родина, Природа, ты и я!

***

Чёрный зверь лежит в овраге тихом,
Лежит и смотрит грустно на луну:
Сдавленный орарем поднебесным,
Больной и раненный поймал он чепуху.

Зверёнышем лежал он в васильках смиренных,
Глядел на солнце сквозь их голубую синеву.
И судьба его лилась, подобно накипи холодной пены
Куда-то в сказочную, призрачную мглу..

Попал зверёнок в отрочество быстро,
Не зная, куда заведёт его этот густой туман.
Провалился он в работу с улыбкою ретиво,
Боялся, что время разменяет на пустой обман.

Потратил он его в обмученных и трудных буднях,
Совсем не заботясь о внутреннем себе самом.
Вот так и оказался он в овраге тихом,
Измученный, но полный подвигов, герой.

Но вот прошли года, и Юность в лихом сброде
Решила усмириться, подкинуться судьбе.
Но кто же знал, что чёрный зверь в этом обороте
Вдруг окажется не таким и диким в наставшей синеве.

Вернулся он как будто в детство,
В мир цветущих, синих васильков.
Упал он в них, забылся у ланит лучистых
И у персей заснул в объятьях.. и умолк.

***
Самой теплой доброй ночи.
Сладких снов и верных слов.
Что день будущий пророчит?
И каков в нем наш улов?

Не гадай, судьбы не путай!
Все идет своим путем.
Даже по дорожке гнутой
Мы когда-нибудь дойдем
В мир, где звезды, словно очи,
Все сияют тут и там -
К самой теплой доброй ночи,
К самым крепким светлым снам.

***
Глаза в глаза. Без громких фраз
В тиши вечерней атмосферы.
Хватает взгляда этих глаз
Для бесконечной силы веры
В реальность прожитых минут,
В душевность разговора взглядом.
И в то, что снова вместе тут.
И в то, что вечно будем рядом.

***
Пока эмоция свежа,
Пока дрова не прогорели -
Ты запиши свои слова,
Которые переболели.

Которые остры, как боль.
Которые в ночи возникли.
Которые без сердца - ноль,
Но в разум глубоко проникли…

И все равно день или ночь,
впусти слова в свои печали!
Начнется стихотворный дождь,
Что вдохновением назвали.

* * *
Покосилась калитка в колхозном саду,
поздних яблок бока показались.
По-хозяйски в деревню родную войду,
всем заезжим туристам на зависть!

Я с рожденья свой край беззаветно люблю,
с молоком материнским вдыхая:
и рассветную тишь, и густую зарю,
и печной аромат каравая.

Спелый колос, лугов необъятную ширь,
снежный бархат морозного утра -
всё, что есть - это мой незатейливый мир -
ярче радужного перламутра.

Тут когда-то родился крестьянский мой род!
Поколений страницы листая,
по речушке извилистой время плывет,
с каждой вехой свой след оставляя.

Дед - отцу, прадед - деду, так строился быт -
крепкий стержень семейных традиций!
Все обычаи память надёжно хранит,
как музей - теплоту экспозиций.

Не приму, что село изживает свой век,
остывает душа понемногу...
Потому что лишь тут говорит человек
и с землёй благодатной, и с Богом.

* * *
Если есть на планете рай,
то он выглядит только так.
Мой, до боли любимый Край,
что дороже несметных благ!

Там берёз вековая сень
раскрывает объятий ширь.
Детства лёгкая,светлая тень
тянет за руку в прошлый мир.

Мир как утренняя роса -
первозданен и слишком чист -
точно взлётная полоса,
белоснежный тетрадный лист.

Хочешь - с берега в тёплый пруд,
на качелях - в звенящую высь!
Там меня постоянно ждут
те, кто в вечном покое слились.

Кто родился в глубинке, знай -
то богатства особый знак!
Ты не знал ничего про рай?
А он выглядит именно так!

* * *
Она живет среди густых оврагов,
где летней ночью шепчут камыши,
и льются лягушачьи серенады
в кубышку обездоленной души...

Ко всем приходит осень золотая,
а к ней - как будто на погост вдова.
В холодных лужах стонет, умирая,
изъеденная ржавчиной листва.

Не скроет рой снежинок увяданья,
пронзит насквозь пустой стеклянный взгляд.
Швыряет ветер расписные ставни,
и провода томительно гудят..

А время крутит без конца пластинки,
Вивальди ручейками зазвучит.
Растают в одиноком сердце льдинки -
жива старушка, плачет и молчит...

Молчит и ждет, болезненно вздыхая,
поглаживая спящие поля.
Заботливая, верная, родная -
Деревня позабытая моя!
* * *

В мастерской Академии Художеств

Здесь не слышно звонков телефонных,
А картины сменили планшеты.
Ослепительны, красочны фоны,
Выразительны, ярки сюжеты.

Воплощённые в каждой картине,
Чувства – в свежих, насыщенных красках.
И мой мир – в бесконечной рутине –
Возродился от внутренней встряски.

Мира нового выражен облик,
И картины – заветные знаки:
Человек должен быть как художник,
Чтоб не гаснуть в пронзительном мраке.

Зимний Бежецк

Тихим шагом зима подступает,
В покрывалах жемчужных дома.
На рассвете синичная стая
Устремила к заветным мечтам.

В одно время к реке прилетели
Под воскресный церковный набат,
Наши души сроднились всецело,
И сердца от волненья стучат.

Нам леса безграничные внемлют,
Юный снег на деревьях блестит, –
По-крестьянски уютно  сквозь время, – 
Нам приветливо город открыт!

***
Сердце твоё преогромно:
Ласковым светом влечёт.
Ты возрождаешь, Коломна
Каждым заветным лучом.

Звон непрерывен набатный,
Златом горят купола,
К миру любовью богата –
Родину ты сберегла.

Дух неизбывный деревни
В воздухе свежем разлит,
В горе даруешь спасенье –
Ангел с надеждой глядит!

Мыльная сказочка.

В одном очень холодном городе жила-была мыльная пена. Пузырьки, из которых она состояла, ровным слоем растекались по любой кривой поверхности, сглаживая все шероховатости. И все были довольны, этакая пенная идиллия…
Но как-то раз, под кривой холодной поверхностью появилось тёплое пятнышко. По всем законам физики маленькие замёрзшие пузырьки, отогреваясь, стали увеличиваться в размерах. Процесс этот пошёл настолько быстро, что некоторые пузырьки, став легче остальных, отрывались от общей массы, они надеялись найти своё тёплое местечко, но не эти несчастные нас интересуют, а те, которые остались…
А те, которые остались, греясь, всё росли и росли. И не все росли одинаково, кто-то рос, ну очень быстро, не думая о том, что, вырастая из общей массы, слишком большую свою поверхность открывает для всяких внешних воздействий. И ветер может содрать его с тёплого местечка, и остудить может своим студёным дыханием, да и просто, проходя мимо, мальчишки из рогатки, стёклышком или пальчиком, ради любопытства…
А ещё, чем больше рос пузырёк, тем тоньше становилась его плёночка, сам он уже лопнуть мог. И невдомёк ему было, что надо расти вместе со всеми. И теплее будет, и спокойнее.

Сказка о любви к природе.

В одном очень дальнем лесу, о котором почти никто и ничего не знал, была солнечная поляночка, о которой знали ещё меньше. И уж совсем никому не было известно, что на этой поляночке росло.
А в одном очень близком городе, о котором знали все, ну, или почти все, во всяком случае, приблизительно, стоял большой дом, где постоянно решался вопрос о той самой солнечной поляночке, о которой никому ничего не было известно и существование её подразумевалось, как само собой разумеющееся, вычисленное по каким-то математическим формулам, известным лишь, в большом доме.
А самое удивительное, что и на поляночке той никто не знал, что их вычислили. И зайцы там прыгали, удирая от лисы, и шампиньоны продирались там к солнцу через коровью лепёшку, и травка зелёная по весне вылезала, прошлогодний сухостой огибая…
А в большом доме об этом не знали, но вопрос был на постоянном рассмотрении…
А зайцы на полянке жевали свежую травку…
А большой дом…
А…

Сказка о плохом человеке.

В тридевятом царстве, в тридесятом государстве жили одни очень хорошие люди. Вставая утром, они желали доброго дня не только родственникам, друзьям, соседям, прохожим, сослуживцам, но и солнышку, деревьям, травке, птичкам, домашним животным, диким зверям и, даже, Змею Горынычу, который прилетал только один раз в год за самой красивой девушкой царства…
И, только один человек в этом царстве-государстве был плохим, по утрам он желал всем доброго утра…

Сказка о времени.

Однажды, в одних очень старых Часах, украшавших башню на привокзальной площади, в момент боя курантов, рассказывающих всему городу о приходе нового часа, сломался зубчик на шестерёнке. Но старый и надёжный механизм не дал Часам остановиться. Часы продолжали ходить. Маятник качался, смотритель подтягивал гири, но час стал на секунду короче, ведь шестерёнка проскальзывала на том поломанном зубчике. А люди этого не замечали, они верили своим старым Часам…
Жили люди долго и счастливо, продолжительность жизни увеличилась, ненадолго, но статистика – упрямая штука…
Правда, почему-то в городе том, через некоторое время, солнышко стало вечером восходить…

Сказка о напитках.

Однажды в глубоком и прохладном погребе встретились три бочки, да и не встречались они вовсе, ведь лежали рядом уже, почитай, пару сотен лет. Одна пивная была, другая винная, а третья под бренди. Вокруг пивной народ каждый день крутился, даже думали, как наверх, в ресторан трубку провести, дабы подошвы не стирать, по лестнице бегая.
Винную бочку опустошали по-разному, бывало и раз в год, случалось, и три-четыре года не сливали. Раз даже до уксуса додержали, с тех пор больше года не ждали, столько уксуса никому уже не нужно было. А про бочку с бренди забыли все! Два поколения хозяев подвала сменилось. Мусором всяким её засыпали, ящиками старыми заставили, мышки летучие над ней гнёзда посвивали. Надоела она всем, места много занимала, выбросить её решили! А чтоб тяжесть не таскать, решили её разбить тут же, да по досочкам вынести. Кайлом, с плеча, со всей дури, с куражом, чтоб долго не тянуть, по быстрому всё закончить…
Ааах! Ууух! А там бренди столетней выдержки, забыли все про то, вылилось всё на пол, кто успел хлебнуть, тот потом с внуками-правнуками своими ощущениями делился. А в подвал тот, года два потом, толпами гурманы хаживали, а ловкие люди у входа билеты продавали, такой аромат дорогого стоит…

Сказка о горизонте.

Давно это было…
Когда ещё люди не знали ничего об окружающем их мире. И всё-то им казалось доступным, близким, словом, один шаг шагнул и напился из ручья, протянул руку, сорвал фрукт спелый и наелся, лёг под кустик, свернулся калачиком и крепко заснул. А утром опять, попил водицы, закусил дарами природы и снова калачиком.
Случилось так, что маленький мальчик, заснув на мягкой и тёплой травке, увидел сон, из которого понял, что далеко, там, где небо касается земли, фрукты слаще, водичка вкуснее, да и травка, просто шёлковая.
И пошёл он искать своё счастье, и не мальчик он уже, и идёт он до сих пор, и конца-края не видно.
Давно это было…

Сказка о сказке.

Скоро сказка сказывается, сказка скоро сказывается, сказывается сказка скоро, скоро-прескоро, сказывается-пересказывается, сказка-сказочка. Рассказывали, что эта сказка так скоро рассказана, что пересказать было невозможно, а сказка и называется сказкой потому, что сказывать-пересказывать можно, но только не очень скоро, иначе пересказать невозможно будет, значит, не сказка это вовсе, а так, пшик не пересказываемый.
А на счёт того, что скоро сказывалась, так может и не сказка это была, а анекдот, а если и пересказать нечего было, несмешной значит, не запомнился, или старый я уже, склероз мучает, рассеянный, забываю всё, как звать меня не помню.
И кто рассказал, не помню, и кому рассказывали, позабыл, да и рассказывали ли вообще, точно сказать не могу.
Спокойной ночи… :-)

Перегляды

От окна до горизонта ковш Медведицы Большой.
В след ее лапищи звёздной смотрит город мой ночной
в кружевах уснувших улиц, нитью шитыми дорог...
А на нас глядят, прищурясь, Скорпион и Козерог.
Перегляды пробивают у галактик берега
из созвездий тех, что рядом погрузили ковш в снега.
Мотыльками бьются души к астеризмам в манкий свет,
и навеки остаются, в их медвежий влившись след.
Много тысяч лет стрелою к нам на взгляд летит Стрелец.
И незримой тетивою тянет бусинки сердец.
Их слепую эскадрилью клею я к своим словам,
от которых руки в крылья вырастают по ночам.
На щербатый подоконник мелкой бабочкой взлечу,
но не вижу на ладони путеводную свечу...
Не найти, откинув локон, заплетенный в Млечный путь,
смытых днем созвездий-окон, где нас ждут когда-нибудь.
Где твой чайник закипает и котенком шапка спит.
Старый Мастер вспоминает профиль юных Маргарит...
Распахнул он дверь и душу поздним прошеным гостям,
но от окон в черной туши стал давно незрячим сам.
До Ковша так было близко. Ну почти подать рукой...
Новогоднею ириской тает город в нем свечной.
Полог штор уложен низко, но до них не долетишь.
Там метели-одалиски развели ладони крыш.
С платья сдули строчек наледь ветром-сиверкой внахлест,
и оставили на память то, что с окон... и до звезд.

Марш для скрипки

Новогодняя пластинка - черным льдом застыла песня.
Костровой из вечеринки уложил бороздки тесно.
С полуночных посиделок нашей дури новогодней
Накрутило из винила этих углей водородных.
Вилки, ложки да тарелки вынимались как попало.
Там, где сосны, там, где белки на пластинке снега талой.
И теперь на ней сверкает марш присвадебный вприглядку.
И звездой прошитый иней на косматой модной шапке.
Этой Мурки нет в помине, иней спрятался в улыбку.
Слушай, хватит нам винила... Доставай, маэстро, скрипку!
Марш сыграй друзьям и "шапке", что у ног лежит вопросом.
Может вспомним, как лепили часовых с морковным носом.
Ради брата Мендельсона даже те, кто на погосте,
Собрались сегодня снова на пластинке старой в гости.
Мы, кто помнит эти гаммы, эти драмы с переездом.
И рояль сто раз внесённый сотым грузчиком нетрезвым.
Ты собрал аплодисменты и бороздки под иголкой,
Что считаешь рудиментом злой эпохи доброй ёлки...
Может этот лес-проказник нам добавит кислород?
Обнуляющий нас праздник,
Крайний в старом Новый год.

Не жалей

Не суди, не жди, не жалей.
Белый свет не станет белей.
Он луной на город пролит,
где душа – ночная птица не спит.
Смотрит косо, словно вздернув затвор,
не в глаза, а вдаль – проспектам в пробор.
И не написать ни строки –
руки у небес коротки.

Я скажу им только несколько слов,
чтобы видел ты много снов,
чтобы счастлив был до седин.
Белый свет нам дается один.
И приход, и уход из него
всем рассчитан на одного.
И не перепеть ни строки –
сроки у судьбы коротки.
P.S
Я научусь жить не любя.
Освою азбуку бессонниц,
и буду слушать без тебя
колокола небесных звонниц.
И ахиллесова пята –
душа, покроется коростой.
И станет жизнь простым проста.
Ее, души, не станет просто.

Папа
Нам рассказали про пару крыльев,
Растолковали – где Инь, где Ян...
Мы повзрослели и оценили
Маленькой жизни большой изъян.

Обыкновенное слово «папа» –
Новорожденного первый плач,
Шар новогодний, упавший на пол,
Под колесо угодивший мяч.

Возле парадной рисуют дети
Милый сюжет: папа-мама-я.
Маленький принц на пустой планете
Ждет заплутавшего короля.

Спит у окна одноглазый мишка,
Дремлет оранжевый крокодил...
Папа за хлебом случайно вышел,
Или он вовсе не приходил?

Сильный герой разноцветных книжек –
Там все стабильно и хорошо.
Маленький принц обнимает Мишу,
Плачет и просится на горшок.

Правдоподобные небылицы,
Слабенький прочерк в графе «отец»...
У повзрослевших принцесс и принцев
Прямо за сердцем – большой рубец.

Маргарита
Маргарите больше не нужен Мастер,
Желтый цвет и дворики на Арбате.
Ей кота достаточно чёрной масти,
Что свернулся теплым клубком в кровати.

Разъедает слово быстрее крема -
Противоречиво и многогранно...
Маргарита прячет больные темы
В злые строки повести и романа.

Не хранит чулок, не боится кляуз,
Не бредет с охапкою маргариток.
На её балах не играет Штраус -
Дирижеров нынче большой избыток.

У обычных женщин - слепое счастье,
Незамысловато и однородно...
Маргарите больше не нужен Мастер,
Маргарита видима и свободна!

Баллада о леснике Теодоре
На опушке лесной
Жил лесник Теодор,
Под столетней сосной
Разводил он костёр.
Он любил солнца лик
И небесный простор.
Вот такой был лесник
Теодор.

Он кормил из руки
И волков, и лисиц,
Понимал языки
Соловьёв и синиц.
Средь дубов вековых
Пел ему птичий хор.
Вот такой был лесник
Теодор.

Но в безлунную ночь,
Что чернее, чем бес,
Раз цыганская дочь
Забрела в тёмный лес.
Лёгкий шелест травы
Нарушал тишину.
И летел крик совы
В вышину.

Но, увидев чертог
Сквозь полночную тьму,
Дочь цыган со всех ног
Устремилась к нему:
«Я искала огня,
Дорогой человек,
Так пусти же меня
На ночлег!»

Теодор средь лесов
Тридцать лет жил один -
Князь медведей и сов
И волков господин.
Не поднял он очей
На цыганскую дочь,
Лишь сказал тихо ей:
«Шла б ты прочь!»

Разорвал небо гром,
Озверела гроза.
Загорелись огнем
Той цыганки глаза.
И она в тот же миг
Посмотрела в упор:
«Будь ты проклят, лесник
Теодор!»

Не прошло и двух зим,
Захворал Теодор.
Как старик, стал седым,
И погас его взор,
Белый свет стал не люб...
А цветущей весной
Рвали вороны труп
Под сосной.

Нет скворцов и синиц:
Опустел шумный лес.
Нет волков и лисиц
И костров до небес.
Только ворона крик
Разрывает простор:
«Спи спокойно, лесник
Теодор!..»

И. А. Бродскому

… Нечаянно прозрение грядёт.
Пока в психологическом капкане
Мы все.
И неотложно верим маме,
Что серый волк – он вовсе не придёт.
Что жизнь легка, что человек прекрасен,
Что злых и чёрствых победит добро,
Что всё не так устроено хитро,
И мир, само собою, безопасен.
Когда же обнаружатся места
Где страшно, мерзко, сумрачно и гадко,
Добра и зла случается разгадка
В пятидесяти случаях из ста.
В сей миг:
Не может быть!
Но как?
Увы!
В сказаньях мамы жалуют не шибко
Беду.
И совершённая ошибка
Как раз гласит, что мамы - не правы.
И следовало б вкладывать в умы,
Что ровно полсудьбы - не недотроги.
И серый волк появится в итоге,
И выглядит сей тать совсем, как мы.

Егору Громову.

Сквозь незговорчивую пропасть,
Ветра и дым,
У друга с фронта нынче отпуск.
Лечу за ним.

Сквозь утро, день, сквозь ночь, сквозь вечер,
Сквозь долгий пост,
Сквозь веру в то, что будет встреча
И будет тост.

Сквозь параллели и пространства,
Сквозь темноту,
Сквозь бирюзовые убранства,
Сквозь красоту,

Сквозь леденящий душу холод
Летел фугас.
Был обжигающим осколок.
Господь не спас.

Замироточила икона,
Точит слезу.
Среди берёз и перезвона
Я цинк везу.

Рок-н-ролл.

Я подойду к тебе на улице и крикну: Привет,
Достав малиновый тюльпан из шерстяного пальто.
Я расскажу, что не встречал таких уже сотни лет,
И про себя подозревал, что больше тупо никто,
Не озарит, не одарит, но вдруг навстречу парит,
Как в небе птицы, как маяк над океаном горит,
Неудержимый, как на стеллсе,
Как иприт ядовит…
... Ты просто будешь как Ненси...
... А я - как Сид...

Неровно двигаясь на свет по параллельным прямым,
Пересечения дорог своей рукою обняв,
Сквозь миллионы адресов и фиолетовый дым,
Весьма уверенно вопросы и сомнения сняв,
Ты мне поведаешь, как холоден и мрачен твой схрон,
Как неуютно здесь по жизни в мире тусклых окон,
Так альбиносу одиноко
В чёрной стае ворон…
... Ты просто будешь как Йоко...
... А я - как Джон...

В краю, где мысли невесомы и ничтожны слова,
Где не стена ни баррикада, ни закон, ни барьер,
Где для двоих все горизонты, рубежи и права,
Где сокровенное таится в тёмном шёлке портьер,
Где нет ни страха, ни сомнений, где друг другу не лгут,
Где воздух сладок и свободен, осязаем и крут,
И лишь рукой портьеру дёрни
Снова бешеный спурт...
... Ты просто будешь как Кортни...
... А я - как Курт...

В необъяснимых виражах и океанах проблем
Мой лабиринт на твой, реально, как две капли похож,
Среди холодных траекторий и чужих теорем
Тепла и света однозначно ни откуда не ждёшь,
И, вероятно, это к лучшему - что я подошёл,
И был малиновый тюльпан и это был supersoul
И мог бы вон из лабиринта
Выйти наш рок-н-ролл…
... Ты просто будешь как Линда...
... А я – как Пол...

Осенний ветер шёл по крышам, остужая рассвет,
Холодный дождь на подоконнике ему помогал,
Они блюзуют вдохновенно и легко, тет-а-тет,
О том, что рано или поздно – рок-н-роллу финал,
О том, как медленно, но верно исчезает фантом,
Что блюзовать совсем не скверно под открытым зонтом,
Всё было так, как ты хотела,
Как всегда, но потом…
…Arrivederci, Памела...
...Goodbye, Том…

Купола России-
Ах, купола!
Вы, первыми,
Встречаете рассвет,
Сверкая.
Ах, купола!
Вы, навсегда-
Как сердце,
Верное,
Моей России!

Во тьме ль, на солнце,
Подставляя бок.
Играете лучом,
Вбивая имя.
Вы- гордость,
И, любовь,
Прорыв, для той,
Что- первой ,встала.
Удивила, всех:
Моя Россия!

Незыблема,
Честна-
Со всеми:
Порой ,грозна,
Уступчива, кичлива,
Верна, лишь тем,
Кто Родину берег;
Не врал ,и не склонял -
Ее ,в упрек:
Берег , ей имя.

Не боязно-
Опять:
Рассвет встречать.
И, раздавая,
Вновь-
Былую прихоть.
Вы-
Купола России;
Вам, первыми-
Теперь, стоять.

Смотреть вперёд:
И, набирая силы-
Сверкать.
И, за собой вести-
Кому ,важны ,
Порой- необходимы.
И, для Единой той;
Те ,купола,
Что ,называются-
Моя Россия.

К лилиям.
Вы, знаете, как лилии цветут?
И пахнут, и дурманят вас-
Смакуя будто, пряный аромат:
И, освещают все, парадным блеском.

И, пьют они, душистый воздух,
Стремятся ввысь ,причудливой волной.
И, извиваясь, голову склоняют:
Перед насмешливой толпой.

И, манят вас, сливаются с мечтой;
Зовут, и, кружат голову- изящно.
Надламыаают дух, томят-
Но остаются, все же , беспрестанны.

Опоздала Я..
Пропали краски-
Осень отступает.
Стирает листья,
В серый порошок.

А, ты, меня-
Теряешь незаметно,
Удерживая, только-
За один листок.

Меняешь знаки,
Притупляешь чувства,
Гремишь и крошишь-
Как, отрывки были.

Спешишь ты, как всегда,
И ,шлепая по лужам,
Не видишь, тех следов-
От серой пыли.

А моросящий дождь,
Стекает, сизым пеплом,
Как будто, унося с собой-
Тебя, в обрывке , лета.

ПОЭТЫ И ПОЭЗИЯ

БЕЛАЯ НОЧЬ

Я в Питере.
Тюрьма "Кресты".
Стихи Ахматовой на входе.
И ночь наручники-мосты
Разводит.

Освобождённая Нева –
Расплёском рук, –
Бурля от страсти, обняла
Санкт-Петербург.

НЕ ЗАКАТИЛОСЬ!

Ежегодному Пушкинскому фестивалю в усадьбе Захарово посвящается

Согнувшись, завернувши душу в шарф,
В январскую пургу – со снегом сырость –
Бредёт Одоевский, натужено дыша,
И словно бредит: "Солнце закатилось".

Но что это? В июньскую жару
На стриженной захаровской опушке
Приветствует поэтов чехарду
Улыбчивый и вечно юный Пушкин.

Здесь рифмы правят словозвучий бал,
И строчки Пушкина опять звенят над миром…
Он весь не умер, как и обещал, –
Он воплотился в новые светила.

Восторженные головы задрав,
Поэты льют метафор ток могучий…
Одоевский! О, как же ты не прав:
Не закатилось, лишь зашло за тучи.

СЕСТРА ПОЭТА

Однажды, слов кудесник,
Сидел я у реки,
С обрыва ноги свесив,
И сочинял стихи.

О птичках, о природе
И прочие ля-ля:
Как тучи колобродили,
Шерстели тополя…

А под обрывом
Сидел рыбак.
Не Пётр, не Яков,
А просто так.

Смотрел, счастливый,
В речную ширь:
Наполовину
Был пуст пузырь.

А нам так клёво
И без клёва:
Один под рифмой,
Другой под мухой,
Оба съехали кукухой.

И вдруг
Ручка выпала из рук,
И перестали жужжать амфибрахии.
Тишина.
"Что за на…"

Упала штора –
Как сняли скальп.
И вдруг увидел
Не пастораль,
А
Как сияет слов палитра,
Как режет рифму
Бритва ритма.

Как бьются бешеным пульсом строчки
И сколько вселенных – в многоточии.

И как вопиют в агонии
Миры, рождая гармонии.

Вечно юная Вечность,
Обняв за плечо,
По носу щёлк:
– Пиши ещё.

И помни:
Куда б ни несло
Поэта рекой Млечной,
Уверенно правит веслом
Сестра его верная – Вечность.

В уши ворвался звук.
– Поймал! Сковородник-лещ! –
Рыбак ошалелый орал:
– Вещь!!!
Давай-ка наварим ухи.
Бумажки бы на растопку.
Очнувшись, сказал:
– Бери! –
Стихов протянул стопку.

Плыл жирный аромат ухи,
Дразнил созвездий вече…
Я больше не пишу стихи:
Я воплощаю Вечность.

***
У собачки не боли,
и у кошки не боли.

Беспокойства я твои множу словом на нули,
Весь недуг заговорю на наречии воды,
На наречии огня и межзвездной пустоты.
Провожаю взглядом жар через шторы да в окно.
Циферблат луны сказал то, что спать пора. Темно,
Но смотри, как в бухту сна заплывают корабли.

У собачки не боли,
и у кошки не боли.

Мякоть ночи отгорчит в белом яблоке зимы,
А ему – катиться прочь из невыплаканной тьмы.

Забери тебя любовь от болезни этой злой,
И тогда смогу идти, как и прежде, за тобой…

***
Девочка варит игрушкам бесхитростный суп,
Всех усадила: слонёнка, медведя, лису,
Глиняных зайцев. Игрушек у девочки тьма,
Часть их от скуки она смастерила сама.
Банки консервные вместо набора кастрюль.
Тёплой землёю и стружками пахнет июль,
Варится суп из травы, корешков лопуха,
Ягод рябины и горсти кудрявого мха.

Суп аккуратно был каждому в чашки налит.
Многим гостям ненароком попортили вид:
Мишке – дворняга, лоскутной лисице – мороз,
Папа забыл и на зиму домой не занёс.
Мальчик соседский по имени вроде Артём,
Ватного слоника тыкал сосновым мечом.
Еле отбили, но вата торчала сквозь швы, —
Слоник едва не лишился тогда головы...

Девочка – было тогда ей, наверное, шесть, –
Гладила дачным питомцам игрушечью шерсть.
В тюле оконном запутался рыжий закат,
Суп невзначай выливается в бабушкин сад.
Мама зовет – людям ужинать тоже пора!
…Годы прошли, только помнится всё, как вчера.
Девочка смотрит моими глазами во двор –
Детство на дачной веранде живет до сих пор.

Чайки

Небогато на звезды над городом небо,
Фонари освещают фасады домов.
Белоснежные чайки парят над Онего,
Просыпаюсь ночами от их голосов.

Наливаю карельского крепкого чая,
В нем чаинки кружат, как густой листопад...
И внезапно сквозь марево душного мая
Вижу мир, что до дома у озера сжат,

Там, где шишки сосны в чешую черепицы
Побережник, играючи, шумно кидал.
...Где кружили такие же белые птицы,
Словно снег опускались на серый причал.

Тополя
Эти окна без вида на море,
Здесь не место под солнцем - увы,
Тут "хрущёвки" стоят на повторе,
Я не жалуюсь, нет - я привык.

Мир, бегущий со скоростью мысли,
Индустрия - заводы и смог.
Во дворах либо крик, либо выстрел,
Либо хмурость разбитых дорог.

Эти окна без вида на море,
Вместо глади - лопух да осот.
И собачья бездомная свора
И забор из прогнивших досок.

Чернозём - то ли снег, то ли слякоть,
Энтропия в формате 3D,
Под бутылочку что-нибудь стряпать -
Вот проблемы в моем ПГТ.

Эти окна без вида на море,
Вместо пляжей - луга ковыля,
И протяжное «Г» в разговоре
И покрытые потом поля.

Здесь под утро не слышно прибоя,
Здесь в холодную ночь февраля,
Пахнет свежестью старая хвоя,
И волшебно шумят тополя.

Ты — знаменитость
А представь: твоя жизнь — постановка,
Антураж и актёрская труппа.
Ты на шоу с большим заголовком,
Что читают за завтраком утром.

Наблюдатели требуют нечто
И таращат глаза в мониторы.
Из-за этого в жизни, конечно,
Авантюры, проблемы, раздоры.

Каждый день — твой сюжет, и не больше,
Каждый друг и коллеги по цеху —
Лицедеи под маской святошей
Телезрителю лишь на потеху.

И вахтёр постоянно поддатый,
И кассирша в "Пятёрочке"— стерва.
Все работают ради зарплаты,
Ради роли и съёмок на "Первом".

И нехватка бюджета на Dodge,
Да какой там! — на новую сумку.
Даже фраза соседки, мол, "дожил" —
Режиссёра больная задумка.

Ты живёшь, как в огромной пробирке,
Как питон в городском зоопарке,
В однокомнатной старой квартирке
С шумом улицы и кофеварки.

А представь — это так, – и не страшно?
Твой мирок – это просто текстура,
И какой-то известный продакшн
Продвигает тебя как фигуру.

Может быть, мироздание — тайна,
Что тебе никогда не изведать,
Даже эти стихи не случайно
Ты сегодня прочтёшь за обедом.

Все обман, только ты — настоящий,
Кто-то любит твою нарочитость.
Не сдавайся, живи и почаще
Улыбайся, ведь ты — знаменитость!

Стены
Есть ли смыслы в этих надписях на стенах?
Неизменно появляющихся здесь.
От "Серёжа, ты дурак" и "Людка - стерва",
До стихов Хайяма - жизненная смесь.

Наш подъезд, увы, пристанище замёрзших.
Алкоголиков, влюблённых и шпаны.
Радиатор отопления заросший
В куче мусора и банок жестяных.

Часто слышатся в пролёте разговоры
О политике, проблемах и войне.
Алефсия зарождается из споров,
Эти речи убедительны вполне.

С потолка все также сыплет штукатурка,
ЖКХ - все также валит на людей.
В том, что возле входа армия окурков,
Как всегда, виновен кто-то из властей.

Ни утопия, ни дух периферии,
Вы бы видели как тут цветёт сирень.
Две скамейки и пенёк, и те кривые
И заборчик из паветвей набекрень.

Наш подъезд, как гостевая трехэтажки,
Человеческие судьбы долгих лет
Эти стены - полотно для мыслей важных,
Каждый третий норовит оставить след .

По весне отмоет пол унылый дворник,
Молодёжь переместятся во дворы.
Все бутылки заберёт мусоросборник,
И настанут дни безропотной поры

И до будущей зимы здесь будет пусто,
Как в читальном зале в майский выходной.
Лишь дворовые коты под лампой тусклой
Будут драться и вопить у проходной.

Есть ли смыслы в этих надписях на стенах?
По большому счету, безусловно - нет.
Размышлял я поднимаясь по ступеням,
Нацарапав в коридоре - "Всем привет".

*Фонарщик Шалва*

Золотом расшитый Тифлис,
Страждущих пиитов приют,
Жизни обретается смысл
В этом благодатном краю.

Только лишь небесный овал
Стянет предзакатная мгла, -
Старенький фонарщик Шалва
Приступает к важным делам.

За́ день, умерев от тоски,-
Облачась в штаны и жилет,
Утлые надев башмаки,
Мотыльком взмывает на свет.

Родственников нет у Шалвы
Одинок на свете, как перст,
Он уже как будто привык
Волочить предсмертия крест.

Но когда нисходит закат,
Улочки топя в темноте,-
В сердце у Шалвы виноград,
Золота волхвов золотей.

Нет его светлей и мудрей-
Бедного того старика,
Сотни фитильков - фонарей
Оживают в добрых руках.

Ночью возвратившись в альков,
Где его и кров, и душа.
_
Юную узрит Сулико,
И Земли завертится шар.

*Поэт на войне*

Всходило солнце: не то, не так-
Лампадкою в страшном сне.
И враг злорадствовал: "О, ништяк,
Русак убит на войне."

По аттестату- технарь, но вот
По стрункам души - поэт.
Жена утверждала, что он- того,
И денег в карманах нет.

Что он не от мира сего чудак,
Не то, что соседки муж.
В его тетрадках- белиберда,
От нечего делать чушь.

Поэт писал и его перо
Приравнивалось к штыку,
Его слова, разодрав нутро,
Выстраивались в строку́.

Стихами сползающая лоза
Была тяжелей камней.
На плечи закинул поэт рюкзак
И о́тдал себя войне.

Он был особенным, нет не так,
Был многих других смелей,
И чем подлее сражался враг,
Тем он становился злей.

В одном бою, на правах отца,
Под речитатив ракет,
Он телом своим заслонил бойца,
Которому двадцать лет.

Всходило солнце: не то, не так-
Лампадкою в страшном сне,
И враг злорадствовал: "О, ништяк,
Русак убит на войне."

Стекает поэзы его живой
В людские сердца еле́й,
Покоится гвардии рядовой
Поэт во сырой земле.

Пылают строчки его стихов
Сложившись в нательный крест.
-
Господь же заладил: "Любовь,
любовь", -
И, сам умерев, воскрес.

"Любовь, я уезжаю, до свиданья"

Любовь, я уезжаю, до свиданья.
Моих иллюзий жухлая листва,
В муку перемололась в жерновах,
На мельнице, где звуки и слова
Просеялись сквозь сито мирозданья.

Отчаливаю, город крепко спит.
Окаменели сомкнутые веки,
Скамейки скверов, фонари, аптеки
Скорбят, и закрутились человеки,
В Санса́ре искупительных планид.

Мой чемодан сегодня без колес.
И опоздал на ярд веков возничий,-
Безбожно стар, угрюм и безъязычен
Он мчит без разделительных полос,
Исполнясь неотвратности величьем,
Как инфернален лик его античный.
О, Хронос! О незыблемый колосс!

А в голове пустотности провал,
Как будто бы Господь поцеловал
В уста синюшные, и затянул на шее
Оттикавшего времени петлю.
-
И вот вишу в петле, не разумея -
Я умираю или же люблю?

- Тицианушка, любимый, вставай! - ласково щебетала Мила Йововна своему обленившемуся мужу, шутливо стягивая с него шелковое аляпистое одеяло.
Зимнее солнце слепящим белым светом залило комнату, пробежалось по портьерам, погладило косматую седеющую морду терьера Тузика и расплескалось по паркету, словно подсолнечное маслице, пролитое незадачливой Аннушкой.
Тициан Подкорытов был художником. Непризнанным художником.
Уставшая от извечных творческих страданий и мытарств своего супруга, Мила Йововна, будучи женщиной деятельной, открыла крошечный бизнес по наращиванию ногтей. В конце концов, не помирать же с голоду, пока Тициан лихорадочно рисует очередную Сикстинскую Мадонну.
Тициан Подкорытов относился к когорте художников-универсалов, претендующих и на сакральность работ Босха, и на мистичность полотен Рафаэля и даже на зашкаливающую пейзажность Шишкина. Для него было обычным делом изобразить нежный лик юной аристократки, а на заднем плане распластать по стене шкуру гималайского медведя. В своих художественных откровениях смелости Тициану было не занимать. Всем он был хорош, но, увы и ах, его картины не продавались.
Заламывая верхние конечности в очередном приступе творческой импотенции, Тициан решился на звонок модному галеристу Жабичу.
- Марк Ильич, дорогой Вы мой человек, выручайте, выручайте! - в сердцах затараторил в трубку Тициан. - Мне срочно нужна выставка и не просто выставка, а феерия, волшебство, мистификация и.…, - Тициан стыдливо умолк, дабы перевести дух.
Жабич кашлянул. Галерист был примечателен не только тем, что мог преподнести фекалии как конфету в блестящей обёртке, но и своей патологической слабостью к прекрасному, а прекрасным он считал любое маломальское искусство, свободно конвертируемое в валюту. За что, собственно, и получил говорящее прозвище «денежная лягушка».
- Тициан, друг мой, не волнуйся ты так. Всё исполним в лучшем виде, будет тебе и галерея, и признание, и бомонд. Передавай привет Пятому элементу, - шутливо заключил Марк Ильич и положил трубку.
Тициан облегченно выдохнул, подошел к мольберту и резко сбросил с него льняное покрывало. С холста на художника смотрели глаза. Эти глаза смотрели на него уже много лет, но любая попытка закончить образ их обладательницы, оборачивалась крахом.
Тициан взял в руки кисть и начал судорожно смешивать краски.
В коридоре послышался подозрительный шорох.
- Милочка, ты пришла? - отчужденно процедил художник. Ответа не последовало, Тициан продолжал с остервенением искать нужный оттенок.
- Вечер в хату, - раздался басистый мужской голос где-то за спиной.
Художник остолбенел. Не поворачивая головы, он вытянулся в струнку возле мольберта как гипсовая фигура. О всяком слыхивал Тициан, но о том, что посреди бела дня воинствующие коллекторы проникают в квартиры должников ради расправы, нет, такого он не слышал.
- Что рисуем? - не унимался басок, переходящий в бархатный баритон.
Тициан повернулся к незваным гостям не только торсом, но и обнаженной душой ваятеля и, заикаясь, промычал: «М-м-м-м-м».
- Да Маргариту он рисует, кого ж еще - заливисто и манерно загоготал второй коллектор, с опаской поглядывая на захлебывающегося от лая Тузика.
Тициан вытаращил глаза на двух фриков, чьи одежды, по всей видимости, были приобретены на блошином рынке.
- Денег у меня нет - чистосердечно признался Тициан, разводя руки в стороны. Фрики покатились со смеху, держась за животы.
— Значит, говоришь, что ты художник? - давясь хохотом, вопрошал басок в клетчатых штанах и такой же клетчатой кепи. - А рисовать-то ты хоть умеешь?
- Умею, - опустив глаза и как бы оправдываясь, пробормотал Тициан. - Только деньги мне за мои работы не платят.
— Значит плохо ты рисуешь, - безапелляционно заявил котоподобный гость в черном фраке, просверлив несчастного Тициана глазами-буравчиками.
Клетчатый затеял прогулку по комнате, с ехидной улыбочкой подмигивая фотографии Милы Йововны в золоченой рамке. Далее, отодвинув портьеру, с минуту стоял у окна, вглядываясь в бесконечную снежную даль. Наконец, клетчатый подошел к мольберту.
- Ну и? - вопросительно обратился он к Тициану, кивая на полупустой холст, -Где, собственно, Маргарита?
- Я ее не вижу, пытаюсь разглядеть, но не вижу. Ее образ постоянно ускользает,
- посетовал художник.
- Жалкие людишки - промямлил котообразный и закинул ногу на ногу, демонстративно подпиливая коготки пилочкой из маникюрного набора Милы Йововны.
- Чему там ускользать? - искренне удивился клетчатый, — Вот же она, здесь! - и протянул Тициану фотографию в золочёной рамочке.
- Мила?!- почти прокричал Тициан и выронил кисть из рук.
- Подкорытов, что ты орешь как потерпевший? Я уже тридцать лет как Мила, - прострекотала Мила Йововна, влетев в комнату полупрозрачной стрекозой! - А представляешь, представляешь..., - она начала бесперебойно делиться с мужем историческими подробностями из жизни клиенток маникюрного салона.
— Это что, я? - изумленно спросила госпожа Подкорытова, вглядываясь в изображение на холсте, - А почему волосы черные, я же блондинка?
- Наверное, ты - неуверенно ответил Тициан и рухнул на диван, чтобы следующие двенадцать часов проспать мертвецким сном.
А Марк Ильич Жабич, все-таки, гениальный галерист. Через пару недель, триумфально, в лучших галереях города, прошла выставка работ молодого талантливого художника Тициана Подкорытова под названием "Пятый элемент".
Как стало известно из закрытых источников, полотно с изображением супруги художника Милы Йововны, за баснословные деньги приобрел престранный господин в черном фраке, с мяукающей тональностью в голосе и глазами-буравчиками.
Говорят, что он долго торговался с Марком Ильичем и даже пригласил его на дружескую прогулку, где они оба, таинственным образом, растворились в предзакатной январской мгле в одной из петляющих московских улочек.

Андрей Витольдыч Печюркин встал на работу ни свет, ни заря.
- Черт бы их побрал, оглоедов этих - прошипел он, дребезжа кофейным сервизом.
- Работать, сволочи,  не хотят, а зарплату им плати, - не унимался в нем червячок скупердяйства, прогрызая незлое, в общем то, сердце хозяина.
- Элеонора! - истерично завизжал Печюркин, низвергая в кошачью миску останки сухого корма.
- Панкратию жрать нечего, и куда ты только смотришь, жена?!
Элеонора Николаевна, сладко потягиваясь, выплыла черной лебедью на просторную кухню сталинской пятиэтажки.
- Андрюша, ну ты чего заводишься то с утра пораньше? Панкратий уже на кота Бегемота похож, его давно пора начинать в еде ограничивать.
- Ты всех в еде ограничиваешь, женщина, - глухо брякнул Печюркин, с трудом застегивая пряжку ремня под нависающим животом.
- Буду поздно, ушел.
Выйдя на улицу, Печюркин закурил. Он давно хотел бросить, читал раз десять Аллена Карра, жевал какую-то омерзительную дрянь, ходил к бабке- травнице, все попусту. Курил он много, жадно, с чувством, как в последний раз.
Добрался до работы в скверном настроении, тем более что сегодня злополучный день Х и придется оплачивать бездельникам их незаслуженный труд. Войдя в офисный центр, он встал подле лифта и нажал кнопку. Как ни странно, у лифта было безлюдно.
- Вот же, гады, никто на работу не ходит вовремя, один я, как папа Карло, за всех батрачу, дожить бы до отпуска, - не унимался червячок, вгрызаясь в утомленные умственным трудом извилины благодетеля.
Ткнув толстым пальцем в цифру 13, Печюркин безжизненно облокотился на стенку лифта и тот, содрогнувшись, тронулся. На миг Андрей Витольдыч отключился, позволив болезному мозгу отдохнуть от прокурорской самодеятельности.
- Осторожно двери закрываются, следующая станция "Кот", - механически прощебетал женский голос. Вдавленный в стену лифта Печюркин, округлил глаза и страдальчески приоткрыл рот.
- В смысле, кот? - с удивлением проблеял он.
Спустя мгновение, лифт на бешеной скорости, вылетел из лифтовой шахты и погрузился в вязкую голубую субстанцию.
Пробуравливая тестообразную взвесь, лифт задвигался звериными прыжками, а скорее толчками, причем не только вверх, но и вправо, влево, вниз, будто бы по коридорам лабиринта. Печюркин дико заорал, но его голос растворился в прозрачном безмолвии, звук оставался глубоко внутри. Ярый атеист Печюркин, уверовав в свой близкий конец, неожиданно для самого себя, начал истово креститься.
Лифт резко остановился.  Печюркин приземлился на пятую точку, отбросив в сторону дорогой кейс из крокодиловой кожи, и горестно заплакал. Двери лифта начали медленно отворяться, Печюркин был на грани умопомешательства. Вдруг из густого маршмеллового эфира в лифт запрыгнул кот.
- Панкратий, это ты? Панкратий? - истошно вопросил Печюркин. Кот подозрительно зашипел, выпуская фейерверки искр из оранжевых глаз. Печюркин протянул к коту руку, пытаясь его то ли погладить, то ли ... Рука прошла сквозь кота. Печюркин потерял сознание. Очнулся он в полной темноте. Кот сидел рядом, об этом сообщали два глаза-фонаря, в упор смотрящие из кромешной тьмы.
- Панкратий, мы что умерли? - беззвучно спросил Печюркин у кота, уже не надеясь на отрицательный ответ.
- Да не умер ты, не умер, смерти то нет, - над Печюркиным повис спокойный мужской голос.
Печюркин сел и резким движением руки освободил шею от ворота рубашки.
Он поднял глаза. Перед ним стояла Элеонора. Она держала под руку неопределенного возраста высокого мужчину во фраке, с сильно опущенным вниз правым уголком рта, видимо, обладателя приятного баритона. Парочка улыбалась. Элеонора была облачена в сияющее платье цвета киноварь, ее ухоженные, черные как смоль волосы, завивались игривыми локонами.
- Марго, я же тебе еще триста пятьдесят лет назад говорил, что этот шибзик тебя не достоин. А ты не верила, убеждала меня, мол, он не совсем пропащий, его душу еще спасти можно. Ну и на кой черт нам его гнилая зловонная душонка, толку то от нее. Разве что эликсир скупости из нее выделить, да возиться неохота.
Элеонора громогласно рассмеялась. От этого смеха Печюркин еще сильнее впечатался в темный угол лифта.
Панкратий, впервые за долгое время, завилял хвостом и закрутился кошачьим волчком промеж Печюркина и странной парочки.
- По́лно, по́лно, Бегемотушка, - ласково бросил мужчина с опущенным уголком рта.
- Марго, ну что прикажешь делать с этим вертопрахом? Казним али помилуем?
- Помииилуйте, - протяжно загундосил Печюркин.
Помииилуйте - затряслись стенки лифта и, его кабина, поддавшись ускорению, стала протискиваться сквозь голубую зефирную субстанцию.
- Витольдыч, Витольдыч! Витольдычу плохо, - из глубин мироздания, превозмогая вселенские чащобы, продирался голос Оленьки, секретутки Печюркина.
- Андрюша, Андрюшенька, - голосило короткоюбочное взъерошенное создание.
Печюркин сидел в кабине лифта, крепко прижав к груди крокодиловый кейс.
Он взглянул на Оленьку мало что понимающими глазами. Но, ему показалось, что он, наконец-таки, впервые за сорок лет, постиг главное. Теперь он твердо знал, что смерти нет.
Тридцатое декабря в адвокатской конторе "Печюркин и партнеры" прошло на редкость хорошо.  Сотрудники, мало того, что получили зарплату, так еще и шикарные премиальные упали в их кошельки с широкого барского плеча шефа.
- Все- таки, Витольдыч наш, классный мужик, шептались между собой коллеги, поднимая предновогодний тост за здоровье самого щедрого и доброго на свете босса.
А что же сам Андрей Витольдович? Рад ли он Новому году? Чему он вообще рад и сможет ли когда- нибудь радоваться искренне, как в детстве? Это доподлинно неизвестно. Известно лишь то, что, всматриваясь в голубое зимнее насупившееся небо, он с младенческой улыбкой произносит: - А смерти то нет.

Гостиница «Старый жёлудь»

Неизвестно кто дал это название приюту для путников. Вывеска потрескалась от дождей и солнца, маленький жёлудь, нарисованный в самом её углу, сверкал позолотой. 
— Он золотой! 
— Крашенный.
— Золотой. Я видел, как сорока пыталась его вытащить.
— Ой, той сороке всё блестящее — золотое. Нашли кому верить.

Когда-то здесь было очень оживлённо. Люди съезжались отовсюду и для них было честью остановится именно в этом месте. 
Вот только редко что-то бывает постоянным. Всё менялось вокруг. Время летело сквозь пространство и осыпалось мелким песком в песочных часах, стоящих на книжном шкафу. 
Дуб отлично помнил тех, кто остался запечатлен на портретах, развешанных на стене.

— Хочешь, я отдам тебе своего медведя? — Крошка Энни привязала к ветке плюшевую игрушку красной ленточкой. Дуб был горд. У него есть свой собственный медведь. За это он вырастит для девочки самый лучший жёлудь. 

Скрип ступенек всегда выдавал настроение идущего. Ну, или характер. По крайней мере, только под ногами Энни Лу они звучали легко и не напоминали старческое брюзжание. Девочке казалось, только не смейтесь, что ступени произносят её имя. По слогам: Эн-ни, Эн-ни. А если быстро сбегать, то имя звучит намного веселее, прямо в такт шагам.
Папины шаги звучали строго и торжественно. Словно вот-вот зазвучит вальс. А под ногами мачехи ступени спрашивали: где ты, где ты, где ты?

— Энни, да что же такое, куда ты опять пропала, егоза? — Мачехе поучиться бы терпению: нельзя за короткое время развешать белье и спуститься обратно. Но она не со зла. Лестница держалась на одном добром слове, и немудрено было упасть оттуда. Гостиница буквально рассыпалась на глазах. Нет, она вовсе не старая, не судите по названию. Для дуба двести тридцать лет — пустяки.Но люди говорят, где-то далеко на острове в океане растет дуб, которому три тысячи лет. Но, мало ли, что говорят.

Под шкафом лежали бусы. Ярко-оранжевые бусины, похожие на крошечные апельсинки, словно манили.
Как не взять?

— Я нашла бусы.
— Первый раз вижу. Это точно не наши.
— Может, кто-то из постояльцев потерял?
— На чердаке? Вряд ли. Да и гостей у нас давно не было.
— Можно я их себе возьму?
— Конечно. Пусть они будут твоим сокровищем.

Великая Матерь не дала детей отцу и его новой жене. Хотя малышка и просила об этом в своих молитвах. Не слышала она её. Занята что ли? Или вредничает?
— Пап, а Великая Матерь старая и глухая?
— С чего ты взяла?
– Чего только у нее не просила,  да не слышит она ничего.
— Она всё слышит. Всё и каждого, кто просит. Спи, моя девочка.
И сон укутывал и качал в своих больших тёплых руках ребенка. 
— Баю-бай, — шептал дуб. 
— Тихо всем, — бурчал ветер, закрывая распахнутые форточки.

— Ну, здравствуй, Энни Лу. 
— Здравствуйте. 
— Мне сорока на хвосте принесла новости о том, что ты бусы нашла. 
— Нашла. Очень красивые. 
— Подари их мне. 
— Хитрая какая. Так неинтересно. Если только поменяться?
 — Хм. И что ты хочешь? Куклу? Заколку? Перо Феникса?
— Нет. Сестру. Или брата. Брат, наверное, даже лучше.
— Договорились. Будет у тебя брат.
— Тэтти, а вы мне снитесь?
— Да, Лу, это просто сон.

В моменты, когда край солнца показывался над горизонтом, дуб начинал ворчать. За годы своей жизни он стал домом не только для людей. И, если люди заботились о нём, то насекомые утомляли своей возней и желанием отгрызть немного его плоти. 
Особенно сильно страдали корни. В них завёлся некто зубастый и прожорливый. 

— Папа, у меня бусы пропали.
— Мы не брали. Может, сорока утащила?
И дождь плакал вместе с девочкой, омывая пыльные окна. И ему было жалко бусы. И вообще он — обычный дождь, ему положено плакать. Особый повод для этого не нужен.
Дуб любил такую погоду. Во времена его молодости дожди шли чаще. А какой запах стоял после осадков.  Крупные капли висели на ветках, отражая в себе тысячу солнечных лиц. Солнце старалось, заглядывая в каждую каплю.

— Корни болеют. Ещё немного, и наша гостиница развалится. 
- Мы сделали всё, что могли.
И ни один ливень в мире не выразит всей боли, ощущаемой жильцами.

— Тэтти, ты снова пришла. У меня будет брат. Спасибо тебе.
— И тебе спасибо. Ты плакала? Что-то случилось?
— Наш дуб потихоньку погибает. Папа сказал: не станет его — по миру пойдем. По миру — это как? Это плохо?
— А что, если я смогу вылечить ваш дуб?
— Но у меня больше нет бус, чтобы обменяться. 
— Да зачем мне бусы? Мне нужна ты. Пойдешь со мной?
Энни Лу протянула ладошку. Ради дуба куда угодно.

Над горизонтом очередной раз поднималось солнце. Дуб просыпался. Отчего-то это утро выдалось спокойным для него. А воздух! Какой вкусный воздух! Вдохнул поглубже и выдохнул, ощущая, как на заскорузлых ветках звонко лопаются почки. Хорошо то как! И тихо. И корни не болят.

— Ты видел? Видел? У дуба появились почки. Он выздоравливает?  Всё будет как раньше?
— Энни пропала.
— На чердаке не смотрел?
— Её нигде нет.

Дуб будет ждать эту смешную девчонку. Совсем крохой она спускалась к нему и, прижавшись щекой к коре, пела колыбельную. И он слушал, и вся вселенная слушала. Даже неугомонный ветер ложился в траву и не шумел.
— Спи, пока не погаснут звёзды. 
 Баю-бай. 
 Пока вьёт дождевые гроздья
 Неба край. 
 Пока солнце не выйдет на небо, 
 Просто спи, 
 А я буду качать колыбельку
 На Млечном пути. 
Баю-бай , спи, хороший мой, 
 Сладко спи. 
 Ветер песню подхватит эту, 
и пусть летит. 
Баю-бай. 
 
— Тэтти, я умерла?
— Глупости. Откуда ты это взяла? Нет, ты живее всех живых. И однажды вернёшься домой.
 — Куда мы пойдём?
— По миру пойдем. Мир такой огромный.

Солнце, подозревая в шалостях  всех и каждого, хитро щурило свои глаза. Но ему можно. Даже Великая Матерь не знала сколько лет светилу. Да что говорить: само светило не знало сколько веков прошло с момента его появления. Казалось, оно было всегда.

— Что там в легенде, Лу? 
— Каждый ребенок получит свой жёлудь, и из него вырастет новый дуб.
 — И новый дом. 
 — Значит, мой желудь меня дождется. 
— Не сомневайся.

Сто путей разбегались в разные стороны. Выбирай любой. И они шли, успевая и поднять птенца в гнездо, и погладить испуганного лисёнка. 
Миры менялись. Неизменным оставалось только Солнце. 

— Они меня не забудут, тэтти?
— Ну что ты. Они тебя всегда ждут.
— И дождутся.
— Обязательно.

Даже Великой Матери нужна помощница. Столько дел, столько забот и просьб — не успевает она. А мир такой большущий, и не один: тысячи дорог и путей в каждом. И шум.  Попробуй, услышать в этом шуме. 
А вот дуб такой единственный в своём роде. Солнце любило запрятаться в его кроне и дремать, переваливаясь с боку на бок. Но сколько бы дуб не старался удержать его ветвями, после полудня оно ускользало и пряталось среди подсолнухов.
Дуб вздыхал. 
— Баю-бай.
 Под звездным небом 
Просто спи.

На ветке подрастали три крошечных жёлудя. У них еще много времени.

«Июнь»

По яблоневым веткам, по стеклу,
запутавшись в горошинах на шторах,
спешил июнь, зевая, поутру.
Подслушав в воробьиных разговорах
о том что май устал, ушёл в туман,
в метель из лепестков садовой вишни.

Он звал. Июнь услышал, точно, звал.
Прикинувшись летучей сонной мышью
на чердаке в вязанках старых трав.
В углу где санки, ёлка, бочка, лыжи.
Где пыль танцует в солнечных лучах,
что пробрались тайком сквозь дыры в крыше.

Июнь, день первый. Окна смотрят в небо.
Восток румян, и облачно кудряв.
И пахнут липы зноем разогреты,
шмелей качают в ласковых руках.
Горошины на шторах грезят ветром,
как жаль родились не на парусах.
Июнь. День первый. Вторник.Лето?

Лето.
***
«Небо качается»

Небо качается вместе со мной на качелях,
а в синеву его падают ветки сирени.
Красный флажок мне принёс дед со школьной линейки.
Праздник победы, а попросту дедушкин праздник.

Крошится небо в траву, солнце катится с горки.
В августе пахнет *уралочкой, рву и в карманы.
Куклам понятно хозяйка их стала вдруг взрослой .
Дед смотрит с неба, он счастлив что рядом с ним бабушка.

Мой сорок с чем-то май - точно такой же как пятый .
Синее небо свои распахнуло объятия.
В старом саду нашем выше взлетают качели.
Пахнет сиренью, а значит у дедушки праздник.
***
«Нам немного осталось»

Нам немного осталось до жёлтой пурги,
до последних «курлы» на сети небосклона.
Молча дождь будет ставить на лужах круги,
а вода лишь ворчать полусонно.

Пару взмахов крыла до холодных ночей,
до сезона где падают звёздные гроздья:
в опустевшее поле, в остывший ручей.
И всего ничего до морозов.

Но как прежде останется верить и ждать
в говорливый апрель птичьи стаи вернутся.
И, на цыпочки встав, васильковая рать
к солнцу жадно прильнёт, словно к блюдцу.

'Я как буд-то бы умер,
Но как будто бы жив"-
Прошептал мне туман на прощание,
В пелене новых улиц,
Врагов не нажив,
Растворился он в блудном молчании...

Ненавидящим взглядом
На старый вокзал
Нападало жестокое время.
А я просто смотрел,
Я тебя просто ждал,
Не дождался, ведь, проклят со всеми...

Узурпатор покой
Стал черней темноты,
И пропал луч дрожащего света.
Я хотел быть с тобой,
Не не слышала ты,
Как тоскую один, без ответа...

"Вирус вампира "
Серое небо,
Облитое кофе,
Дождь застывает
От голоса ветра,
Негде согреться,
Дрожащий твой профиль,
Позы меняет
С коварством вендетты.

Вечная жизнь
Обернулась проклятьем,
Губы устали
Ласкать нежно смерть,
Вечная жизнь....
Не продать, не потратить,
Если б мы знали,
Что вечность злой зверь..

Вирус вампира,
Придуманный адом,
Что бы пленить
Бедных, жалких людей,
В избах, в квартирах,
Мы здесь с вами, рядом,
Поздно просить
О пощаде у "змей".

Страшно любить,
Но страшней
Быть любимым,
Зная, что ты
Будешь вечно живой.
Время отпить
Аромат красной вишни,
Красной, как кровь,
Как о смерти мечты

"Всадники Апокалипсиса "
Каждый займёт своё место под солнцем,
Я же найду своё право сгореть,
Кто-то заплачет, рекой обернётся,
Ты улетай! Ты должна улететь.
...
Мумии войском восстанут из гроба,
Пыль отряхнув, на небо посмотрят.
Под шумы, крики, истошные вопли,
Смерть тихо шепчет -"Меня ты расспробуй..."

Агнец бессмертен. Он "выстрадал тело",
Нам же ещё Божий суд предстоит.
Вера в Иисуса дать крылья сумела,
Тем кто с рождения знал, что летит.
...

"Парад зомби"
Я не сплю
Вторые сутки...
Я не сплю,
Всю ночь в маршрутке
Еду я,
Пути не видя,
Еду я
Всех ненавидя,
А вокруг
Стена из дыма
Кто мне веки
Вверх подымет?

Я заснул...
Мне снится город,
Я заснул,
Под шелест бород,
Белых джинов
На ковре,
Что танцуют
Детворе.
Крик павлина...
Прочь туман!
Стало видно
Жизнь- обман.
То не люди,
И не звери,
Вместо чуда
Прах империй.
Зомби флаг
Подняли к небу,
Лютый враг
Распятым не был.
Лишь парад
Гремит по миру
Кто не рад?
Вонзил рапиру
В сердце. Суд
Без протокола,
Нынче Брут
Почётный в школах.
Небо расколется..
Выйдет Антихрист,
Против него будет царство Христа,
Снимут печати,
Появятся Всадники,
Голод, Чума, Смерть и Война.
Наша дорога опасна, трудна...
В Ад стало слышно бренчания моста.
Столько мы пережили:
Боли, сомнений,
Что ещё ждёт нас с тобой впереди?
Крест мой хранитель,
Мой путник бессменный,
Господа бога любовь на груди...

Ты не будешь верна...

Ты не будешь верна,
Ведь он тебя не просил
Не ему отдана
И глупо шептать прости

И ставить свечу
За встречу ко всем святым.
И не прийти на вечер
Где встреча с ним.

Скорей разойтись,
Не видеть его, не знать,
А поднебесная высь
Захочет играть.

Глаза всё равно
Разыщут его камзол.
Это и не грешно,
Но лучше бы не пришёл.

Лучше бы и ему
Твой не искать подол.
– Думала не пойму?
– Думала, что ушёл.

Сегодня решили:
«Прежних времён друзья.»
У каждого по святыне:
Дом, окруженье, семья.

Скорей потеряться.
Письма, стихи, альбом
Сжечь попытаться.
Пламени не подняться.
Спрятать, Чтоб не нашёл.

Завтра перрон.
Его затеряет дым.
Закрытый вагон.
Он даже не известил!

И только от копоти
Кашель смогла поймать.
– Да пропали ты в пропасти!
Лучше не провожать.

Глупость ‐ не вечер!
Видеть не захочу.
(А завтра за встречу
Снова поставишь свечу)

Монолог Джульетты

А я сегодня ночью тихо плакала.
Я думала все плачут одинаково:
Ни от чего, а просто потому
Что слезы капают ни сердцу, ни уму.

А я сегодня плакала не так.
Хранитель-ангел мой на небесах
Не мог меня от слёз остановить.
Я плакала: ни сил, ни смысла жить.

Мужчинам проще. Глаз их никогда
Не трогала горючая слеза.
Всё из-за них. Все из-за них ревут.
И день, и ночь, всю жизнь, пока мы тут.

То разлюбил, то снова полюбил.
Иль он заколот, или сам убил.
А мы волнуйся. Мы переживай.
Ведь клятву дали: с ним хоть в ад, хоть в рай.

Безумно это! Все безумцы мы!
Над пропастью танцуем. Хлад войны
Уже коснулся нас. Вскипает кровь.
И как всегда всему виной любовь.

Любимый мой, что ты наделал здесь?
Теперь в глазах и на клинках слепая месть.
Кричат, что кровью кровь сотрут всегда.
Такая глупость кровная вражда!

Такая глупость - велика беда!
Страшней не видеть мужа никогда.
Не по Тибальту слёзы тихо лью
И за Париса замуж не пойду.

Любовь не знает времени - она
На все века, столетья, времена.
Ей смерть подвластна. Вместе не умрём.
Пока мы любим, значит мы живём.

И победим. Я верю. Верь и ты.
Я засыпаю, чтоб проснулись мы.

Маленькому Принцу

Принц, где бы ты ни был, я верю в тебя,
Верю тебе и верю, что ты вернёшься.
Жду наступления ночи день ото дня,
Чтобы смотреть на звёзды, где ты смеёшься.

Маленький принц, ко мне приходил король.
Его королевство больше твоей земли.
Он предложил мне руку, сердце и стать женой,
Но я отказала ему всему вопреки.

Ваше высочество вырос уже давно.
Земля почти научилась до звёзд летать.
Ты не хотел бы со мною сходить в кино,
Или в кино не ходит такая знать?

Я не умею, не знаю и не хочу рисовать.
Могу рассказать, про всё: про вчера и про завтра.
И подарю, о чём розе не нужно знать,
Свой Поцелуй. Первый. Вернёшься? Правда?

Я буду хранить твои кости

Когда ты уйдёшь
Я не стану ронять себя.
Ты никогда не поймёшь
Как люблю я тебя.

Ты никогда не узнаешь,
О том, как пальцы мои
Тебя нежно ласкали,
А губы шептали: «спи, спи, спи».

О том, как тебя ненавижу!
За то, что ушёл навсегда,
За то, что теперь не увижу
Тебя никогда.

О том, как люблю, ненавидя
Смеюсь сквозь слёзы я,
Глаза не желают видеть
Остывшим тебя.

И как же теперь мне быть?
Без смеха и рук твоих.
Смогу ли я здесь жить
За нас, за двоих?

Смогу ли я засыпать
Одна в холодной постели?
Зачем тебе всё ломать?
Вернись, мы не так хотели!

Постой, постой, вдохни!
Отдам тебе воздух свой.
Ты только не уходи,
Теперь мой воздух, твой.

Постой, вернись, что ты хочешь?
А хочешь душу отдам?
Возьми, забирай если это поможет.
Тело, сердце, душу –
к чертям!

Что толку биться о стену?
Валять дурака и страдать.
Без звука выплёвывать пену,
Криком рвать ребра, рыдать.

Уйду от порывов злости,
Любить, так любить – навсегда!
Я буду хранить твои кости,
Когда ты уйдёшь от меня.
***
Сердце моё стучит
Слышишь, я живая!
С миром оно говорит
Мудрость любви источая.

Голову преклони.
Тише, тише, послушай,
Вот тут стучит, в груди,
Вчера там гуляла стужа

Стучит, ты слышишь, стучит!
Там, где дыра зияла.
И этот звук так мани‌т,
И мне тепло, вдруг, стало.

Теперь я жива! Стучит
Сердце, как бубен Шамана.
Не всем понятен санскрит,
Мой стук не для всех шавасана.

Я раньше была мертва
Не слышала сердцебиение,
В груди, как у многих, дыра
Пока не нашла смирения.

Пока не познала любовь,
Которая миром правит,
Которая в жилы кровь
Всем сможет доставить.

Любовью стучит моё сердце,
Всё чаще с груди вырываясь,
Большая душа в этом маленьком тельце,
Живёт, наслаждаясь!
***
Не мешайте даме танцевать

Не мешайте танцевать
Каждому свой танец,
Дайте человеку стать
Пусть не по нраву глянец.

Пусть вам не норма
Странные движения,
Пусть видите, что больно
Оставьте своё мнение.

Не думайте: «опасно»,
У каждого свой путь,
Волнуетесь напрасно,
В опасности вся суть.

Отдайте танец человеку,
И разрешите совершать
Ошибки.
И пусть они серьёзны, не для смеха,
Дай погибать в пучине зыбкой.

Дай оступиться,
Упасть и встать,
Пусть всё случиться,
Дай танец станцевать.

Ронять себя и находить,
Искать другого,
Уходить.
Упасть, сгореть, восстать, взлететь,
И разбиваться снова.
И быть собой и жить, и жить.

Так не мешайте даме танцевать,
Пусть я живу свою
Космическую жизнь.
Я разрешаю только наблюдать,
Как ноги топчут, поднимая пыль.

Вагончик

И речка бурлива, и местность гориста.
Вагончик невзрачный, в нём жизнь бьёт ключом.
Готовясь в поход, копошатся туристы
Под лунного цвета фонарным лучом.

Покошенный тамбур, в ступеньку крылечко,
За дверью от жара сердец горячо.
Тепла добавляет железная печка,
Любовно обложенная кирпичом.

Пристрой до окошка заставлен дровами,
Наборчик из нужных вещей небольшой.
Туристский уют не опишешь словами,
Но можно почувствовать чуткой душой.

Кто где - за столом, на двухъярусных нарах,
Весьма подкрепляя скромнейший уют,
Под сполохи струн шестиструнной гитары
Туристы тут вечные песни поют.

Из ласковых нот, что таятся в гитарах,
Порой извлекающих слезы из глаз,
Напевы мелодий и новых, и старых
В прошедшие годы звучали не раз.

От веком двадцатым проверенных песен -
Их чудных мелодий и правильных слов -
К утру растворяется старости плесень,
Мельчает проблем незавидный улов.

А молодость буйно от них расцветает,
Не зря эти песни туристы поют.
Вагончик зимою почти заметает,
Но люди замёрзнуть ему не дают.

И где бы по свету меня ни носило,
Сюда возвращаюсь тряхнуть стариной.
Здесь место невиданной праведной силы,
И горы стоят горделиво стеной.

Все начиналось, как положено...

Все начиналось, как положено:
Рюкзак в автобус, и – к горам.
Потом уж ветер бил по роже нам,
И снег засасывал вибрам.
Увидев мельком небо звездное,
Закат в хребет уполз змеей.
Вершина выглядела грозною,
Пока не встали на неё.
Бросала свет луна рогатая,
Когда спускались не спеша,
И стала более богатая
Эмоций полная душа.
Изба манила жаркой печкою,
Съестным уставленным столом.
И вот, усевшись перед свечкою,
Пахучей миске бьём челом.
И чая порции ударные,
Одежда, выпившая пот,
Ночные песни подгитарные,
И зов души: «Хочу в поход!».

Туристический приют

В городах навалом смога
И дожди зимою льют,
В радость нам одна дорога -
В туристический приют.
Мы бежим от сложных правил
И ненужной суеты,
Чтобы ветер нами правил
И прекрасные мечты.

Ярко путь сверкает Млечный,
Тишина, покой, уют.
Ловко в горы врос навечно
Туристический приют.
В нём лишь нары, стол да печка -
Жаром пышет от печи.
Под горой Оленья речка
Снегом скрытая журчит.

За окошком вьюга воет,
А на сердце тает лёд -
Парень «Солнышко лесное»
Сладко девушке поёт.
Над избой нависли горы,
А на них - снега, снега.
Струн гитарных переборы
Глушит без толку пурга.

Замело пургой плешины,
И морозною зимой
Мы, стремглав слетев с вершины,
Едем вечером домой.
Лыжи горные и горы
Спать спокойно не дают.
Начинаем снова сборы
В туристический приют.

Только сердце пока бьется...

Ордена и медали... Кружка...
Боевые 100 грамм на столе.
Нет, не плачет – сидит старушка,
С той войны столько минуло лет.

Помянула сына и мужа,
Что остались в земле сырой.
Ей и тот и другой нужен –
Только их не вернуть домой.

Муж в Берлине – прошел пол мира,
А пристанище сыну – Брест.
Только шепот усталый: "Милый",
Как же резала эта весть.

Как же резала, по живому,
Не забыть и сейчас болит.
А казалось: чуть-чуть и дома...
Под Берлином пол века спит.

Из груди сердце к ним рвется,
Оторваться б за облака...
Только светит пока солнце,
Только сердце бьется пока.

«Мама, мама...» – Ее за руку,
От войны ей осталась дочь.
Помогла пережить разлуку.
Вся в отца – красива...Точь в точь.

Посидят, помолчат... Победа
Им досталась такой ценой.
Ордена на груди светят,
Отражаясь от боли той.

Ордена и медали... Кружка...
На столе боевые 100 грамм.
Нет, не плачет – сидит старушка,
Не сломить и сейчас врагам.

Мы – Россия

Голубь мира летит в небо,
Корабли бороздят океаны.
Если кто на Руси не был –
Говорить о России рано.

Наш Гагарин летел первым,
А Леонов – шагнул в космос.
У Лаврова – железные нервы.
Из России они, просто.

Мы медведя с руки кормим,
Наши люди сильны духом.
Не кружи над страной ворон,
И не верь про Россию слухам.

Мы гостям – так всегда рады,
И помочь – да святое дело.
Только вот с мечом к нам не надо!
Было много таких – смелых.

Мы все разные, но – едины.
Пусть не пробуют мерить силы.
Нам не стоит дышать в спину!
Мы с тобою и есть – Россия.

Афган

Который день в лицо ветра,
Прошли пески, прошла жара.
Над Ганджагалом воздух свеж,
Еще душа полна надежд.
Еще мой друг пока со мной,
Еще я тут, еще – живой.

Припев:
Афган, последний день, последний бой.
Афган... Еще немного и домой.
Афган... Какое небо... Тишина.
Афган – моя последняя война.

Вот мой последний перевал.
Хотя, чертовски я устал,
Но стиснув зубы, дальше – в путь.
А мне чуток бы, отдохнуть.
Еще не смолк последний бой,
И друг мой рядом – он живой.

Свистят снаряды, все в огне,
Земля в огне, огонь во мне.
И я в последний раз шепчу:
«Ах, как же я домой хочу…»
Над Ганджагалом тишина...
Окончилась моя война.

Солнце по-весеннему ярко светило за окном, словно просило прощения за все не обогретые им зимние дни. Весело щебетали ласточки. Несмело зацвела акация, как будто сомневаясь в наступлении весны. Природа сомневалась... Не сомневался ни в чем Николай. Решение он уже принял и сообщил о своем отъезде в Израиль в институте. Кое-кто уже даже успел познакомиться с его женой. Кто-то тихо завидовал, кто-то считал, что это, по меньшей мере, легкомысленно, сорваться и уехать в другую страну, пусть даже и с такой красивой девушкой.
– Ну, ты хоть с женой бы познакомил..., – зная характер Николая, Алексей Иванович, его преподаватель, даже не пытался отговорить. – Знаю, что все решил, это твоя жизнь, и ты в праве распоряжаться ей по своему усмотрению. Жаль, конечно, – перспектива для тебя и здесь была великолепная.
– «А что знакомить – она, рядом в кафе сидит, ждет меня» – ответил Николай.
Любопытство одногруппников взяло верх, и количество отпросившихся на перекур росло в геометрической прогрессии. Через десять минут аудитория оказалась совершенно пустой.
Люба сидела за столиком у окна и маленькой ложечкой помешивала по часовой стрелке шоколадно-ванильное мороженое, наблюдая, как шоколадные спирали все больше поглощали белоснежную ваниль. Окно было не просто большим, оно было огромным, казалось, что через него можно выйти на улицу, заботливо натертое, оно как будто отсутствовало для глаз и лучи солнца пытались пробиться через золотистую завесу штор, задернутых, в надежде, что весеннее солнце не сможет растопить стоявшее на столике мороженое. С улицы силуэт сидевшей за столиком, Любы был едва виден. Но по очертаниям угадывался тонкий изгиб хрупких плеч, струящиеся и ниспадающие до пояса волосы и длинные, красивые ноги. Она была немного выше Николая, но рядом с ним она чувствовала себя настолько защищенной, что для нее это не имело никакого значения. От него веяло надежностью и заботой. А еще он умел любить. Да, любить по настоящему, не смотря ни на что, и это чувствовалось в его поступках, его умении заботиться. Он был так воспитан: мужчина, должен быть мужчиной не только на словах.
Маленькое кафе не было рассчитано на такое огромное одновременное пребывание посетителей и было решено переместиться в небольшой скверик, расположенный поблизости.
Направляющуюся в сквер процессию, заметил, подъехавший к институту, друг Николая. Сашка, парень крупный и даже полноватый, но добродушный, наспех припарковав, оставил свою машину, и побежал через газон знакомиться.
– Санька машину закрой! – обернулся к нему Николай.
– Да черт с ней! - и Сашка с удивительной для его комплекции легкостью перемахнул через небольшой заборчик, отделяющий тротуар от территории сквера, – Александр, – представился он Любе, нарочито – галантно поцеловав ей руку.
Люба была смущена таким изобилием мужского внимания и любопытных взглядов.
Переезд не стал тяжелым испытанием для Николая и Любы. Ведь они были молоды, да и терять им было не чего. Налегке, с парой чемоданов и спортивной сумкой прощались они с родным городом.
Израиль встретил их не по-весеннему палящим солнцем. Но что могло их испугать? С поиском квартиры и ее обустройством помогли родственники Любы. Спокойный, добродушный Николай, сразу расположил к себе большую часть огромного семейства Любы. Бабушка София была просто очарована воспитанным молодым человеком и их нечастые визиты очень радовали, когда-то раньше, красивую женщину. Даже спустя годы, бабушкины черты лица несли отпечаток былой красоты, а добрый характер не позволил времени исказить их. Да и Николаю нравилось слушать эту интеллигентную, образованную старушку.
Жизнь вошла в спокойно-размеренное русло.
Утро разрезал неожиданно-ранний звонок. Еще не совсем пробудившись, Николай по сбивчивому рассказу друга, оставшегося в России и даже, спустя годы, хранящего студенческую дружбу, понял, что их закадычного друга, тихого, спокойного Володьки больше нет...
– Как это произошло? – поинтересовался Николай, нервно прикуривая сигарету.
– Казалось обычный вызов, приехали на звонок соседей, пьяный папаша размахивал ружьем и грозился всех перестрелять. Когда они вошли, прицелился в дочь... Никто не думал, что выстрелит, только Володька среагировал молниеносно, заслонив собой девочку... Чувствовал, что тот не шутит.
Казалось, прощаться с когда-то неприметным, тихим парнем, пришел весь город. Хоронили Володьку в милицейской форме.
Среди множества венков от родных, близких и друзей, у стены стоял венок от Николая. Он не смог сам приехать и проститься с другом, но по его просьбе, отдав последнюю дань памяти, венок принес его отец. Даже через такое расстояние, разделявшее двух друзей, чувствовалось незримое присутствие Николая. Душой он был в этот день рядом и прощался с трагически погибшим другом...
"Как и для чего жить? Почему судьба так обошлась с Володькой?" – мысли не давали покоя, выворачивали душу, как будто пытаясь сломить волю Николая. Не сломили – выстоял...
На следующее утро он сообщил Любе, что идет воевать по контракту.
В его жизни появились новые страницы... Страшные, наполненные кровью, войной, гибелью друзей. Чечня... Израиль...
На столе непочатая бутылка вина, любимый салат из морепродуктов и фрукты. "Как хорошо, что я до сих пор могу смотреть в эти глаза... Глаза, которые столько плакали из-за меня... Господи, сколько же в ней сил, любви и веры в меня... ...Люба, Люба... Жаль, конечно, что детей нет... Все откладывали, наверное, пора уже и обзавестись парочкой оболтусов. Всё-таки 35 стукнуло... Немного, но на висках седина..." –Николай легким движением усадил себе Любу на колени, зарывшись лицом, вдохнул аромат волос. Такой родной, любимый аромат... "Хорошая идея отпраздновать день рождения вдвоем..." - мелькнула мысль.
– Как же я люблю тебя, Люб... Спасибо, что ты у меня есть!
– А ты точно уже никуда не уедешь? – поинтересовалась Люба, повернувшись и глядя прямо в глаза Николая, своим зеленым омутом.
– Нет, обещаю! – и он вновь привлек ее к себе.
Вечерний воздух наполнился долгожданной прохладой. Палящее солнце зашло за горизонт.
– Выйду, подышу свежим воздухом, - сказал Николай, целуя Любу в щеку, - ты точно не хочешь со мной прогуляться?
– Нет, сходи сам, мне нужно доделать кое что по дому, завтра не будет времени, едем к моим, – отпивая на ходу глоток чая, Люба продолжила готовить ужин.
Тишина. "Как хорошо все-таки дома... » – думал Николай, глядя на видневшуюся тень Любы, мелькнувшую в окне, прикуривая сигарету.
Внезапный крик нарушил идиллию тихого вечера. Где-то невдалеке кричала девушка. Думать было некогда, Николай перемахнул через живую изгородь веток, слегка оцарапав, кисть. "Дыхание... Уже не такое легкое, как в 20 лет, но пока не подводило", – подумал он, в считанные минуты, оказавшись рядом с аллеей, где виднелись три силуэта. Эта часть аллеи была наименее освещена и обычно люди старались как можно быстрее миновать её в темное время суток. Один мужчина крепко держал девушку сзади, второй подошел в плотную и явно намеревался не поговорить с ней. Николай увидел сверкнувшее лезвие ножа. Сказалась военная выучка – и он успел выбить нож из рук нападающего, повернулся к девушке и ударив второго мужчину, буквально вырвал её из его рук. Внезапная жгучая боль обожгла спину... Николай развернулся и ударил нападавшего кулаком. Девушка громко кричала на иврите. Заслышав сирену подъезжающего полицейского автомобиля, преступники решили ретироваться.
– Нож прошел в двух сантиметрах от сердца. Большая потеря крови, состояние тяжелое, но мы делаем все возможное, – сообщил Любе врач.
"Господи, неужели, пройдя две войны, ему суждено погибнуть от ножа, в двухстах метрах от дома?" – слёзы застилали глаза, еще молодой, любящей женщины.
Утренний кофе наполнял комнату ароматом, вытесняя запах свежесрезанных веток сирени, благоухающих все утро. А на мониторе моего ноутбука заморгало сообщение "Привет. Я ЖИВ!" от контакта с именем Николай.

ДРАКОН С ТАТУИРОВКОЙ ДЕВУШКИ

Познакомились в баре на "Блумквист стрит".
Караоке, танцпол от их движений горит.
Горячительного порции весьма значительны.
Огнедышащему чудищу всё простительно.

А дальше искра и огонь по каналам Вены;
Пеной полнились реки от Амура до Лены.
Кипят и водоёмы, и страсти в отелях.
Барбекю с соседями каждое воскресенье.

На зависть подругам самый ровный загар,
Вечера в облаках — это их променад.
Гейзерам в Исландии скажи "пока",
Когда твой парень — это личное спа.

На второй год хотят сковать свои узы,
Жаль законы в РФ сказки не пропустят.
Долго ревела от их стонов Фудзи.
На третий день герои решили: "да и улит с ним".

Салон, отбойный молоток, сеанс 30 часов.
И два портрета на руках храбрецов.
Такую связь порвать никто не посмеет,
Кому охота знать вкус чешуек по шею?

Три первых года пролетели как в сказке
"Любовь живёт дольше, мы надолго и счастливо!"
— Утешения дракона были напрасны.
Не понять, кто монстр, а кто девица красная.

Психика пошатана, проблемы на работе,
Сгоревшие дедлайны и угли из отчётов.
Свести рисунок оказалось не просто,
Сердце чудовища все реже бьётся.

Он думал всё закончится не скоро, а если так, то легко и весело.
Но не тату осла у дракона на предплечье,
А мечом проделанные бестолковые трещины.
Чешуя заросшая не даёт больней себя изувечить.

Тот же бар, знакомые лица.
Проснуться умыться, в глинтвейне топиться.
С гориллой гигантской на пару ест пиццу,
От женщин людских каждый вечер окстится.

Но вот зимняя ночь, расхлопнулась дверь,
Забегает девчонка, крики "Харэ!".
За нею толпа в десять рожь или харь,
Дракон разевает огромную пасть.

Ну а дальше всё знаете сами,
Мы пишем сюжеты с хорошими концами.
Дейнерис летит за железным стульями;
Татушка дракона затянулась в июле.

ЖИТЬ

Жить без потерь и без греха
Невозможно, народу потеха.
Я вчера не досчитался нервных клеток.
Белка не досчитается последнего ореха.

Открываю холодильник,
Смысл, выходи, уже понедельник.
Бесконечно расфасовывая хлам,
Не нахожу ничего кроме стаи заблудших лам.

Сырбор.
Будь то чедер или лес полный зверей.
Жизнь не Франция, а улитки только в моей голове.

Поднимаю с эшафота голову -
Вижу поезд мчащийся в даль,
В ту даль, где ищу себя сам,
У будущего на меня точно есть план.

И что мне нужно, чтоб
Переродившись стать котенком?
Застелить цементом земленной гроб?
Поставить на Вахтанге хороший ромком?

Я больше не хочу думать, что я есть,
За все "когда-нибудь" это судебная месть.
Переварю кислоту притязаний,
Я верю моя жизнь - это яркий фонарик.
И я добавлю масло и я зажгу фетиль.
Своей планеты я маленький принц,
Сальвадор Дали, сочиняю эскиз,
Я рестовратор и я же продавец,
Купи мой миру дар,
Подари мне билет на конец!

***
Карусель каракулей прямо на листе,
Её слова - не те, что от Матфея,
Мне тесты Роршаха мигают в темноте,
В антрактах пляшут феи.

Послевкусием ядерного пепла
Наслаждался бы с кем-нибудь вместе.
Паспорт гражданина Алеппо
Оформляет великий Креститель.

Только в ровных палочках стены,
Кривые столбы балки держат
И не ведают базовых истин,
И поют только скорбные песни.

Раздули из ока эго,
Надулись, насупив лико.
Всё кажется кошке диким,
Пока не стала домашней кисой.

Из Неаполя исчез вмиг весь мусор,
Взял, и в раз в никуда испарился.
Во Франции - затянувшийся голодомор,
Кровь за вино, и нельзя ей напиться

Титаник восстает из забытых пучин,
Сфинкс начал дышать полной грудью,
Происходит реконструкция великих Афин,
Сбиты столку даже свыше судьи.

Дай только каждому сил и здоровья,
Изменить этот мир нужен повод,
Я его отыскал на износе отчаянья -
Утолить по любви страшный голод.

Изжеванной медью пластин скрежетал арифмометр. В неравномерные ячейки окна рвался ветер и истерично стучалась неудачно пришвартованная стрекоза, соскабливая мелко трепещущим лезвием крыла пыль и прозрачные крошки с толстых стекол. В помятой чаше мерных весов осыпалась горка бездыханной овсянки, подпитываемая умирающим баллончиком газа горелка добросовестно обугливала добротный стейк жесткой говядины, чайник на примусе высвистывал однообразный шлягер паровых машин. Рука тянулась за лишней щепоткой пересохшей крупы. Завтра стипендия.
Подержанный четырёхкрылый физически и психически устаревший истеричный летательный аппарат нес поношенное физически и психически измученное тело на место интеллектуальной экзекуции. Ожидались пробки на восьмом уровне между РосЛатуньЦентром и СтальИнвестом. На шестом с грохотом и скрипом наскоро сколоченные турели перестреливались железными опилками. Достигшие цели боеприпасы немедленно шли в расход. Тело застряло в пробке.
Для желающих срезать было предусмотрено два пути: обвариться в отводных трубах ткацкой фабрики, прошмыгнув в промышленные коридоры девятого уровня, или облететь затор снизу, по полосе общественного транспорта, в теплой компании заботливых полицейских с гидравлическим прессом, полупустым контейнером опломбированных разномастных пластин и дюжиной отдыхающих на выносной лавке остановки общественного транспорта на стене РосЛатуньЦентра. Бравые хранители порядка недовольно скрежетали зубами – за полупустые контейнеры прибавки ни к зарплате, ни к овсянке не давали. Дураков ни на том, ни на другом пути не наблюдалось.
- Милая леди, а где вы прикупили такой роскошный багажный отсек? – подъехало в сжиженном трафике к расслабленной барышне пресловутое тело. – Сделано добротно, должно быть на заказ? А удобно так летать? Вместимость, я так посмотрю, хорошая. А оборки не засасывает в двигатель?
Барышня недоуменно обернулась к объекту столь пристального внимания. Цокнула языком. Подтянула развязанный после обильного завтрака корсет. Подвязала сползший набок тюрнюр и сразу лишилась всякого очарования кочевницы с тяжелой сумой, притороченной к седлу железного коня.
Загремел, задыхаясь, заводной мотор. Недовольно затрепетали датчики давления. Верный летун снял с себя всякие полномочия и выбросил велосипедные педали. А надо было утром завести. Это тебе, Николя, не велосипедный тренажер, и никакое количество одежды, наброшенной на руль не спасет от падения. И измученное тело покрутило педали дальше, вслед за ускользнувшей барышней без всяких багажных отсеков на седле.
- Вот Вы, да Вы, сразу видно, никогда не поступали на факультет Физико-Механической инженерии! – тыкал пальцем в какого-то почтенного гражданина Николя. – Манеры у Вас однозначно для высоких наук механики неприемлемые. А я вот поступил. И гордость, и мука. Эх, тяжело быть гуманитарием в мире процветающей мануфактуры и механизированного искусства. А самое главное – что станет с моей невинной фантазией, чистотой помыслов и детской радостью еще через пару лет обучения? Вот знаете, я, играя вечерами с пышными потоками воздуха, рвущимися из труб заводов, люблю представлять, что я вовсе не восседаю на проверенной годами стрекозе, а объезжаю норовистого единорога, скачущего по хрупкому спектру извилистой радуги то вверх, то вниз. И не соскочишь с него на повороте – радужные волны пусть и подвластны человеческому зрению, но для ноги, доверчиво ступающей, они – топь. И ты в отчаянии зажмуриваешься, цепляешься руками за перламутровую гриву, упираешься ногами в бешено вздымающиеся бока, упиваешься сумасшедшим родео. Но вот прыжок – и твой корабль вошёл в тихую гавань. Резвый конь обуздан. Ты открываешь глаза, осматриваешься, а под тобой вновь твоя старая стрекоза, пальцы исступленно жмут перевязь сумы, на внешних боковых панельках виднеются вмятины от дрожащих пяток. Позади остались и родео, и радужные полотна, и громоздкие трубы, а впереди лишь рассвет в клубах смога и темные облака на буром небе. И ты последний раз пришпориваешь воображаемого скакуна, мчишься вперед, силясь догнать свое воображение и опередить восходящее солнце на финише горизонта. Но стрекоза бессильно выбрасывает педали, и вот уже утро и на летательном аппарате завод кончился, а ты измучен, и вы, собрав нескладные изношенные корпусы, вновь и вновь летите в технический университет и неизбежно утыкаетесь в пробку и безнадежность.
Взвыл гоночный шмель, растолкал попутчиков обтекаемым боком, и нырнул в переплетение труб. Стаей чаек, увидавших аппетитную, словно косяк рыб, помойку, раскричались маневренные полицейские ласточки. Довольно урча притирался к хозяйской ноге комфортный летательный аппарат, унося почтенного гражданина прочь. Из труб СтальИнвеста поддувало, опрокидывая незадачливых водителей и игриво ероша женские укладки. Романтика и прогорклый запах производства витали в воздухе. Оживленная движением пробка удовлетворенно заскрежетала. Расколов на неаккуратные куски воображаемого единорога, перед замечтавшимся Николя вклинился хам на зеленой стрекозе.
- Хоть красная, хоть зеленая, все равно заводная игрушка. А вообще, ну что за невоспитанность! – хлопнул по приборной панели студент, тщетно пытаясь склеить останки мечты. – Одумайтесь, где ваша честь? Неужели это – дело достойное джентльмена? Так безобразно и грубо оскорбить, можно сказать наплевать в лицо человеку! Знайте же, что за такое не зазорно и рукавицу в лицо метнуть, и на крыше РосЛатуньЦентра о двадцати шагах в каждую сторону в час пополудни лицо к лицу, дуло к дулу встретиться. В прошлый раз, как сейчас помню, столкнулись мы с ненавистным моим товарищем. Много лет один вид его лица вызывал у меня головную боль и холодок нагонял в самые кончики пальцев. Для женщины – верный симптом влюблённости, но для мужчины, заметьте, кулаки чешутся к драке. А у меня от холода всегда руки шелушатся и зудят, зудят! И вот, в один замечательный теплый весенний день, просиживая останки изживших себя лекций в восхитительном поршневом саду мы столкнулись взглядами - он мастерил громоздкую машину для своих курсов оружейного мастерства, я клепал крошечного дрозда с паровым двигателем на стратегически важную конференцию разведмашин. Ну не поспорит же ни один здравомыслящий человек – куда больше пользы принесёт нашему миру юркий и быстрый, одним ударом обезоруживающий противника боец, чем уродец, бесцельно колотящий пудовыми кулаками и тратящий драгоценные патроны на неприцельный обстрел. И вот ему на колени падает перчатка. Должно быть аэрофанатики уронили, они любят гнездиться на самых душных и гулких поршнях заводов. Тем не менее, он вскрикнул как подстреленный, вскочил на ноги, и попытался столкнуть меня в жерло одной из промышленных труб. Ей богу, бросил бы перчатку, да и разошлись бы на этом до дуэли. К чему это рукоприкладство?

На крыше СтальИнвеста скрежетали, сталкиваясь измятыми телами, роботы-сумоисты, гуттаперчево извиваясь в луже просроченного машинного масла. Смятые купюры метились прямо в лица водителей, рассыпанные монеты отбивали бесконечную дробь, соскальзывая в лабиринты труб. Ставки принимали не слишком аккуратно. Из обходных коридоров вывезли перекинутого через седло нарушителя. Гоночный шмель почти на двадцать процентов приблизил полицейских к обеду.
- Ну так вот, - оторвал глаза от увлекательного зрелища Николя. – Мы встретились в секторе А8. За его спиной – раскаленные трубы. За моей – пыльные небеса. Он все пытается примостить свою плазмопушку то на плече, то у бедра, то за спиной. Я поигрываю кремниевым ружьем, завтракая жаренными шкварками. Вкусно. На самом кончике пушки налился очаровательный плазменный шарик, покачнулся, и почему-то полетел не вперёд, а вниз и увесистым яблоком Эриды плюхнулся сквозь перекрытия на чей-то круглый изогнутый стол. Однозначно круглый, на столько воплей по квадратному бы не растеклось. Товарищ взвыл, поднял руки к небу и взмолился о переводе дуэли на дистанционный механизированный формат по причине нестабильной экологической ситуации и слабых легких. Фанфарами загудели покорёженные трубы, спуская никчёмные, прямо как мой оппонент, отходы. Мой дрозд мог бы вольной птицей взвиться в небеса, пулей прорезать смог и гарь, вонзиться вострым клювом прямо в бескрайний горизонт и рассечь эту всесильную нить, прорвать окутавший нас пузырь убожества и грязи, низвергнуть на тусклые пластинчатые бока домов реки сияющей синевы, градом облаков сбить шумные пробки на землю, залить полицейские контейнеры чистотой и наконец-то умыть этот задыхающийся в собственном выхлопе город. Но он не хотел. Хотел привычно сидеть на плече. И сидел. А на грузовом лифте покрытый испариной товарищ битый час кантовал по частям свою убийственную машину. Какая невоспитанность, словно никому, кроме него, роботов на крышу кантовать не надо! Но вот – чудеса! Последние шестерёнки со скрежетом сошлись в голове противника. Робот медленно поднимает усыпанные пальцами клешни, размыкает одни за другими кулаки, обнажает зловещие недра упитанных лап. Пышут жаром генераторы, кошмаром трипофоба шлёпают заглушки труб на плечах громоздкой машины. Взводятся пушки и стреляют, стреляют себе под ноги, разъярёнными Гекатонхейрами швыряясь клочьями обшивочной стали здания и роняя медные плиты внутренней отделки на злосчастный круглый стол. Мой дрозд взмыл. Он приучен наводиться на бровь и обманным манёвром бить в глаз. Но у пугающего танка бровей не было. И глаз не было. Но дрозд этого не знал, поэтому он спикировал и впился вострым клювом в перекошенные покровы обезумевшего танка. Он выбивал искры, оскальзывался, взбирался вновь, царапал, включал алгоритмы дятла и, заметьте, добрался почти до середины пластины. Но завод кончился и безвольным истуканом застыл мой дрозд, воткнувшись клювом в глубокую пробоину. Робот бахнул, внизу хрустнул круглый стол, пыхнули генераторы, произошел взрыв. Мимо на бреющем прошёл дирижабль с цветастой рекламой на грязной мешковине «Институт Гипроникель – наше образование поднимет вас в глазах общества». Я пригнулся. Мой товарищ проникся, перепоступил и вознесся, задорно вопя и виляя над улицами. О ближнем не забыл - оставил мне на вечную память на крыше все свои пижонские примочки и чей-то левый ботинок. Очень удобный, между прочим. Ну так что, мы с Вами стреляться будем, али нет? Уж простите, я сегодня сам не позову. Как жаль, ну просто до крайности жаль, забыл рукавицы дома. Положил же специально на комод, но нет, забыл! Опять забыл!
Закряхтели усталые моторы. Задергались потертые веки фар, беспорядочно подмигивая попутным барышням. Пробка рассосалась. Дуэль не состоялась.
- Здравствуйте, профессор Сильвер! – Николя истерично стучался в глухие для всех, кроме студентов экологического факультета, ворота морально и физически разложившейся кафедры гидромелиорации. – Вас Николя Паскаль беспокоит! А можно зайти? Я литобзор написал!
Волны расступились перед студентом, а шлюзы гидромелиораторов гостеприимно распахнулась. В обнажившемся проёме заседал за квадратным столом мужчина с благочестивым, прямо как у Моисея, лицом, без глаза и одноногий.
- А ведь я даже не из Древнего Египта, - вздохнул Николя, припоминая, по каким инстанциям его довели до стремления к получению профессии эколога.
Профессора Сильвера звали вовсе не Моисеем, и даже не Джоном, а всего лишь Бобом. Тем не менее, волны этого не знали и всегда ему покорялись. Свою профессиональную деятельность Боб Сильвер начал настолько давно, что к расцвету экологического направления в лице неповторимого Николя кафедру гидромелиорации как раз сократили до единственного кабинета из-за несбыточности надежд на возрождение израсходованных природных источников воды. Но как все начиналось! Юный, пышущий идеями и здоровьем Боб был выслан на преддипломную практику в пышущие жизнью леса Амазонки. Повышенная влажность щекотала нервы и профессиональные навыки гидромелиоратора. Географию не преподавали уже сорок лет. Хотелось улучшить экологическую ситуацию. Как прошла защита диплома история умалчивает, но доподлинно известно, что в рекордные сроки Амазонка обмелела, а позднее и полностью высохла, а вода по старым торговым путям была направлена на другой континент, орошать засушливую Сахару. Из увядших прерий Бразилии Боб вернулся уже одноглазый, без ноги, с благочестивым лицом и на последнем встреченном в природе двугорбом корабле пустыни. Куда дели верблюда анналы истории умалчивают. Вода до Сахары так и не дотекла. Напора не хватило.
- Это дело, мальчик мой, абсолютно несбыточное, я тебя как профессионал говорю, - не глядя отбросил литобзор и заменил родной костыль покатыми плечами Николя профессор. – Ну пробьёшься ты через пылевое облако, а дальше что? Перспектив то нет. Вот взгляни на свой литобзор. Сколько лет назад последний раз упоминали пылевое облако в научной литературе? Двадцать? Ну да, ну ведь упоминала же, скажешь ты мне. Но сейчас-то о нем никто кроме тебя не вспоминает и не планирует! А значит проблем нет. Актуальность то проседает, чуешь? Ну ладно, ладно, пройдешь ты со свечкой под крестным знамением завесу, окажешься по ту сторону. И слава богу, если там есть хоть что-то кроме пылевых штормов и шлаковых пустынь. Ну да, дошагаешь ты своими хилыми ножками до ближайшего пострадавшего оазиса. И что? Будешь природу в одиночку спасать? С тем-то количеством знаний и инструментов, которые будут у тебя на руках к моменту преддипломной практики? Да твой вклад в благополучие природы будет не просто мизерным, а прямо-таки микроскопическим. Поможешь кролику вырыть нору паровым ковшом? Щеточкой стряхнешь пыль с черепахи? Почешешь рысь за ушком? Ах да, пардон, они же вымерли. Да тебя и здесь то с одного факультета на другой перебрасывают, думаешь, там ты будешь нужнее? Да и вообще, уверен ли ты, что с тобой природе будет лучше, а? А самое главное – ты уже совершенно точно не вернёшься. Будь твой эксперимент успешным, или летальным, или разрушительным – пыль скроет это от нас. А мне на ученом совете выскажут за то, что получить результаты опыта, на который растрачен госбюджет, возможности нет. А так и до увольнения не далеко! Ну разве это дело, сынок? Доверься профессионалу – природе личным внедрением в экосистемы не поможешь, её надо спасать исключительно дистанционно. Сам проверял.
- Но профессор, как мы будем спасать природу дистанционно, если мы не знаем где она? – почесал опухшую от осознанности голову студент. – Да и вообще, как мы узнаем, что она там в принципе есть?
- Правильные вопросы задаешь, сынок, - ухмыльнулся Сильвер. – Разведку надо всегда ставить прежде крупномасштабных военных манёвров. Сам проверял. А лучше всего скоординировать операцию таким образом, чтобы она, так сказать, убила сразу двух верблюдов. А лучше – воскресила, и чтобы они сами к нам пришли. Короче говоря – надо нам одновременно и обстановку разведать, и что-нибудь спасти от вымирания. Знаю, звучит сложно, зато реализация как проста! Мы, значит, покупаем на государственные деньги набор гуманитарной помощи. Ну не платиновый, конечно, а какой-нибудь эконом. Вынимаем из него овсянку. Делим её между соучастниками… извиняюсь, консультантами. Добавляем удобрения. Осеняем усовершенствованный комплект крестным знамением и забрасываем его с турели за пылевое облако. Почему с удобрениями, без овсянки и как мы узнаем результаты, спросишь ты. Ну вот подумай, какая главная характеристика любой экосистемы? Да боже упаси, какие цепи питания. В любой экосистеме может жить таракан. Он вообще может жить везде, докуда добраться может. А кто ещё, кроме тараканов у нас на данный момент в пылевом облаке существовать может? Правильно, человек. А значит, где земля для таракана пригодна, там и человек есть. Мы же плодимся быстро, мрем плохо, а лезем везде. Ну не прелесть ли? Я вот заснул однажды в джунглях Амазонки, просыпаюсь, а по штанине такие мелкие очаровательные тараканчики бегают. И усиками шевелят. Лощеные, довольные, сытые. А штанина пустая. Так и остались спустя полтора года в джунглях Амазонки я, тараканы, да верблюд. Что он там делал – ума не приложу. Но, замечу, верблюд был дрессированный, по команде лапу давал, а тараканы выглядели гораздо хуже, чем я. А значит порог выживаемости у человека еще выше, чем у таракана. Ну так вот, мы забрасываем нашу гуманитарную посылку. Её, естественно, находит человек, существо жадное и любопытное. Открывает, а там овсянки нет. И тут он осознаёт, что его нагло обманули с доставкой и вообще это дело подсудное. И идет в нужные инстанции писать жалобы, то есть в город, или, в зависимости от развития локальной культуры и социального строя, лично к нам, чтобы бросить нашу подачку нам в лицо. А оскорбленного человека никакая пылевая завеса не остановит. Если он придет, мы сразу поймем, что снаружи жизнь есть, и я лично прочитаю ему лекцию по защите окружающей среды. А потом мы его с той же турели забросим обратно, в том же направлении, естественно пересчитав массу и аэродинамические характеристики. Вот и получается, что природу снаружи мы защитили. Вот спроси меня, к примеру, как мы сможем точно попасть в место, где есть люди? А я сразу и отвечу, вот какая главная особенность тараканов? Они везде. Ну аналогию ты понял. А, зачем удобрения добавлять? Ну… Мы же природу спасаем. К тому же, вдруг у них своя служба приема жалоб и предложений есть?
Мелкие пылевые вихри задорно раскручивали пятилопастный атавизм потолка, гоняя затхлые потоки воздуха по помещению. За стеной поочередно скрежетали двугорбые аппараты бессонной лаборатории гиперболизации, почему-то вызывая у Николя смутные образы стада верблюдов с картинки в музее. Профессор Сильвер жевал бороду. В секторе А8 крыши РосСтальИнвеста специалисты института Гипроникель возводили громоздкую пусковую установку. Где-то глубоко внизу, под сотнями кривоватых заплаток через окно пропихивали новый треугольный стол.
- Да оно прогорит наполовину пока летит, не мелочитесь! – вскрикивал профессор Сильвер, впихивая в руки инженерам очередную стопку облицовочных пластин. – Груз должен долететь в целости и сохранности!
- Но профессор, мы же не через атмосферу его запускаем, а через пылевое облако, - переминался с ноги на ногу Николя.
- Половинные меры всегда бывают избыточны! – махнул рукой заслуженный преподаватель. – В смысле, излишки всегда мизерны, по сравнению с научной ценностью. Короче, пока есть финансирование мелочиться не положено.
Ухмыльнулся специалист института Гипроникель в одном ботинке. Комковатый сгусток любви к человечеству, научных изысканий, натуральных удобрений и штампованной меди два тяжеловесных робота затолкали в чашу катапульты. Сипло свистнул Сильвер и диплом Николя ухнул за горизонт. СтальИнвест покосился. РосЛатуньЦентр пошатнулся. Где-то внизу из окна вывалился треугольный стол и приземлился прямо в полицейский контейнер. Объявили обед.
Николя чувствовал, что его поэтически направленная гуманитарная душа раскололась на мелкие осколки и ни у кого не хватит сил склеить её обратно. Единорога было не видать. На рекламных стендах заметно просевшего СтальИнвеста симпатичные рекламные роботы расклеивали информационные листовки о неопознанном теле, упавшем в бассейне реки Подкаменная Тунгуска. Стрекоза противно запищала. Педали заело. Хотелось кушать. Блестящими звёздочками растворилось необычайно чистое закатное небо. Огромная заводная катушка быстренько намотала на себя свиток с перечнем разработчиков и белым флагом выбросила уведомление «Ваш сеанс закончен. Желаете подключиться снова?».
- Ну как оно? – ухмыльнулся Николе Эдисон. – Впечатляет? Я в прошлый раз напортачил с дальностью прорисовки, вот и пришлось алгоритмы поменять на капсульную реальность. Но какова картинка, а? Хочется верить, хочется жить!
- И вот эта штука должна показывать нас, но наоборот? – сморщился Тесла.
- Именно, - хихикнул Томас. - И, самое главное, демонстрировать наши деяния с кардинально противоположной точки зрения.
- Да она же не работает, - фыркнул Николя.
- Как не работает? – схватился за шлем Эдисон.
- Да брось ты эти выдумки! – выхватил изобретение Тесла. – Ты создал машину по производству стереотипов! Она видит то, чего быть не может, приписывает мне то, что человеку неподвластно! Уничтожь эту ересь, пока она беды на твою голову не принесла. Прислушайся ко мне!

Радость, что была со мною, где ты?
И любовь, и юность нынче врозь.
Снежным пламенем объяты силуэты
В белом сумраке танцующих берёз.

Для чего они вытягивают шеи?
Лебедей ли так отчаянно зовут
В дивном царстве–государстве Берендея,
Где чудес полно, феерий и причуд?

Для чего они колышутся над нами,
И плывут по белу свету сквозь пургу,
И поблёскивают ветки хрусталями,
И на них я наглядеться не могу?

Перед ними умолкаю и склоняюсь,
Будто слышу позади старинный зов.
И проходят в моём сердце боль и зависть,
И восходит к небу музыка стихов.

Наполняю мою душу облаками,
И, берёзовым свеченьем осиян,
Исповедуюсь берёзам, будто в храме,
Возвращаюсь к ним, родным, из дальних стран.

Лишь к берёзам я спешу душой согреться,
Прикасаюсь к ним рукой и слёзы лью.
Для чего они бегут за мной из детства,
И ветвями гладят голову мою?
***
Немного музыки и солнца,
Немного доброго тепла,
И в мир опять Любовь вернётся,
Расправив белых два крыла!

Немного искреннего смеха,
Кусочек маленькой мечты,
И зацветут в чащобах века
Невероятные цветы!

Немного дружеских объятий,
Сердечных слов, простых речей,
И волны прежней благодати
В душе заплещутся твоей!

Немного звёзд, немного моря,
Накинутый на плечи плед,
И растворится привкус горя,
И в темноте зажжётся свет!
***

Одна любовь меня спасала!
Одна любовь!
И сладко в губы целовала,
И била в кровь.
И окунала прямо в небо,
И жгла огнём!
Была моей водой и хлебом,
И крепким сном.
И уводила эти строки
За горизонт,
И плыл во мгле мой одинокий
Весенний зонт.

А может, это был мой парус?
Моя мечта?
Когда-нибудь и я раскаюсь,
Ведь жизнь проста.
Смешались в ней и лёд, и пламень,
И тьма, и свет.
Так что же светится над нами
Сто тысяч лет?
Куда ведут меня дороги?
Зачем, дрожа,
Летит в безвестные чертоги
Моя душа?

Я белым светом очарован!
И мне б уйти
Туда, где стану вещим Словом
В конце пути.
Где на свету растают тени,
Закрыв главу,
И где сожжёт огонь осенний
Мою листву.
И где под музыку хорала
Скажу я вновь:
«Одна любовь меня спасала!
Одна любовь!»

Когда Мария в очередной раз вышла на прогулку, она заметила — что-то изменилось вокруг. Город будто бы стоял в напряжении, в ожидании чего-то грандиозного. Люди перешептывались, и шепот этот эхом доносился и до нежных маленьких ушек Марии. А виной тому был новый житель Цветочной улицы. Каждый уже знал, что это непростой человек, а знаменитый музыкант, которого нынче называли просто «маэстро». Маэстро был молод, красив, и невероятно талантлив. Он писал арии для самых знаменитых театральных постановок. Его музыка играла только из дворцовых окон, аккомпанируя под танцы знатной публики во время бальных вечеров. И каждая молодая особа мечтала наслаждаться его вниманием и непревзойденной харизмой.
Мария, конечно же, была не исключением. Она знала наизусть все его постановки, оперы, пьесы. Она романтизировала его образ настолько, что маэстро казался ей недосягаемой звездой в небе. Такой далекой и холодной. Но сейчас он вдруг стал ближе. Она и представить себе не могла, что станет жить с ним на одной улице. Мария направилась в сторону его дома, чтобы посмотреть, как его громкая повозка возвещает, что новый житель уже в городе и готов заселиться в свой особняк. В этом невероятно большом трехэтажном здании, Мария увидела столько роскоши, что дворец самой императрицы терялся на фоне его великолепия. Слуги сновали туда-сюда, перетаскивая вещи хозяина в дом, а из кареты, с невероятно важным видом, размахивая тростью вышел и сам маэстро. Мария наблюдала за ним из кустов, затаившись, чтобы никто ее не заметил. Она вдруг задумалась о том, что может быть ей, именно ей наконец повезет, и она сможет расположить его к себе. «Как было бы здорово, - думала она про себя, - если бы он приходил к ним в гости, и унылые вечера заиграли бы яркими красками!». Погруженная в свои мечтания, глупышка не заметила, как по ее ноге, по бархатистой белоснежной коже, полз маленький, черный как смоль паук. Когда же она вернулась из грез в реальность, и увидела на себе это ужасное восьминогое создание, она с криками выбежала из кустов и помчалась в сторону маэстро. Он, конечно же, не смог не заметить охваченную страхом девушку, поэтому смотрел как Мария наворачивает круги, с перепуганными глазами и пронзительными криками, пытаясь скинуть с себя мохнатое чудовище.
— Очередная безумная поклонница моего искусства. — пронеслось у него в голове, и не удостаивая ее более своим вниманием он ушел в дом.
— Глупая, глупая дурочка! — ругала она саму себя, возвращаясь домой, — ну зачем я так себя повела. Наверняка он теперь думает обо мне, что я дуреха.
Не желая больше показываться ему на глаза, Мария три дня провела дома, не решаясь выходить наружу. Но вечером третьего дня, судьба подготовила для Марии подарок. Маэстро сам посетил ее дом. Оказалось, что он пришел к отцу Марии — искусному мастеру-ремесленнику, чтобы дать ему небольшую работенку. Некоторое время нежданный посетитель о чем-то разговаривал с ее отцом, пока Мария наблюдала за ними под дверью. Но вдруг отец куда-то ушел, и важный гость остался в гостиной совсем один.
— Как же он прекрасен. — Думала про себя влюбленная девушка.
Он был одет в классический фрак, с галстуком-бабочкой. Руки его защищали белые перчатки, и Мария любовалась как длинными пальцами он аккуратно снимает с головы свою шляпу, как вдруг за ее спиной упала и разбилась глиняная ваза. Мария задела ее своим бедром, и гость тут же повернул голову в ее сторону и увидел девушку.
— Здравствуйте. — Поздоровался маэстро.
Мария сделала реверанс.
— Ох, это же вы, та беглянка, что застала меня в день переезда.
Мария покраснела и потупила взгляд.
— Меня зовут Мария. — тихо представилась она, — прошу прощения, что вам пришлось это видеть.
— Напротив, я даже повеселился. Вы так смешно прыгали вокруг моей кареты. Это было забавно. — И он слегка улыбнулся.
— Я пыталась избавиться от паука, что сидел на моей ноге.
— Вот как, а я подумал, что вы таким образом желаете привлечь мое внимание.
Мария молчала в ответ, не зная, что сказать, чтобы не показаться навязчивой или глупой.
— Степан Сергеевич, стало быть, ваш отец?
— Да. — подтвердила она.
— А могу я узнать, что вас к нам привело? Не подумайте, что я лезу в ваши дела, просто очень неожиданно видеть вас здесь.
— Ну что ж, это вовсе не секрет. Я попросил вашего батюшку поставить на ножки моего рояля колесики, чтобы я легко мог двигать его куда мне нужно.
— Значит вы музыкант? — слукавила Мария. Он приподнял одну бровь и слегка улыбнулся.
— Все верно. Хотите послушать мою новую пьесу?
Мария расцвела от восторга, но сдерживая себя, спокойно ответила:
— Может быть.
Маэстро улыбнулся уголком губ, и пригласил девушку к себе в гости на следующий день.
Когда же он закончил в ее доме свои дела и ушел, Мария счастливая бегала по дому, не в силах поверить своему счастью.
Принарядившись, на следующий день она отправилась в гости, гордая своим новым знакомством с таким важным, как ей казалось, человеком. Маэстро встретил ее в своем бархатном халате, с чашкой чая в руках.
— Вы не против, что я одет по-домашнему? Не люблю разгуливать дома в уличной одежде.
— Совсем нет. Я не была бы против, даже если бы вы разгуливали совершенно голым…— бросила Мария, но тут же прикусила язык. Он засмеялся.
Внутри дом выглядел еще богаче, чем снаружи. Всюду стояли огромные фарфоровые вазы, привезенные видно из-за рубежа, на стенах висели картины, написанные маслом или углем, а потолок украшала фреска, почти как в Сиксти́нской капе́лле, хоть Мария ни разу там не была и не могла знать, как выглядит Ватиканская церковь. Но красота и величие этого дома заставили сердце Марии замирать от восторга.
— Как вам удалось добиться такой известности? — быстро сменила она тему.
— Пришлось продать душу дьяволу. — ответил тот. И добавил:
— Но по контракту, мне запрещено иметь личную жизнь. — И он подмигнул Марии и улыбнулся.
— Неужели вы серьезно? — удивилась девушка.
— Совершенно. Личная жизнь отвлекает человека от самого главного. От его предназначения. От смысла его жизни. От того, в чем человек хорош.
Слушая его, Мария немного поникла. Теперь ей стало ясно, почему столь завидный жених до сих пор живет один. Однако, он пригласил ее в гости, а значит иметь друзей ему вовсе не запрещено. И Мария решила стать для него лучшим другом и опорой, ежели не женой.
— Итак, кажется, я обещал вам пьесу. — И маэстро сел за свой рояль. Его пальцы коснулись клавиш, и инструмент издал божественный звук. Звуки плавно собирались в музыку, и Мария вдруг оказалась на седьмом небе от счастья. Настолько музыка была прекрасной, что вызывала у нее радость и слезы одновременно. Она слушала, закрыв глаза, и ей казалось, что этот момент будет длиться вечно. Когда же он закончил играть, она не сразу открыла глаза.
— Это…это было прекрасно! — дрожащим голосом произнесла она.
— Благодарю. Хотите открою вам небольшой секрет?
Мария кивнула.
— На самом деле, это не я пишу музыку.
— А кто же? — удивилась девушка.
— Природа. Когда на улице начинается гроза, я переставляю рояль во двор, и записываю все, что говорят мне гром и молнии. Ведь самые прекрасные на свете звуки — это звуки природы. Ее песнь настолько идеальна, что не требует ни правок, ни вмешательств. Я лишь записываю то, что слышу.
— Невероятно! Но неужели вас это не пугает? Сидеть в грозу под открытым небом?
— О нет. Ради музыки я готов совершенно на все. Это моя страсть понимаете?
Мария снова кивнула. Ее восхищало, что он так увлечен своим искусством, и даже в его словах она чувствовала всю его страсть.
Несколько последующих недель проводила Мария вечера в гостях у маэстро. И стала к нему настолько близка, как не была раньше ни одна девица. Он как видно, тоже к ней прикипел, и стал уделять ей значительно больше времени чем кому-либо. По городу прошла молва, будто бы маэстро нашел себе избранницу, но лишь одна Мария знала, что это не так, потому что его единственной избранницей была музыка. Однако эти слухи опровергать она совсем не торопилась. Уж больно ей нравилось внимание к своей персоне. Так прошло лето, и наступила дождливая осень. В один из серых дней маэстро навестил Марию, и подарил ей огромный букет белых роз. Он выглядел очень растерянным, и по его выражению лица Мария поняла – что-то случилось.
— Я, — начал он неторопливо, — как-то раньше не задумывался о том, что могу так здорово проводить время с кем-то вдвоем. Обычно, мое окружение составляло по меньшей мере человек двадцать, и каждый из них с фальшивой улыбкой подходил ко мне, чтобы выразить поддельную радость. Но с вами Мария, все совсем иначе. С вами я чувствую себя самим собой.
Она смотрела на него широко открытыми глазами, переживая внутри себя бурю эмоций. Ей вдруг стало страшно, что маэстро решит разорвать их дружеские отношения, и попросит больше никогда его не беспокоить, но он сказал ей совсем другие слова:
— Кажется, я люблю вас Мария.
Из ее глаз потекли слезы. От счастья она потеряла дар речи, и не сумев дать ответ, она просто кинулась к нему в объятия. Так они и стояли, пока их идиллию не прервали раскаты грома за окном.
— Мне пора работать, душа моя, сегодня идеальный день для новой арии. Но мы обязательно встретимся завтра. Обещаю. — С этими словами он страстно поцеловал ее, и поспешил удалиться.
Вернувшись домой изрядно промокшим под дождем, он не стал переодеваться, а вместо этого попросил слуг вытащить рояль на улицу.
Заняв свое рабочее место, он несколько минут слушал раскаты грома, после чего коснулся клавиши и закрыв глаза заиграл мелодию. Гроза в этот раз была суровой. Ветер кружил листья, унося их прочь. Раскаты грома оглушали своим басом, и молнии угрожающе сверкали то тут, то там, подыгрывая его музыке. Маэстро возбужденно стучал по клавишам рояля, пытаясь угнаться за невидимым дирижером. Ливень промочил его насквозь, но он не замечал ничего вокруг, как вдруг молния с силой ударила в его рояль…

Когда Мария узнала те печальные новости, которые мигом разлетелись по городу, ее нутро погрузилось во мрак. Несколько дней проплакала бедная девушка в своей постели. Как же так вышло, что лишь только Марии повезло в жизни, заполучить того, о ком остальные могли лишь мечтать, злая судьба тут же отняла его у нее. Она выглянула в окно. Дождь не прекращал несколько дней. Она вдруг выбежала на улицу, и крикнула во все горло:
— Ну прочему, почему ты дьявол, так жесток! Кто дал тебе право, заключать такие договора и забирать за их нарушение души, столь светлые и прекрасные души!

— Господин, отчего у вас такой усталый вид? — спросил приспешник вернувшегося в свою резиденцию Дьявола, — неужто люди отказываются совершать с вами сделки? В прежние времена они охотно продавали вам свою душу за всякой ненадобностью да по любым пустякам.
— Да нет, в этом смысле за последние две тысячи лет ничего не поменялось. — с тоскою ответил Дьявол.
— Тогда что же случилось?
— Да понимаешь Пешик, один человечешко умудрился меня в карты обыграть! Меня, отца и создателя азартных игр! Главно, с виду дурачком прикинулся, а сам не так-то прост оказался! Помню раньше, кто осмеливался мне вызов бросить, так и выглядел вызывающе, в глазах жадность, а на лице выражение, что самого черта обыграть сможет. Я таких быстро в себя приводил. Один кон и душа в узде. А этот, — Дьявол махнул рукой, — всю статистику испортил.
— На что же вы играли? — приспешник сел рядом с хозяином и принялся чистить его вилу от остатков человеческой плоти.
— Ну я-то как всегда, а вот он три желания попросил. То же мне, джина нашел. — злился Дьявол.
— А что за желания? Небось как обычно, деньги, сила, власть?
— Да если бы. Этот черт человеческий захотел меня на побегушках держать. Говорит, мне сейчас ничего от тебя не надо, но как только понадобишься, хочу, чтобы по щелчку был тут как тут. Делать нечего, пришлось согласиться. Я хоть и Дьявол, а по карточным долгам всегда отплачу.
Раз в столетие, бывает и чаще, Дьявол выбирается к людям, потому что скучно ему сидеть среди грешников. Тоскливо. Хочется и с праведниками иногда пообщаться. Только вот в рай не пускают. А все из-за случая пятитысячилетней давности. Раньше его на все небесные праздники приглашали, яствами угощали, да хмель наливали. Пока он не начал чистые души совращать и к себе переманивать. С тех пор Дьявола никуда не зовут. А ведь кто виноват, что из рая тоже можно в ад угодить? Если человек на земле по совести жил, еще не значит, что после смерти навсегда в раю жить останется.
В конце концов Дьявол просто привык каверзные вопросы людям задавать. А они ему сразу всю свою подноготную открывают. Всю душевную грязь наружу достают. Вот он и бегает на землю, чтобы среди людей достойного собеседника найти. Поговорить с ним, о высоком, о чувственном. А не о скверне людской. Так и ходит с колодой карт, партеечку предлагает, а за разговорами от бремя своего отвлекается хоть немного. Редко правда кто выиграть его сумеет, раз на сто лет не приходится. А проигравшему конечно же сразу вилу в сердце, и с собой. Даже и попрощаться с землею не даст. На что же ему еще играть, нежели не на душу человеческую?
***
Володя Карпов, которому нынче исполнилось двадцать пять, проснувшись утром, совершенно не торопился вставать с постели. Он потянулся, взглянул на часы, и в предвкушении чудесного дня улыбнулся во весь рот. Жил он в доме со своей маменькой, так как ни жены, ни детей у него не было, что конечно для его возраста в дореволюционной деревенской общине считалось показателем скверным. Но что поделать, парень был совсем не красавец. Его светлые волосы едва прикрывали торчащие уши, близко посаженные глаза выглядывали из-под светлых косматых бровей. Он был неказист, худощав, но вполне доволен своей жизнью, только вот люди его довольство не разделяли. Иногда, когда Володя шел по улице ему кричали в спину «уродец», но с годами он научился не обращать на это внимание. Раз как-то хулиганы налетели, пальто порвали, но парень как говорят «хорошо отделался». Даже очки не разбил.
Почему-то ему все время казалось, что мир приготовил для него что-то особенное, но прежде чем это получить, он должен изрядно пострадать. Издевки терпеть и одиночеством маяться. Кто же это за человека решает еще до рождения, в какой оболочке он жить будет? Почему одних красивыми нарекают, а с другими и за руку здороваться отказываются? А Володька добротой отличался. Обидно конечно, что все так, но старался не унывать. Какой смысл обиду на мир держать? Он парнем далеко не глупым был. Учился всегда хорошо. Кой чего в этом мире да понимал. Ведь от его красоты не поменялось бы ничего. Только отношение к нему людское, которое от внешности зависеть вовсе не должно. Значит проблема-то и не в нем. А в окружающих. Но повлиять на это он никак не мог. Жизнь вообще несправедлива. Вот люди и ходят обиженные друг на друга. И никому не хватает силы с несправедливостью бороться. Обида-то особых усилий не требует.
В этот день, десятого февраля, он каждый год наведывается к своей тетушке, где собирается полный дом родственников по случаю их общего дня рождения. Так случилось что каждое торжество ему приходилось делить с маменькиной сестрой — Клавдией Никифоровной, поэтому этот праздник был его самым нелюбимым из всех. Родственники судачили о его внешности, совершенно не скрывая свое презрение и не задумываясь о его чувствах. Иногда он слышал от них, что никогда не найдет себе пару - так и помрет в одиночку. А иногда мужики смеялись и говорили: «Ты б хоть деньги зарабатывать научился, а то совсем уж бесполезным станешься». Приходилось лишь молча слушать этих зажиточных толстосумов. В общем, жизнь Володькина была не сахар.
Итак, наконец поднявшись с кровати и собравшись, он вошел в кухню, где маменька готовила простенький завтрак.
— Вот, давай немного перекусим, да пойдем. Негоже если нас все ждать будут. — и она поставила на стол тарелку с бужениной и хлебом.
Быстро покончив с завтраком, они вышли из дома, но Володька с ней не пошел.
— Свидимся у тети Клавы. А мне кое-кого встретить надо. — кинул он матери.
— Это кого-й-то тебе встретить-то надо? Никак отлынивать собрался? Ты смотри, тетя Клава женщина ранимая, обидится ведь.
— Да приду я, приду. Следом за тобой. — нахмурился он.
— Ишь че удумал, ну давай. Чтоб вовремя был. — и она ушла, переваливаясь с боку на бок, оставляя глубокие следы от валенок на снегу.
Деревенские дома вокруг покоились под толстыми слоями снега. Ветра не было, а зимнее солнце прекрасно дополняло бескрайнюю синеву ясного неба. Володька еще постоял на морозе, выдыхая пар изо рта, а потом достал из кармана руку и окоченелыми пальцами щелкнул три раза. Перед ним возник Дьявол.
— Ну здравствуй, рогатый, — улыбнулся Володька.
— И тебе не хворать. — хмуро ответил Дьявол, — загадывай уже свое желание.
— Обожди. Рано еще. Хочу тебя с собой к родственникам взять. Там и загадаю. Только ты не сочти это за желание. Скорее за приглашение.
Дьявол пожал плечами, и они не спеша поплелись по заснеженной дороге на семейное празднество в сторону соседней деревни.
Володька с Дьяволом шли молча. Потому что Дьявол не знал, что сказать, стыдно ему было, что в карты человеку проиграл. А Володька в своих мыслях витал.
— А ты чего вообще хочешь? В жизни? — все-таки спросил Дьявол.
— Справедливости хочу. Счастья. Как и все люди.
— Ты видно плохо людей-то знаешь. Обычно они денег хотят. Власти.
— Ну, у каждого счастье свое. — промычал Володька.
Наконец они пришли. Теткин дом стоял в конце улицы, на лесном отшибе. Его построили еще до войны, во времена императорской стабильности. Красный фасад пестрел в лучах солнца, приглашая гостей на праздник. Дом украшали красивые самотканые полотна из разноцветных нитей, подвешенные под козырьком крыши.
— Когда войдем, ты молчи и со всем что я скажу соглашайся. Понял? — наставил Дьявола Володька.
Они зашли внутрь и разделись в сенях. Из зала доносился гул пиршества. Володька зашел в комнату первый. Следом вошел Дьявол. Сидящие за столом гости замерли в изумлении глядя на него. Двухметровое рогатое существо с красноватой кожей и длинным хвостом смотрело на людей. Его тело покрывали мелкие волосинки, только ноги были совсем лохматые. Длинная шерсть доходила до самих копыт.
Володька молча занял свое место и мотнул головой, указывая Дьяволу куда сесть. Тот примостился рядом.
— Ну Клавдия Никифоровна, с праздником! — Володька поднял рюмку самогона.
— Упаси господи душу мою грешную, — прошептала она и перекрестилась. — Милок, кто это с тобой? — спросила она племянника, поглядывая на гостя.
— А, это? Подчиненный мой — мисье Дьявол. — небрежно отозвался тот, — вот вы мне в прошлом году говорили, что я ни на что не годен, а я вон теперь, важным делом занят. За порядком слежу. А нарушителей в ад прямиком. Да в котел погорячее.
Сидящая рядом баба Нина положила руку на сердце. Дед, Захар Петрович, присвистнул, а дядюшка Прохор подлил Володьке еще самогона.
— Ты пей, пей милок. Вон колбаски отведай, салатиков. Чего тебе положить?
— Не надо дядь, я сам. Чей руки есть. — и он потянулся к миске с салатом, а народ молчал и искоса посматривал на бессмертного гостя.
— Ну а ты чего не ешь? Жри давай! — кинул Володька Дьяволу.
Тот удивлено посмотрел на него и ответил:
— Так я ж человеческую еду не ем.
— Жри сказал. — наседал Володька.
— Серьезный человек-то теперь, — шептались родственники, — самому Дьяволу приказы отдает.
— Да как же это сыночка, — взмолилась мать, — ты же говорил, что завхозом устроился, на фабрику местную?
— Да вот, хвастаться не хотел. Я человек скромный, знаете ли.
— Да боже мой, — вмешался дядя Поликарп, — прекращайте устраивать цирк! А вы чего рты разинули? Какой же это Дьявол? Дьявол на подмостках у этого бегать не стал бы.
— А к вам, дядя Поликарп, разговор у меня отдельный. — Володька, закончив есть, положил вилку и вытер салфеткой рот.
— Вы вот, будучи директором обувного завода сколько денюжек за прошлый год заработали?
— Да кто ж его знает. Я их не считал. Все в дело идет, все в дело.
— И ни копеечки лишней себе?
— Ни копеечки.
Дядюшка Поликарп слегка напрягся, но чтобы не показывать виду, налил себе рюмку спиртного и опрокинул залпом.
— А работников у вас сколько всего? — не отставал Володька.
— Да с тысячу.
— И каждый по двенадцать часов вкалывает. Без продыху. Чтобы семьи кормить.
— Так и все правильно. Ежели работать не будут, сопьются да помрут. Считай благое дело делаю, народ работой обеспечиваю.
— Да, только вот вы в тысячу раз больше них получаете, а на работе не появляетесь почти. Ну вот, справедливости ради, не кажется ли вам это неправильным?
— Ты мне чего тут предъявить хочешь? — огрызнулся Поликарп, — я между прочим важными делами занимаюсь. Контрактами всякими, договорами. Производство Володя, дело такое, каждый должен свою нишу занимать!
— Да, только вот получается, что бедные люди свои спины гнут за копейки, а вы за них прибыль гребете. И жиреете на харчах казенных!
— Да ты чего сосунок, меня жизни учить вздумал? — вскипел Поликарп.
— А вы дяденька не нервничайте так. Никто вас и не учит. Я просто факты раскладываю. Вот вчера например, в газете прочитал, что у вас на производстве человек помер. Изморили бедолагу совсем. А ведь у нас за убийство отдельный котел в аду стоит.
— Какое еще убийство? Ты мне давай тут дело не шей.
Поликарп заметно притих. Он сидел и оглядывал удивленные лица родственников, на которых появилось выражение отвращения. Поправив ворот рубашки, он снова потянулся за выпивкой.
— И чего это вы притихли? Аль вину свою признаете? — поинтересовался Володька.
— Никакую вину я признавать не стану! — недовольно проворчал тот.
— А зря, посмотрите сколько вы смертных грехов собрали. Жадность, лень, гнев, гордыня. Чревоугодие видно тоже в списке. — и Володька указал на его толстый живот.
— Еще парочку и прямиком к нам. Или вас прямо сейчас на «нижний этаж» забрать?
Дьявол Володьке подыграть решил. Давненько он таких спектаклей не видел. Он взял свою вилу, проверил остроту зубцов и демонстративно прислонил ее к столу.
— Никуда меня не надо забирать! — вскочил Поликарп. Я знаете ли еще слишком молод, чтобы умирать! Да я, да… — он стоял весь красный от стыда и гнева, наблюдая за перешептыванием родни. Набрав в легкие воздуха, он хмыкнул, а потом стремительно покинул комнату, оделся и выбежал из дому как ужаленный.
— То-то же. — торжествующе произнес Володька, — я за каждым из вас приглядывать буду. Учтите.
Он встал.
— Пора нам уже. И еще — в следующем году не ждите. Дел много. Давайте как-нибудь без меня. — Володька пихнул локтем молчаливого Дьявола и вместе они покинули дом. Родственники еще долго сидели в тишине, обдумывая произошедшее.
— Эх, — сказал Володька, шагая по улице рядом с Дьяволом, — мы с тобой вдвоем такой порядок навели бы. Но ты наверно тоже занятой. Чего тебя отвлекать.
Он сплюнул и неспешно поплелся в сторону дома.
— У тебя еще желание осталось. — кинул Дьявол вдогонку, — может как нормальный человек что-нибудь для себя пожелаешь?
— А знаешь, — ответил Володька, — отпусти всех, кто у тебя там сейчас мучается, в рай. Будем считать, что отмучились. — и он не оборачиваясь ушел по заснеженной дорожке, растворяясь в морозной мгле…

ХОЧУ БЫТЬ

Хочу быть книгой в тысячу страниц,
Чтоб рассказать о жизни всё, что знаю,
Чтоб описать красиво пенье птиц,
Спросить о том, чего не понимаю!

Хочу быть книгой,
чтобы твёрдый переплёт
Мог защитить от злобы человечьей.
Чтоб дни и ночи жизни напролёт
Горели только сказочные свечи!

Хочу письмом бумажным быть,, как раньше.
В них души открывали нараспах!
И друг о друге вспоминали чаще,
И крыльев жизни больше был размах!

Хочу письмом быть в запечатанном конверте,
Чтоб радость адресату донести,

Не расплескав её по белу свету,
И в дождь холодный
не расклеиться в пути!

Пером бы побывать в руках поэта,
Чтоб не кропать, а создавать стихи,
Чтобы слова, и рифмы, и куплеты
Приятным грузом на́ сердце легли!

Чтоб каждой строчкой душу окрыляли
И бабочки порхали в животе!
Чтоб радоваться жизни заставляли,
А не грустить о всякой ерунде!

РАЗНАЯ ЛЮБОВЬ

Какая разная любовь живёт на свете:
Одна безбрежная, но мелкий водоём,
Другая громкая и сносит всё, как ветер.
Бывает так, что любят не вдвоём.

И есть ещё любовь, где третий лишний,
Но он совсем не хочет знать о том!
Бывает, что любовь ломает жизни,
Пройдя по ним асфальтовым катком.

Любовь безликая, загадка без ответа,
Приносит нам не счастье, а мираж.
Вокруг любви, где в песне нет куплета,
Из авторов всегда ажиотаж.

И опустившись нежным облаком на землю,
Любовь в тумане тает, словно сон.
Она ударит в сердце нам прицельно,
И вот уже осколков миллион.

Но есть любовь, что не разбить на части
Ни топором, ни молотом, ничем.
И даже подлый грех над ней не властен,
Мы спим спокойно на её плече.

Мы с ней всегда готовы и в разведку,
И в дальний путь по шпалам босиком,
С ней вместе автостопом в кругосветку
И одну булку есть со свежим молоком.

Без страха ей своё доверим сердце
И создадим с ней вместе жизни путь.
И пусть в любви так много разных версий,
А мы в своей готовы утонуть.

МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ

Не обижайте материнскую любовь!
Не обижайтесь на излишнюю заботу!
Ведь мама это ваш душевный кров
И каждый миг и каждую погоду!

И пусть под час строга не справедливо,
И выскажет вам жёсткое словцо!
Вы улыбнитесь и обняв, не торопливо
Вглядитесь в её грустное лицо:

Она вас любит и переживает,
Чтоб на себя вы не накликали беду!
Лишь мама без причины приласкает
И тихо скажет: " Я тебя люблю!"

Лишь мама не обидится напрасно,
И в дальний путь всегда благословит!
И пусть из далека звонИт вам часто,
Ведь у неё за вас душа болит.

И боль любую на себя принять готова
Лишь только не болело бы дитя!
Всегда поймет вас даже с полуслова,
Утрёт слезу, что по душе текла.

Не обижайте материнскую любовь!
Её тепло навечно с вами остаётся!
Она развеет холод всех ветров
И в день печали вашим счастьем обернётся!!!

1) Как сложно видеть вас толпе!
Когда, стоишь, один неподалёку.,
И мыслей ворох в голове,
И ни одной, разумной только
Как сложно, отвести глаза!
Заставить тело повернуться,
Что б не стоять как истукан,
И с вами взглядом не столкнуться.
Как сложно, мелочь не заметить!
Какие туфли, что на вас надето
Комфортно или чувствуешь стестненье?
Горят ли щеки, теребишь ли звенья?
Сейчас какое ваше настроение?
Как сложно, передвинуть фокус.
И только, вы, есть в поле зрения
Как сложно, выдавить улыбку
Моргнуть, ответить на вопросы.
Забыть о вас лишь на мгновенье,
Как это все таки не просто!
Как сложно, справиться с тоскою,
Когда, уходите из зала
Сгустятся тучи надо мною
Увижу я вас, только, завтра….

2)Как жаль, никто не пишет
Как жаль, никто не ждёт
Везде всегда ты лишний
Завявший лепесток.
Сидишь один ночами,
И с чашкой у окна,
Сидишь, опять мечтаешь
Разбив, аковы сна.
И думаешь, что именно?
С тобой опять не так.
И мысли погружаются
В густой, печальный мрак.
И каждый день, все тоже
И та же, будет ночь.
Все повториться снова
Никак и не помочь.
Одно спасение, разум,
Одно спасение, ночь
Все повториться снова,
Ты, сможешь мне помочь?

3)Не привязывайтесь к людям!
Рубя с плеч, они уйдут.
Все слова что обещали,
Заново, к себе вернут.
Скажут мол, ты сам придумал,
Наяву ведь ничего.
Ну а фразы на скрижали,
Все разрушат топором.
Скажут, все тебе приснилось,
Никто повод не давал.
Тут же счастье развалилось
Что бы ты не привыкал.
Как бы сильно не старался,
Не бывает навсегда.
Ну не верны люди людям!
Тот закон не знал тогда.

Рассказ «Любовь сквозь годы, время и расстояния»
(построенный на реальных событиях с использованием авторских стихов героев)
Начало лета. Красивый, утопающий в зелени и цветах небольшой провинциальный городок. Городок детства, счастья и будущей любви. Позади школьные годы, впереди целая жизнь, жизнь надежд, открытий, новых незабываемых встреч. Целая жизнь для неё, обычной девушки с чувственной душой и доверчивым сердцем, как и все мечтающей о любви. Той единственной, одной на всю жизнь, такой, как в учебниках и романах.
Судьба так кружит нашей жизни хоровод,
что мы врезаемся в любовь, как в поворот.
И от минутной остановки сердца,
позволяем вновь своей душе раздеться.
В очередной раз, взяв в руки сборник стихов местного поэта, она ощутила осторожный, но требовательный стук в сердце, как будто долгожданный ребёнок своими первыми ударами, сообщал о скором появлении. Потому, что в его стихах она ощущала запах трав, видела «ветер, бегущий навстречу рассвету» и «солнце, разливающее ливнем свои лучи», и «золотую звезду, указывающую путь к колдовской любви, шатающей озёра сердец». И слышала «мысли, рождающие легкокрылые слова». Его поэтические образы будоражили чувства, кружили голову и в её душе готовились, как птенцы к своему первому вылету, рифмы, строки будущих стихотворений.Он не знал о её существовании. Она шептала его имя и вглядывалась в его фотографии. Он купался в творческих победах, а она следила за его успехами и боялась подойти, испугалась своей любви и разницы в возрасте. Но словесная музыка её сердца звучала всё громче и громче, отголосками доносилась к Нему. Они встретились. Робкую, несовершенную мелодию первых произведений Он посчитал забавной, имеющей право на свою тихую жизнь. Она несмело попросила автограф и окрылённая «самыми светлыми чувствами и добрыми пожеланиями» вернулась в свой мир, мир чувств, надежд и стихов. Ведь стихи- это маленькая точка соприкосновения с Ним. В них они оба были искренними, беззащитными, раскрывали свои сердца и говорили о своих чувствах. Она ему:
«Блестят дождя слезинки на желтеющей листве,
Ты посмотри, ведь это я.
Боюсь упасть и не отыщешь ты меня в траве,
Подставь ладонь, возьми меня!».
А Он, не ей, другой, иногда реальной, иногда вымышленной:
«Мы с тобой – и всё вокруг любимо, И мечты перерастают в явь.
Мне твоё нашептывают имя,
Стебельки влюблённых в небо трав».
Она мечтала:
Сидеть вдвоём до самой темноты.
С корицей кофе, плитка шоколада,
Ведь счастье — это если рядом ты.
Такой родной! И я — с тобою рядом.
Словами добрыми тебя я обниму
И поцелую страстно нежным взглядом…
Люблю и без тебя дышать я не могу.
А большего, поверь мне, и не надо.
Много раз перечитывала его поэтические сборники со скупыми строчками автографов, которые желали «весенних предощущений», вдохновляли «на всё лирическое и доброе», призывали к «неумирающей любви». А любовь и не собиралась умирать, она жила своей скромной, тихой жизнью затворницы, смерившейся со своей судьбой. Не слыша, не понимая подсказки этой судьбы. Замуж вышла за человека с таким же именем, как у него. А он был женат на девушке, носящей её имя. Кто то невидимой нитью связывал их имена, но не с людьми, носившими их. Семейные узы разрезал нож измен, оставив в сердцах раны и разочарования:
Душу исцарапали слова ненужных оправданий,
И не заводит больше карусель желаний.
Костер потухших глаз не разжигает чувств,
И не взлетает поцелуй с искусанных до крови уст.
Застряли в горле комом сердца раненого звуки,
Не дарят теплоту, а углем жгут, впиваясь в кожу руки.
Гуляет бывших отношений холодок по телу,
Седые нити в волоса вплетает жизнь умело.
И снова оголялись души и текли кровавые слёзы сердца, в стихах ища понимания.
«Я порою, как над трудной строкой,
Размышлял над судьбой, над грешною,
И дымилась звезда надо мной,
Пепелищем любви отгоревшей»,- говорила его Душа. А её Душа кричала:
«Не жила, хоть жила,
Травой под ногами была.
Не цвела – отцвела,
Облаком вдаль уплыла».
И всё продолжалось сначала. Он жил в её сердце, а Она в списке его друзей. Они старательно расходились, но судьба сводила их вновь и вновь. Возможно, судьба знала больше, чем они.
Шли годы, старели тела, а сердца рвались, как птицы в высь, ища счастье и любовь. Но снова настигало разочарование и боль. И то, что казалось ему «чувствами и взаимной любовью звалось, оказалось таким же искусственным, как и цвет твоих чёрных волос». А Она «сердце раскрыв своё как плакат», расстилала «скатерть своей жизни», «растворялась в звуках и красках» для другого. Это длилось до тех пор, пока её «память болью до краёв полна» не напомнила об ушедшей молодости, о недавнем свидании со смертью и желании быть с ним. Однажды она подслушала разговор своей Души и Тела:
Душа сказала телу: "Смотри! Ты очень постарело.
А тело отвечало: "Трепала жизнь меня немало.
Хлестала ветками немых измен,
колени разбивала ветром перемен.
Путь на родной порог
чертила венами не пройденных дорог ".
Но яростно Душа кричала:
" Я тоже ведь страдала.
Монашки - совести укоры,
надежду отнимали у меня, как воры.
Подумав, Сердце прошептало:
" В сравнении со смертью - ничтожно это всё и мало.
Пока я отбиваю ритм любви,
Душа, не бойся, чувствуй, а Тело, продолжай, живи!" И она решилась через много лет, через расстояния и годы, разделявшие их, рассказать о своей любви. Завязалась в инэте переписка, обычные поздравления превращались в робкие признания и интерес с его стороны. И снова судьба более настойчиво и громко давала свои подсказки. А она, едва их слыша говорила: «Я вся страданье и мольба, танцуй судьба, танцуй судьба!». И судьба танцевала, радуясь её возвращению в родной город, первой романтической встрече с Ним, первому поцелую и теплу его нежных рук нашедших «её тоскующие плечи». Любовь светилась из души и говорила на разных, но понятных во всём мире языках:
«Я довго так тебе чекала,
І тіло не жило, душа була пуста,
Медові губи скрізь шукала,
Щоб поцілунком пробудив мої вуста».
А Он удивлялся: «Мы неведомо как шли навстречу дорогами долгими, но пойму, сокращая всегда разделявший нас путь». Она отвечала:
«Ти - човен золотий в океані ночі,
Я - на хустині неба зорь зелені очі».
В её лице он видел как « проталины морщинок осторожных, улыбкой добрых глаз освещены». Не понимал, что ей мог дать. «Хотя когда тебе за шестьдесят, то ты не прочь ещё влюбиться», несмотря на то, что «воздух поздних чувств слегка горчит». А Она начала жить по настоящему, в городе Сказка, на улице Любовь. И для этого достаточно было слышать его голос, прикасаться к нему, целовать волнующие губы.
«Хочу с тобой я целоваться под дождём,
Ни на секунду губ не отпуская,
Тела стирать и души в нём,
От прошлой боли каплями желания лаская».
Продолжала с жадностью, как Библию читать его стихи, считала часы и минуты до новой встречи. Тайно вела свой бесконечный разговор с Любовью:
Хочу спросить тебя, Любовь!
Ты слезы счастья или боль и кровь?
- Не знаю, как тебе сказать.
Меня ведь каждому дано познать.
Бываю очень раннею, незрелою,
Бывает с мудрым что угодно сделаю…
А Ёе сердце всё чаще и чаще задавало вопрос: «Яке твоє кохання?»
Підбитий птах,
який зіпнутись більш не може на крило?
Старіння страх, який вишневим снігом замело?
Чи дерево,
яке після зими розтулює бруньки – повіки?
Чи зарево,
Яке на небі слід свій залиша навіки?
Но видя Его, теряла голову, тонула в серо- голубых глазах и верила, что когда то услышит: «Хорошо, что мы снова вдвоём» и «когда приходишь ты светлеют будни и на душе становиться уютней». Ему же достаточно было того, что она могла запросто приходить в его квартиру и запросто читать стихи», лечить сердечные раны «белым бинтом листа», опасаясь «словесных сквозняков, чтоб не озябли чувства». Она надеялась, что он будет «всегда согреваться горячим и верным дыханьем её, на пульсе собственном считать удары её сердца». А Он надеялся, что будет «встревоженную музыку шагов переводить на музыку свиданий». И оба знали, что она на «відстані його відчує серця дотик», а Он, что будет «мир с названьем «Мы». Мир, где от любви вырастают крылья и уносят в небеса счастья и страсти. Мир, которому не подвласно время, годы и расстояния. Мир, как отдельная галактика нежности, ласки, любви. Потому, что Она и Он знали ФОРМУЛУ ЛЮБВИ:
Любовь не знает возрастов,
Любви неведомы границы.
Ей нужен неба чистого простор,
Чтоб птицей счастья в вечность возвратиться.

Рассказ «Осенний сон»
Буйство красных, желтых, оранжевых и зеленых красок закружило и унесло меня в Пражскую Осень. Вместе с ней так приятно бродить по узким пражским улочкам, вымощенным брусчаткой, загадывать три желания на знаменитом Карловом Мосту, кататься на кораблике по Влтаве и, завернувшись в уютный плед, согреваться глинтвейном в одном из многочисленных кафе. Где Осень тут же заставит почувствовать себя шикарной дамой, за любовь которой проводятся рыцарские турниры 28 сентября в день чествования памяти святого Вацлава.
А затем с победителем выпить молодое, шипучее, сладкое, мутное вино с различным содержанием алкоголя и душевных чувств. То вдруг тут же закружит листвою и перенесёт на фестиваль шампанского «Гран Жур де Шампань» и разрыдается, дёргая мою душу звуками классической музыки. Так звучат «Струны осени». И навсегда золотыми нотами запишет в сердце мелодию поющих фонтанов Кржижиковых, с ног до головы окатывая память потоками воды, танцующими в такт с музыкой. Осень, Осень в Праге. Крепко взявшись с ней за руки, мы попали в Вальдштейнский сад, а там солнышко, которое вдруг выглянуло из-за тучки, фонтан с рыбами, павлины и целая стена сталактитов-сталагмитов. И пусть даже павлины не раскрыли свои роскошные хвосты, но я нашла маленькое павлинье перышко нереально-красивых цветов. А Осень - интриганка, обволакивая спокойствием, как кашемировым шарфом и даря душевное тепло, пригласила меня к философским размышлениям за чашкой капучино в кондитерской Карловых варах. На этот раз мы говорили о любви, мысленно гуляя на холме Петршин, на вершине которого можно найти частичку Парижа – точную копию Эйфелевой башни, уменьшенную в шесть раз. Осень напомнила о поцелуе возле статуи знаменитого чешского поэта-лирика Карела Гинека Махи, чтобы сохранить любовь и замке на старом мостике через речку Чертовка на острове Кампа, ключик от которого обязательно нужно бросить в воду. Ведь Прага город любви, город поцелуев...
Вот так держась за руки, улыбаясь друг другу и вдыхая аромат любви, мы шли с Осенью по улочкам Праги, оставляя за собой золотые россыпи листьев. Шли, шли, шли под бой знаменитых Астрономических курантов у Староместской ратуши...
Проснувшись, я обнаружила ворох воспоминаний о настроении, красках, звуках, человеческих лицах и голосах, уличных сценках ночного путешествия и заботливо рассортировала их по укромным уголкам памяти.

Осень в саду
Шумят листвой в раздумьях вишни,
напоен сад грушевым ароматом.
А я смородино - малиновый коктейль,
со льдом пью и зелёной мятой
Крыжовник сердце снова ранит, воспоминаний колкими словами,
что, посадив свою клубничную любовь, так и не собрали сами.
Как весной танцуя, калина примеряла платье белое невесты,
оказалось, бусы горькие, оставшуюся жизнь носить ей к месту.
Румянцем бархатистых лиц, встречают поцелуи солнца абрикосы
и яблони, урожай своей любви, вплетают нежно в ветки - косы.

Осенний дождь
Дождь с утра барабанит по крыше,
капли ритм выбивают то громче, то тише.
Словно моросит маракасами,
мокро - холодными, своими рассказами.
Характер солнечный , то грозовой,
То ливневый, кратковременный, то затяжной.
Он расходится эхом беззвучным,
по лужам жизни своей, грязно - серым, скучным.
Плачут дождинки стекая с окна,
в слезах той грусти, душа саксофона слышна

Я слышу
Я слышу, как берёзы читают шепотом листвы свои стихи,
как молнией рисует небо, ревности и страсти огненной мазки.
Как пишет на цветочных лепестках письмо Ромео для Джульетты,
и белый стих с верлибром, в златых плащах из солнца и Любви одеты.
Как падающие звёзды превращает Муза в чувства и слова,
под серенады сонных волн и пенье птиц, качает корабли Нева.
Стихи Души, стихи природы я в узелочки сердца завяжу,
А силуэты рифм и лица строк, тебе лишь одному я покажу

***

Закрыть глаза от света фонарей,
размазанных по городскому небу,
и слушать гогот чёрных птиц
и белый гул грачей,
что собираются на юг через просветы.

Закрыть глаза, шагать опять вперёд,
не думая о рытвинах и ямах,
и слушать тех, кто опоздал,
кто за спиной идёт,
покашливающих от выхлопного газа.

Закрыть глаза на всё, что пустота -
на мусор, нервотрёпку, обессилев.
И слушать рокот чёрного
пятнистого кота,
застывшего во тьме за решетом забора.

***

Эта осень - очень и очень красивая.
Каждая осень - очень и очень красивая
Красным клёны обрамляют отсутствие неба.
Тёмным сосны остаются на горизонте
до зимы.
До весны.
До лета
и до бесконечности.
Каждая осень - очень и очень красивая.
Если не помнишь ни одну предыдущую.
Пока едешь по городу, останавливаясь на светофорах.

Безымянная ворона
на фоне мутного молока.
Деревья срослись и получилась арка,
засыпающая дорогу
жёлтой бумагой.

И собака,
чёрная собака стоит
на повороте к моему дому
с белым мехом на груди,
будто с распоротой душой.

***

Смотри,
там перьями расчерченное небо
натягивают куполом над нами
и сквозь него
просвечивает время,
а многоэтажки
подпирают его снами,
всех тех людей,
что представляют мир
прекрасным.
Творят оттенками сновидцы красоты.

Смотри,
как зыбок этот мир –
таким его устроил
бессменный бог, что вечно на работе.
Он так устал, наверно.
Тьма забот о свете.
Ах, стал бы мир
бессмертным, разнопёрым небом
в лиловой дымке облаков,
а может – чем-то вроде.
Закрой глаза
и посмотри на небо.

Время разлива рек

Неси меня, лиса, за синий небосвод,
рассказывай, что мы почти уже на месте —
где станет гарь пыльцой, где мертвый оживет...
Рассказывай, лиса, всю правду, честь по чести.
Что чайник ставит, и
заждался братец-лис...
...А позади, где дом
тоской до скрипа выжат,
и машут, и зовут - но реки разлились,
не слышу никого, и вот уже не вижу.
Теперь вокруг вода, она со всех сторон,
в круиз пускают всех без паспорта, билета —
Смородина-река, и Стикс, и Ахерон,
и тихая, в тенях, безмысленная Лета.
И самый воздух тут стал горек и поник,
как будто в ноябре, а не в зените мая...
Бледнеет, присмирев, мой вор и проводник,
и пятится, дрожа, и уши прижимает.
Куда же ты, лиса, побудь со мной чуток!
Как быть — не спать, рыдать, взахлеб стихи долдоня?
...Ни лодки, ни плота — кувшинковый листок,
и я плыву, держа шерстинку на ладони.
Где синий небосвод расколот по оси,
где резь осоки, где на слезы нет управы,
неси меня, река, куда-нибудь неси,
как будто лисий хвост, качаясь влево-вправо.

Емеля

Смотрит Емеля: споро, в полночь, дождливым днём
время сочится в город, и оседает в нём.
Лес теперь понарошку, леший и слеп, и дряхл;
избы-курячьи ножки зябнут на пустырях.
Волк в гаражах ютится, серой башкой тряся;
стала линять жар-птица, да и слиняла вся.
"Мир волшебство профукал — я, что ли, обеспечь?
Если невеста — щука, если богатства — печь?"
Ай, не нуди, не медли: время для сказки — враг.
Выйдет на бой Емеля — как ни верти, дурак.
Скачет — без родословной, и техосмотра без —
печь белой масти, словно маршальский жеребец.
Смотрит седок, нахмурен — двину, да зашибу!
Сжав коромысло, дурень едет в свою судьбу.
Шоры, запоры сняты, верой в "авось" храним…
Белые печенята строем идут за ним.

Будет поход смертелен, кончится ли добром?
Золото сказка стелет, щедрым горит костром.
В городе, серо-пегом, ныне уклад другой:
время ложится снегом, время летит пургой.
Вызов бросая смело, лучше б сыграл отбой.
Ай, погляди, Емеля — с кем ты ввязался в бой?
Мысли в минутах тонут, временем ткется жизнь.
Кто нас расскажет, кто нас выслушает, скажи?
Третий глазок Трехглазки выследит молодца...
Время зачина сказки, время ее конца.

Мысля: "Да прав ли вовсе; кто бы додал ума!" —
смотрит Емеля в осень, а за окном — зима.

Стрекозы

В дни, когда не гора — песчинка была большая,
И не знали, идут минуты или недели,
Мы живые, понимали мы, и дышали,
Мы стрекозы, понимали мы, и летели.
Крылья – сгусток слюды, слом воздуха над волнами,
Как могли уцелеть, собой изменяя камень?

…Не устанут в полете, следуя за веками
Отпечатки того, что некогда было нами.

Мелких буковок строй о каждом в ряду поведал:
Эти — голы еще, а эти уже пернаты.
Мы лежим, ощущая лампы дневного света,
Наши крылья теперь — музейные экспонаты.

Озерцо наше стало морем, там кружит чайка.
Люди смотрят на нас, идут и идут парадом…
«Мы живые», струится воздух над отпечатком.
«Мы всегда стрекозы;
в камне ли, нет — мы рядом».

Разум диктует телу
Волю веков вовек
Слово рождает дело
Тем и жив человек
И под крылом косматым
Целящей вслед судьбе
Только дела крылаты
Слово падет с небес
Слово бывает лечит
Если с душой не врозь
Слово порой калечит
Бьет как гарпун, насквозь
И как в восход синеет
Неба стальной платок
Дело - всегда честнее
Дело - всему итог
Правда всегда сурова
В ней отсутствует грим
Грошик не стоит слово
Коль дела нету за ним
И ты можешь вечно кляться
На "ты" или на "вы"
Дела нельзя бояться
Слова без него мертвы
И даже сдирая кожу
О стекла слепой судьбы
Делай всегда, что должен
И будет, что должно быть....

***

Говорят
Что в созвездиях звезд и планет
Ничего кроме газа и облака нет
Ни сознания ни атмосферы
И никто
Кроме нас населяющих шарик земной
Не способен общаться с тобой иль со мной
Для примера
И нигде
Кроме этих полей убегающих вдаль
Не совьется у горла тугая печаль
Об Отчизне
Так и есть
Нам дается с рождения родная земля
Перелески, кусты, и в пуху тополя
В этой жизни
Как же нам
Не любить наших рек отливающих медь
Омывающих век черноземную твердь
По итогу
И когда
Зазвенят по тревоге змеей провода
И на землю родную приходит беда
И стоит у порога
Мы уйдём
Эшелоны, колонны, вертушки, пешком
И в побритые головы рядом с виском
Светит солнце
Это время
Когда нам на дорогу пекут пироги
Мы идём отдавать своим землям долги
До последнего донца
И никто
Ни во сне, и ни в яви, нигде, никогда
Никакая фашистская злая орда
Эти нелюди, звери
Не возьмёт
Нашу землю, дома и улыбки детей
Мы живем вопреки всем оскалам смертей
Потому что мы - верим
Что есть Бог
И судьба, и Россия, и клен под окном
И молитва и слово заложено в том
И ты знаешь, я прав. Да!
Всё равно
Сквозь огонь, и разрывы и тающий дым
Мы всё сможем и выстоим, и победим
Потому что в нас - Правда.

***
Мне всё в тебе нравится: глаз озорной огонёк
И голос твой нежный, как будто ночная вода
И я затихаю под ним, мне порой невдомёк
Что голосом этим меня согревали года..
Мне всё в тебе нравится, в солнечный день или в дождь
Как капельки жизни блестят у тебя на щеке
И как ты красиво по этой планете идешь
Легка и воздушна, неузнана больше никем
Лишь солнцем хранима, и Богом любима ещё
Пусть птичкой тебя по течению ветра несёт.
Пусть жизнь день за днём продолжает отмеренный счёт
Мне всё в тебе нравится, всё, понимаешь ты?
Всё!