Заявки - литература

***
Бездна, слышишь?
Ответь мне.
Ответь.
Ответь!
Я жива на треть,
мертва на треть
и пуста на треть.
Я устала в тебя смотреть.

Я упрямо верчу верньеры,
ищу волну.
Есть глинтвейн.
Если хочешь, тебе плесну —
да и ты что-нибудь плесни мне.
Я тебя не боюсь.
Я мало чего боюсь.
Только зуммера:
«Где ты? Где ты, Мисюсь?»
У меня давно уже взрослое имя.

У меня отболело всё, что могло болеть.
Я жива на треть,
мертва на треть,
а ещё на треть —
стылый пепел отполыхавшей виолончели.
Не зови меня, не зови меня, не...
Эта боль должна была догореть в огне,
сквозь который летели крылатые — вжжжих! — качели.

Бездна, бездна, я Элли.
Элли из дома Смит.
Мне ночами немного горько, слегка саднит.
Ну а в целом, честно-честно, вполне терпимо.
Мой летучий фургон занесло в какие-то ревеня,
и теперь, дурную голову леденя,
незнакомые звёзды, как рыбы, проходят мимо.

Я не помню, кто я.
Помню свой позывной.
И пускай кружат галактики за спиной,
ни сварить глинтвейн в этом пламени, ни согреться.
Я кручу верньеры, пока — словно встарь и впредь —
не услышу: «Ответь мне, бездна, ответь, ответь…» —
и тогда отвечу:
«Отдай моё сердце!»

***
Человек однажды взял да завёл кота,
И ему безразлична всякая суета.
Расправляет плечи, гордо идёт на юг,
Забывая любовь свою и печаль свою.

На привале плачет и говорит коту:
— Не дойду до юга, сдохну и упаду.
Возражает кот:
— Ты видишь в ночи маяк?
Это светят любовь твоя и печаль твоя.

— Смысла нет — ни в этой жизни, ни в смерти, кот.
Можно тупо брести в метель, можно лечь в сугроб.
Как ни бьюсь, со мной остаётся мой личный ад.

У кота в глазах янтарный морской закат.
Кот мурлычет:
— Какая всё-таки ты свинья.
Ты вообще соображаешь: а как же я?

— Я держусь, мой кот, не думай о ерунде.
Двинем в белый город на синей большой воде.
Но боюсь, опять закрутится путь в спираль —
И меня за горло схватит моя печаль.

Человека зачем-то завёл полосатый кот.
Человек психует, кается и ревёт.
Человек с собою носит свой личный ад.
Но неправда, что никто не придёт назад.

НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Площадь, проспект, а может быть, авеню.
Вечная суета и поток туристов.
Если захочешь, купишь пальто коню
Или продашь своё горе монет за триста.
Город, где камеры зорки, а небеса слепы, —
Так себе место для откровений, правда?
Два человека стоят посреди толпы,
Словно вокруг — простор и степные травы.
Латы и пиджаки мимо них спешат.
Рядом торгуют планшетами и плащами.

— Где же тебя носило, моя душа?
— Разве я жил без тебя, но не сдохнуть же, не прощаясь.
— Не отпускай меня больше — в закат, в рассвет,
К чёртовой бабке, ангельской эскадрилье...
— Я тосковал о тебе столько адских лет!
— Господи, ну наконец-то поговорили.

Так они и пылают, неопалимы,
Там, на краю земли, в двух шагах до рая.
Сердце моё, сбивающееся с ритма.
Сердце моё, что светит мне, не сгорая.

Однажды, я позвоню тебе пьяная ночью,
Но ты не бери, что бы утром мне было проще.
Пока ты не знаешь как тает сердце из льда
Я смогу быть смелой, уходя в закат.
Мой мир поменялся, ты в нем прописался.
Мне хочется крикнуть, тебя не отдам,
Мне хочется спрятать тебе от себя.
Но кто я тебе? И что я могу?
Ты даже не знаешь какой это груз.
Привычно исчезнуть было бы проще,
Быть может меня бы ты так и не понял.
Но громка крича о своих чувствах,
Так страшно услышать, я не люблю тебя

***
МИМ

Мне больно....
Больно видеть вас и слышать.
И понимать что вы с другой,
Прощаться с вами ежедневно и тихо добавлять:'люблю'.
Быть может это не любовь?
Влюбленность, да, но мне не легче
Мне так же больно под луной до утра ждать рассвета.
И слёзы тихо проливая, шептать горю в ваших очах.
И ждать под праздники признания, что я вам все таки нужна.
Но с дымом улетает пелина, Я в мире этом одиночка
Я вижу вас во снах. Но сны лишь губят мою душу
Мой бредный мир уже не тот, что был до нашей с вами встречи.
Я больше вряд ли больше полюблю. А вы запомните меня, на вечно?
(О тебе, для тебя!)

***
Я выжата тобой до дна.
До нитки чувства выпивая.
Ты вновь опять зовешь меня,
А я доверчиво с тобой играю.
Опять тону в твоих очах,
И не молю я о пощаде!
Ты возродишь опять меня?
А может глубже закопаешь ?
Я полностью твоя до дна,
Мне сдачи от тебя не надо.
Я душу тебе отдала,
А ты без жалости играешь.
Я вновь иду к тебе сама,
Я не жалею ни о чем чем,
Я буду век тебе верна
Не понимая для чего.
Оставив этот чужды мир,
Я вновь ищу тебя во снах.
И открывая вновь глаза
Я жду от утра до темна
Твой образ изредка мелькает,
А может это брежу я?
Ты нужен мне всегда как воздух,
Но только ты со мной во снах
Ты открываешь мир других,
Я закрываюсь от всего
Возможно где-то будем мы,
Но явно в мире не таком.
Ты не узнаешь не о чем,
И не поймешь ты никогда,
Как угасаю я не видя
Твои лазурные глаза.

***
Победа всех освободит, но сначала уничтожит,
Добавит новых, неизведанных могил. И миллион орудий,
Не пощадит, хоть стар, хоть млад. Всем придёт своя расправа
Миллионы матерей, попрощаются с солдатом
Унесёт война тела, изувечив и их жизнь
Отправляя в небеса души этих лиц заблудших.
Каждый должен понимать что война увы не выход
Унося с собой сердца ухудшая наши жизни
Ох уж матушка Россия, что ж нас с вами дальше ждёт?
Кризис, голод и насилье
Нахождение врагов?
Так вот знайте, мы бессильны против этого насилья
Мы ведь даже и не в силе победить самих себя.
Отойти от телефонов, посмотреть на жизнь вокруг
Ох уж матушка Россия, что нас с вами дальше ждёт ?

Война

Сухари промочились пшеничного хлеба
В опустелом кармане шинели насквозь.
Отсырели конверты, осыпалась верба,
Но пехота воюет в распутицы скользь.

А в залитых окопах он, будто зимовку,
Коротает солдат изнуряюще ночь.
В полумраке обнимет подружку- винтовку
И представит курносую рыжую дочь.

Не дают задремать те раздумья, тревоги.
Вспоминает, его как любила жена.
Умоляет он, просит спасенья у Бога,
Завершилась и чтобы исчезла война!

А наутро вперёд по кровавому следу
Он врага на штыки поспешит поднимать.
И, штыком добывая большую победу,
Защищает отважно он Родину-мать!

Позывной Аватар

Пламя огня.Не мерцает в печи.
Тлеет и чахнет фитиль у свечи.
Крепкий напиток на печке остыл.
Ротный фигурой над картой застыл.

Мысли в землянке как будто пурга.
Молча,он думает все про себя:
"Тут бы,упрямо,да через поля.
Войско доставить до своры врага.

Все решено. Я один впереди!
Так подчиненных мне легче спасти.
Хитрый в посадке секрет посажу.
Сектор в прицеле.И все я взорву."

Выполнил лихо задание взвод.
Слышится взводу в эфире отход.
Ротный остался и всех прикрывал.
Голос прервался. Затих "Аватар"!

Крым

Ах,Крым!Ты русская душа.
Ах,Крым,ты русская свобода.
И пусть так долго,чуть дыша.
Мы ждали твоего прихода.

Прошли года и вновь весна,
Что Русской позже назовётся.
От бед закроет,как стена
И песней на душу прольётся.

Построен мост он как скала.
И Крымским мы его назвали!
Разбилась об него волна.
А родину враги не разорвали.

Ах,Крым!Ты русская душа.
Ах,Крым,ты русская свобода.
Теперь с тобой мы не спеша.
Готовимся для нового похода .

ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ

Если только успеть схватиться
За последний кленовый листок,
До падения с ним проститься,
Прошептать и пустить в поток:
Ветра, вихря и закружило,
Унесло и вернуло вновь...
Если б только так просто было -
Всем бы осень дарила любовь!
Но людская на то натура,
Что и верить - уж не к лицу.
Обнажится стволов фактура,
Подсыпая листву к крыльцу.
Человек, поутру проснувшись,
Выйдет тронуть последний лист...
И в надежде, к нему прикоснувшись,
С верой в чудо - сам станет чист!
Отпускает с потоком ветра
Все болевшие в нём мечты....
Листьев меньше, но больше света
И тепла, что горит внутри!

ЛЕТИМ!
Милый, скорее хватай свои крылья!
Пакуй в чемоданы! Летим на юг!
Пусть станут пристанищем теплые страны.
Порвём этот пыльный, постылый круг!

Что нам горячим, привычная скука?!
Пусть говорят, что хотят за спиной.
Хватай свои крылья, хватай мою руку,
Счастье не терпит привычный покой.

Милый, нас ждут горизонты закатов,
Тающих в море горячих сердец!
Милый, пошло оно к чёрту! Правда!
Бросай все дела, оставляй как есть...

Нас море зовёт, раскричавшейся чайкой,
И горы ведут лишь вперёд и ввысь!
Видишь, как птицы взлетают стайкой?!
Летим также смело, не смотрим вниз!

ПАРУС
Парус, ты больше не будешь один.
Вот тебе якорь и вот тебе тихий порт.
Шкипер уходит - он больше не господин.
Больше не страшен шторм и гремящий грот.

Парус, ты встанешь в ряд с белоснежной толпой.
Их, повидавших море, здесь пруд пруди...
Можете долго вести беседу в тиши ночной.
Видишь ли парус, ты только в море бывал один.

Волны неспешно будут качать тебя на руках,
Мягкою пеной кутать уставший борт.
Парус, время пришло отпустить свой страх...
Ты обретёшь свой дом, свою гавань, свой вечный порт...

Виктор Ляпин
СВЕТ ПОДОРОЖНИКОВ

***
Пьёт плохое вино. Забинтован треножник.
Был когда-то в фаворе. А, может, и врёт.
Беспредельный, пылающий свет подорожников
нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.

Режут кольца морщин. Счастье лживо и ложно,
счастье вечно зудит про бабло и тряпьё.
Что за прихоти бездаря — свет подорожников?
Нарисует — сотрёт, нарисует — сотрёт.

Он уйдёт в снегопад, напившись безбожно.
Как всегда одинок, не продав ничего.
Но останется в воздухе свет подорожников.
И прозрачная кисть дорисует его...

***
Мы никому, мы никому,
конечно, никому
не выболтаем тайных слов
про то, что осень в доме,
про то, что нежит в облаках
набухшей бури тьму
и сходятся у голых рощ
все линии ладони.

Мы никогда, мы никогда,
конечно, никогда
не отдадим в ночной приют
те солнечные листья,
что золотом в стекло шуршат
и льются, как вода,
и исчезают мимо нас
в октябрьских норах лисьих.

Но ни о ком, но ни о ком,
конечно, ни о ком
мы так не будем горевать,
глуша коньяк миндальный,
как о распроданных тайком
уставших деревах,
забытых в тихой нищете
замерзшей рощи дальней.

Какая б ни томила грусть,
какая боль ни жгла,
мы не отпишем горьких слов –
ни в гневе, ни случайно.
Жизнь не темна и не странна,
а просто так – ...была,
...случилась, ...утонула в снах.
И растопила тайны.

***
кому я нужен в моей горести,
пречистая моя.
из сора, из палёной совести,
из мелкого рванья.

когда бы знать, что сердце гордое
не жахнется в ночи.
когда бы знать, что время хордою
сведёт сердец ключи.

на чистых книгах, знаю, нет меня,
но эту немощь тронь.
твоё прикосновенье светлое,
тепло – ладонь в ладонь.

скажи, кто плач и воздыхание
возьмёт моё под кров,
кто осени златыми тканями
укроет от ветров?

кто тихо, с лаской безмятежною
дурь грешную простит,
кто будет просто мамой нежною,
хранящей свет в горсти?

чтоб что-то понял в жизни канувшей,
чтоб каял плоти лов,
чтоб, как река по гладким камушкам,
лилось смиренье слов.

и чтоб, в грехах поганых тонущий,
я был тобой храним –
моей заступницею, помощью,
прибежищем моим.

НА ПЛАНТАЦИЯХ ТРОСТНИКА

нечаянные
ничейные
заплечных дел облака
человечки с мачете
плантации тростника
где растёт коричневый сахар
волны страха
в шлюзах дрожащих челюстей
слушай
зачем тебе
утлый челнок барака
если твоё инако
внутрь прорастает шерстью

а человечки
всё машут и машут мачете
рубят тростник с плеча
и сами становятся тростником
просто
легко
и что за печаль
если с каждого маха
коричневый сахар
отправляется
к Богу в чай

МЕЛЕНКА, НЕ МЕЛИ

мы одни
в прицелы
не видно небесных тел
спутники пали

вдоль облаков в грязи
вспаханной спальни
их будет легко грузить
они
светятся в темноте
кроме тех
кто уже распался золой
воспарил фейерверком
или порос быльём
на вечерней поверке
вышьем памятный узелок
зальём
заглушим вращение колеса
пятой спице каждый готов налить
да не спиться бы
серенький
зайка ушёл в леса

не мели моя меленка
не мели

ПОПЛАЧЬ ПО СНЕГУ

Февраль. Достать чернил и плакать!
Б. Пастернак

февраль.
чернильницы полны,
но перьев нет —
не выплакаться вдоволь.
чернеет снег,
беспёрен и уныл,
и кляксы слов шевелятся в ладонях.
февраль.
достать чернил!

бесслёзное чернильничное горло
промёрзло до последнего глагола,
лишь бережно на донышке храним
кровавый сгусток,
на бесперье им
поплачь по снегу —
чёрное на чёрном
останется навеки непрочтённым,
но, может быть, воздастся —
перед Ним
представ, напомнишь:
не было чернил,
и мне никто перо не очинил,
так получилось...

Он махнёт рукой:
тебе — покой.

Ценник.

По улице шла пара—она и он:
упакованы в эко-кожу,
шёлк, деним, шифон,
у каждого последний айфон
и всё остальное последнее тоже.
У неё лабутены, у него стефано,
он в месяц стоит почти восемьсот,
она—двести. И, как ни странно,
вместе они счастливая пара.
А с лавки, презрительно корча рот,
потягивая кофе кошмарный,
пуская зависти волны,
смотрели ребята другой породы.
Правда, и здесь айфоны,
айрподсы и брендовый шмот,
всё, как велит дыхание моды,
с поправкой на их доход,
то есть на более низкий ценник.
И только я, бездельник,
сидел на бетонной плите и
рассматривал неба серую скатерть.
Тарелка луны светила и этим, и тем,
и мне. И бесплатно, кстати!
Я думал, сомнения не тая,
вгрызаясь в секреты Вселенной:
«Если задаром небо, луна и я,
мы бесплатны или бесценны?»

Одноногий.

Кому сила, кому талант,
Кому небо легло на плечи…
Я поэт, я могучий атлант,
Меня знает и любит вечность.
Голос мой блюдо неба колет,
Нежно красным кровит заря,
Я —Иуда, и это больно,
Потому что Христос—тоже я.
Я из племени одноногих,
Мы непрочно стоим на земле,
Вдохновения чёрные дроги
Тянут вечно куда-то вовне.
Слово жжётся углём горячим,
Продираясь сквозь кущу дней,
Понимаю, что я однозначно
И Лонгин, и апостол Матфей.
Мне величие—как доспех,
Величайшая шутка в мире—
В том, что я, как и все,— человек,
Человек, как и все остальные.
До заката висеть на кресте—
За гордыню и желчь расплата,
За то, что я — ершалаимцы все,
И Пилат, и собака Пилата.

Черепаха.

Черепаха ползёт по кругу,
Тяжело поднимая ласты,
Колею пропуская под брюхом,
Всё ползёт и ползёт по кругу.
Черепахи не верят в счастье…
Её панцирь в следах ударов
Весь в царапинах, трещинах, сколах.
Черепаха не верит в сансару
И не смотрит в другие стороны,
Проползая стезёю старой.
Пока люди бредят полётом,
Ищет способ расправить крылья.
В душной тьме бытового болота,
По-пустому не тратя силы,
По дороге давно проложенной
Черепаха ползёт по кругу.
Под броню спрятав нежную кожу,
Тянет панцирь с глухим перестуком,
Игнорируя злое и сложное.
Обрастая мхом и коростой,
Черепаха ползёт по кругу
Под себя подгребая звёзды,
Всё ползёт и ползёт по кругу –
По орбите длинною в космос.

— И это все?.. — удивленно спросил Антон, осмотрев профессора Крапивина.
Преподаватель в белом халате, улыбчиво развел руками. Для него студенты, подобные Антону, что блинчики со сгущенкой – идеальный вариант. Не нужды даже смотреть личное дело – все написано на сонном лице студента. Первокурсник с факультета экономики, лелеющий мечту сколотить с друзьями гениальный стартап и попасть в список Форбс. Жаль, составителям учебного плана чихать на их фантазии. Потому среди профильных предметов затесались и такие, как физика.
И самостоятельно сдать ее у Антона точно не выйдет. Профессор видел это по глазам студента. Будь его воля, он бы включал заблудшим гуманитариям «Теорию большого взрыва» и отправлялся в лабораторию, где частенько проводил эксперименты. Но правила есть правила, и не ему их нарушать. Каждый из этой группы смертников должен перейти на следующий курс с удовлетворительной оценкой, а для этого далеких от физики студентов необходимо хоть чему-то научить.
Хотя был и другой вариант.
— Все верно, Антон, — подтвердил профессор Крапивин, поправляя очки, съехавшие на острый блестящий нос.
Антон прищурился, ища в словах сорокалетнего худосочного преподавателя подвох. На лекциях профессор вел себя приветливо и даже позволял себе шутить со студентами, каждый раз деловито оттягивая подтяжки на груди. Крапивин и сейчас взялся за них, демонстрируя непринужденность, только Антону от этого легче не становилось.
— То есть вы поставите мне тройку за экзамен, если я просто съем конфету? Вы серьезно?
Антон слышал о нестандартном подходе профессора к обучению непрофильных специалистов. Но он даже не догадывался, что все настолько нестандартно.
— Конечно! Вы не в церкви, вас не обманут, — Крапивин не переставал улыбаться. — Я выйду из комнаты и закрою тебя здесь. Когда услышишь громкий сигнал – можешь выбрать и съесть любую из двух конфеток. Но только одну! Это очень важно.
Крапивин наблюдал за тем, как студент принялся озираться вокруг, видимо пытаясь найти в маленькой светлой комнате размером три на три хоть что-то подозрительное. Для преподавателя физики ничего необычного внутри «клетки» не было: мягкие стены, ни одного окошка, стол, стул и две конфетки. Для Антона необычным было все. Он понимал, что тут пройдет какой-то эксперимент. Но какой? Вдруг одна из конфет отравлена или, когда профессор выйдет, он пустит сюда какой-нибудь газ?
— И что дальше? — не унимался Антон.
Крапивина поведение студента совершенно не раздражало. Даже наоборот – будь здесь кто-то из его фаворитов-отличников, начались бы технические и научные вопросы. А это было совсем ненужно. Крапивин и так проводил все опыты и испытания тайно, используя оборудование университета без разрешения. В прошлом его уже выгнали из десяти учебных заведений, потому сейчас, без сомнений, он хватался за последний шанс докопаться до сути.
— Дальше просто сиди на месте и жди, когда я открою дверь.
— И на этом все?
— Да, мой юный падаван, на этом все.
Ох и любил Крапивин называть студентов разными эпитетами. Но это можно перетерпеть. Да вообще все можно перетерпеть ради тройки по чертовой физики, которую Антон даже не пытался понять.
— Хорошо. Только давайте быстро все это закончим, я очень спешу…
Радостно хлопнув в ладоши, Крапивин схватил припертый к ножке стола рюкзак студента, выскочив из «клетки» в помещение лаборатории быстрее, чем Антон успел открыть рот, запер дверь.
— Все это займет не больше пяти минут, — прокричал Крапивин из-за двери, — увидимся в будущем!
Антон не придал словам преподавателя никакого значения. Его больше беспокоил ноутбук с идеями, оставшийся в рюкзаке.
Поставив сумку будущего миллионера на стул, Крапивин прильнул к клавиатуре компьютера, быстро ввел исходные данные. Закончив, он достал телефон, прикрепил его к держателю и включил камеру.
— Двадцатое октября, четверг. Время… одиннадцать часов, семнадцать минут. Эксперимент «Развилка будущего». Попытка первая. Не верится, что спустя десять лет я наконец-то записываю это видео... Я так взволнован! Ладно, перейдем к сути! — Крапивин заглянул в компьютер, проверил процесс выгрузки данных.
Впервые идея «Развилки будущего» посетила его сразу после аспирантуры. Тогда он писал научные работы исключительно на заданные темы, чтобы выстелить ими дорожку к вершине научной карьеры. Ценой стал тяжелый развод.
Проснувшись одним воскресным утром под рабочим столом, в окружении смятых жестяных банок и клочков записки ушедшей жены, Крапивин поднял голову слишком резко и сильно ударился затылком о деревянный ящик. В этот самый момент его и осенило…
— Суть моей теории проста. Путешествия в будущее никогда не будут однозначными, как в случае с прошлым, которое уже свершилось. Будущее, в понимании любого адепта квантовой физики, единица неопределенная. Об этом говорит знаменитый мысленный эксперимент Эрвина Шредингера. Если положить кота в коробку с колбой яда и накрыть его крышкой, то, пока коробка закрыта, кот одновременно жив и мертв. То есть оба варианта развития событий возможны. Многомировая интерпретация квантовой механики гласит, что после открытия коробки создается параллельная Вселенная, отличная от нашей. То есть, если мы видим в коробке живого кота, то обязательно возникнет альтернативная реальность, где он – мертв.
Но что в таком случае будет с путешественником во времени? Если в момент открытия коробки человек переместится, скажем, на одну минуту вперед, то какого кота он увидит? Живого или мертвого? В этом и заключается Гипотеза Крапивина! Крутое название, правда? Будущее, как параллельная вселенная! Итак, начинаем эксперимент…
Задача предельно проста: попросить студента съесть конфету и проверить, в то ли будущее он попадет. Пока что это лишь малая часть огромного пути и впереди сотни подобных экспериментов, но профессор Крапивин был счастлив наконец-то вылезти из груды бумажек и электронного текста, и перейти к действиям.
Если есть две конфеты, то есть как минимум две параллельные Вселенные, где такие же (ну или почти такие же) Антон и его преподаватель проводят такой же эксперимент. Значит, когда Крапивин появится в будущем, его копии там быть не должно. Он просто заглянет в «клетку» к копии Антона, проверит, какой конфеты не хватает, и вернется назад. Тем более, что его разработка пока позволяла оставаться в другом временном отрезке лишь тридцать секунд. Никто ничего не заметит. Затем можно будет сравнить результаты.
Крапивин надел специальный часы и сравнил данные на маленьком дисплее с теми, что были на компьютере. Пора! Вдохнув полной грудью, Крапивин начал перемещение. В комнатушке, где сидел Антон, прозвучал громкий сигнал, означающий, что пора есть конфету. Студент тут же схватил правую и погрузил себе в рот – приметил ее с самого начала.
Крапивин исчез и возник на том же месте. Перемещение удалось! Ему казалось, что для стороннего наблюдателя он мигнул, как неисправная лампочка. Первым делом Крапивин посмотрел на монитор. Почему-то он вернулся на две минуты позже назначенного времени. Погрешность перемещения. Профессору было не до того. Он даже не стал просматривать новые данные в системе. В ладони Крапивин сжимал блестящую обертку от конфеты, как Чарли сжимал золотой билет.
— Вот она, моя Нобелевская премия!
Будущее, которое профессор посетил, ясно показало ему: эксперимент удался на славу. Крапивин поспешил выпустить подопытного студента. Пританцовывая, он подоспел к маленькой комнатке, открыл дверь и застыл на месте. Бездыханное тело Антона лежала на полу.
Крапивин бросился к студенту, перевернул его на спину и ужаснулся. Лицо синее, глаза выпученные, на шее красные следы. Профессор не мог понять, что же случилось, ведь он видел в будущем совсем другую картину. «Кот» был жив!
Спустя час лабораторию, как и в будущем, заполонила толпа людей. Но это были не журналисты и восторженные представители научного сообщества, это были следователи и преподаватели. Крапивин не пытался бежать, не пытался скрыть происходящего. Он хранил свой секрет многие годы, но никак не ожидал, что сможет кому-то навредить. Ведь изначально он и сам планировал проводить эксперимент с котом и колбой яда, но посчитал это слишком жестоким. Оказалось, что студент и конфеты могут быть столь же опасными.
Крапивина забрали в следственный изолятор до выяснения обстоятельств. Он уселся на нары в самом углу, озирая присутствующих. Вокруг точно были не гении науки и не король Швеции. У другой стены, на таких же нарах спал ободранный толстый мужик, источающий омерзительный запах. Судя по лужице на полу, туалетом он не пользовался. Рядом с Крапивиным разговаривали еще двое. Профессора молился, чтобы его не заметили, но чуда не случилось.
— За что присел? — поинтересовался один из мужчин.
Крапивин вздохнул.
— Если бы я знал… у меня студент в лаборатории умер, сам не знаю почему! Я ни в чем не виноват!
Второй мужчина усмехнулся.
— Ага, я тоже не виноват. Моя сама на нож напоролась.
Отличная компания… Профессор был уверен, что Антона убили, пока он оставался один в лаборатории. Возможно, его студент употреблял запрещенные вещества или у него вскрылась старая болячка. Но больше всего Крапивина беспокоила не кончина Антона, его беспокоили результаты эксперимента.
Ведь все же получилось… в будущем его бы чествовали как национального героя. Значит в параллельной вселенной он просто ничего не смог доказать. Смерть… откуда в этом уравнении взялась смерть?! Крапивин так напугался, что пока был в лаборатории так ни разу и не обратился к своим записям, а затем их все унесли. Как бы они ему сейчас пригодились! Ну ничего, скоро он выйдет и постарается во всем разобраться.
Спустя три дня профессора пригласили на первый допрос. Сидящий перед ним следователь: седой, упитанный и морщинистый больше напоминал мопса.
— Что вам удалось выяснить? — взволнованно спросил Крапивин.
В его голову заползали самые невероятные гипотезы. Например, о том, что из двух вариантов может рождаться куда больше продолжений. Но это само по себе звучало абсурдно.
Следователь проигнорировал вопрос. Он положил на стол коробку с вещами профессора.
— Подозреваемый Крапивин, вопросы здесь буду задавать я. Вы понимаете, что обвиняетесь в убийстве Антона Савельева? Вину признаете?
— Что?! Но я ни в чем не виноват!
Мопс усмехнулся, почесал щеку.
— И где же вы находились в момент смерти потерпевшего?
Крапивин не мог ответить на этот вопрос. Что он скажет? В будущем?!
— Я так и думал. — Следователь придвинул к подозреваемому коробку. — Это ваше? Нашли в лаборатории.
Крапивин приподнялся, заглянул внутрь. Там лежали его записи, документы, часы времени и смартфон.
— Да, это все мое.
— Мы посмотрели ваше видео, — продолжил следователь, — то есть вы типа перемещаетесь во времени, изучаете котов, конфеты и всякие физические законы?
Крапивин вздохнул. Секрет был раскрыт. Он хотел подробно и вкрадчиво объяснить следователю суть его работы, но вдруг услышал хрюканье мопса в голове: «Нет, парень, тут такое не прокатит».
— Что-то вроде того… — ответил профессор. — Скажите, вам уже известна причина смерти Антона?
Следователь порылся в коробке и выудил оттуда маленький пластиковый пакет, в котором лежал фантик от конфеты.
— Вот, — проговорил мопс, передавая вещьдок профессору, — конфета была с орехом. Мальчишка умер от аллергического шока. Вы знали о заболевании потерпевшего?
Крапивин застыл, рассматривая красный фантик. Аллергия на орехи?! Анафилактический шок?! Почему такая очевидная вещь сразу не пришла ему в голову? Он и представить не мог, что такое… Мысль оборвалась в голове профессора. Он сунул руку в карман брюк и выудил оттуда другой фантик, возбужденно захваченный из будущего. Этот фантик был… синего цвета.
С минуту Крапивин таращился то на свой фантик, то на фантик следователя. А затем вдруг прыснул нутряным сумасшедшим хохотом.
Следователь даже отодвинулся от стола.
— Ему тут неумышленное светит, а он хохочет…
Профессор буквально задыхался от смеха.
— Ничего…ничего… — еле выдавил он из себя. — Зато эксперимент удался!
Похоже, в будущем придется брать у подопытных расписку. Да… в будущем… хе-хе.

Настя

На синем – белая голубка,
А под окном – больничный двор.
Как долго движется по трубке
Из пэт-флакона натрий хлор.

Незанимательные игры,
Где априори ставок – нет,
И поменять на минус в титре
Свой "пригласительный билет" –
Уже невиданное счастье…

В серьгах – искусственный нефрит.
Обыкновенной с виду Насте
В апреле будет двадцать три.

Казалось, возраст беззаботный.
Какие, вроде, ей дела
До тех, которые по чётным
Меняют души на тела.

Обыкновенная? Едва ли...
Не перелистывая страх,
Чтоб "утолить моя печали",
Встаёт ночная медсестра
Перед кроватью на колени*,
Врачует вену до струны.

А мне… так хочется пельменей
И чтобы не было войны.

*Высокой и длинноногой Насте было удобнее вводить иглу в вену, опустившись на
колени перед кроватью. Знала ли она, что всего каких-то сто пятьдесят лет
назад так поступали в военных госпиталях сестры милосердия, сопровождая свою
нелегкую службу молитвой...

Вечность

Чадят лампады, тают свечи,
Встречая весть.
Раз колыбель качает вечность,
То вечность – есть.

Есть купол звёздный вместо крыши
И белый лён.
Есть дни, когда ты сердцем слышишь
Вечерний звон.

Летящих нот не понимаешь,
Им смотришь вслед
И почему-то точно знаешь,
Что вера – свет,
За коим рвётся вербный стебель
К земной волшбе,

Что Царство Божие не в небе.
Оно – в тебе.

Непризнанное

Все письма, так или иначе,
Дошли по разным адресам.
Потёртый гривенник на сдачу
В окне приёма телеграмм
Не ждут…
Не пишутся записки,
А под пролётами мостов
Те, кто влюблен, для самых близких
Почти не ищут нужных слов,
Давно не прячутся с гитарой
На опустевших чердаках…

И не рифмуют страсть и старость
В своих непризнанных стихах.

Басня о предназначении

Одна молодая русалка
Пришла к колдуну на поклон:
-Мне очень вас, милая, жалко,
Носиться с хвостом - моветон!

Несите скорее к хирургу
Ваш длинный чешуйчатый хвост,
Он сделает вашу фигурку
Достойной блистательных звёзд!

А лучше несите на рынок,
Там спрос на русалок велик,
Среди осетров и сардинок
Вы будете знатный реликт.

Русалка вздохнула уныло,
Печалью покрылось чело,
Взяла табуретку и мыло,
Но в этот момент рассвело.

Я шел мимо дома русалки,
Увидев картину сию,
Припомнив о скорой рыбалке,
Решил: подобью-ка скамью!

Мораль этой басни простая:
Коль ты уродился с хвостом,
На трудности все не взирая,
К воде торопись напролом.

Приглашение

Без тебя абсолютно пусто.
Новый день не имеет смысла.
Без тебя Шекспир не искусство,
Дни рождения – просто числа.

Без тебя колдуны да маги
Поселились в моём жилище;
Нет стихов на пустой бумаге,
Стали рифмы бледны и нищи.

Моё счастье сидит в прихожей,
Не заходит – глядит уныло;
Я тебя ощущаю кожей,
Хотя чувства давно размыло.

Я налью себе крепкий чёрный;
Пусть скребутся за дверью черти.
Я в своих стенах - заключённый,
В тишине, что страшнее смерти.

Я не верю в судьбу и руны:
Эй, гадалки, там не гундосьте!
Пусть сегодня шипят тайфуны -
Приходи ко мне завтра в гости!

Альфа и Омега

Я ушла по росе босой,
В край надежд и немого счастья,
Быстровзлётною полосой
Стали два голубых запястья.

Неумело сплетает век
Быль и небыль, добро и злобу.
Где-то ждёт меня человек
Однозвучной со мною пробы.

Он не верит в судьбу и брак,
Он летает свободной птицей,
Курит крепкие натощак,
Возвращает любовь сторицей.

Он, возможно, всего лишь часть
Грустноглазого альтер эго;
Мы по-честному делим власть:
Он есть Альфа, а я - Омега.

* * *
Сегодня я устал,
и думаться не может,
а поднятый скандал
затухнет сам собой.
Сегодня я без сил,
и на усталой коже
коварный сон почил,
раскинувши покой.

Оконное стекло
вечерним полумраком
тягуче потекло,
не портя внешний вид.
Сегодня мне светло –
надежды крыты лаком,
и печка так тепло
мне что-то говорит.

Сегодня я устал,
и думаться не может,
на сонный пьедестал
откинуться спешу.
Сегодня всё болит,
но ничего не гложет,
а заоконный вид
я завтра погляжу.

* * *
Девочка играет
в классики
на жёлтых листьях.
Девочка эта
учится в пятом классе,
она отличница,
одета чисто.
Девочка прыгает
на одной ножке,
потом на двух.
Девочка, осторожно!
Захватывает дух.
А ветер подбрасывает
листья вновь.
Девочка и ветер:
они одни
средь листьев танцуют.
Это любовь
маленького человечка
и осени.
Девочка прыгает –
раз-два-три,
вот споткнулась,
и надо встать…
Стой, мгновение,
застынь, замри:
девочка прыгает –
раз-два-три,
и четыре, и пять…

* * *
Город укрыт покрывалом снега.
Падают, падают с неба снежины.
Откуда-то сверху мерцает Омега –
С космической, недоступной вершины.

Снега глоток, и падаешь наземь –
Бьётся в восторге сердце у горла.
Жадно вдыхаешь его раз за разом,
Так, чтоб дыхание холодом спёрло,

Так, чтоб заныли, заплакали зубы!
Ночь. Состоянье покоя. Омега.
Шепчут в ладони холодные губы.
Ночь. Фонари. Мерцание снега…

***
Каждый год под конец открывается ларь.
А вот там незаметно придет ноябрь.
Смолкнут сказки весенние до весны,
А вот там, конечно, начинается жизнь.

Да и все настоящие сказки они зимой,
Просыпается Марья Моревна, хоть волком вой.
Летом просто все человек иль волк, одна гроза,
А зимою луной зажигаются их глаза.

И завоют метели, то голос с Той стороны.
Ей стоять и слушать, как мысли людей черны.
Чей-то разум бродит во тьме средь ив.
И скажи "спасибо" ещё, что жив.

Наши мысли строят тои мир другой,
Как не просто зимой остаться самим собой.
А быть может Тот мир и есть там у нас внутри?
Вот задумайся, слушай и в самую суть смотри.

Может, верим мы, что эта ночь черна,
Потому что внутри у самих все она - зима?
Потому что уже мы не верим в свет?
Может, и страхов-то этих вовсе нет?

Потому что живем так и летом уже, и зимой,
Не находим согласия сами с собой.
И поэтому Марья Моревна стоит в снегу
Разгребает руками нашу в сердце беду и мглу.
________________________________________
***
На календаре первый день весны,
Потеплело. Но это зимний обман.
Все деревья спят и все еще видят сны.
Держит их холодный дурман.

А до дня рождения четыре дня.
Солнце блазнит первым теплом,
В сердце нет спокойствия у меня,
Оставляю боль на потом.

Манит небо голубизной,
И свет его разъедает глаза.
Я опять ошиблась мечтой,
Но вернуться обратно нельзя.

И ведь все же она - мечта.
Я ведь издревле так хотела.
Все, что искала - нашла,
Но отбить пока не сумела.

Календарь меня дразнит весной,
День рождения уже на подходе.
Я опять не общаюсь с собой
И все силы уже на исходе.

Мне зима посылает намек,
Нет в том проку, что мыслей ворох.
Сам собою вдруг кончился год,
Растерявший запалы и порох.
_______________________________________
***
Запахло из окна весной.
И для меня это чудесный запах.
И пусть за эти перемены я отвечу головой,
Не так уж дорога эта оплата.

Февраль уносит зимние снега,
Морозы, слякоть, тяжкие для головы циклоны.
И вместе с ними боль уйдет туда,
Где солнце повстречается с землёю.

Расплакались дороги, как от боли,
А я не плачу от нее давно.
Привычны стали от погоды мне побои,
Я жду весну и облегчения ее.

А потеплевший ветер вносит коррективы.
Снаружи и внутри меня.
Все чаще в хмари солнечные перерывы,
Все чаще сном благословенна я.

И мое время неотвратно наступает.
Сойдут снега, пойдет весенний дождь.
Сменяя даты, время года и мои реалии,
Оно наступит лишь когда его так ждёшь.

Уйдет февраль, забрав мои невзгоды,
Забрав всю боль и завершив мой год,
На рубеже сезонов и времён
Мой новый день рождения придет.

Мне посчастливилось родиться
На перепутье дат, на встрече двух сезонов.
Что бы в один из них влюбиться,
Ну, а другому перейти дорогу.

И так уж повелось со мною,
Не правильно, не как у всех.
Зима одарит вьюгой злою,
Весна даёт мне облегчение и успех.

Я ОЖИВАЮ ВЕСНОЙ

После зимнего сна оживает природа весной,
Просыпается в отзвуках лёгкой весенней капели,
И уносит меня из зимы мой состав скоростной,
И с погодой в душе снова я провожу параллели:

Снова я оживаю и радуюсь каждому дню,
По-весеннему снова играют душевные струны,
Растворяюсь, как прежде, в моменте и в сердце храню
Вновь рождаемый образ восторженный, дерзкий и юный.

И, как в юности, искорки вновь из распахнутых глаз
Рассыпаются радостью, вызвавшей свежий румянец.
И весна возрождает меня уже в тысячный раз,
Приглашая на свой неземной удивительный танец.

Оживает надежда на чудо, рождая мечты,
Окрыляя и радуя, словно улыбка фортуны,
А вокруг распускаются, благоухают цветы,
Что нежнее, изысканнее дорогого парфюма.

Завораживает по-весеннему внутренний транс,
Зажигается солнце внутри в бесконечном мгновенье,
Что впечатает в памяти с лёгкостью каждый нюанс
И позволит почувствовать вечности прикосновенье.

26.03.23.

БЕГ ПО КРУГУ

Повязан был ты круговой порукой,
Прошедшей красной линией в судьбе,
И мне твой бесконечный бег по кругу
Напомнил танец белых голубей:

Как за предел невидимого ринга
Я улетала, в вышине паря,
Распавшись нервов тонкой паутинкой
Под яркий свет взрывного ноября...

Ты мог бы Первым стать по всем приметам,
Но прошлого не выучен урок:
Ты снова принимаешь эстафету,
Когда Последнему окончен срок.

Запутался ты, Сам Себя размножив:
Зову я одного, а ты – другой.
Жива ль душа ещё под тонкой кожей?
Вчера ты был король, а стал – изгой.

И это с каждым шагом всё заметней:
Украшена твоим венцом Земля.
Ты в этом круге – Первый и Последний…
Вот только Я начну отсчёт с нуля.

Меня отныне не страшит разлука,
И чтоб вернуть Самой Себе Себя,
Я вырвалась из замкнутого круга
Под яркий свет взрывного ноября…

27.11.22.

ТАЙНАЯ СВЯЗЬ

Замедляется время с годами, и рушатся за́мки,
Что построили мы для себя на зыбучих песках,
Замедляемся мы, словно жизнь умещается в рамки
Непридуманных нами законов, живущих в веках.

Начинаем ценить то, что прежде и не замечали,
Уловляя всю суть бытия… и с небесным мостом
Намечается связь, по которой, отбросив печали,
Мы находим отраду, отдушину в чём-то простом.

Обращаем свой взор на далёкие яркие звёзды,
Ощущая душой неразрывную тайную связь,
Понимая вдруг: только для нас дивный мир этот создан,
И летаем в мечтах, в бесконечную даль устремясь.

Открывается суть, что для счастья нам нужно так мало:
Видеть сон малыша и улыбки на лицах детей,
Слышать радостный смех, провожать и встречать у вокзала
Самых близких, родных, драгоценных для сердца людей.

Не спеша, созерцать этот мир, неделимый на части,
Проникая в божественность звуков, изящество форм,
Открывая себя, свой закон абсолютного счастья,
Где душа обретает покой, благодать и комфорт…

28.02.24.

Моя бабушка живёт от нас далеко. В этом «далеко» ночное небо усыпано яркими конопушками, а нетерпеливый снег напоминает о зиме уже в сентябре.
Раньше всё было так: перебежишь через дорогу на соседнюю улицу – и ты у бабушки. А теперь она вернулась в родной город. И в гости нужно лететь на самолёте. Или долго ехать на поезде, как мы сейчас едем с папой.
Бабушка живёт в Сибири, но называет её – Чемодания!
Сонно постукивает поезд, и я думаю: «В слове «бабушка» слышится «ушко». И мне хочется шепнуть ей на ушко: «Я скоро приеду, слышишь?»
Наконец, в том завтра, которое я жду уже несколько дней, на вокзале нас встретит бабушка. Ночью папа «передаст» ей меня и поедет на поезде дальше. В город с красивым названием Красноярск.
Заспанная и уставшая, я только помню: бабушка обнимет папу, а папа крепко обнимет бабушку. А рано утром я просыпаюсь от бабушкиного голоса: «Добро пожаловать в Чемоданию!». Через окно в спальне я вижу: на лоджии бабушка пьёт чай. Я выбегаю из комнаты: вот ванная, кладовка, кухня. А где… Останавливаюсь, и в солнечном свете лоджии замечаю: на подоконнике греет бок чемодан. Только один?!
Бабушка возвращается на кухню. Она подходит к огромной картине и поднимает её. На стене висит ключ! Он от двери в Чемоданию?
Бабушка хитро посматривает на меня. Снимает с гвоздя ключ, открывает замок на двери в кладовку.
Нас встречает деревянная лестница. Бабушка идёт впереди, а я – позади.
Бабушка рассказывает, в этой десятиэтажке только три чердака. И один – над её квартирой. И как бабушке удалось его выкупить? Я оглядываюсь: здесь столько всего! Стол, полки и шкаф сделаны из чемоданов! Мне хочется прикоснуться к ним и заглянуть в каждую вещицу. В моей голове, натыкаясь друг на друга, начинают спотыкаться вопросы. Выходит, теперь, Чемодания будет ждать не только бабушку, но… и меня?
Мы с бабушкой подходим к окну, открываем его и в Чемоданию врывается ветер. После дождя ветер приносит смолянистый запах.
Напротив дома со свистом носятся ласточки, их здесь так много! Бабушка говорит, ласточки рассказывают о том, чего в этом городе нет. О море. Я прислушиваюсь. Мне кажется: ласточки поют песню дельфинов.
Из окна Чемоданиия вижу: окраина города, через дорогу изгородью тянется малина. Сразу за ягодой и кустами вербы видны коттеджный посёлок и монастырь. А в стороне от современных домов-великанов поднимается хвойный остров.
Бабушка подсказывает–за коттеджами до горизонта тянутся поля и луга. Рядом с ними, правее растут черёмуха и берёзы. На соседних холмах прячется клубника, а в молодом сосняке живёт грибница маслят.
Всходит солнце. Я всматриваюсь вдаль и задерживаюсь в мечте, сколько могу, - в ней так уютно. Мне хочется перекинуть мостик от Чемодании к горизонту. Наверное, в этом месте есть особое волшебство. И бабушка его почувствовала и нашла.
– На горизонте коралловое королевство! – слышу слова бабушки. Оказывается, недавно за городом вырос новый район – Лесная Поляна.
Вдалеке над полем собираются в тучу чёрные птицы.
– Это вороны-колдуны, -сообщает мне бабушка.
Интересно, куда же они полетят?
Бабушка продолжает:
– Вороны танцуют, собираются змейкой. Они летят к горизонту, в волшебное королевство!
Я переспрашиваю:
– На Лесную поляну?!
Бабушка кивает:
- Королевство обступают облака. Они похожи на морские волны.
Я подхватываю игру:
– Бабушка, смотри! На стенах королевства отразилось солнце! Совсем как в зеркале!
Как только вороны-колдуны скрылись в королевстве, мой взгляд возвращается – к двухэтажным коттеджам с акварельными крышами.
Я кричу:
– Они похожи на гномов с большими глазами! И один гном подмигивает мне окном – ой, то есть, глазом!
Один, два, три, четыре… Уф, сбилась! Гномов так много! Ох, то есть домов. Пока я считаю, солнце на улице становится ярче.
И тут я понимаю: из бабушкиной квартиры можно увидеть машины, качели, только двор, ас чердака: ласточек, восход солнца, акварельные крыши коттеджей, Лесную Поляну на горизонте. Глядя на сосны, холмы и луга можно представить: и перешёптывания клубники с малышами-маслятами, и тихие песни черёмухи и малины, и ворчанье грибов-мухоморов.
В моей голове стучит: даже не верится, что всё это находится так близко к городу и современным домам.
Я прижимаюсь к бабушке и тихо спрашиваю:
– Бабушка, а где же моя Чемодания? Не дожидаюсь ответа. Вопросы сыплются моросящим дождём.
– А если я не замечу? Не увижу, не почувствую то место, где будет моя Чемодания? Что мне делать тогда?
И бабушка отвечает:
– Жить!

Я рисую словами

Моя бабушка живёт от нас далеко. В этом «далеко» ночное небо усыпано яркими конопушками, а нетерпеливый снег напоминает о зиме уже в сентябре.
Раньше всё было так: перебежишь на соседнюю улицу – и ты у бабушки. А теперь она вернулась в родной город. И в гости нужно лететь на самолёте или долго ехать на поезде.
Бабушка живёт в Сибири, но на конвертах почему-то написано «Страна Чемодания». Убедитесь сами! Прочитали? Так-то!
Сейчас их ровно столько, сколько мне лет – восемь. Вот эти письма: с запахом мёда и листьями мяты, цветами клубники, кусочками хрупкой сосновой коры. Бабушкины письма такие родные.
(Все письма собраны в конверте в виде аппликации)

БАБУШКЕ НА УШКО

Когда бабушка жила рядом, она приходила к нам, а по выходным я у неё ночевала.
Бабушка часто вспоминала Сибирь: её природу.
Как только я пошла в первый класс, бабушка уехала туда, где она выросла. И теперь, между нами огромное расстояние – несколько «тыщ» километров.
Вечерами мне хочется, как и раньше, поиграть с бабушкой в лото, в театр с перчатками-потеряшками, посмотреть сказку-оригами.
Перед сном послушать бабушкины истории и сказки: о письмах, открытках и посылках, о путешественниках-чемоданах, про замок феи, ей не больше пятнадцати, про тайну серебряного бора, о дружбе ткача-паука и старой черепахе.
Конечно, вечером можно было ей позвонить, но, когда у нас вечер, у бабушки – глубокая ночь. Наверное, поэтому бабушка присылает мне письма. А вот я…Я писать не люблю, хоть скоро пойду в третий класс. Да и не знаю – о чём? И как бабушка столько всего замечает?
Я перелистываю страницы, рассматриваю их, вглядываюсь в бабушкин почерк: он такой ровный, буквы аккуратные, не то, что у меня…Я рассматриваю фотографии в письмах и вдруг понимаю – бабушка такая богатая! Сразу через дорогу от города, где она купила квартиру – лес. Из окна видно деревню. Зимой в сосновом бору много снега, а летом растут ягоды, грибы и цветы.
Наконец меня тянет в сон. Как обычно я убираю конверты под подушку и уже засыпая, думаю:«Скоро каникулы! Вот бы летом попасть в бабушкину Чемоданию!»
В слове «бабушка» слышится «ушко» и мне хочется шепнуть ей на ушко: «Я скоро приеду, слышишь?»

ПЕРВЫЕ ДНИ У БАБУШКИ

К бабушке меня отвёз на поезде папа. Его первый раз отправили в командировку на родину, ну и я с ним – «прицепом». Ночью на вокзале нас встретила бабушка, а папа поехал дальше, в город с красивым названием Красноярск.
По утрам я рассказываю бабушке сны.
Чаще – присев на краешек кровати.
Реже – за чашкой чая.
Иногда, чтобы со мной поговорить, она бросает дела. Вот как сегодня.
– Ба, - говорю, - мне папа и мама приснились! А ещё друзья. И это… моя комната! Под-мос-ковье!
– А я увидела во сне, – говорит бабушка, – Надмосковье!
Я люблю бабушкины выдумки. У неё предложения с восклицательным знаком. Я же дружу с вопросительным, поэтому переспрашиваю:
– Надмосковье?
– Во сне я взлетаю, как самолёт! Над крышами, над фонарями. Лечу над ночными огнями!
Не дослушав, я врываюсь:
– Ба, я так в твоё Надмосковье хочу!
И бабушка весело мне:
– Так, внучка, лети, лети на здоровье!
Внутри меня появляется радость и сразу хочется петь.

С БАБУШКОЙ Я ВСЕГДА ЖДУ ЗАВТРА

Вчера она пообещала: как только в гости придёт дождь, мы откроем дверь в Чемоданию. Бабушка говорит: в дождливую погоду много свободного времени, а в солнечную и жаркую – много забот.
В тёплые дни бабушка собирает медуницу, молодую крапиву, берёзовые листья. А я в сосновому бору кормлю белок, с мальчишками играю в футбол, иногда рисую цветными мелками на сером асфальте. А ещё я жду летний дождь, тёплый и с пузырями на лужах.
Во дворе надо мной низко проносятся ласточки. Бабушка замечает, ласточки предвещают дождь. Эти птицы рассказывают о том, чего в этом городе нет. О море.
Я останавливаю качели и прислушиваюсь: мне показалось, ласточки поют песню дельфинов.

ЧЕМОДАНИЯ

Крупные капли дождя падают на асфальт. Я бегу к бабушке, и с порога кричу: «Бабушка, на улице начинается дождь! Ты обещала, помнишь!» А бабушка, посматривая за окно, хитро улыбается мне.
Молча, она подходит к огромной картине с рамой из берёзовых веток. «Неужели там спрятана Чемодания?»
Бабушка поднимает картину. На стене висит ключ! Он от двери в Чемоданию?
Бабушка снимает с гвоздя ключ и важно идёт к кладовке. Я за ней. И как же я сразу не догадалась, что в кладовке может быть эта страна?! Бабушка посматривает на меня, открывает дверь в кладовку и включает там свет. Внутри я вижу деревянную лестницу. Вот это да! Поскорей бы подняться наверх!
Бабушка идёт впереди, а я позади. Она объясняет, что чердаки в этом доме только над тремя верхними квартирами. И над нашей тоже!
На последней ступеньке бабушка распахивает узкую дверь и торжественно объявляет:
– Добро пожаловать в Чемоданию!
Бабушка рассказывает, чердак она купила как только переехала, а Чемоданией он стал – недавно.
Всё началось с того, что подарили чемоданчик. Ма-а-а-ленький. Поначалу бабушка складывала в него подарки леса: пустые птичьи гнёзда, капельки смолы, причудливые веточки и листья.
Позже малыш-чемодан обзавелся соседями: сундуками и коробками, корзинками-плетёнками, старичками-чемоданами. В комнатах у бабушки становилось тесно.
Как только бабушка выкупила чердак над своей квартирой, она приняла твёрдое решение: перенести наверх сокровища леса и старые вещи.
Я оглядываюсь: на чердаке столько всего! Стол, полки и шкаф сделаны из чемоданов! Мне хочется прикоснуться к ним и заглянуть в каждую вещицу. В моей голове, натыкаясь друг на друга, начинают спотыкаться вопросы. Выходит, теперь в хмурые дни Чемодания будет ждать не только бабушку, но… и меня?
В углу Чемодании поселился квадратный пластмассовый ящик. Бабушка называет его по-разному: то радио, то – проигрыватель. Он весь в огоньках.
Бабушка включает провод в розетку. Ой! Кто это или что? На столе гудит коробочка с круглым жёлтым глазом. – Позвольте представить: его Величество господин Фильмоскоп! – говорит бабушка.
– Фильмоскоп?– переспрашиваю, – какое смешное название!
– Он подарит нам сказку, – подмигивает бабушка и торжественно сообщает: сегодня у него день рождения! Пятьдесят восемь лет!
Я подхожу к фильмоскопу ближе, закрываю правый глаз. Фильмоскоп смотрит на меня левым глазом, и я на него тоже–левым. Я отхожу в сторону, в глазах прыгают жёлтые пятна.
От фильмоскопа на стену падает огромный жёлтый круг. Я подхожу ближе, встаю боком к яркому свету и репетирую пальцами. Бабушка будет зрителем, а я – артисткой теневого театра. Бабушка отгадывает мои фигурки: вот волк открывает пасть, тень от правой ладони превращается в шуструю щуку, заяц шевелит ушами.
Бабушка выключает фильмоскоп и накрывает на стол, а я в чемодане нахожу цветные карандаши.
Мне позирует проигрыватель, важно выставляя аккуратные ножки. Я делаю с него наброски чёрным и коричневым карандашами, жёлтым и белым рисую созвездия мелких ярких лампочек на левом боку.
Поглядывая на радио, я показываю бабушке рисунок и спрашиваю:
– Похоже?
– Человек с косичками, ты –настоящий художник, –подбадривает меня бабушка и целует в макушку.
В проигрывателе что-то шуршит, временами даже икает. Бабушка смеётся:
– Это пластинка!
Пластинка подпрыгивает, поёт, пробегая по кругу. Шу-у-устрая! Я заглядываю в проигрыватель: длинная черная ручка с шершавой иголкой, похожей на жало, скрипит и скользит по чёрной пластинке. На пластинке я замечаю тонкие царапины.
Я приседаю на корточки и вглядываюсь в огоньки проигрывателя или, по-другому, радио. Вдруг в нём живут волшебники с флейтами и гитарами? А может, прячется сказочный город?
Рядом с диваном стоит жёлтая цапля. Бабушка объясняет, что это – старинный торшер.
С бабушкой мы садимся – нет, скорее, проваливаемся в мягкий диван. Диван обнимает нас, а торшер согревает тёплым светом.
Бабушка угощает меня чаем, наливая его из термоса. В кружке я вылавливаю ложечкой цветы клубники и яблони. Чай – вкуснотища! Такой бывает только у бабушки.
Нас ждёт именинник – фильмоскоп. Он опять гудит и бросает на стену луч, сообщая: готов!
Я рассматриваю плёнки для фильмоскопа. Их так много!
– К нам торопятся истории, – говорит бабушка, задёргивает тёмные шторы, а я выключаю свет. Бабушка аккуратно наматывает плёнки на железную маленькую лесенку, ставит эту лесенку в сам фильмоскоп, и я осторожно кручу колёсико. Сразу же сказки, будто по волшебству, появляются на стене. А яркий круг превращается в квадрат с разноцветными картинками и мелкими буквами. С бабушкой мы читаем истории про Метелицу, про Шерлока Холмса и его пляшущих человечков, про Барона Мюнхаузена. Эх, не хочется, чтобы плёнки заканчивались.
А потом бабушка вытаскивает из большого чемодана три тетради: тонкие, с бледными обложками.
– Это мои дневники. Чудом сохранились! – говорит бабушка и протягивает мне тетради. Я беру их осторожно, они кажутся такими хрупкими…
– В моём детстве, – продолжает бабушка, – девочки записывали в дневниках впечатления за день, мечты, свои планы, рецепты. Многие вклеивали вырезки из журналов с песнями и стихами, фотографии модной одежды. А в конце или в начале каждой страницы, кому как нравилось, подписывали число и месяц.
– Жаль, у тебя сейчас нет дневника, – говорю я бабушке, и она отвечает:
– Ну почему же, иногда я пишу наблюдения в тетрадь. Будешь смеяться, для первоклашек. Мне до сих пор нравятся эти тетради в тонкую косую линейку.
– Может быть, и у меня когда-нибудь появится дневник, – тихо говорю я, и крепко обнимаю бабушку.
Как хорошо в Чемодании!
Решено: с сегодняшнего дня всё, что нас окружает, я буду называть Чемоданией. И ещё. Я хотела бы вести дневник. Может быть, он когда-нибудь появится и у меня.

ДНЕВНИК

А утром на столе я нашла огромный разноцветный конверт и записку от бабушки: «Подарок тебе! Ушла за продуктами. Бабушка».
Внутри конверта оказался чудесный блокнот! На его обложке крупным бабушкиным почерком написано: «Дневник. Я рисую словами».
Ну, надо же! У меня появился дневник! Мой дневник!
В ящике стола я нахожу простой карандаш и пишу в блокноте:
«По всей квартире и на чердаке у бабушки спрятаны подарки из леса. В карманах куртки – сосновые шишки, в сумке – кусочки коры, а кладовка увешана гирляндами из пучков пахучих трав. На подоконнике греет бок свежий мох. В рюкзаке у бабушки притаилась береста.
Бабушка верит: в пушистых ветвях и душистых травах есть своё волшебство, каждое дерево и цветок хранит тайну.
И весной, и летом у неё на столе угощенья из леса: сок берёзы, сладость цветов медуницы и лесной земляники. В летние дни бабушка варит сиропы из шишек, а зимними вечерами пьёт чай с кислинкой сушёной малины.
Ей знакомы все ручейки, все поляны и луга, все деревья, пеньки и тропинки. Бабушка говорит, что только здесь, она полюбила и весну, и зиму. С каждым годом она узнаёт всё больше и больше природных секретов!»

ВАРЕЖКИ

– Лето словно клубочек ниток,– говорит мне бабушка. – Что намотаешь, из того и будешь зимой вязать шарфы да шапки. Каждый день – ниточка за ниточкой, клубочек за клубочком.
Я хочу помочь бабушке. Поэтому бегаю по квартире и нахожу клубки цвета вечернего солнца и сочной травы – розовые, красные, зелёные. В прозрачном конверте замечаю пуговички, похожие на маленькие плоские сердечки. Оказывается, бабушка сделала их из косточек калины.
Бабушка открывает большую коробку и радостно восклицает:
– Да вот же они, нашлись!
Я подбегаю и заглядываю внутрь, осторожно дотрагиваюсь до круглых…
– Да это же белые одуванчики!
И как бабушке удалось их сохранить?! Я задерживаю дыхание, чтобы парашютики не разлетелись.
– Прошлогодние, – говорит бабушка. Ия вспоминаю из письма её хитрый рецепт: чтобы сохранить причёску пушистого одуванчика, надо сбрызнуть её лаком для волос.
Потом я открываю плетёный сундук из соломы. На дне лежат кусочки ткани. Они пахнут цветами. Бабушка рассказывает: эти ткани она покрасила рыжей и жёлтой цветочной пыльцой.
Рядом с сундуком я вижу цветную коробку. Приседаю на корточки, открываю крышку. Из коробки, как тесто, поднимается пушистая горка. Кончик носа щекочет…
– Ап... чхи!
Бабушка смеётся и подсказывает:
– Это шерсть барашка, из неё получится пряжа.
– Ого-о-о! Настоящая? – удивляюсь я, хоть и понимаю: у бабушки всё настоящее.

***

– Что ты будешь делать с этими клубочками?
– Как что?! Вязать варежки для пяток! – деловито говорит бабушка.
– Варежки для пяток? – Я смеюсь и чувствую: мой живот нагревается.
–Для пяток, для пяток, – эхом отвечает бабушка, и улыбается, прищурив нос.
Потом мы вытаскиваем из чемодана эти варежки – такие смешные! С петельками на пятках, для каждого пальца – свой цвет нитки. Я разглядываю варежки и примеряю.
Да, у бабушки всё по-другому. С ней я забываю о том, к чему давно привыкла. И я пишу в дневнике…

ВО ДВОРЕ

Уже второй день по утрам мы играем с бабушкой в теннис!
Днём катаемся на великах.
А вечером закидываем в кольцо баскетбольный мяч.
Рядом с нами на игровой площадке мячиком пролетает громкое, взрослое «мне некогда». Я задерживаю мяч в руках и прислушиваюсь.
По детской площадке опять пролетает чужое «мне некогда». Я вопросительно смотрю на бабушку.
Бабушка меня понимает и говорит, что у неё, как и у меня, всё лето – каникулы. Зря я разволновалась.

ЗАМЕЧАЮ

Замечаю: только в нашем дворе воздушные змеи дружат с ветром. А с ветром и воздушными змеями дружат все папы и две мамы. Бабушка называет всех пап и двух мам – везунчиками.
Сегодня я бежала по двору за змеем и услышала, как наш сосед сказал бабушке, что он, оказывается, невезучий. Я остановилась и подарила ему змея.
– И тебе не жалко? Воздушного змея? Мне, старику? – заморосил он вопросами.
– Нет, не жалко, – отвечаю. – Я в бабушку, а она ничего для меня не жалеет, даже время!
Вечером я пишу в дневнике…

ШТОРМ

– В лесу сегодня шторм! – громко сообщает бабушка. И как только она узнаёт, когда я просыпаюсь?
Я бегу на кухню. Бабушка смазывает пироги тёплым маслицем, и они шустро прыгают в мои ладони.
– Над соснами, – загадочно продолжает бабушка, – паруса. Белые-белые! Целый порт кораблей. Ветер шумит в тополях, срывает с рябин косынки, вербам косы расплетает!
– А разве в лесу может быть шторм?
– В лесу может быть и штиль, и шторм, как на море, – улыбается бабушка. – Если только в это поверить.
Бабушка заботливо укрывает пироги белоснежным хрустящим полотенцем, а мне не терпится увидеть этот шторм. Поскорей бы на улицу!
Я торопливо умываюсь. Бабушка смотрит на себя в зеркало и стягивает с волос тугую резинку. Волосы у неё кудрявые и белые.
– Пусть ветер треплет мои волны, – смеётся она.
– А ты мне такая нравишься больше, – говорю я и думаю: вот бы шторм в лесу каждый день!
Мы выходим на улицу – и ветер к-а-а-а-к дунет! Тень от нас бежит впереди, удивляет меня и бабушку: одна прядь волос накрывает другую. Похоже на волны! Высоче-е-енные!
Бабушке нравится такая погода. И мне тоже. На лугу трава играет с ветром. Дышится глубоко и свободно.
Навстречу нам несутся, испуганные, пушистые «комарики», стайками разлетаются повсюду – это семена одуванчиков. Мне смешно и немного их жалко. Бабушка, как будто зная мои мысли, говорит:
– Хорошо, хоть эти комарики не кусают!
Мне нравится, как она шутит.
Я пишу в блокноте…

ШТИЛЬ

Бабушка запаривает в ванной букет жгучей крапивы, а я бросаю в горячую воду ромашку и ветки мяты. В квартире пахнет травами и сразу же хочется чаю с мёдом. Я пью несколько горячих глотков чая. От него во рту становится немного сухо и чуть сладко.
После душистой ванны, которую бабушка шутливо называет «банькой», я расчёсываю ей волосы. Бабушка говорит, что у неё от этого пробегают мурашки. Оказывается, ей это очень нравится. От расчёски её волнистые влажные волосы ложатся ровной-ровной гладью.
– Вот и штиль, – говорю я, и бабушка смотрит на меня как-то по-новому.
Перед сном с бабушкой мы подходим к окну: в лесном порту не остаётся ни одного корабля. Только маленькие белые точки едва просматриваются на горизонте.
И я пишу в дневнике…

ТАЙНА

Сегодня вечером сверкает молния, дождь поливает прохожих, их ноги тонут в лужах. После жары прохлада проникает в окна. Так хорошо!
Я смотрю за окно и думаю: «Возможно, у каждого человека есть тайна»
Я захожу с балкона в спальню к бабушке.
Весь вечер бабушка лежит, редко встаёт. Даже не смотрит на молнию, на дождь…
– У тебя скучный день? – спрашиваю я и сажусь на кровать.
Бабушка мне улыбается и говорит, что немного устала.
Наверное, когда бабушка грустит, она думает о тайне.

ЗАВТРА

В том завтра, которое я ждала после дождя, Её Величество Жара взяла выходные!
Мы идём с бабушкой знакомыми и незнакомыми улицами, оставляя позади разноцветные городские дома, акварельные крыши деревни, монастырь и качели.
Бабушкино «пришли» я слышу у подножия холма. Обыкновенного холма, на склонах поросшего полынью, с примятой местами травой.
Я разочарованно плетусь за бабушкой на верши… Ну и ну! Чуть не сказала: «на вершину»! Но холм не гора. Я смеюсь сама над собой. В общем, на верхушку холма.
Мы сидим на холме втроём: бабушка, ветер и я. Отсюда хочется перекинуть мостик прямиком к бабушкиной Чемодании. Я прищуриваюсь, задерживаюсь в своей мечте, сколько могу, – в ней так уютно!..
На верхушке холма мы с бабушкой ныряем в траву. Ложимся на землю и гладим её ладонями.
Ветер пылесосит надоедливую мошкару, а наши спины поглаживает солнце, осторожно и заботливо.
Я ныряю во всё это сонная, а выныриваю уже бодрая. Я улыбаюсь. Наверное, на этом холме – особое волшебство, которое нашла бабушка, а может, просто придумала и сама в него поверила.

ВАЖНОЕ

По бабушкиному виду я догадалась: она готова поделиться со мной чем-то важным.
Бабушка рассказывает, что за лугами растут мухоморы, черёмуха и малина, а на соседних холмах скоро поспеет лесная земляника. Справа, там, где виднеется город, в молодом сосняке грибница маслят. В августе они спрячут свои ножки под скользкие зонтики.
– Ух ты! Смотри-ка! Голубая дымка слева – туман! Вдалеке – редкий цвет, коралловое королевство! – говорит мне бабушка. Потом подсказывает, что это и есть тот район, который видно из её окна – Лесная Поляна.
Мой взгляд перепрыгивает правее.
С горки бело-серыми точками, как в планшете, сбегают немые машины. Я улыбаюсь. Вот бы их озвучить!
Щёлк! Я вздрагиваю от тревожного крика птиц. С бабушкой мы всматриваемся в поле. Бабушка загадочно говорит:
– Это вороны-колдуны. Птицы как будто только что вылупились из чёрной земли.
Интересно, куда же они полетят?
Дальше бабушка сообщает:
– Вороны танцуют, собираются змейкой! Они летят к коралловому королевству!
Я переспрашиваю:
– На Лесную поляну?!
Бабушка кивает:
– Королевство обступают облака. Они похожи на морские волны.
Я подхватываю игру.
– Бабушка, смотри! Солнце отразилось на крышах королевства! Совсем как в зеркале!
Как только вороны-колдуны скрылись, мы повернулись к центру холма: перед нами дома с треугольными крышами.
Я кричу:
– Они похожи на гномов с большими глазами! И один гном подмигивает мне окном – ой, то есть, глазом!
Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Уф, сбилась! Гномов так много! Ох, то есть домов. Пока я считала, солнце заиграло в луговых травах.
Мы снова поворачиваемся, и я понимаю: среди всех холмов бабушка выбрала этот холм не случайно! Только с него можно разом увидеть деревню и город, луга и поля, леса и дорогу, Лесную Поляну.
Услышать через дорогу от города и представить себе и перешёптывания земляники с малышами-маслятами, и тихие песни черёмухи и малины, и ворчанье грибов-мухоморов.
В моей голове стучит: даже не верится, что всё это находится близко к современным городским домам…
Я прижимаюсь к бабушке, и мы долго сидим на холме вдвоём, в тишине.

***

Вскоре солнце скрылось, и стало прохладно. Тогда я спросила тихонечко:
– Бабушка, а где же моя Чемодания?
– Там, где хочется дышать глубоко. Там, где возможно ты станешь поэтом.
– А если я не замечу? Не увижу, не почувствую всего этого? Что мне тогда делать?
И бабушка сказала:
– Жить!
Я пишу в дневнике:

Осенью у бабушки можно услышать Тишину.
Весной – сделать фокус с белыми, пушистыми одуванчиками.
Летом – подружиться с тайной.
А что же зимой?
– Бабушка, я приеду к тебе в декабре?
Вернувшись домой, я напишу тебе письмо, моя любимая бабушка. Обещаю!

P.S.:
Ур-ра! Я остаюсь у бабушки ещё на сентябрь!
– Пойдём радоваться дождю! – предлагает бабушка. – Может, солнце отыщем. – И добавляет шёпотом: – Главное забыть зонты и надеть куртки с ка-пю-шо-на-ми! В капюшонах дождь слышно лучше.
И вот мы уже в пути. Дождь щекочет наши щёки, стучит по опавшим листьям в лужах. На куртках остаются водяные рисунки.
Дождь играет с нами в прятки и догонялки. Вдруг нас встречает огромный тополь, жёлтый-жёлтый!
– Вот оно, предосеннее солнце, – радуется бабушка. – Нашли!
Ветер смахивает с тополя яркие листья, и бабушка, подбрасывая, превращает их в солнечные лучики.
Я как закричу:
– Бабушка, как много у тебя солнц!
– И в сердце!
– И на земле!
– И на деревьях!
– И я-а-а-а!!!
Она прижимает меня к себе, и тут я понимаю: с бабушкой я… многое!

Записи в дневнике10 июня
РЕЦЕПТ ЛЕТНЕГО СУПА
Этот суп надо успевать сварить: пока крапива молодая, пока не набрала в листья кислоту. И вовсе он не жгучий! Слегка зеленоватый и пахнет грибами. Добавишь в суп укроп и сметану, и ешь на здоровье.

11июня
СЕКРЕТЫ ВЕСНЫ
Сладкоежка-Весна угощает гостей соснового бора первым лакомством – цветами медуницы.
По форме они напоминают маленькие свистульки. Может это гномий десерт?
Весна подсказывает гостям:
– Придёшь в лес, поклонись медунице. Осторожно сорви цветочки, попробуй их на вкус. А потом Весна спрашивает:
– Правда,сладкие?И добавляет: – Да ещё и полезные!
Гость отвечает, даже не расслышав её тихий голос:
– Весной в лесу такие сладкие цветы!

17 июня
БАБУШКИН ЧАЙ
Самый нежный чай – васильковый.
Малиновый чай с кислинкой. Он из первых недозревших ягод.
Земляничный чай –красивый: листья земляники смешиваются с высушенными белыми цветочками.
Чай медовый – с травами душицы и белоголовника.
Карамельный чай пахнет мятными конфетами. Этот чай с редким сортом мяты– карамельный.

24 июня
БАБУШКИНА ПРИДУМКА
В ягодах калины прячутся плоские сердечки. Убери мякоть, и нежные розовые косточки превратятся в красивые пуговички или нарядные бусы, браслеты, которые можно покрыть бесцветным лаком.

30 июня
РЕЦЕПТЫ ОДУВАНЧИКА
Летом огромное жёлтое солнце –поля одуванчиков подсказывают много рецептов!
Солнечный цветок можно высушить для полезного чая.
Его свежие листья добавляют в витаминный салат.
Любимый рецепт одуванчика – сладкое, тягучее варенье с лимонной кислинкой.
А ещё цвет одуванчика может сохранить белая ткань. Её легко покрасить жёлтыми лепестками.
Много секретов у солнечного цветка!

5 июля
СЕКРЕТ ЛУГОВОГО МЁДА
Летом в лесу и на полях столько трав!
Теперь понятно, почему у мёда цветочный запах, а у цветов – медовый. Душица, белоголовник и пижма пахнут мёдом. Выходит, эти травы – однофамильцы? К ним можно так и обращаться: Душица Медовая, Белоголовник Медовый и Медовая Пижма. Если бы не пчёлы, никто бы этого и не заметил!

Глава 1. Красные ботинки
Красные ботинки. Если бы ты знала, как я терпеть не могу твои красные ботинки. Вот ты идешь рядом, отчаянно-восторженно цитируя Набокова. Я смотрю на твои острые скулы, брови вразлет, длинную шоколадную шею. Разве я мог мечтать о ком-то еще? Но вот ты садишься на корточки и начинаешь их зашнуровывать. Свои красные ботинки. Я выбрасывал их сотни раз. Сжигал. Отдавал в приют с остальным ненужным барахлом. А после просыпался. Ты поправляешь указательным пальцем челку и в голос смеешься, а я представляю себя всякое, будто мне пятнадцать. Как мы колесим по Европе, купаемся нагишом, кормим бездомных собак. Ты забегаешь в спальню в поисках ключей – обутая. Я представляю, что это туфли лодочки, босоножки. Я представляю тебя босой. Я пытаюсь сосредоточиться на твоем живописном теле. Однажды утром, сквозь сон, я вижу, как ты протягиваешь мне пакет. Ты просишь меня отнести их в ремонт. Твои красные ботинки. Я могу сделать с ними все, что пожелаю. Сбросить в реку, забыть в кофейне или общественном транспорте. Главное, чтобы все выглядело естественно. Я снова вспоминаю тебя. Я вспоминаю всю тебя. Представляю, как тяжело вам будет проститься. Ловлю себя на мысли, что целый день промотался с ними по городу, как полный идиот. С твоими красными ботинками. Темнеет. Мы договорились о встрече. Ты появляешься из-за угла. На тебе платье оттенка синей пыли и элегантные сапожки. Я прошу тебя сесть на лавку. Я снимаю твои сапожки и одеваю ботинки, красного цвета.
Глава 2. Город, который остался во мне
Я ворвался в город, расстегнутый на все пуговицы, соскучившийся по азиатскому акценту, традициям и устоям, пухлым автобусам и нескромным рынкам, душистому хлебу и шоколадным конфетам местной фабрики. Добравшись до легких родного городка – потрепанного и исхудавшего дома, я вдруг поник, сделался грустным, вспомнив дедушкины крепкие руки, проказы старшего брата, исцарапанные коленки, абрикосовый загар с давних пор чуждый мне, бледнолицему клерку с впавшими щеками и тусклым взглядом. Я услышал грузные бабушкины шаги. Ее обезумевшие от боли ноги всячески сопротивлялись движению. Она сделалась меньше в размерах, но с еще большей нежностью обняла меня.
Утром следующего дня мною было решено добраться до сердца города. Я шел по улицам, обросшим многоэтажными зданиями, кафетериями, магазинчиками с людским подобием за витринными стеклами. Уставший от внимания фонтан, строгая мечеть, старенькая школа в которой я, будучи юношей, получал уроки по музыкальной грамоте, несколько площадей с памятниками, отдыхающий пляж. Я оплакал опустевшие прилавки некогда известной на всю округу забегаловки, кормившей студентов и рабочих. Я жадно вглядывался в лица проходящих мимо людей, желая найти в них что-то знакомое, близкое. Я озяб, а время близилось к вечеру. Я направился к театру, в котором раньше частенько обитался. Лица некоторых актеров помялись под тяжестью времени, а на стенде с портретами появились новые персоны.
Спектакль выдался по истине славным. Сцена чуть поскрипывала под тучным мужчиной, главным героем постановки, испуганно метавшимся из стороны в сторону. В его лицо я вглядывался особо тщательно, узнав своего преподавателя по театральному мастерству. Зал хихикал и замирал. И так по кругу. А я бредил мыслью вновь почувствовать своей кожей холод закулисья. Природа рассказанной истории по сути своей была очень трогательной, и смеяться хотелось лишь от безысходности. Я наблюдал, как зал уходит на покой: удаляются семейные пары, компании молодых людей или тех, кто значительно старше. Впрочем, я тоже был со своей верной спутницей тоской. Она держала меня под руку, пока я прохаживался по театру, поправлял галстук перед громоздким зеркалом, стоял в очереди в гардеробную.
Я крайне устал, и мне необходимо было выпить немного свежего воздуха. Погоде вздумалось показать свой характер. Городу нездоровилось. И все же, с годами он похорошел. Я почувствовал, как наполняюсь обидой на родной город за то, что он обошелся без меня. Бездушный ветер бил по лицу. Люди, казалось, злобно улыбались из проезжавших мимо маршруток.
Я бросился прочь, глотая ледяные слезы. Я бежал по проспекту, несчастный, но преданный. Каменный поэт неспешно махал мне вслед своей каменной рукой, а из уст его лились строчки, знакомые мне со школьной скамьи. И я вспомнил. Школу с ее долгими коридорами и классами полными весеннего света, свою детскую музу, открытки по праздникам и уроки математики. Вспомнил рождение брата. Первое слово. Первый шаг. Родительский дом, переполненный вкусной едой и заботой. Свой первый новый велосипед. Свой последний вздох перед отъездом. Я вспомнил все. Я вспомнил себя. Откопал из груды квитанций и чеков, чашек с остывшим кофе, механически улыбающихся коллег. И на мгновение я сделался счастливым маленьким мальчиком с огромным горячим сердцем.

Глава 3. Обещаю
Наша жизнь состоит из сплошных "обещаю". Не рисовать ручкой на запястьях, не курить в постели, не спать до полудня, не прогуливать уроки математики. Я обещаю. Нет. Никогда. Не жалеть. Не плакать из-за разбитых коленок и грустных концовок книг. Не грызть ногти. Отказаться от булочек с корицей, вина и чувства вины. Бегать по вечерам. Начать все заново утром первого января. Не влюбляться. Алое пятно на белом холсте. Сладкий голос. Холодные руки. Можешь согреть их о мои воспоминания о тебе. Помнить о тебе - приятно и больно. Как в странном взрослом кино. Это - на любителя. Ты, как горячий яблочный пирог холодным воскресным утром. Революция, реклама духов, концерты Aerosmith, покер, гольф, танго, карамельный сироп, лампа на 300 ватт, гелиевый воздушный шар, запах грибов после дождя, горы, море за окном, первый снег. Ты прекрасна. Прекрасна как, цветные сны, победа любимой баскетбольной команды, солнечный зайчик, гитарное соло, полет на самолете, осадок на дне чашки с характерным рисунком, приоткрытый занавес в театре. Морковные волосы, легкая сутулость, томный взгляд. Не влюбляться. Наша жизнь состоит из сплошных "обещаю". И больше всего на свете мы любим нарушать эти дурацкие никому не нужные обещания.
Глава 4. Моя жизнь
Сегодня мой дом - больничная палата, а завтра я буду попивать иронию судьбы в каком-нибудь пресловутом баре. Какая же ты непредсказуемая, моя жизнь. Я пишу тебя с маленькой буквы и думаю, что поступаю очень неправильно. Итак, палата с окнами на заснеженный двор. Я наблюдаю за тем, как с утра до ночи снег танцует свое жаркое танго и мысленно строю мост. Мост от настоящего к будущему, не имея практического опыта, а значит представления о том, как лучше, подкрепляя свою неуверенность и незнание верой в то, что мост непременно будет стоять. И мост будет белым. Белый - цвет перемен: снег, стены этой палаты, подвенечное платье, обувь в последний путь. Я строю его в перерывах между тем, как иглы берут в плен мои вены. Совсем скоро я напишу тебя с большой буквы, моя жизнь.

1. Милый мой, позвони, напиши
Не хочу, чтобы стал ты пропажей
Нет ни связи, ни голубя даже
Хоть не будь ты пропажей, пиши!

В наше время это печально
Я отрублена от мира всего
Без общения мне очень трудно
Не обнять, не услышать его.

Милый мой, дай хоть знак мне один.
Шелест листьев, капли дождя
Ты живой? Ты родной? Ты любим?
Ты всё так же частичка меня?

Летят грады, осколки, огонь
Но ты пишешь не прекращая
Ты не плачь, я твоя, я живая
Не убить меня этой стрельбой

Но убить меня этой разлукой
Неизвестностью, страхом и болью
Слёзы льются рекой, куском соли
Разобьёт меня в прах эта мука.

2.Близкий друг,ответь на звонок
Я не знаю,спишь ты в кровати
Или в подвале,где сырой потолок
Ты ответишь? Знаю,что вряд-ли

Родной друг,приходи ко мне в гости
Как закончится этот кошмар
Перетрём мы друг другу все кости
Ведь дружить с тобой- это мой дар

Лучший друг, приходи, я скучаю
Сейчас, послезавтра, в четверг
Я налью тебе зелёного чаю
Как ты любишь, приходи прям в обед

3. Моя собака загуляла
И нет, я не плохой хозяин
Моей собаке очень страшно
Ползёт и бродит вдоль окраин

Моя собака загуляла
И вот, уже не шаг, а бег
Моей собаке очень страшно
Бежит она, а сзади след

Повсюду пекло, взрывы, грады
Ей негде спрятаться, но надо жить
Война - ужасная отрава
Разбила наши земли в миг

Вернулась в дом, скулит, трясётся
Её хозяин мёртв, похоже
Бездыханное тело гнётся
Кровь на полу, осколки в коже

Осенью Ольга устроилась в частный пансионат для престарелых людей. И эта осень выдалась особенно тоскливой. Казалось, вся природа отчего-то плакала и не могла никак успокоиться. Сильных дождей не было, но постоянно моросил мелкий колючий дождик, изредка делая передышки, чтобы люди успевали просушить плащи, куртки и зонты…
По дороге на новую работу Ольга рассматривала лужи, пытаясь в них разглядеть будущее, как это делают ведьмы в хрустальном шаре. Но – увы, грязно-коричневые отражения зданий приобретали вид каких-то монстров с нечеловеческими лицами. «Веду себя как в детском саду», - подумала Ольга.
Она поймала себя на мысли, что отдав почти 20 лет работе с дошколятами, сама незаметно превратилась в ребенка и даже перестала стареть. Её однокашницы, с которыми она недавно встречалась, выглядели солидными матронами, большими и уверенными. Они даже поучать её тогда начали. Мол, пора и личную жизнь налаживать, и родить пора. Словно им обидно стало, что она среди них такая худенькая и веселая, как подросток. Или, может, и правда о ней заботились?
А от кого рожать-то? Ухажеры то денег пытались занять у воспитательницы детсада, то хотели заставить её работать «по-настоящему», на них, например. Пойти в бухгалтеры. В общем, не козырная дама, с их точки зрения, попала в расклад. А Ольга жить не могла без своей работы. Знала, кого с кем из детей посадить с утра за столик, чтобы «средняя усваивоимость» блюд по группе повысилась. Узнавала даже выросших своих выпускников, хотя те зачастую делали круглые глаза при встрече. И просто любила каждого…
Но после того, как умерла мама, одной ей стало выживать тяжелее. Дом постоянно требовал «заплаток» то там, то здесь, а продать его она не могла. Тогда подруги нашли ей эту хорошо оплачиваемую работу в частном пансионате и уговорили уйти из садика.
Попав сюда, Ольга очень удивилась, что у каждой бабушки или старичка были родные. Хотя действительно, кто бы ещё мог оплачивать расходы в два раза больше её прежней зарплаты? Конечно, многие из этих людей любили своих старичков. Даже требовали раз в месяц выходить с ними на видеосвязь и показывать, как живут их папа или мама в новых условиях. Некоторых отдавали сюда на лето, эпизодически, а вот некоторые жили здесь уже с основания, несколько лет.
Уже через неделю вхождения в должность Ольга начала понимать, что попала в настоящую Голливудскую киностудию. Где отработаны до мельчайших деталей сценарии, есть костюмерная и костюмерши, художники-декораторы, фэшн гримеры, талантливые кинорежиссеры и первоклассные киномонтажники. Вернее, все эти роли возлагались на обслуживающий персонал, который по мановению «очередного запроса» перевоплощался в винтики Великой Фабрики Мечты.
Директор пансионата вдруг превращалась в милую, обходительную, улыбчивую особу (амплуа Матери Мира), бабушки и старички получали чистую и красивую одежду, им бережно замазывали синячки. Нет-нет, в этом доме, на счастье, никто никого не бил, но тщательно следить за случайными падениями в «этом муравейнике» никто не собирался. «Мы делаем то, что можем за эти деньги» - важно говорила директор. И делала. Например, сама покупала торт на день рождения очередного подопечного, сама фотографировала его у столика с угощением, а потом сама съедала торт после 10-минутного праздника или угощала исключительно персонал. «Он уже всё равно ничего не понимает», - говорила она в таком случае. Не про торт, конечно.
Ольга видела, как всё угощение растаскивалось по теплым домам, мужьям, детям; туда, где оно нужнее. И это поймут.
Бороться до синяков приходилось только с одной подопечной этого странного дома. Персонал обзывал её «Маркиза». Во-первых, потому что фамилия была похожей. Во-вторых, бабушка, несмотря на все странности в поведении, каким-то чудом оставалась одной из самых чистеньких среди обитателей. В-третьих, в прошлом она была учителем иностранного языка. Директор пансионата звала её проще – «Буйная». Говорили, что семьи у нее никогда не было, а сестра, которая живет в Израиле, спрятала её сюда и платит больше обычного тарифа, чтобы не упекли бабулю в психушку. Она уже почти не разговаривала, но тихо боролась с ненавистным режимом. Жила она одна в маленькой комнатке, сооруженной из какой-то подсобки, потому что бабушка кидалась абсолютно на всех. Даже если видела тарелку с едой и была голодна. Накормить её мог только Иван, крупный приходящий сантехник. Наверное, потому что относился к порученному делу просто как профи. Быстро «пропихивал засор» - и все были сыты и довольны.
Однажды он серьезно заболел. Маркиза не ела уже дня два, и надо было что-то решать. Пройдя по всей иерархической цепочке снизу вверх, и получив тотальные отказы, директор вызвала Ольгу.
- Я тебе хорошо доплачу, ты же в детсаду работала. Попробуй накормить эту припадочную. Ну, вдруг получится? Тебя она бить не станет, ты тощая, вон, какая и жалкая…
Вообще-то Ольга умела говорить «нет», но тут почему-то не смогла. Было ясно, что еще день-два, и старушка отправиться преподавать французский ангелам на небе.
…Уже третья миска с кашей дрожала в руках Ольги. Манка свисала кое-где с обоев, как будто кто-то весело играл в снежки. Но Ольге было невесело. Пока ей не нанесли никаких увечий, просто каша неизменно отправлялась по разным траекториям в полёт. И тут на Ольгу накатило. От отчаяния она, забывшись, где находится, крикнула:
- Мама, ну перестань!
Раньше она так часто произносила это слово, десятки раз в день. Потом оно стало копиться день за днем, день за днем, и вот вдруг вырвалось в совершенно неподходящей обстановке! Старушка как-то обмякла, присела на кровать и посмотрела на новоявленную «дочь» потеплевшим взглядом. Ольга осторожно донесла кашу до маленького столика.
- Ешь, давай, мама! – зачем-то повторила она. - Я сейчас еще компот принесу. Хочешь?
Старушка кивнула и взяла ложку в руку.
С того дня кормить Маркизу стало Олиной обязанностью. Все были удивлены, ведь у старушки никогда не было ни семьи, ни детей. Но было всего одно волшебное слово, которое её расколдовывало, превращая в божий одуванчик. Долго в этом театре абсурда, Ольга, конечно, не выдержала. Уходя, нашла себе замену, и бережно, словно великий артефакт, передала волшебное, кодовое слово другой няне…
ЗАЧЕМ?
Зачем всё это случилось в моей жизни? Так часто люди забывают задавать себе этот простой вопрос, находя только минусы в сложившейся ситуации. А Ольга скоро собирается стать мамой, мамой-одиночкой в 40 лет. И никто не знает, правильное ли это решение. Но это её решение. Так пусть одно волшебное слово поможет ей и в новых жизненных обстоятельствах не сдаться, собраться, попросить о помощи, если она ей понадобится. И стать счастливой…
P.S. История основана на реальных событиях.

Мы не в сказке, мой друг...

Красим шмотки в нехитрые краски.
Грязь для красок подходит вполне.
Вполлица камуфляжные маски.
Тело заперто в толстой броне.
Привыкаем к обстрелам и тряске.
Спим в одежде, спиною к спине.
•••
Мы не в сказке, мой друг, мы не в сказке.
На войне мы, дружок, на войне.

Делим хлеб и тушёнку по-братски.
Варим ужин на малом огне.
На машинах меняем запаски.
Тёмной ночью, при тусклой луне.
Генераторы требуют смазки.
Кирпичей просят дыры в стене.
•••
Мы не в сказке, мой друг, мы не в сказке.
На войне мы, дружок, на войне.

Мы скучаем по жёнам и ласке.
И в бою, и в быту, и во сне.
Жив-здоров, если нет перевязки.
Если нет промедола во мне.
Здесь не стоит бродить без опаски.
Обостряются чувства вдвойне.
•••
Мы не в сказке, мой друг, мы не в сказке.
На войне мы, дружок, на войне.

Кто-то встретит Победу в коляске,
Кто-то встретит на Белом Коне.
Мы вернёмся домой, скинем каски.
Кто к подруге пойдёт, кто к жене.
Погуляем, конечно, по-царски.
Растворимся на время в вине.
•••
Но пока что, мой друг, мы не в сказке.
На войне мы, дружок. На войне...

25.12.2023 - 27.12.2023

***
Нет, ребята. Что там орден. Не загадывая вдаль, Я ж сказал, что я не гордый, Я согласен на медаль.
(А.Твардовский "Василий Тёркин")

Я не готовлю дырки под медали
на зимней форме. И на летней тоже.
Да и медаль пока ещё не дали.
Дадут возможно, но немного позже.

Блестящую, красивую такую...
Округлой формы, с надписью по кругу.
Предположить я даже не рискую,
как удивлю знакомых и супругу!

Украсит грудь награда без сомненья.
Хоть грудь моя красива без медали.
Медаль дают не за стихотворенья
и не за песни, спетые в подвале.

Могу, конечно, ошибаться в этом.
И за стихи, наверно, есть награда.
Есть ордена', врученные поэтам,
но скромный я - мне о'рдена не надо.

К тетради тянет после боя срочно.
Я не пытаюсь с тягою бороться.
Медаль дадут (пусть это и не точно).
Но за другое. Не за рифмоплётство.

А если не дадут, то не расстроюсь.
Солдатам обижаться непристало.
Работаем с ребятами на совесть.
Она ценнее круглого металла.

02.02.2024 - 03.02.2024

Я вернусь.

Я однажды вернусь,
отстираю от пота одежды.
И предстану простым
добрым парнем для добрых людей.
С верой в силу любви,
силу правды и силу надежды.
Эту веру не смыть
тонной мыла, цистерной дождей.

Я не стану слабей.
Силы даже беречь не пытаюсь.
И не стану сильней.
Сухпаёк не добавит объём.
Изменения есть.
На какую-то малую малость.
Узнаваем вернусь.
•••
Только вражью орду разобъём.

10.12.2023 - 13.12.2023

Чай с мятой

И летним зноем не успели насладиться,
А осень за окном стучит дождём;
Под тёплым пледом в кресле не сидится --
Давай ещё немного подождём.

Пусть ветер паутинками играет,
Пусть за окном опять стеной фокстрот,
А нам всего лишь чая не хватает,
Чтоб совершить с тобой солнцеворот.

Закроет шалью золотой дороги,
И птицы улетят куда-то вдаль.
Не стой , любимый, чужестранцем на пороге,
А наливай душистый с мятой чай.

Флоксы

Как пахнут флоксы, летом опьяненные,
Алеют лепестки в густой траве.
Ты смотришь на меня , глаза влюблённые,
И впереди есть день наедине.

А дальше тот же ритм: семья, заботы,
И в круговерти некогда присесть.
Уставший ты, устала я, и кто-то ,
Как в кукольном театре, тянет нить.

Остановите время, есть мгновенье
Мне аромат почувствовать успеть.
Цветы завянут, но до воскресенья
Ещё успеем нашу песню спеть.

Каштан и ночной снегопад.

И, опуская ветви до земли,
Спокойно принимая эту зиму,
Забыв об одиночестве вдали,
Быть благодарным и необходимым .

И, замерев опять перед окном,
Смотрю, не веря в это постоянство :
Ты - одинок, и вновь с тобой вдвоём ,
Под снегопадом мы кружимся в танце.

Холодной мгле отдать не смею рук,
Я знаю ночь порой дарует встречу,
Мой одинокий молчаливый друг,
Давай потерпим, дальше будет легче.

Я тебе привезу

Я тебе привезу из карельского края
Опьяняющий душу багульник хмельной,
Свежесть здешних ветров из таёжного рая,
И цветов соберу на опушке лесной.
Я тебе привезу гроздья красной рябины,
Пусть согреют твой дом огоньком теплоты.
Эти гроздья горят в свете звёзд, как рубины,
И не видела ты их земной красоты.
Я тебе привезу спелой клюквы кораллы,
Что рассыпаны в нашем карельском лесу.
Ну, а если тебе будет этого мало,
Я в придачу себя самого привезу.

Белые ночи

Белая ночка глазастая
Тихо приплыла в мой край.
Смотрит на зори цветастые
В самую светлую рань.
Нежно купается в озере
И, не меняя свой цвет,
В облаке с белою проседью
Прячет сиреневый свет.
День растянулся до полночи.
Солнце над краем горит.
Ветер, танцующий с волнами,
Тает в закатной дали.
Солнце за лес закатилося,
Чиркнув лучом по сосне.
Белая ночь опустилася
Вслед уходящей весне.
В белом наряде черёмуха,
Да и сирень зацвела.
Белая ночь в белом омуте
Белою сказкой прошла.

Седые ветераны

Жизнь за собой уводит.
Не заживают раны.
Из года в год уходят
Седые ветераны.
Уходят - в одиночку,
Пусть, не из поля боя,
Но жизнь не ставит точку
В истории, тем боле.
Вы прошагали рядом,
Плечом к плечу, до цели.
И был товарищ - братом.
В борьбе союз - бесценен.
И в схватке рукопашной
Отважно дрались, рьяно.
И шли дорогой дальше
Победной, ветераны.
Пусть боль уносит время,
Затянет раны тоже.
Но только память-кремень,
И тем она дороже.
Вы жизни не щадили,
В глаза смотрели прямо.
Войну вы победили,
Седые ветераны.
Наденьте в праздник, деды,
Награды повсеместно.
В них - ореол Победы!
Заслуженные с честью.
И пусть в угоду смерти
Уходит жизнь упрямо,
Но подвиг ваш - бессмертен,
Седые ветераны!

"Маяк"
мой компас - на север, а твой - на восток,
но каждый готов к поворотам.
и если всё сон, пусть он будет глубок,
ведь сердце моё - узловатый клубок,
бегущий по мхам и болотам.

сорви, загадай - лепесток полетит
вокруг нашей дивной планеты.
дороги закрутит в причудливый финт,
ведь сердце моё - островной лабиринт,
хранящий в глубинах ответы.

не сможет задуть ни туман, ни сквозняк,
ни шторм ослепительный пламень.
под парусом алым причалит моряк,
ведь сердце моё - светоносный маяк,
ведущий в цветущую гавань.

"Море слов"
я - кит, волной отправленный на мель,
мне море перемалывает рёбра.
мне тлеть в плену двенадцати недель,
в которые глоток свободы вобран.

молчанием молюсь на Млечный путь,
ведь любит тишину живое чувство.
шуршанием дождя перечеркнуть
бездонное искристое безумство.

легко словами землю замело,
на ней теперь следов почти не видно,
и берега с прибоем наголо
рассматривают рифмы любопытно.

кричит нещадно чаек чехарда,
венчает месяц ночь остывшим светом.
и кит застыл в песках не навсегда,
а чтобы телом всем запомнить это лето.

"Ещё вернусь"
на далёком холодном утёсе горит маяк.
защищает от мелей и всяческих передряг,
улыбается морю, безумному в час штормов,
потому что он знает - за бурей всегда любовь.

он наивный немножко, он младший на берегу -
двоюро;дный племянник домашнему очагу.
каждый вечер сияют внимательные огни,
в этой микро-вселенной манящие, как магнит.

но меняет погода течение и ветра,
и маяк прогорит в одиночестве до утра.
вот бы парус увидеть, и острый длиннющий киль!
берег пуст, к сожалению, даже и в полный штиль.

там парящие парами чайки наводят грусть,
там поют моряки сквозь туманы: "ещё вернусь!"
только северной ночью с прибоем они одни,
и маяк забывает, как выглядят корабли.

ЗИМА
Поле под покровом снежным
Распласталось безмятежно,
А кругом белым бело,
Все дороги замело.
В зимнем убранстве деревья
И в сугробах вся деревня.
С нежной поступью Зима
Обступила все дома.

Разукрасила, не дрогнув,
Инеем, морозцем окна.
Дым над трубами столбом,
Речка дремлет подо льдом.
В ожидании апреля
Шубки белые на елях,
Убаюкан ЗИмой лес,
И куда-то шум исчез.

Шапки на верхушках сосен,
Непролазность снежных просек...
Королева зимних вьюг,
Льда, снежинок белых друг,
Призрачна, слегка жеманна,
Холодна, но так желанна -
К нам затейница-Зима
С волшебством пришла сама!

АПРЕЛЬ РИСУЕТ
Капелью вновь звенит апрель,
еще прохладно! В зипуне,
Апрель рисует, акварель
нашёл он где-то по весне.
Весны картина: неба синь
над головой без облаков,
и взглядом хоть куда ни кинь -
трава пожухлая лугов.
Забор, уставший подпирать
кусты за зиму, накренён.
С весны готов он жизнь начать,
ремонта ждёт, и не белён!
Апрель рисует, он не май,
не так уж много ведь цветов
имеет, взять хотя б сарай –
он сер всегда, и был таков!
И щебет птиц, и грязный снег -
в картине всё смешалось вдруг,
и скрип несмазанных телег -
откуда здесь в картине звук?
Картины серость не страшна,
еще немного – серый цвет
разбавит зеленью весна,
раскрасит красками рассвет!

СТИХО-ТВОРЕНИЕ
Тонко сплетаясь, слова рассыпаются
Вязью ажурной - как птицы слетаются.
Теплится свет от свечи - ночника,
Рвётся наружу - ложится строка.

Пламя свечи, вопрошая испуганно,
Тенью на стенах мерцает поруганной,
Гарью пытается страх свой прикрыть,
Втайне мечтая застыть - не оплыть.

Ищет вопросы в ответах меж строчками
И оседает не пылью, а точками
Стих мой, что вязью - с желанием извне,
Взять - раствориться с луною в окне.

Ставит условия, дразнит бессонница.
Стих в голове ярко-огненной конницей
Скачет, беснуется, мне б потушить
Этот огонь и заснуть - не грешить!

Только вот муза со мной забавляется,
Дамой крестовой, чужой притворяется!
"Стихо-ТВОРЕНИЕ" - ночь коротка,
Рифмы тасует поэта рука.

Мир определённо должен был прогнуться - и он сделал это!
Хожу по улицам древнего города и рассуждаю про себя, могла ли вообще подумать, что когда-нибудь попаду в это место? Что буду ходить по местной старой брусчатке; посещать здешние музеи, где рукописи древнее самого города; здороваться за руку с людьми, знаменитыми настолько (не только здесь), что даже дух захватывает!
Обычно старые кварталы городов всегда притягивают и завораживают, и этот не исключение, но здесь местами такая ветхость, что кажется я сама «перенеслась» в ту старину, в те века. И если на меня надеть платье тех времён (с народным орнаментом), то я отлично впишусь в этот век и в эту ветхость - и «затеряюсь» среди местных.
Прогуливаясь между рядов местного рынка, подмечаю всё, что для меня необычно, радуюсь выбору фруктов и овощей, сыра, мяса и всяких разносолов.
Спелость фруктов настолько очевидна, что моё желание скупить весь базар вполне понятно. К слову, местные помидоры - это отдельная «песня», гастрономический оргазм - другого слова мне не подобрать! Сочные груши, ароматные персики, орехи и зелень - я готова отдать полжизни за ужин, приготовленный местными поварами и половину кошелька за то, чем торгует этот рынок!
Но еда - едой, а я иду дальше. Меня тянет к вещевым рядам - и думаю, не зря. Ещё при входе в этот "рай" я заметила женские шляпки - и теперь все мои мысли о них. Конечно, у меня, как у многих женщин, есть свои слабости, например: сумки, обувь. Чаще всего в одежде я обращаюсь к классическому стилю, ибо он практически беспроигрышный. Но моему «нарисованному» в голове образу не хватает какой-то детали, штриха, изюминки.
В этом городе много солнца, поэтому, немного подумав, я решила подобрать и купить шляпку.
Зеркало - мой друг!
Я перемерила штук 6 прелестных плетёных, соломенных шляпок и всё это время моё отражение в зеркале мило улыбалось. Более того - оно радовалось происходящему! В конечном итоге, модель, которую я выбрала, полностью меня удовлетворила.
Voil;! В зеркале на меня смотрела милая тургеневская барышня, и именно такой я её себе и представляла! Теперь можно гордо вышагивать по старинной мостовой в новой шляпке, нести миру красоту и думать о местном базаре и еде. Что там, в начале, я писала про гастрономический оргазм?
Да здравствуют мои любимые помидоры (персики, виноград, сливы, дыни, арбузы...)! Теперь можно вернуться в продуктовые ряды и перепробовать сыры и глотнуть домашнего вина (благо, есть такая возможность).
Жизнь, однако, хороша!

**"
На плацкарте еду в зиму
половецким краем.
Кто-то где-то вспомнил Диму,
раз полдня икаю.

С верхней полки столько видно,
что спаси-помилуй.
Я растрепан и небрит, но
еду в гости к милой.

А за окнами домишки
Из говна и палок,
Умную читаю книжку,
А не что попало.

Бьётся сердце в предвкушеньи
Долгожданной встречи,
И лежу я без движенья,
как Илья на печи.

Вдруг закружит: книжка, кружка...
Зарябит в глазах так,
что уже не боковушка
Подо мной, а яхта.

Надо мной белеет парус,
вдаль уходит берег.
Я на палубе касаюсь
Плеч прекрасной Мэри.

До Джакарты, до Тортуги,
Или до Ай-Петри
Я домчу свою подругу
На попутном ветре.

Был когда-то трубадуром,
А теперь - счастливчик
В кабаке сую купюры
Танцовщицам в лифчик.

Одурманят опиаты
и уснем с подружкой.
И проснусь немного мятый
Я на боковушке.

Наскребу в кармане мелочь
на пакетик с чаем.
Погляжу в окно - всё бело,
Бело - до отчаянья.

07.12.23

***
Я буду тебя смешить,
до самых сердечных колик.
Пусть сам я, как тот самшит,
поеденный сербской молью.
А что ещё? Только смех
покажет, как я прекрасен,
когда за косичку вверх
тянусь из мещанской грязи.
Мой смех истребляет страх,
а тело на всё готово.
Как Бродский лежать в ногах
у Паунда. Несчитово
что будет, когда уйдёшь
под жуткий и нервный хохот,
что ширмой скрывает ложь,
как нож обнажает похоть.
Я ржу над своей судьбой,
стыдливой и недопетой,
но слышу из зала: "Пой!
Уплочено за билеты! "
И я хохоча пою
и грохот мне не помеха,
чтоб хрупкую жизнь твою
украсить весёлым смехом.
27.10.23

С.С.
‌Я выдавливаю себя из себя,
я бросаю себя с высоты на
постель, свято бдящую мужской kpi,
мироточащую, как десна.

Я выдавливаю тебя из себя,
потому что других просто нет
в голове моей. Мозг ослепя,
ты отыщешь меня в глубине.

Ни поэты, ни синие воротники
не узнают, как долго я шёл к ней,
чтоб от неумения рвать дорогие чулки
или ногти ломать о бегунки молний.

Чтоб опешив от вздутых на шее вен,
быть фальшивой нотой в минорной гамме.
Только б голову уровня меж ее колен,
Впиться в жаркие губы её губами.

Как младенец к налитой желаньем груди
я тянусь, чтобы выпить сердечный дождь.
Словно путник по шпалам - по ребрам её идти
языком нерусским, войти, усмиряя дрожь.

Руку в волосы, клетка к клетке, стон в унисон,
Вакуум между нами. По капелькам
пота на теле проплыл Эдисон...
И рассвет меж штор замелькал.

В пустоту погружается немота.
Так не ты ли та, что в порыве страсти на
"вы" обратишься к души котам,
и меня вдруг назовёшь мастером.

1.06.23

«Фотография Вознесенского собора в Йошкар-Оле»
Вот белая лестница,
Нижние ступени которой покрыли сколами
Звенящие золотые копытца скакунов, привезенных заморскими купцами,
Грузные шаги длинногривых тяжеловесов, сопровождающих богатырей на всех их путях от Вещего камня,
Дребезжащие колеса нарядных ярмарочных телег, встречаемых песнями и игрой на гуслях.
Вижу я:
Кроткой лебедушкой выплывает из тени,
Накинутой на лестницу колоннами,
Царевна, опустившая очи цвета прозрачного неба.
Блестят в ее длинной косе красные ленты, как лучи знойного Солнца.
При каждом движении ее льются ноты из-под соприкасающихся на груди колечек монисто,
Эти редкие отзвуки бубенчиков вторят голосам синичек, переговаривающихся на зеленой крыше.
Царевна преодолевает последнюю ступеньку и выходит на свет,
Девичьи щеки алеют, как спелые, налитые рассветом яблочки.
Робко подает она золоченый ковш,
На Жар-Птицу, сложенными крыльями собирающую росу, похожий,
Храброму молодому витязю.
В родниковой свежей воде,
Наполняющей ковш до краев,
Отражаются лазурь небес,
Сверкающие златом купола,
Стройно тянущиеся к вышине неба зацветающие ветви.
Нет, не дал бравый витязь за густым дымом скрыть эти чистые облака, это небо и вольных птиц в просторах его!
Не позволил захватчикам кресты с куполов сорвать!
Уберег от огня и пепла эти стройные березки!
Русь моя! Земля моя,
Где свет Солнца -
Чистая платина,
А дождь - жемчужины!
Русь моя! Плодородная землица сказителей!
Сохрани то, что имеешь -
Свою веру, свой язык и свои нравы!

«Дети, восславьте своих Ангелов!»
Дети, восславьте своих Ангелов!
Тех, Чьи имена, полные грозовой мощи Небес и жара дарующего жизнь Солнца, вы носите,
Тех, Кто всегда успокоит боль и поспешит залечить ваши царапины и ссадины,
Полученные в часы озорства,
Тех, Кто обращает горячее сердце к вашим мольбам и вернее всякой почты доставит Творцу все ваши молитвы и сердечные просьбы,
Тех, Кто Своими мягкими пёрышками соберет до единой капельки ваши слезинки,
Которых, мне бы хотелось верить, будет немного,
Взъерошит невесомый пух, осушившись,
И вместо слёз осыплет вас бриллиантами.
Тех, Чьи нежные белые крылья согреют вас в стужу и станут неразрушимым платиновым щитом в огне,
Тех, Кто предостережёт вас от опасности
И в самый последний миг подхватит на краю пропасти,
К которой неотвратимо тянет маленьких, но уже таких отважных
Искателей приключений,
Тех, Кто обнимет и утешит вас тогда,
Когда все другие, пытаясь помочь вам, окажутся бессильны,
Тех, Кто укажет на путеводные звёзды
В самую глубокую, непроглядно-тёмную ночь
И вразумит вас, если, заигравшись, вы вдруг решите причинить боль другому живому существу - мотыльку или полевому цветку,
Человеку или зверю,
Тех, Чьи теплые руки будут протянуты вам
И в те редкие да непродолжительные мгновенья,
Когда даже родные отец и мать ваши - простите же близким и лучшим из лучших, но всё же людям, имеющим свойство ошибаться, это заранее! -
Станут, ослепленные несчастьем и злостью, гневаться на вас.
Дети, восславьте своих Ангелов,
Самых, мне думается, занятых на всём белом свете Божьих созданий!

«Жена моряка»
Каменный берег.
Босые ноги сшибая в кровь,
Жена моряка поднимается на объятый решеткой рыбачьих сетей валун.
Платье у нее – в полоску,
Передник у нее – из чешуйчатой серебряной кожи окуня.
Она всматривается в туманную даль.
Кого ожидаешь ты на пустом берегу, жена моряка?
Серые волны, что от водорослей зеленоватые, хищные челюсти, пасти
Вонзают во влажный седой песок.
Белые зубы, бешено-пенные, глотают осколки сосудов и мелкие камни.
Прорезая на границе берега и стихии тонкие линии, образуя в воде пузыри,
Поглощенные галька и стекла исчезают в толще соленых слез.
К каплям, выплаканным сиренами, прибавляется еще несколько.
Бледная спина с хребтом, выпирающим, как спинной плавник осетра,
Приживается к выбеленной башне маяка, примыкающей к валуну.
Платок спустился на плечи, и выбившиеся темные волосы раздувает ветер.
В них вплетены снасти и гнутые крюки,
Морскими угрями в них вьются голубые ленточки и шнурки.
Тьма локонов застилает лицо,
Не дозволяет увидеть качающиеся и пропадающие в тумане треугольники парусов.
Кого ожидаешь ты на пустом берегу, жена моряка?
Насытившиеся волны бросают на песок обглоданные кости рыб и морских ежей, остатки чешуи.
Губы с синими от холода жилками нашептывают несколько слов.
От израненных босых и продрогших ног по валуну тянется, чтобы смешаться с водой, густая кровь.
Кого ожидаешь ты на опустевшем берегу, вдова моряка?

Весна
1
Весной мы встретимся, когда
Шумит на улицах вода.
Воздушный змей над головой,
И я жива, и ты живой.
Гуляем в парке. Жизнь идёт,
А кто-то парня дома ждёт,
Он где-то раненый, в бреду,
В каком-то каменном аду...
2
Писала письма, и одно
К нему тогда попало, но
Ответа я и не ждала.
Души частичку отдала.
Плела бы сети, не могу!
Мне снится часто, что бегу
Я под обстрелами сквозь тьму,
Найду ли выход, не пойму...
3
Что будет дальше? Тишина.
Однажды кончится война.
Наступит мир. Где шли бои,
Споют о счастье соловьи.
Наступит лето и в саду
Я розу алую найду
Воздушный змей над головой.
И я жива, и ты живой.
Стихи напишутся потом.
А прежде - сад, скамейка, дом.

***
Страшно признаться себе,
Что клеишь битое дважды.
Клей оставляет следы,
Делая целое грязным.

Битое снова блестит,
Ловко заделаны шрамы.
Две половинки и клей -
Битое целым не стало.

Сокровище
Мое сокровище в шкатулке,
Шкатулка спрятана в шкафу.
Я не хожу в нём на прогулку,
И даже дома не ношу.

Я похвалилась всем подружкам,
Не разрешила примерять.
Ведь не сродни тем побрякушкам,
Что все привыкли покупать.

Пуста теперь моя шкатулка.
Жизнь так изменчива порой.
Ломбард в ближайшем переулке,
В витрине перстень дорогой.

Почему злится мама
Мама злится сегодня с утра,
Не припомню чем я провинилась.
Может быть, провинилась вчера?
Так чего же с утра разозлилась.

Все игрушки вчера убрала:
Под кроватью лежат аккуратно.
Спать сама ровно в девять пошла,
Но заснула под утро я правда.

Надоело сидеть и гадать.
Защипало в носу неприятно.
Не желает меня замечать,
А за что, мне совсем непонятно.

Проиграли в молчанку весь день.
Тут нагрянул бухой дядя Вася.
Все понятно мне стало теперь,
Мама злится на эту заразу.

Россия
Моя великая страна,
Россия, как же ты прекрасна!
Моя родимая земля
Лишь Богу одному подвластна.

Твои широты многогранны,
Никто не встанет наравне.
А мы зовёмся россияне.
И рады жить в своей стране.

Края твои достойны восхищений.
Неописуемая красота!
Ты вся - источник вдохновения,
Моя чудесная страна.

Ты сердцу так мила, моя Россия!
В твоих объятиях всегда тепло.
Ты так прелестна, так красива!
В стране родной жить хорошо.

Тебя ценить, тебя беречь.
Любовь к тебе неразрушима,
Она всегда была и есть.
И будет в сердце гражданина.

Дождь
По мокрому шагаю переулку,
А воздух свеж как никогда.
Прекрасно выйти на недолгую прогулку
После хорошего дождя.

В дождливый день унынье наступает,
Но это не вина дождя.
Он дарит влагу, воздух освежает,
Его мелодия душе близка.

От влаги улицы блистают.
Стеклянных капель на окне не счесть.
Дождливые слезинки тропы омывают.
Как хорошо, что дождь на свете есть!

***
Мой друг, не будь одним из тех,
Кто зло творит и гордостью пылает,
Кого сердит чужой успех,
Кто от благого убегает.

Мой друг, не думай о пустом,
Такие думы время убивают.
Подумай лучше о другом...
О том, что радость доставляет.

Мой друг, не бойся быть собой.
Стремись к своим мечтам всецело.
Не будь обеспокоенным судьбой,
Займи себя хорошим делом.

Мой друг, дари своё тепло,
Делись улыбкой, будь приветлив.
Будь счастлив и твори добро.
Да будет жизни путь твой светлым.

Баллада о свечке

Пришла Анисья. В лавке темнота,
Как в погребе.
— Из храма ни черта
Не светит. Чай, уж май, а свету нету.
В розетку вилку сунула:
— Ну вот,
Хошь так. Не то свихнуться тут без свету...
Поди отчисть Мариин-то кивот!

Взяла бумажек — ценники писать
На свечки:
— Эти, значит, по писят,
А эти в сотню. Мелкие по десять...
Пошла проверить «юбки» и платки:
— Да чтоб тебя! Опять вчера поски-
-дывали в кучу! — разложить, развесить...

И день пошёл, как прежде. По утрам
Негусто навещала паства храм.
К обеду набегали, раскупали
Прилично свечек.
— Ходют и молчат,
Покрестятся, и хошь один бы палец
Дотронулся до лба или плеча!

Вдруг — девушка. Тревожно мнёт платок.
Робея, на Анисьин-то лоток
Всё смотрит. Подошла:
— Простите, свечи
В какую цену?
— Вона! Что ль, сама
не видишь? Аль ущербного ума?
— Простите, зренье слабое... — лепечет.

— Так приглядись!
Отпрянув, у дверей
С минуту постояла и скорей
Ушла. Анисья хмыкнула: — Слепая!
Чево явилась — эти никуда
Не ходют, ничего не покупают! —
И день пошёл обычно, как всегда,

Да вышел весь. Анисья собрала
Всю выручку, закончила дела
И лавку заперла в два оборота.
Из храма вышла:
— Батюшки, темно-
То как, рук не видать и ног!
И никого-то рядом, никого-то,

Как вымерли!.. —
Лишь будто вдалеке,
Как свечечка в протянутой руке
Пылинка золотистая сверкает.
— Шутить небось под ночь удумал бес!
Пойду назад. Гляди, напасть какая! —
И к храму обернулась.

Храм исчез.

***

наверное стоят при входе там
на вкус любой и выбор самокаты
цветами сплошь увитые рули
вот встретимся возьмём
по облакам
помчим по золотым по розоватым
причудливым как домики улиток
будем петь Берстайна как любили
смотри наш город краше чем когда
в нём жили мы а может с высоты
так кажется
там лето
покатили
по туче разноцветной пусть вода
польёт его чтоб от жары остыл
и кто-нибудь влюблённые по лесу
гуляя под пролившимся дождём
порывисто обнимутся нежданно
и чей-нибудь малыш по лужам с плеском
на мамино весёлое «пойдём»
сам первый шаг вдруг сделает спонтанный

я знаешь точно выберу в горошек
кати неустающими ногами
вовек не искатаешь самокат
там каждый день смотри какой хороший
не ранит солнце скорость не пугает
податлив руль
тропа легка
мягка

***

трястись на колесе почти что сутки
доверившись водителю маршрутки
романам с поездами вопреки

деревни за окном одна другая
забудешься уставясь не мигая
на русские родные тупики

тоска в тоске невыразимо даже
идут гудят цикличные пейзажи
леса поля поля опять поля

а выйти б там воткнуться в землю мелкой
от солнечных часов случайной стрелкой
стоять смотреть как вертится земля

затерянно ненужно одиноко
в золототравном васильковооком
непостижимом где-то на пути

в москву в москву в аркадию до рая
туда куда в стремлении сгорая
но нет ответа можно ли прийти

Елена Наливина, г. Москва

Дорогой Яндекс

– Да что ж так дорого-то?! – Оля в расстройстве тыкала пальцем в приложение «ЯндексGo».
– Высокий спрос, – бесстрастно сообщил интегратор. – Дубнинская, двадцать. Эконом. Шестьсот пятьдесят рублей. Время ожидания – пять минут. Время в пути – двадцать минут.
– Итого двадцать пять, – посчитала Оля. – Сейчас полдевятого. Успеваю.
И тут увидела иконку «Вместе».
– Всего четыреста восемьдесят рублей, – сказало приложение, – но ждать на три минуты дольше.
Оля с тоской оценила взглядом очередь на маршрутку: «На полчаса, не меньше. Да нафиг!» И нажала на «Вместе».

Ровно через восемь минут у остановки притормозила жизнерадостная желтая машинка. Передняя пассажирская дверь открылась, и перед Ольгой возник высокий симпатичный парень.
– Садитесь, девушка, – он услужливо распахнул заднюю дверцу.
– Мне на Дубнинскую, двадцать, – слегка опешила Оля.
– Да-да! Мне туда же. Поехали. Или вы хотите на переднее сиденье?
– Нет, не хочу, – она взглянула в его глаза и окончательно проснулась.
Они были… Какие? Не местные. Как океан, в котором хотелось плавать и плавать. Ну у кого из вечно раздраженных, издерганных, уставших от человейника москвичей могут быть такие глаза утром на остановке маршрутки? Да ни у кого!
Завороженная видом океана Ольга опустилась на сиденье. «Эх, сейчас бы нырнуть хотя бы в бассейн… где-нибудь на Кипре… А не в салон кухонь».
– Девушка, а вы знаете, где в этом доме на Дубнинской салон кухонь? – подал голос «повелитель океана» с переднего сиденья.
– Знаю, – пробурчала Ольга. – Я там работаю. И сейчас опаздываю на работу.
– Да?! – обрадовался парень. – Тогда вы поможете мне там директора найти? Светлану…
– Георгиевну, – подсказала девушка. – Помогу.
«Что ее искать-то? Наверняка торчит в дверях со скорбным видом и меня поджидает. «Опять опаздываете, Ольга Олеговна. Не пробовали спать пораньше ложиться?»
– А я к вам на консультацию еду, – не унимался попутчик. – Я в IT-компании работаю. У вас там с сайтом что-то, глючит. Мы вообще это по удаленке обычно делаем. Но ваш директор настоял на приезде специалиста.
Оля мысленно рассмеялась: «Ну, что поделать… Светлана Георгиевна безнадежно застряла в прошлом веке».

А такси застряло на светофоре. Время пути в приложении увеличилось.
– Вот черт! – тихо выругалась Оля. – Сейчас начнется…
– А меня Федор зовут, – меж тем продолжал болтать консультант. – А вас?
Он уже развернулся на сиденье и сейчас смотрел на нее между спинок двух передних кресел.
– Федор? Я думала, Посейдон.
– Посейдон? Почему? – не понял парень.
– Да так… нипочему, – смутилась девушка. – Я Ольга.
– Приятно познакомиться, Ольга, – и серая гладь его океана заискрилась радужными бликами.
«Так и утонуть недолго», – подумала Оля.

– Приехали, – впервые за всю поездку подал голос водитель.
Машина остановилась прямо у дверей салона. В дверях со скорбным видом торчала Светлана Георгиевна. Часы показывали девять ноль пять.
– Светлана Георгиевна, доброе утро! – запела Ольга, не давая директрисе открыть рот. – А тут к вам консультант из IT-компании. По сайту. Вот!
Прикрываясь Федором, как щитом, она просочилась в салон.
– Ой, здравствуйте, – повеселела правительница, переключившись на айтишника. – Пойдемте ко мне в кабинет.
«Пронесло, – подумала Ольга, упав в рабочее кресло. – Вот какой дурак придет во вторник в девять утра заказывать кухню? Все нормальные люди или на работе, или еще спят».
Дверь тихонько тренькнула. В салоне появилась семейная пара младшего пенсионного возраста.
«Не спится!» – вздохнула Ольга, надевая на лицо дежурную рабочую улыбку.
Двадцать минут ушло на объяснение преимуществ каменной столешницы перед клееной ДСП. Еще пятнадцать – на отличия круглой раковины от квадратной. Следующие полчаса – на расстановку и перестановку шкафов в программе.
– Итого сто пятьдесят шесть тысяч будет стоить ваша кухня. И это без столешницы и доводчиков.
Далее Оля прослушала экономическое обозрение «Точка зрения московской пенсионерки». Там было всё: и рост инфляции, и текущий курс доллара, и даже продажа вырубленного в Красноярском крае леса в Китай. Глава пенсионной семьи удручённо молчал. Вишенкой на торте явилась информация о распаде СССР и особо зверском оскале капитализма конкретно в столице России.
– Катя, – наконец промямлил «глава», – пойдем домой. Всё равно у нас нет таких денег. Нормальная у нас кухня. Всю жизнь же как-то мы с ней прожили.
– Всю жизнь! Вот именно! Всю жизнь! На одной кухне! – Катя резко поднялась со стула и пошла к выходу.
– Простите, – извинился «глава». – До свидания. Спасибо за уделенное время.
– Пожалуйста, – устало выдохнула Ольга.
Они ушли. Она облокотилась на стол и, закрыв глаза, уткнулась лицом в ладони.
«Как же хочется кофе! А еще лучше – поспать. И хотя бы во сне купаться и купаться в океане».
– У меня сослуживец женился полгода назад. Они с женой сейчас ипотеку взяли. И как раз кухню ищут. Так я его к вам пришлю. Мне Светлана Георгиевна скидку обещала.
Оля подняла голову. Прямо перед ней на столе стоял большой стакан с капучино. Рядом лежала маленькая шоколадка. А на стуле сидел Федор, заливая своим серым океаном весь салон.
– Я подумал, что вам не помешает стаканчик кофе. Угощайтесь.
– Спасибо, – улыбнулась Ольга, – еще что вы подумали?
– А еще я подумал, что раз уж мы приехали «Вместе», то, может, и уедем вместе? По-моему, логично. Что вы делаете сегодня вечером?
Спать почему-то расхотелось.
– Да… ничего вроде бы. Но я до восьми работаю.
– Прекрасно. Значит, в двадцать ноль-ноль я вас прямо отсюда украду. Предлагаю и поужинать вместе. Я такое чудесное местечко знаю – там овощи на мангале готовят, просто объедение. Согласны?
– Согласна, – кивнула Ольга, в очередной раз ныряя в океан.
– Тогда пейте кофе, а я побежал. Еще много работы сегодня.
– Да, и такси не вызывайте! – крикнул он, обернувшись на выходе. – Я сам вызову.
Дверь тренькнула, и в салоне воцарилась тишина.

Ольга блаженно потянулась, глотнула кофе и открыла приложение ЯндексGo.
– Оставьте отзыв о поездке, – вежливо попросил интегратор.
«Дорогой Яндекс! – написала она. – Спасибо тебе огромное за утреннюю поездку. И не такой уж ты и дорогой… Особенно если ехать «Вместе».

Октябрь 2023 г

Он точно знал

В. С. Высоцкому
к 85-летию со дня рождения

Он точно знал, что станет мир тюрьмой.
Лишь канут в лету марка, лев и крона,
Мир заболеет страшною чумой
С пророческим названием «корона».

Он знал, что долго жить нельзя взаймы,
Что очень скоро мир дойдет до точки.
Он знал о том, о чем не знали мы,
И нервно на листок ложились строчки.

Он знал, что миром правит жирный куш.
Несправедливость – от его господства.
Он нам кричал, что есть уродство душ,
Сто крат страшней, чем внешности уродства.

Молчание – спокойствия причал,
На том причале – беды и печали.
Он это знал. И он один кричал.
Один кричал, а все вокруг молчали.

Он нам кричал, что вновь наступит тьма,
Что наша жизнь не может быть беспечной.
Он точно знал, что мир сойдет с ума,
И сам сошел задолго до конечной.

Он мог не знать, что взбесится эфир,
Что мы забудем прошлое в азарте.
Он мог не знать, что будет карта «Мир»,
Но точно знал, что мира нет на карте.

Горит Донбасс, взрываются мосты,
Узор из лжи в сети крестами вышит.
Горит эфир, взрываются мечты,
И мы кричим, но нас никто не слышит.

Но возродился истребитель-АС,
И наши души вырвались из плена.
И невозможно истребить всех нас,
Теперь мы знаем: Родина нетленна.

Пророков нет в Отечестве своем,
Но, вопреки морокам и порокам
Его мы слышим, чувствуем, поем,
Он стал в своем Отечестве пророком.

Елена Наливина, г. Москва

Отче мой

Новогодняя почти сказка

— «Отпусти ты, старче, меня в море, // Дорогой за себя дам откуп: // Откуплюсь чем только пожелаешь». Вить… Ты не слушаешь совсем. А завтра Маргарита Николаевна попросит тебя рассказать, о чем сказка, что будешь отвечать?
— Мам, а кто такой старче? – восьмилетний сын оторвал тоскливый взгляд от стены.
— Так раньше на Руси обращались к уважаемому старому человеку, к почтенному старцу. Даже падеж для этого был специальный — звательный.
— К дедушке?
— Ну, да, к дедушке.
— А к папе как обращались? Ну… чтобы его позвать.
— Отче, — сказала Марина, проглотив ком в горле. Книга в её руках задрожала.
— Отче… — повторил ребёнок и снова устремил взгляд на стену, вернее сквозь неё.
— Мам… А когда СВО кончится?
В глазах Марины блеснули слёзы.
— Не знаю, сынок. Но думаю, что скоро.
Как бы она сама хотела знать точный ответ на этот вопрос. Вот уже второй год каждый её день начинался с молитвы «Отче наш…» и ею же заканчивался. Свекровь ходила в храм ставить свечку за здравие своего сына Алексея, и батюшка сказал ей, что если каждый день читать молитву сорок раз, то она защитит Алёшу от ранения и даже от смерти.
Марина сразу поверила. И свекровь поверила. И они читали! Марина сбивалась со счёта, начинала снова и так и засыпала одна на большой супружеской кровати с молитвой на губах. Свекровь не сбивалась: из старых стеклянных бус она смастерила себе чётки, на них было ровно сорок потускневших, затертых пальцами бусинок.
— Мам, а как ты думаешь, Путин знает?
Марина вздрогнула, вынырнув из тревожных мыслей о муже:
— Что знает?
— Ну, когда СВО закончится. Он же должен знать — он самый главный командующий. Нам Маргарита Николаевна говорила.
— Верховный главнокомандующий, — машинально поправила Марина. — Сынок, давай дочитаем сказку про рыбку и спать. А то школу проспишь.

Витя лежал под одеялом с закрытыми глазами, но не спал. Он думал. Если есть звательный падеж, значит, можно папу позвать, и он вернётся, —услышит и вернётся.
— Отче мой, — прошептал мальчик, — возвращайся! Я очень соскучился. И мама тоже. Я точно знаю, потому что она часто плачет. Раньше мама всегда весёлая была, смеялась… А теперь плачет. Отче мой… возвращайся…

На следующий день, придя из школы, Витя вырвал из тетрадки листок и целый час писал письмо Деду Морозу. И вечером предъявил его вернувшейся с работы маме. А потом недоумевал, почему, читая письмо, мама и бабушка плакали вместе.
— Сынок, я обязательно отправлю его Деду Морозу! — Марина решительно вытерла слёзы, сложила листок и убрала его в сумочку. — Завтра куплю конверт и отправлю. Ты не переживай!
До нового две тысячи двадцать четвертого года оставалось полтора месяца.

— А теперь переходим к региональным новостям. В эфире «Вести — Тула». Сегодня стартовала самая добрая новогодняя акция — традиционная «Ёлка желаний». Губернатор Тульской области принял в ней участие одним из первых.
Уставшая Марина сидела на кухне с чашкой горячего чая в руках, краем глаза наблюдая за картинкой в телевизоре. На экране возникла красивая ёлка с большими бумажными шарами, установленная в доме правительства Тульской области. В кадре появился Алексей Геннадьевич Дюмин, под вспышки камер он снял с ёлки один из шаров:
— Виктор, восемь лет, город Алексин, сын участника СВО. Хочет встретиться с Верховным главнокомандующим Вооруженными силами Российской Федерации.
Чашка выпала у Марины из рук и разбилась. Чай пролился на стол и на колени. Марина вскочила, с грохотом опрокинув стул. Дальше она не слышала.

Алексей Геннадьевич сидел за столом в своем кабинете и задумчиво крутил в руках бумажный ёлочный шар. Просьба восьмилетнего ребёнка его удивила. Многие дети мечтали поехать в Кремль и увидеть Президента Российской Федерации. Но чтобы попросить о встрече с Верховным главнокомандующим… Такого ещё не было. Он раскрыл прикреплённый к шару конверт и вынул сложенный вдвое тетрадный лист.
«Дорогой деда мороз. Пишет тебе Витя из Алексина. Мне восемь лет. Везь год я хотел просить у тебя нотбук. Но ты мне его не дари. Деда мороз мне очень нужно в кремоль. Мне нужно к главному командущему эсвэо. Я хочу его спросить когда вернёца папа. И мама хочет спросить и бабушка. Они не знают. А главный командущий точно знает. Деда мороз отправь меня в кремоль. Пожалоста. А нотбук мне папа сам купит когда вернёца. И мандорины ещё и торт маме и бабушке. Буду ждать. Витя».
Минуты три губернатор Тульской области, потирая висок, смотрел на корявые детские строчки. Потом поднял трубку аппарата правительственной связи.

Вечером девятнадцатого декабря уже изрядно уставший Витя стоял на красной дорожке в большом зале Кремля. Перед этим у Большой кремлёвской ёлки он встретился с самым настоящим Дедом Морозом и получил от него в подарок ноутбук и ещё много всяких разных красивых коробок и коробочек. Витя рассказал Деду Морозу отрывок из «Сказки о рыбаке и рыбке» Пушкина, и Дед Мороз его похвалил. Потом они с мамой ели обед в красивом зале из очень красивой посуды. Такой посуды у них дома не было, и Витя боялся что-нибудь случайно разбить. На столе было много конфет и мандаринов, и Вите разрешили их есть, сколько он захочет. Но Витя немного стеснялся. Потом они ещё ходили по Кремлю, потом долго сидели в огромных мягких креслах и ждали. Витя знал, что они ждут его, главного командующего, и сидел смирно, не баловался.
И вот замигали вспышками фотоаппараты, мама встала с кресла, и Витя тоже. Двери в конце зала распахнулись, из них вышел Верховный главнокомандующий Вооруженными Силами Российской Федерации и пошёл по дорожке навстречу Вите. И Витя пошёл ему навстречу, крепко держа за руку пунцовую и спотыкающуюся от смущения маму.
— Ну, здравствуй, Витя, — сказал главнокомандующий.
— Здравствуйте, Владимир Владимирович, — громко и твёрдо произнёс мальчик, как мама научила.
— Ну, что, встретился с Дедом Морозом? Получил в подарок ноутбук?
— Да, получил. Большое спасибо. Но я очень хотел узнать главное…
Мама слегка сжала его руку. Витя запнулся. А главнокомандующий совершенно серьёзно сказал:
— Я знаю: ты хотел, чтобы папа вернулся. А все желания под новый год обязательно должны сбываться. Обернись.
Витя недоверчиво оглянулся назад, потом резко развернулся. На другом конце зала на красной дорожке стоял…
— Папа?! Папа!!!
Вырвав ладошку из руки ошалевшей мамы и напрочь забыв о «главном командующем», Витя понесся навстречу сбывшейся мечте.

— Вы что, волшебник? — спросил мальчик, продолжая висеть на крепкой папиной шее. Они, уже вместе, подошли к Президенту.
— Ну, если только чуть-чуть, — улыбнулся тот в ответ.
— А что, СВО кончилась? — совсем осмелел Витя. С папой же ничего не страшно.
— Ещё нет, — посерьёзнел Путин, — но с такими волшебниками, как твой папа, уверен, что скоро кончится. Абсолютно уверен.
— Служу России! – сказал папа и крепко прижал к себе сына.

А мама почему-то опять заплакала…

09.01.2024

1.
центр помощи реабилитационный закрыт
вот отучусь на психолога кабинет кресло
пол отмыт
ты укрыт пледом
и мы разбираемся следом
с медом в твоей голове
кто как зачем и где

но пока отношения не равноценны
ты не мой пациент я не твой Авиценна
будь прошу джентльменом и офицером
не неси на ковер свою грязь
слазь

быть спасателем очень почетное дело
как наркотик - почувствуй себя богом
я подсела
однажды конкретно подсела
только боком
ладно хоть не раком
вышла та атака
надоело

да я все понимаю
но не все я хочу
мне б сейчас покурить
а тебе бы к врачу
круг спасательный сложен дырявый дома
я не мама
не жилетка
не мадонна
аксиома проста человеческих игр
все что происходит с тобой это твой выбор

2.
давайте
без
категоричности,
личности

с ловкостью,
как самолёта лопасти
крутить условности
стоит ли?

мир пронизан корнями страстей и привязанностей
а тебя пугают какие то там обязанности
страх ответственности
вырасти из детства

тебе почти сорок, камон
подумай, что будет потом
десять кошек с признаками алкоголизма
заменят инфантильность
призма
жизни в тонкости и умении
не врать себе о своих намерениях

самость не греет по ночам постель
к сожалению
завари себе с липой чай
выбери цель
и начни движение

3.
не приближайся ко мне
не отдаляйся от меня
встань туда где меня лучше видно
и я стану твоей Изидой
сотворю из тебя короля
который ради
а не просто для
закрывающей дырку картины

не приближайся
если не уверен
гораздо проще мечтать за дверью
многие знания многие печали
и платье помятое изначально
и темные трещины на гранях вазы по коже
и идеальное смешаться грязным может

не отдаляйся
свято место пусто
не будет
искренние чувства предпочитают свежесть осетрины
а ожидание так подходит винам
неспешно дозревающим в подвале
а я вода
и вы не угадали
бежать к нему раздетой по морозу
да я могу
и переплавить слезы
в искрящиеся золотые строчки
недолго
точка

смотри в меня без лишних ожиданий
и свет и тень
объемная структура
рисунок стула не заменит стула
и карта мира не сравнится с миром
а ты в нем есть бесценно интересный
попробуй просто быть с собою честным

не привыкать
а принимать как дар
жизнь без иллюзий драк и драм
с следами нежности на утренней постели
уже готова

вместе полетели?

МЕНЯ НЕ МАЛО
Меня не много и не мало,
Меня всегда как надо вам,
Меня довольно умирало
И оживало по сердцам.
Меня любило и жалело,
Меня страдало и влекло,
Меня крепило и слабело,
И разбивало, как стекло.
Меня растило и меняло,
Меня мудрело всем назло,
Меня желтело и сияло,
И вдохновляло, как могло.
Меня вам не надоедало,
Меня всегда как надо вам,
Меня искусно рассчитало
Друзьям, родителям, врагам.

СОЗЕРЦАНИЕ
Тёплая крымская ночь без слов,
Звёзды сверкают, пугаясь внезапных рифм,
Месяц, желтея из-за кустов,
Хочет разгуливать ночью скифским мифом.
Море волнуется раз, два, три,
Ветер играет мелодию в бороде,
Волны прыгают на скалы в ритм,
Птицы болтают на Ласточкином гнезде.
Я на горе в запотевшей тьме
Пью освежающий крымский горячий чай,
Всё, что внизу, расползлось во мне
И превратилось в горный ночной первомай.
Слушая ночь, хочу не дышать,
Чтобы не сбить ритм крадущейся тишины,
Слышу, как марсианский ландшафт
Мне говорит, что люди ему не нужны.
Ветер сползает через плечо
В камень на сказочном ялтинском берегу,
Крым для меня прослужит врачом
Много лет, если я от него не сбегу.

НЕ ЛЮБИТЕ
Ты решила уйти на запад,
Я поэтому сильно запил,
Появились свежие пятна
На твоей футболке от пяток.

Улетели грачи на запад,
Потому что случилась осень,
Я хотел бы лететь на запах,
Но ноябрь его приморозил.

Кто-то с кем-то всегда куда-то
Улетает, уходит, мята
На твоей футболке измятой
Пахнет. Нарисую помадой

На окне самолёт и стаи
Покидают осенний Питер,
А внизу на пустом трамвае
Надпись красками: «не любите».

Из цикла деревенских рассказов «Детство пахнет клевером»

КАК БЕЗ ТРУДА НА СВЕТЕ ЖИТЬ?

У бабушки моей Анны Дмитриевны была одна уникальная черта – трудолюбие. Не простое, обычное, а фанатичное какое-то, что сейчас редко где встретишь. Трудолюбие это было, я бы так сказала, чрезмерное. Делает она какое-нибудь рядовое дело, но с таким рвением, как будто от этого чья-то судьба решается. А дело это само по себе может и не стоит такого усердия. Но ей нужно было выполнять его именно так, с полной самоотдачей. Даже если никакой работы нет, она её непременно найдёт. И не только себе, а всем кто рядом. Сильно не терпела она праздного времяпровождения.
Вот типичный случай. Осень, мама на работе, я дома. Пришла со школы, полёживаю на кроватке с книжкой. Между прочим, тоже редкое явление в современной реальности, когда дети день и ночь проводят «в телефонах», сидят безвылазно и бесцельно в Интернете, прожигая килобайты, за которые родители платят деньги.
- Анька, чего лежишь? – кричит бабуля мне с порога.
- Книжку читаю, - говорю ей.
- Лучше бы матери помогала.
- Я посуду помыла.
- Фи! Посуда. Вон, на ковре противень, а в нём фасоль сушится, так обобрала бы.
- Она не дозрела ещё.
- Есть и поспевшие там среди зелёных стручков, выбирать надо. А ну, живо вставай! Мать придёт, ей приятно будет…
И так всегда. Вижу из окошка – бабулька по тропинке к нам в ограду поднимается, в платочке ярком да кофточке своей вязаной зелёной. Значит, опять хочет мне разнарядку дать.
- Анька, что бельё на диване лежит?
- Постиранное, на глажку приготовлено.
- А почему тогда не поглаженное?
- Мама ещё не гладила потому что.
- Дак ты сама погладь.
- Я не люблю гладить.
- Вот, я тоже не люблю. Больше всего не люблю утюгом орудовать. Лучше коров доить, свиней кормить, картошку копать – хоть что делать, только не бельё гладить. Но приходилось, и гладила на всю семью. И ты погладь, а то некрасиво – заходишь, а у вас диван тряпками завален…
И так можно дальше продолжать. Что ни увидит бабушка Анна – плохо лежит – значит, нужно положить хорошо. Стоял в моей комнате стул со школьной одеждой. Был рядом и шифоньер, до верху забитый. Но в нём лежали вещи «до востребования». А на стуле были развешаны самые ходовые.
- Анька! – не унималась бабушка, в очередной раз приходя к нам с миссией контролёра. – На что тебе столько ремков?
- Какие же это ремки? Это вещи мои, - отвечала я.
- Ну, вещи так вещи, а на кой столько-то? – злилась она. – Вот я в твои годы одно платье износила, и то из мешка сшитое.
- Ну, я-то в этом не виновата же!
- Не виновата, знаю. Дак ремки-то хоть свои свешай красиво! А то они у тебя висят как попало: один выше, другой ниже. Не смотрится!
«Гоняла» она таким же образом и дочерей своих. Благо, трое из них жили рядом. Старшая Люда – в следующем доме, средняя Лена – через дорогу, а младшая Маша и вовсе с мамой и папой под одной крышей. А вот Света и Надя - в городе Калачинске.
- Ленка, - к моей матери обращается. – Ты пошто ленишься? По ведёрку она картошку из погреба достаёт. Белоручка что ли? Это же ведро десятилитровое. А вон у тебя эмалированное стоит, пятнадцать литров. Дак ты бери то, что больше.
- Надорвусь же я, - возражает Ленка.
- Ничё не будет. Я всегда так делала. И пятерых родила. А вы с Машкой – по одной, и думаете, молодцы? А так будешь работать - прокорячишься до вечера. Бери большое ведро, быстрее будет дело идти. Шевелиться надо!
Вот так и жили. Доканывало это бабушкино трудолюбие всех подряд. А она не унывала. Не взирая на преклонные годы, участвовала во всех крестьянских работах: от сбора урожая и заготовки дров до хлопот с сельскохозяйственными животными. До последнего ездила она на «пуколке» вместе с дедом сено метать, пока однажды из-за подскочившего давления чуть с высоченного шиша не упала. Было ей уж тогда под шестьдесят. Умерла старушка наша в свои восемьдесят восемь, но при памяти, хорошем зрении, со всеми зубами, при руках и ногах и ясном уме. Слегла от коварной вирусной простуды в мае, в июне ушла на тот свет. Но перед тем весь апрель неустанно бегала из дома во двор. То водой ледяной умывалась из бочки, то дрова порывалась складывать, то ещё что придумает.
Когда же в моей бабульке зародилось такое огромное желание трудиться, шевелиться, сложа руки не сидеть? Думаю, привыкла она с детства вкалывать. Родилась в 1935 году, в многодетной крестьянской семье. Рано осталась без отца. А там и война Великая Отечественная началась. Жили они настолько бедно, что у детей даже обуви не было. Зимой Анна в школу не ходила – ноги мёрзли. Старалась в зиму на улицу не выходить. А как услышит – собака лает, значит, мать с фермы идёт. Выбежит босиком на мороз, чтобы мать встретить да с горки разок прокатиться.
Но вот не стало и матери – ушла из жизни после продолжительной болезни. Везла по осени Марина Кирилловна на телеге сено. Колесо попало в ухаб, застряло. Конь дёрнул – опрокинулась телега вместе с сеном и извозчиком. Упала Марина, сильно ударилась и рассекла губу. Не было тогда никаких антисептиков и быстро пошло заражение. Болела она, болела, так никто ей и не смог помочь. Таскала Анна мать каждый день с печки на пол, с пола – опять на печку: сама-то она уже не могла передвигаться. Подтащит к окну: «Смотри, - говорит, - мама, солнышко светит, весна пришла!» А матери не до солнышка. В четырнадцать лет осталась Анна одна-одинёшенька. Брат Лёнька в армии служил. Сестра Валя после смерти матери в Омск пешком ушла и младшую сестру Машу с собой забрала – решила устраивать свою судьбу, жить и работать в городе. А Анна с ними не связалась, кто его знает, где лучше: в своей избе худо-бедно или в людях чужих?
Думала Анна, замёрзнет зимой: кто бы ей дров заготовил нужное количество? А хворостом не натопишь печь до согреву. Тут сельсовет выручил. «У тебя, - сказали, - изба большая, вот мы к тебе шерстобитку поставим. Люди будут приходить, шерсть валять. Дров колхоз тебе привезёт. А твоя задача – печь топить, чтобы люди, когда работали, не мёрзли». Так сироте повезло немножко. За аренду помещения получала взамен долгожданное тепло. А заодно - упавшие клоки шерсти, которые оставались после посетителей. Она их заботливо поднимала и прибирала. Из них в скором времени скатала себе новые валенки.
Спустя годы вышла Анна замуж за деревенского паренька Тольку, из семьи прежних сибирских кулаков. Хотя дед говорит, из богатства у тех были только клопы да тараканы. Он давно скромную работящую сироту в невесты приметил. Родня только его недовольная была таким выбором. Что с сироты взять?
- Привёл меня дед твой в свою хату, - рассказывала мне бабушка вечерами одни и те же байки. – «Мамка, - говорит своей матери, - погляди: мы записались в сельсовете! Теперь мы муж и жена». А она как лежала на печке, так и лежит, даже головы не повернула. Ни тпру, ни ну…
Но сирота в скоро времени расположила к себе свекровь и всех её приближённых. А всё потому, что никакой работы не боялась: и траву косила, и сено метала, и деревья рубила на дрова, и пряла, и ткала… Натерпелась она в детстве страстей, нажилась в крайней бедности, находилась «по миру» в поисках милостыни. И твёрдо решила для себя: создав свою семью, изо всех сил будет трудиться, только чтобы никогда в таком положении больше не быть. Ни самой, ни детям, ни внукам – никому. Такую, видимо, установку себе моя бабулька дала и следовала ей всю жизнь, заряжая своим боевым настроем остальных.
И ведь рассчитала правильно: благодаря их с мужем неустанному труду, всё необходимое у дочек всегда было. И выросли они, крайней нужды не испытывали – заботливые родители всем помогали. И внукам давали всё, что могли, а по меркам восьмедисятых-девяностых – чуть ли не самое лучшее. «На неге росли вы с Таней», - каждый раз подчёркивала бабушка Анна, перетрясая время от времени наши с двоюродной сестрой детские распашонки и платьица. И правнуки на всю жизнь запомнят бабушкины гостинцы: на все именины и праздники получали они от прародителей своих щедрые подарки в виде тысячных купюр. Пенсии-то бабушка моя и дед себе заработали достойные: в разы больше, чем заработная плата среднестатистического рабочего в нашем районе. И это справедливо – такая и должна быть награда за честный добросовестный труд. Бабушка, ветеран труда сельского хозяйства, уже будучи в преклонных годах, всегда говорила мне:
- Вот, Анька, что теперь не жить? Ведь всё есть! Мы с дедом ни в чём не нуждаемся: вон, гляди, лежат у нас яблоки, апельсины, орехи, помидоры да огурцы свежие посреди зимы, а нам не хочется, наелись… Вот чего бы так раньше не жить, когда мы молодые были, жевали одну траву? А сейчас уж ничего нам не надо…
Да, позади остались неимоверные тяготы. Было ведь время, приходила мать-героиня Анна домой с фермы поздно, а ещё надо было со своим хозяйством управиться, девчонкам еды на утро приготовить. Так она и ложилась спать – не раздеваясь. Это, говорит, удобно было. Утром проснёшься – одеваться не надо, всё уже на тебе: колготки, платье, платок да рабочий плащ. Только ноги в сапоги резиновые сунуть – и можно бежать доить колхозных коров. Вставала она рано – в четыре утра. Часто потом недоумевала, как её пятеро детей разговаривать научились.
- Ухожу – они ещё спят, и прихожу – они уже спят, - вспоминала Анна Дмитриевна. – Думала, немые они у меня будут – а нет, научились как-то говорить - один от другого.
Когда быстрее получалось бабушке справиться с колхозной работой, спешила она в лес – то по грибы, то по ягоды. Одной только земляники набирала полные вёдра и несла детям, а её ведь по ягодке сложно собирать, муторно. Хотела, чтобы они получили хоть какие-то витаминки. А ещё брала боярку, смородину, клюкву в ряму, кишащем ужами… Однажды, собирая под Озерном боярку, к ней близко огромная рысь подошла с кисточками на ушах. Красивое животное, не слишком опасное, но встреча с ним может сильно перепугать. Кинула Анна ведро с ягодами и бросилась наутёк.
Когда случилось им с дедом переехать из Базарихи в Осокино в 1971 году, и там они оказались в числе лучших работников на птицефабрике – были передовиками производства. При этом дома у Анны была чистота и порядок: кровати заправлены, подушки накрахмалены, полы выметены и вымыты, в сенях выкрашено, печь побелена.
Рассказывали и такой случай. Когда из деревни уезжали наши деды, перевозила их вместе со всем скарбом грузовая машина. Погрузили кормилицу корову. Да вздумалось бабушке её на пол пути попасти. Выгнали бурёнку из грузовика, чтобы походила-размялась. Испугалась она и убежала. Пришлось искать. Долго плутали за ней по буеракам, но так и не нашли. Дальше двинулись в путь без коровы, а ведь как лучше хотели. Никогда не искала бабушка лёгких путей. И обратно в родную деревню возвращалась в пятьдесят лет – а это и молодому-то трудно: сменить место жительства под старость, и стройку нового дома развела в эти же пятьдесят… Не хотела она жить «абы как», стремилась, чтобы всё «по уму».
Воспитанная в духе своего времени, ударница производства была твёрдо уверена: «Не может быть на свете счастья без труда», и внушала это всем: детям, внукам, правнукам. «Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть! Человеку по работе воздаётся честь!» - безустанно приговаривала она строки из своего любимого стихотворения Михаила Исаковского «На крыльце сидит старуха». То начнёт цитировать его, когда утят пасёт, то, когда стрижёт овец – чтобы мы постоянно слышали и запоминали. Она хотела внушить нам, что тунеядство не приведёт к хорошей жизни. Насмотрелась она в своё время на пьяниц да лентяев, и старалась как бы уберечь новое поколение от возможной нищеты и бардака. А для этого все средства хороши, в том числе личный пример. И именно это главное «оружие» она и использовала при каждом удобном случае, воспитывая наши души.
… С грустью обхожу я теперь бабушкины опустевшие владения. Просторный дом, который когда-то в праздники даже казался тесным от обилия в нём всего бабушкиного потомства, теперь ощущается неуместно большим. Вокруг – обжигающая тишина. Не мычат коровы в длинных денниках. Не пищат цыпушки в узеньком предбаннике. Не блеют овечки с цветными верёвочками на шеях. А поднятая моею бабушкою в далёком прошлом целина за деревней сквозь долгие годы забытья опять приняла прежний облик, обратно стала залежью. Хоть вновь вызывай бригаду, собирай комсомольцев-добровольцев, чтобы распахивали-раскорчёвывали землю-матушку. Только вряд ли уже кто-то с таким энтузиазмом за такое дело возьмётся, как Анна наша в свои молодые годы. И медалей не надо. Смотрю я на это мёртвое поле и думаю: «Да уж, бабушка, нет больше таких любительниц труда, как ты, не родились ещё…».

1
Рано журчат батареи.
Вроде, на улице осень.
Мокрые спины скамеек
Остановиться не просят.

В жаркой прихожей стекают
Капли и свет по ушам.
Время гуляет по краю.
Душно и трудно дышать.

Пальцы сожмутся у горла,
Куртка лишь взвизгнет. Теперь
Слышно, что город, как морлок,
Глухо стучит ко мне в дверь.

Спешно свернувшись в постели -
Ночь предстоит нелегка -
Видишь в измотанном теле
Ногу морского конька.

Пальцы причудливо дрогнут,
Ночь опояшет огонь.
Мягким дыханием погнут,
Палец ложится в ладонь.

И четверть века растает,
Месяц с рождения взяв.
Руки и звуки качают,
Волны вливают в рукав.

Страх и сомнение курткой
Сброшены с маленьких плеч.
Льëтся так мягко и чутко
Сны берегущая речь.
                     -
Будет сложнее, не так ли?
Станет яснее? Ничуть.
Слëзы стекают, как капли,
Только теперь я молчу.

2
"В тумане"
Но вопль лопнувшей струны
Не оттенит одутловатый вой.
...lupus est как глоток тишины,
Звуко-буквенный тромб в лучевой.

Забирайся скорее под плед
И сомни эту мысль, как лист -
На исходе сомнительных лет
Он всë так же до пошлости чист.

В дыры лëгких, как в мятый пакет,
Побросай свои страхи. Потом
Плед сожми, как сжимают кастет,
И губу обескровленным ртом.

Знаешь, где-то в холодном лесу,
На поляне у быстрой реки
Лошадь в стебли втоптала росу
И набухли луной светляки.

И по-своему каждый из нас
С этой лошадью чем-то схож.
Только это неважно. Сейчас
В той реке тихо тонет ёж.

3
Человек взял в руку сигарету и стал поэтом -
теперь изо рта выходит туман, сообразный горю.
Радует, что не наложить на ветр и море вето.
Ратуют, но не отбелить желток словоформы, sorry.

Иногда, насмотревшись на формы, цвета и бесцельность,
замечаешь в привычных вещах их поддельные свойства. Снится
что-то про шарф, холодные руки и верность.
Никогда не смотри в такую минуту в знакомые лица.

Как хрустящий асфальт волей шага познал онемение,
Так и радужки глаз орошаются вздохами шторы. Значит
человеческий выбор, как облик, - условность. И, тем не менее,
есть прекрасное что-то в способности думать иначе.

А.Ф.

Прикосновений радость,
Взор твоего внимания –
Сладость,
Невыносимость души моей
Мятежности,
Красота глаз твоих печальных...
Разлуки страх
Мой ум развеяли в прах!
И сердце моё млеет
И душа скрипит,
Огонь в душе твоей не тлеет,
Голос не дрожит...
Твоя красота бескрайняя,
Неудержимая
И ей принадлежит
Душа моя,
Скрипя и млея,
Требует она от тебя счастья,
Улыбки, смеха, радости, веселья,
Печали, горя, грусти и тоски.
Скрипя и млея встретились они!
Не жалей, не плачь,
Любовь это не палач,
Это радость встречи,
Взгляд желанный,
Пламенные речи,
Твердый шаг,
На лице медь,
Дрожь в груди!
Сейчас и впредь
Я раб любви!

Перепутье

Грустью и тоскую едкой
Наполняется мой «дом»
Рекою терпкой болью.
Постой и обомлей!
Судьба моя теряет
Человека без памяти о ней,
Твоя нашла
Взор Ока счастья,
Силу страсти и безумие любви.
Или стоя на перепутье
Освободи меня!
Разрежь петлю ты
Безразличия и жалости
Громом слов печальной правды.
И под ним я готов уйти
В другой том жизни
С твоим «Прости».
Или поцелуем заточи мою душу
В этой страничке, в этой тряси.
Бремя счастья, любви и радости
Ты со мной унеси,

Мы

Мы встретились с тобой
Судьбою роком,
Отвлеклись от боя, от звона
Бурлящей жизни кора.
Небывалой бурей, пургой
ливнем, вихрем и
Тобою
Заполнялась жизнь, обрастала
песнь
Из боли и ненависти,радостью
И светом ярким.
Но в итоге мне жаль,
Что образом таким
Сложилась наша жизнь в печаль.

Вечер на Крестовском

На Аллее Дружбы лип могучих стволы
Устремляют руки в тёплую благодать,
Где ласкает август зачаток безмолвной мглы,
Ей укроет остров словно ребёнка мать.

И Крестовский дремлет, к нему с тёмной воды
Ночь прохладой веет - сквозняком по ногам...
Ухожу сквозь липы, фонарей череды
Уже не вижу, но узнаю по чертам.

Там, где вечер из дум извлекает смысл цитат,
Я останусь, суть красоты ухватив,
Где пастельных оттенков расчудесный закат
Окунулся смело в строгий Финский залив.

Последняя встреча

Дождинки смахну я рукою с ресниц,
Взгляну с грустью прямо в глаза.
Прозрачными нитями с крыш, черепиц
Метается лёгкая органза.

Под летним дождём опечалены мы -
Решили расстаться. Рас-стать-ся!
Намокла одежда. Мы глухонемы -
Нет слов, чтобы нам распрощаться.

Пропитаны влагой и воздух, трава,
Дорожки, скамья, медуница -
Молчим под чарами волшебства -
Несёт аромат чаровница.

Под теплым дождём растворились во мгле
Два, живших в мечтах, силуэта.
Но поняли только они в феврале,
Что встреча последняя - эта.

Выстраданный танец

На щеках твоих румянец,
Пульс желания велик.
Этот выстраданный танец
В душу с жадностью проник.

Разлился дурманом сладким,
Запульсировал в висках,
И одним движеньем хватким
Я в объятьях, я в тисках.

А в руках твоих приятно-
Вдруг себе призналась я.
В танце отпустив, обратно
Притянул, прижал меня.

Меж ладоней - ток соблазна,
Между взглядами - игра,
Несвободным так опасна
Ее пылкая искра.

На щеках моих румянец –
Твоей смелости итог.
Этот выстраданный танец-
Перекресток двух дорог

***
Целый год
Пролетел, не здороваясь где-то по крышам высоток...
Будто сеточкой тонкой из дней свыше кем-то был соткан...

Поворот
В каждой жизни случился, пожалуй, иначе не прожит.
Наблюдает за небом внимательно странный прохожий..

Неспроста
По аллеям гуляет, укутавшись снегом и стужей
Кто-то близкий, озябший, который неистово нужен.

Суета
Беглых дней остаётся в сознании маленькой точкой.
Будто нужно спешить, но куда не запомнилось точно.

Просто бег.
Марафоны из месяца в месяц по скользкой брусчатке,
Если движемся, в жизни, пожалуй, всё в полном порядке.

Человек
Будет рядом, когда поднимается новое солнце,
Это значит, что вера однажды мечтою вернётся,
Согревая застывшую душу весенним мотивом,
Разожжет холодевшее давеча счастья огниво.

***
В тебе разглядела заветный плод,
Но надпись гласит: "Не ешь меня!"
Считаю задумчиво до двухсот,
А сердце стучит по-прежнему.

Не стыдно желанное возжелать,
Всё хуже - терять, что хочется.
А ночью с бокалом вина опять
Приветствовать одиночество.

В столетиях гордой людской молвы
Любовь воспевалась временем.
Как жаль, что не каждый нашёл, увы,
Свой стан, а не ношу бремени.

Свеча доживает минутный век,
Фитиль словно скрипку слушаю.
А нужен всего лишь был человек,
Нетронутый равнодушием.

***
"Безумие!" - кричали люди вслед,
Смотрящие холодным серым взглядом,
"Серьезности придерживаться надо,
Когда тебе восьмой десяток лет!"

"Позорится!" - доносится молва
Удушливая, плотная, густая,
Неистово вослед бросает стая
Прогоркшие недобрые слова.

Но теплятся, мерцают огоньком
В душе её и молодость и вечность,
Наивная, чуть детская, беспечность.
На самокате едет, не пешком.

Успеть ещё к подруге заскочить,
И поболтать за рюмочкою чая,
На кухне телевизор не включая,
Пирог отведать, будто из печи.

И песню спеть, обняв рукой гармонь,
Отставив чашку на клеёнке липкой,
А дома снова услыхать с улыбкой
От правнука: "Бабуля, ты огонь!"

1970-ые годы

Сибирь. Белая тайга долины реки Издревой. Шумит каменистыми порогами Иня, отражая в себе яркую зелень склонённых над ней густых деревьев. Неподалёку от реки стоят в ряд маленькие деревянные домики дачных участков садового товарищества.
Две внучки приехали на лето в гости к бабушке, Олимпиаде Савельевне, и по праву наслаждались своим беззаботным детством: играли, бегали, купались в реке, рвали самые крупные и уже только поэтому вкусные ягоды.
– Девчонки, возьмите свои щепки, поиграйте. А я пока обед приготовлю.
– Не «щепки», бабушка, а бадминтон! Бад-мин-тон! – смеялись девочки.
Ещё разок обозвав ракетки для бадминтона «щепками» и усмехнувшись, Олимпиада Савельевна отправилась на кухню и начала нарезать овощи, собранные тем же утром с грядки.
В открытое окно вместе с запахом белой тайги проникал звонкий, словно колокольчик, смех Леночки и чуть низковатый голос её младшей сестры Риты. Они только что прибежали с речки, ласково прозванной ими Инюшкой, и теребили свои влажные и белые, как лён, волосы, чтобы те быстрее просохли. К их босым ногам прилипали травинки, которые позже засыхали и слегка щекотали и покалывали нежную кожу.
На кухне стоял большой радиоприёмник «ВЭФ», его круглую ручку-шайбу любила крутить Леночка, чтобы поймать иностранные волны. Но сейчас из круглых динамиков звучала советская передача с военными песнями и душевными романсами.
«Вот и взошла звезда, чтобы светить всегда, чтобы гореть в метель, чтобы стелить постель, чтобы качать всю ночь у колыбели дочь…» – напевала тихонько Олимпиада Савельевна, сдерживая подступающие слёзы. Вспомнилось ей, как Костя, её родной и любимый Костя, перед самым уходом на войну взял на руки их маленькую дочку Томочку, которой на тот момент было всего четыре года. Он обнимал её, горячо целовал, гладил по голове, а Олимпиада смотрела на него – сильного, высокого и красивого – и думала о том, что всего через полгода у них появится сын, которого Костя не увидит, потому что будет на фронте. Тома в последний раз тогда видела своего папу. Он прощался с ней уже навсегда, хотя никто ещё не знал об этом. А маленький Валентин и вовсе никогда не увидит своего отца.

«Приказ 44-й отдельной лыжной бригаде от 29 декабря 1942 года № 013. От имени Президиума Верховного Совета Союза ССР, за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество, награждаю Орденом Красной Звезды… лейтенанта Курепова Константина Ивановича – заместителя командира 1 стрелковой роты 3-го отдельного лыжного батальона». Строка «достижения» наградного листа гласит: «После выхода из строя командира роты, принял на себя командование и пять раз водил роту в контратаку и отбивал противника. Достоин правительственной награды орденом «Красной звезды».

На дачном участке росла клубника, которая часто занимала мысли Леночки. Вот и сейчас, стоя на крыльце и хитро поглядывая по сторонам, и убедившись, что Олимпиада Савельевна её не видит, девочка тихонько перескочила три ступеньки вниз и прошла к грядкам. Так было всегда: стоило бабушке отвлечься, как внучка, решив немножко побаловать себя, уже срывала спелые ягодки и с нескрываемым удовольствием отправляла их в рот одну за одной, смачно пережёвывая.
Отвлёкшись от приготовления обеда, Олимпиада Савельевна заметила в окне, как Лена, затаившись, сидит в грядках с клубникой, срывая самые крупные красные ягоды.
Бабушка вышла из кухни и направилась к крыльцу. На стене одной из комнат дачи висел большой портрет Константина Ивановича. Каждый раз, проходя мимо, Олимпиада Савельевна бросала еле заметный взгляд в его живые блестящие глаза, полные нежности и заботы. Она всегда ощущала его незримое присутствие рядом.
– Ленка! Ты чего там делаешь? Опять клубнику ешь? Я деду собиралась в больницу отвезти! Поди, самую крупную там выбираешь! – крикнула бабушка внучке.
– Дед всегда мне говорил – ешь самую крупную, самую красивую! – ответила девочка, радуясь очередной заброшенной в рот ягодке.
Речь шла о Павле Феофановиче, которого все называли Пал Феофаныч. После войны бабушка, овдовевшая в сорок третьем и оставшаяся одна с двумя маленькими детьми, вышла за него замуж. Говорили, что он был другом Константина Ивановича. Леночку Пал Феофаныч очень любил и всегда, как видел её, дарил большую шоколадку «Алёнка». Но клубнику Леночка, видимо, любила больше всяких шоколадок.
А радио на кухне продолжало играть: «только у любимой могут быть такие необыкновенные глаза…».

Великолукская наступательная операция. 17 января 1943 года. Части 44-й лыжной бригады ведут бои в населённом пункте Донесьево, располагающемся в десяти километрах к юго-западу от Великих Лук.
Сегодня в небе не летают самолёты. Видимость всего пятьсот метров, не больше. Виднеются размытые, чёрные, страшные очертания разрушенных домов. Оглушающая, мёртвая тишина. Колючий снег больно щиплет кожу.
Глаза чуть приоткрыты. Сквозь густую туманную дымку проглядывает серое небо. Чувствуется резкий и едкий запах пороха. И снег. Белый снег. Кругом один снег, окрашенный молодой кровью.
«Липочка, Томочка, где вы?..» – уже неслышно было от засохших губ. Глаза закатывались, увидев в последний раз слабый проблеск солнца. Рук и ног не чувствовал. Их больше не было. Потерял сознание...

«Что я скажу твоим домашним, как встану я перед вдовой? Неужто клясться днём вчерашним…» – стихи Булата Окуджавы возвращали Олимпиаду Савельевну в кошмарные воспоминания того дня, когда она узнала, что её любимого Кости больше нет. Всё померкло вокруг. И тогда ей казалось, что жизнь окончена. Но нет, она продолжалась в двух маленьких детях, которые носили его фамилию.

– Мы командира нашего похоронили во время затишья в деревне Донесьево, это километрах в десяти от Великих Лук. Костя на мине подорвался… Первым шёл с разведкой и наш отряд спас своей гибелью… Без рук и ног часа четыре кровью истекал… Потом снова бои начались. Ну, теперь уж мы им за командира мстили... Великие Луки в тот же день, семнадцатого января сорок третьего и освободили, – рассказывали сослуживцы, склонив головы.

В финале радиопередачи заиграл марш «Прощание славянки». Руки Олимпиады Савельевны резко задрожали и выронили кухонный нож на скатерть.
Перед глазами вновь поплыли воспоминания: вокзал, поезд, крепкий поцелуй… Такой крепкий, какого прежде никогда не было. И взгляд… Взгляд, который невозможно было забыть, который мог оказаться последним… и действительно стал последним. Почти лихорадочные объятия, из которых невозможно было выпустить. Невозможно было отпустить…
Женщина прикрыла тонкими пальцами рот, пытаясь сдержать подкатывающий к горлу спазм, знакомый ей с того самого дня, когда она узнала о гибели мужа. Но руки предательски тряслись всё больше, а воздуха в лёгких становилось всё меньше. Олимпиада Савельевна горько заплакала.
В то же время в дом вбежали её внучки. Леночка и Рита улыбались, но, немного задержавшись в дверях и увидев со спины свою бабушку, которая сидела за небольшим столиком на кухне, склонив голову и пытаясь унять трясущиеся плечи, в испуге подбежали к ней и обхватили её с двух сторон в своих искренних детских объятиях, наполняющих эту жизнь и весь мир смыслом.
– Бабушка! Бабушка, почему ты плачешь?..

А за окном Сибирь. Белая тайга. Всё также шумит порогами Иня. Дрожат на тихом ветру листья тонких берёз, и с мирной надеждой светит солнце, отражаясь в невысохшей росе.

На Москву опустились сумерки. Конец зимы ударял жителей столицы по одной щеке, а те рады были подставить и другую, заполучив надёжный полыхающий румянец. По промёрзлым вечерним улицам Образцова и Новосущёвской неслись и гудели машины, вдалеке звенели трамваи.
Закутавшись по глаза в шерстяной клетчатый шарф и неловко закинув рюкзак на плечо, из учебного корпуса вышел будущий выпускник гимназии и по совместительству абитуриент транспортного университета. Несмотря на то, что подготовительные занятия в институте закончились раньше обычного, Саша задержался до темна.
Руки мёрзли в карманах, по предплечьям шёл лёгкий озноб после тёплого помещения. Хотелось натянуть капюшон на глаза, чтобы морозный ветер не колол веки. Боковым зрением парень заметил движение на опустевшей территории университета. В следующее мгновение, еле-еле повернув голову влево, он остановился, как вкопанный.
В двух метрах от Саши, на обледенелой скамейке сидел бронзовый юноша в форме. Впрочем… бывший памятник уже не сидел – искал что-то лихорадочно, проводя голой ладонью по холодной скамье, и сильно щурился.
«Кажется, я переучился», – передёрнулся Саша и ещё несколько раз поморгал, чтобы убедиться в том, что он видит всё это своими собственными глазами. Любопытство взяло верх, когда на снегу что-то блеснуло в отсвете фонаря. Парень подошёл к бронзовому студенту, которого здесь называли «вечным». На удивление бронзовый заговорил первым.
– Добрый вечер, простите, не видели ли вы моё пенсне? Я его потерял и ничего толком не вижу…
– Д-добрый… да вот же они, очки ваши! – Саша показал на снег, хотел поднять пенсне, но тут же крикнул попятившемуся собеседнику, – Стой, раздавишь же!
Раздался хруст. Бронзовый студент неловко оглянулся, приподнял одну ногу, чтобы понять, откуда раздался звук. Под его начищенным до блеска бронзовым ботинком лежало пенсне – разделённое надвое и втоптанное в снег. Стёкла потрескались.
– Ну что же ты! – раздосадовано развёл руками Саша, окончательно перейдя на «ты». Показалось, что мороз ослабел. Гул улицы за оградой стих.
Вечный студент тогда совсем расстроился, сел обратно на скамейку и закрыл лицо своими бронзовыми ледяными руками.
– Теперь я ничего не увижу… Значит, вы обязаны мне помочь.
Саша от такой прыткости студента ошалел, но сел рядом.
– Подожди, но как? Что за ерунда? Ты ведь памятник!
– Как памятник?! – ужаснулся студент.
Недалеко от них загудела машина. Юноша в форме с фуражкой подскочил от неожиданности:
– Что это было?
– Машина.
– Паровая?
– Какая ещё паровая? Обычная машина… на бензине, – почесал затылок Саша, не вполне понимая вопроса.
– Какой сейчас год? Где мы находимся? Это Институтская или Бахметьевская улица?
– Ты чего, это Образцова! А год две тысячи… – начал отвечать Саша, но студент его перебил.
– Образцова? Две тысячи?! И что же вы хотите этим сказать, что я сижу здесь каждый божий день… О, Господи! Меня, верно, здесь все второгодником считают! Или даже… столетником!
На этой фразе Саша прыснул. Студент недовольно глянул на него:
– Вы, стало быть, шутите надо мной! Сейчас ведь идёт тысяча восемьсот девяносто восьмой год, а улица эта зовётся никак иначе, кроме как Институтской!
Саша с выпученными глазами пялился на студента. Тот продолжал ужасаться:
– И в конце концов, ведь я ждал… её! А пришли – вы! Что же будет, когда она увидит, что меня нет в оговорённом заранее месте?! – схватился за голову студент, чуть сдвинув фуражку на бок.
– Ты же памятник! Кого ты ждёшь? – ужаснулся Саша.
– О, друг мой… я жду самую прекрасную девушку во Вселенной! Поверьте, она действительно стоит того, чтобы подождать. И даже не один год… Впрочем, это как повезёт.
– О ком ты говоришь?
– Вы не знаете её, однако я могу вам показать... Но для этого вам придётся совершить со мной небольшое путешествие. Я ведь не могу оставаться здесь, в самом деле. Она меня ждёт! Простите меня, прошу!
– За что ты извиняешься? – удивился Саша и тут же испугался.
Студент схватил бронзовую книгу, лежавшую на скамейке, и хлопнул ею по голове абитуриента. В глазах у Саши потемнело. Очнувшись, он обнаружил себя лежащим на земле у ног студента.
– Теперь можете подниматься, – студент протянул Саше бронзовую ладонь, чтобы помочь встать на ноги, – Как вы считаете, насколько получилось открутить время назад?..
В глаз студенту прилетел кулак абитуриента, как только тот вскочил на ноги. Сашины костяшки хрустнули, и он взвыл от боли.
– Зря вы так, – потерев глаз четырьмя пальцами, снисходительно сказал студент. – Осмотритесь здесь получше. У нас пока ещё есть время до окончания всенощной... В следующий раз вы такого нигде не увидите. Чистая случайность!
Саша последовал его совету и огляделся. Снег словно подтаял, да и вообще в зимней куртке и шерстяном шарфе ему стало жарковато.
– Прошу обратить внимание, с начала двадцатого века эта улица более не Институтская, а Бахметьевская… по имени одного местного домовладельца прошлого века.
Вокруг них было всё также темно и безлюдно. В следующий миг вдалеке застучали по брусчатке, постепенно приближаясь, колёса конных экипажей.
– Что?.. Да как это возможно?! – теперь за голову схватился абитуриент. Он выбежал с территории университета, студент погнался за ним. По тротуару быстрой походкой шагал худощавый мужчина в пальто и, еле успев выхватить Сашу из-под лошадиных копыт проносящегося экипажа, спросил:
– Юноша, вы сошли с ума, под лошадей бросаетесь?
– Какой… какой сейчас год? – Саша вытаращился на мужчину, который очень напоминал ему кого-то. Мысли проносились одна за другой в тщетной попытке узнать это худощавое лицо и соотнести с фамилией. Однако память словно отшибло напрочь.
Мужчина в ответ лишь засмеялся и, хитро блеснув голубыми глазами, зажёг папиросу. Он пошёл дальше, на ходу достав из внутреннего кармана чёрный блокнот. В ту же секунду на тротуаре что-то круглое звякнуло, блеснуло и покатилось к ногам студента, стукнувшись о нос ботинка.
– Как мне повезло, однако! Монокль! Хоть одним глазом смогу хорошо видеть… – воскликнул юноша в фуражке, подняв наощупь круглую стекляшку с тротуара. Он протёр её бронзовыми пальцами и вставил в глаз. Саша, глядя на эту антисанитарию, поморщился.
– Подожди, это ведь тот мужчина обронил… нужно догнать и вернуть!
– Ну что вы! Ничего возвращать не нужно. А мужчина этот – молодой писатель. Булгаков. Слышали?
Тут Саша и вовсе онемел. Теперь он точно понял, кто это был.
– Михаил Афанасьевич всего год назад переехал в Москву, а сейчас в железнодорожную газету «Гудок» устроился, литературным обработчиком. И фельетоны свои там же пишет, конечно. Мы однажды беседовали с ним, он работает в одной редакции вместе с Паустовским и Катаевым, вы знаете таких?.. Совсем скоро их пьесы будут ставиться в Художественном театре. А сейчас Михаил Афанасьевич попросту не узнал меня. Занят мыслями, наверное, – в блокноте почёркивает идеи для будущего романа… Замечательно, теперь мы знаем – сейчас идёт апрель тысяча девятьсот двадцать второго!
Саша только стоял и хлопал глазами. Понимание того, что на дворе двадцать второй год двадцатого века, нисколько его не утешило.
– А монокль возвращать уже не следует. В редакции «Гудка» коллеги успели оценить эту его странность… более не понадобится, – продолжил студент, с прищуром глядя на Сашу через круглое стёклышко с видом победителя. – Позвольте провести вам экскурсию, раз уж вы здесь?
– Только давай больше без вот этого, иначе я могу и не подняться в следующий раз, – указал Саша на бронзовую книгу подмышкой студента и потрогал выросшую шишку на голове.
Студент видимо расстроился и вздохнул.
– А как же мы тогда будем с вами путешествовать? Впрочем, есть один способ. Я буду вам рассказывать что-то интересное, а события и времена будут сменяться на фоне нашего общения. Правда, есть риск, что вы не заметите этого… Впрочем, всё зависит от того, насколько интересно я буду рассказывать. Что бы вам хотелось узнать? Ах! Молчите, я всё понял, сейчас расскажу. Оглядитесь, пожалуйста. Где мы сейчас находимся, по вашему мнению?
Саша повернул голову. Это больше была ни улица Институтская, ни Бахметьевская, ни Образцова… совершенно странным образом они оказались на Тверской. По ощущениям стояла ранняя весна.
– А здесь-то мы что делаем, на Тверской?
– Вы знаете это здание? – студент указал рукой на трёхэтажный дом на пересечении с Козицким переулком.
– Елисеевский?
– А вот и нет, это – наше училище! Шучу, вы правы. Скорее всего, вы удивитесь, но училище инженеров транспорта располагалось в этом особняке (к слову, принадлежавшем некогда княгине Зинаиде Волконской, музе Александра Сергеевича Пушкина), но всего лишь несколько лет – с 1896 по 1898 год, до переезда на привычное место. А в 1901 году купец Григорий Елисеев открыл здесь свой знаменитый магазин. Однако мы с вами находимся в 1922 году, поэтому сейчас его принято называть Гастроном № 1. Но раньше и позже, действительно, – Елисеевский.
Они завернули за угол. Саша о чём-то напряжённо думал.
– Послушай, это всё очень странно. Я гуляю с памятником…
– О, друг мой! Мне горько говорить вам об этом, но, к сожалению, я не единственный памятник, который гулял по Москве.
– Как?! – удивился Саша.
– Вы видели памятник Пушкину? Вот он, напротив. Смею вас заверить: этот памятник совершенно точно гулял, хотя бы раз в своей жизни! Вы совершенно точно можете мне поверить: в прошлый раз я видел его на противоположной стороне Пушкинской площади. Странные дела творятся порой в Москве, друг мой! Однако нам пора идти дальше…
Сашу поражало всё происходящее. Они шли по Тверской, пока студент рассказывал ему истории, прошло много времени, а они всё не кончались…
Но абитуриент хотел разобраться во всём, что происходит, получше.
– Ты обещал рассказать мне о той, которую ты ждёшь.
– Что же, обещания я выполняю исправно. Знаете ли вы об институте благородных девиц, неподалёку от нашего, на Божедомке?
– Божедомка?
– Улица, где родился Достоевский. Неужели не знаете?
– А-а-а, понял! Эта улица сейчас так и называется, в честь Достоевского. А вот про институт не знаю…
– На углу Божедомки и Институтской (или Бахметьевской, как вам угодно) стоит здание Московского Александровского института. Моя Ася учится там… – с особой нежностью произнёс это имя студент.
– Ну теперь-то мне всё понятно. Влюбился! – воскликнул Саша.
– Ваша правда. Женился бы на ней, но… – студент тут же помрачнел, – не поймите меня неправильно, однако… Дело в том, что её отец – священнослужитель. Более того, в нашем домовом храме при институте служит… Боюсь я, друг мой, что на пушечный выстрел он меня к ней не подпустит.
– А ты пробовал с ней самой поговорить об этом?
Студент стыдливо опустил глаза:
– Вы знаете, я ведь из другого сословия. Мои родители и друзья её не примут… они считают детей священников ограниченными, старомодными. А они нас, в свою очередь, – распущенными и поверхностными людьми.
Саша молчал. Подумав, задал только один вопрос:
– Но разве всё это имеет какое-то значение, когда любишь?
Студент поднял голову и посмотрел на товарища.
В его глазах Саша увидел искреннюю благодарность, будто он только и ждал этих слов. Наконец он их услышал.
Они продолжали медленно прогуливаться по Тверской. Неспеша сменялись и годы.
Впереди появилась пара – мужчина и женщина, одетые не то слишком скромно, не то бедно. Они увлечённо разговаривали о чём-то. Саше стало интересно послушать, о чём говорят люди здесь, в Москве прошлого века. До него стали доноситься обрывки фраз – воспоминания из жизни этой пары. Подслушав их разговор, абитуриент понял, что это муж и жена, притом венчаны они были ещё до революции… её отцом.
Пришли большевики и начались страшные, долгие годы гонений на православную церковь, а вместе с ними и репрессии. Из рассказа женщины стало понятно, что отца арестовали и вскоре расстреляли. Когда она коснулась этой темы, её голос задрожал и в нём слышался подкатывающий плач. В какой-то момент женщина оступилась и от её туфли отлетел каблук. Судя по всему, ещё и подвернула ногу. Мужчина тут же подхватил женщину на руки, когда та поняла, что не сможет идти сама.
В это время студент и Саша нагнали пару и поравнялись с ними. Бронзовый остановился, как вкопанный.
– Не может быть… – прошептал он. – Кажется, это была она… моя Ася! – студент смотрел вслед паре.
– Слушай… я, конечно, не знаю, как выглядит эта твоя Ася, но вот мужчина этот… особенно в профиль… ну копия ты!
Студент и абитуриент уставились друг на друга. Они оба поняли: только что перед ними прошло будущее студента. В его бронзовом носу, видимо, что-то защипало, глаза наполнились слезами.
– Эй, ты чего плачешь-то? Видишь, всё же хорошо у вас будет! Бедновато одеты, правда… Но главное, ты будешь с ней!
– Вы знаете, то, что мы только что с вами увидели, это настоящее чудо… – проговорил студент, почти не моргая и будто не веря ни своим глазам, ни ушам, ни тому, что он сам сейчас произносит. – Я должен быть с ней. Слышали ли вы, что она рассказала о своём отце? Его расстреляют большевики. Она ведь останется совсем одна, её мать давно умерла. Я должен её защищать… Вот как тут, на этом тротуаре… каблук сломался, нога подвернулась, а я взял её на руки и понёс, как самое ценное, что у меня есть... Решено! – резюмировал студент, сжав руки в кулаки.
Саша улыбнулся.
Очертания Тверской вокруг них растворялись в воздухе и расплывались тонкой сизо-голубой акварелью. По бокам, словно карандашный чертёж архитектора, выросли стены института, над их головой появился высокий свод здания.
В старом окне вовсю зеленела весна. Послышались чьи-то шлёпающие шаги и скрип плотной бумаги. Саша оглянулся, когда увидел направляющегося к нему круглолицего парнишку, который нёс в руках огромный кусок ватмана, то и дело пытавшегося свернуться в трубочку.
– Ну чего встали-то, подвиньтесь, мне газету повесить надо! – фыркнул он и с недовольным лицом растолкал толстыми локтями студента и Сашу.
На стене длинного институтского коридора среди прочего появился теперь усилиями круглолицего разрисованный ватман. Студенческая газета носила жизнеутверждающее название «За отличную учёбу!»
– Первый набор автодорожного факультета завершил изучение теоретического курса… – прочитал Саша вслух шапку стенгазеты, когда парнишка ушёл восвояси. С фотографий на ватмане смотрели пары горящих глаз ребят-старшекурсников с присущими, видимо, им одним подписанными характеристиками: один – «ударник учёбы», другой – «морально устойчив», третий – «делу партии предан».
– О, смотри, мой полный тёзка, – удивился Саша и указал на надпись под фотографией одного из студентов, перевёл взгляд на другого и произнёс, – а этот парнишка на одного моего знакомого похож…
– Ага, значит, вас зовут Александром. Прошу вас обратить особое внимание на эту эпиграмму, – как бы невзначай сказал студент и зачитал:

Упорный труд, работа в моде,
А он большой оригинал,
Дневник теряет, как в походе,
И знает всё, хоть не читал.

Саша засмеялся:
– Да у нас тоже такие есть…
Парень пробежал глазами по прочитанным строчкам ещё раз и перевёл взгляд на фотографию студента, о котором и шла речь в эпиграмме.
– Смотрите, Толя Аронов. Могу поспорить, что вы знаете этого молодого человека.
– Как я могу знать его? Это имя мне ни о чём не говорит, – пожал плечами Саша.
– Я постараюсь вам объяснить. Он поступил в институт три года назад, в 1930. А эта стенгазета станет роковой в его жизни. Из-за неё он отправится в ссылку в Сибирь. Но пока ничего этого не произошло, газету только что при нас с вами повесили, а мы имеем удовольствие прочитать эти, с позволения сказать, невинные рифмы…
– Погоди-ка… Что-то мне это напоминает… Похоже на сюжет «Детей Арбата»?
– Вы совершенно правы! Именно здесь, именно с этими ребятами происходят главные события известного многим позже романа.
– Но ведь роман написал Анатолий Рыбаков, а не Аронов? – негодовал Саша.
– Вы удивитесь, но это один и тот же человек… Дело в том, что после того, как эти студенты разъедутся на практику, партком снимет газету. А на ребят заведут дело «Об опошлении ударничества».
– Мы же можем помешать этому… Я сорву газету! – Саша потянулся к уголку ватмана, чтобы содрать его со стены.
– Ваши старания совершенно напрасны. Как ни прискорбно, мы не можем изменить ход истории. Тем более, написанной задолго до вас и, возможно даже, многим позже меня…
– Совсем?
– Совсем, – покачал головой в фуражке студент.
– Но что же будет?
– О, не беспокойтесь, я всё расскажу. Итак, Анатолия Аронова арестовали по обвинению в контрреволюционной пропаганде. Он отбыл трёхлетнюю ссылку в Сибири, впрочем, вы знаете уже эту историю из романа… Сейчас нам следует переместиться.
Саша вновь не заметил, как стены институтского здания растворились, а они со студентом очутились на площадке перед знакомым фасадом транспортного университета. По ощущениям стояло жаркое лето. По спине стекал пот, и парень снял куртку, в которой был всё это время, чтобы не затерять её случайно в какой-нибудь из временных рамок. Улица закипела всеобщим оживлением: собралась толпа, словно все кругом готовы были услышать какую-то ошеломляющую новость.
– Тихо! Послушайте!
Раздался хриплый звук репродуктора. Люди единым потоком направились поближе к нему, чтобы расслышать сообщение.
Звучный и уверенный голос диктора сообщал о нападении фашистской Германии на Советский Союз и бомбёжках крупных городов и дорожных узлов. В толпе стало происходить что-то невообразимое: толкучка, выкрики, требования… Люди выражали недовольство, возмущение, готовность сделать всё от них зависящее на благо Родины и уверенность в скорой победе. Как ужасно было осознавать в тот миг Саше, что радость победы все эти люди смогут ощутить через долгих четыре года кровопролитных боёв… Ещё более ужасным становилось осознание, что доживут до этого момента далеко не все из тех, кто присутствует сейчас на митинге.
– Послушай, пойдём отсюда… мне не по себе, – произнёс Саша. Волнение и страх подкатывали к горлу, этими эмоциями он словно заряжался от толпы, которой они были окружены со всех сторон.
– Хорошо, я выведу вас… Итак, я хотел рассказать про Рыбакова, – размеренно произнёс бронзовый студент, и вместе с его словами митингующая толпа, состоящая из студентов и преподавателей, стала исчезать, подобно облаку дыма.
Студент продолжил свой рассказ:
– С началом Великой Отечественной Анатолий отправился на фронт – сперва рядовым, однако смог отличиться в боях и получил офицерское звание. Судимость, соответственно, была снята.
– А когда он стал печататься? Как Аронов стал вдруг Рыбаковым?
– О, тут всё очень просто: уже после войны он взял фамилию матери, так что первое литературное произведение (повесть «Кортик») он подписал именно фамилией «Рыбаков»… Извините, вы не могли бы подсказать, который час? – студент остановил свой рассказ и занервничал.
Саша попытался посмотреть время на смартфоне… но тот то ли сел, то ли попросту не работал в прошлом веке. Парень развёл руками.
– Тогда нам придётся переместиться в одно необычное место прямо сейчас, в противном случае мы можем опоздать. Саша, вы очень мне понравились, я бы хотел считать вас своим другом, – сказал студент и протянул свою бронзовую ладонь для рукопожатия.
Абитуриент улыбнулся и пожал руку новому другу. Вокруг снова стали меняться очертания архитектурных сооружений. Стирались ластиком, изображались вновь тонкими карандашными штрихами, дополнялись акварельными мазками.

– Посмотрите, Саша! Это она… – прошептал студент.
– Кто? Я никого не вижу… – ответил абитуриент. Кругом стояла темнота. В самой её глубине мерцала одинокая свеча. Затмевали её свет люди – другие студенты, преподаватели, профессора.
– Да как же не видите? Присмотритесь получше… вон она стоит, недалеко от отца. Это моя Ася, – сказал студент.
Саша увидел наконец и её. Шла всенощная. Тонкими пальцами держа горящую свечу и закрыв глаза в молитве, стояла недалеко от священнослужителя Ася. Казалось, что все рядом стоящие украдкой смотрели только на неё, пытаясь разглядеть под её пушистыми ресницами ярко-голубые глаза. Но всякий раз она лишь опускала голову, будто чувствуя на себе взгляды незнакомых людей.
– Я пойду к ней, встану рядом… – сказал студент Саше и чуть заметно приподнял ладонь, как бы попрощавшись.
Студент протиснулся через ряды преподавателей и других людей в храме и встал позади Аси. Девушка оглянулась и, увидев дорогого сердцу юношу, опустила ресницы. На её бледных щеках появился румянец, а на губах улыбка, которую она всеми силами пыталась скрыть.
Жёлтые ореолы свеч неровно сияли в темноте. Саша наблюдал за ними, как заворожённый. Через некоторое время одна за другой стали гаснуть, всё больше погружая его во тьму…

Саша открыл глаза. Под ухом лежало что-то твёрдое и холодное. Парень поднял голову. Он сидел на ледяной скамейке. Повернувшись, увидел знакомый памятник.
«О, нет! Неужели приснилось? И путешествия во времени, и говорящий памятник, и институтка Ася…» – думал Саша, с тревожной тщательностью перебирая воспоминания о том, что произошло с ним.
Верить в то, что это был сон, совсем не хотелось.
«Эх ты… друг», – с грустью вздохнул парень, глядя на молчаливого собеседника. Но тут его внимание привлекла одна деталь: под рукой бронзового студента лежала маленькая записка. Саша взял её в руки. На рваном пожелтевшем листочке каллиграфическим мелким почерком значилось:
«Александр, вы мой друг теперь. Приходите на наше венчание. Вы знаете, где. Спасибо за всё».
Саша вскочил со скамейки и побежал в главный корпус университета, взлетел на второй этаж и остановился, прислушиваясь к непривычной тишине коридоров. Он закрыл глаза, и эхом донеслось до его ушей тихое песнопение. Саша пошёл на звук, который нарастал всё больше с каждым его шагом к храму. Остановившись у входной двери, парень осмотрелся, не решаясь войти. Внутри никого не было, но молитвы звучали. Едва переступив порог церкви, Саша почувствовал, словно кто-то положил руку ему на плечо. От неожиданности парень подпрыгнул, но, оглянувшись, вновь никого не увидел. Он явно был здесь не один.
У икон горело множество свечей, в церкви пахло ладаном.
Саша сделал несколько неуверенных шагов вперёд. Мелькнувшая перед глазами белая тень, будто лёгкая полупрозрачная ткань, повела его за собой. Юноша прошёл в центр и стал рассматривать всё, что теперь его окружало. Он медленно поворачивал голову, стараясь рассмотреть каждую деталь получше.
Взгляд Саши остановился на священнике, который появился словно из ниоткуда; перед ним стояли совсем юные парень и девушка. Голова невесты была покрыта полупрозрачной белой тканью.
Студент и его Ася. Счастливые, они оба держали в руках венчальные свечи, зная, что пройдут эту жизнь вместе, несмотря ни на какие трудности, которые им только предстояло пережить.

На следующий вечер Саша отправился на очередные занятия довузовской подготовки. Сел за парту, бросил рюкзак на пол. На парня тут же уставились с десяток пар удивлённых глаз. Саша не мог понять, почему все на него смотрят.
– Саш, это кто тебя так приложил? – спросила одногруппница.
– Ты о чём? – не понял парень.
– Да-а, нехилый у тебя шишкан на лбу! Откуда? – крикнул с другого конца аудитории одногруппник, тыкая самого себя указательным пальцем в лоб.
Саша в ужасе стал щупать рукой свой лоб. И действительно – синяк превратился в бугор, похожий на космос. И цветом, и размером.
– Да так… о шкафчик ударился, – соврал абитуриент.
«Не стану же я рассказывать, что меня стукнул книгой бронзовый памятник во дворе института. Ещё подумают, что головой ударился!»
Тут же ему вспомнился и мужчина в пальто, который спас его из-под конного экипажа, и одна из известных написанных им пьес (та, что про Ивана Васильевича, который в советском кинематографе менял профессию), закончившаяся практически так же – пробуждением главного героя.
«Только теперь по-современному… Александр Викторович повышает квалификацию!» – подумал Саша и хихикнул вслух от собственной странноватой мысли.
Уже в сентябре его ждал первый курс транспортного университета. Но об этом он пока ещё не знал. Вернее, как полагается всякому абитуриенту, не был уверен. Ровно до того момента, пока не увидел себя в списке поступивших.

Когда услышишь как танцует пыль...

Когда услышишь как танцует пыль,
Увидишь терпкое дыханье облаков,
Разделишь на двое: там быль, а там не быль,
Тогда держись - жизнь удаляет игроков.

Изрежет слух, ослепит, оскопит
И кинет в кипу откровенных дураков.
Тонуть - не выплыть, быть или не быть,
А ты держись - жизнь удаляет игроков.

И кто-нибудь поможет. Может быть.
Завет из века в век всегда таков:
Твори, дерись, бессмыслие насыть.
Но жизнь всё так же удаляет игроков.

Живаго

Безумие 17го года в петлице
Да разодрана шинель...
Залита гордою рудой породы,
Но алым кумачом кружит метель...

Нет Бога... Нет царя... Исчез порядок...
А в беспорядке бесам веселей
И мчатся хороводы из смертей,
Убожества, разрухи, разнарядок
И те боятся, что других смелей ...

Колючей проволокой, муками Иисуса
России стянуто белёсое чело...
Не жизнь, а страх!!! Но толпами искуса
Преодолеть, увы, не суждено...

Остаться человеком, выть во мраке,
Искать - не находить, взывать - терять,
Но продолжать лечить, писать... Живаго!!!
Не повторив Ваш путь как мне такой же стать?

Вы - честь. Вы - совесть, мужество, отвага.
Вы соль родной земли, её оплот.
Но лишь любовь, бездомная бродяга,
Вела Вас за собой из года в год...

Среди гротеска громких, пошлых формул,
Средь ночи темноты и света дня
Мы ждём любовь... Но что мы в ней находим?
Мы ищем в ней себя... Всегда себя...

В прозрачности леса звенит волшебство

В прозрачности леса звенит волшебство
Хрустальным напевом свирели.
Вздымается ввысь, опадает на дно
Неровным дрожаньем капели...

В запретном лесу, средь застывших осин,
В серебряном звонком забвеньи
Созвездьям внимал золотой паладин,
Ветра разбивая на звенья.

Дрожал его голос, но крепла рука,
Сжимая эфирные струны.
Вилась и никак не давалась строка.
Горели и плавились руны.

И жуткий оскал у людских черепов
Затянется пышным цветеньем,
Впиваясь крупицам острых шипов,
Срываясь простуженным пеньем.

Сильфид и волшебниц нежнейших ручей
Ведёт вкруг него хороводы
И страстный призыв их прекрасных очей
Даруют ему небосводы.

И дрогнет рука!
И сорвётся завет!
И ветры ВЗЛЕТЕЛИ!
И их уже нет....

В запретном лесу, средь застывших осин,
Затихли, запутались речи...
В объятьях сжимал золотой паладин
Валькирии хрупкие плечи...

***
Вдохни со мной остывший пепел
Не до конца сгоревших грез...
А надо мной лучист и светел
далекий путь далеких звезд.

Рука к руке - совсем не ново.
А дальше - слово невпопад,
Потом - продуманное слово
За ним - красноречивый взгляд.

И мысли... Мысли словно реки,
Как цепи звезд на серебре,
Сквозь ночи, улицы, аптеки,
Где фонари и свет острей,

Вонзаюсь в луч поникшей птицей.
Я словно в замкнутом кругу.
Преодолеть его границы
Я не могу.

***
Я не чувствую нить, что меня с ней когда-то связала,
Но я чувствую боль, если нить эту вдруг натянуть.
И когда я стою на открытом перроне вокзала,
Нить тревожно дрожит, отпуская меня в новый путь.

И пока за окном пробегают легко очертанья
Улетающих в небо столичных высотных громад,
Я чуть слышно шепчу: «До свиданья, Москва, до свиданья…» -
И спешу обещать непременно вернуться назад.

Я готова молиться на нежность московского лета,
На лиловый Арбат и на звезды седого Кремля.
Я легко соберу длинных улиц живые букеты,
Заверну их в бульвар, где в июле пылят тополя.

Вот и осень грозит белокрылому лету пожаром
И спешит разбросать по аллеям сухие цветы…
...А сегодня с утра дождь ласкает ее тротуары,
И под теплым дождем здесь и там расцветают зонты.

Как же мало порой мне для счастья действительно надо?
Трогать струны гитары, подбирая мелодию слов,
Окунуться в сентябрь – и дышать тишиной листопада,
Отражаясь в душе вековых Патриарших прудов.

Семь холмов – семь чудес – закружили меня в хороводе…
Кто решил, что в Москве каждый храм должен быть на Крови?..
…Оглянись – где-то рядом по старому городу бродит
Абсолютная вера с душой абсолютной любви.

***
Эй!
Господа!
Любители
святотатств,
преступлений,
боен, —
а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда я абсолютно спокоен?
В. Маяковский

Бывает так: прошло, забыто...
И многоликий город,
меняя маски,
успокаивает разум...
И боль, затихнув, притворившись сытой,
Вдруг, просыпаясь, бьет.
Наотмашь.
Сразу.

Сердца людей - отличные мишени,
А там - легко добить "уместным, добрым" словом.
И то, что много лет назад укрылось в тени,
Вдруг может оказаться близким.
Снова.

Чужие смерти, скорби, ставшие моими;
Слова чужие, мнения, советы мудрецов...
Нет, страха нет.
Спокойное лицо.
Но кровь - на строчках или между ними.

Чужую боль своею не измерить.
Что было - помню.
А что будет - верю...

Карлос Брухо любил нежиться в тишине и прохладе до тех пор, пока позыв к мочеиспусканию не станет нестерпимым. Как обожаемый единственный сын диктатора Никадагуа, полковника Хуана Брухо, он мог себе позволить вещи куда менее невинные, чем поздний подъём. Но в это утро ему пришлось встать гораздо, гораздо раньше, чем обычно.
– Дон Карлос. Ваш отец просит вас прибыть к нему в его особый кабинет.
Карлос Брухо разлепил одно веко и сфокусировал зрачок на посетителе. Обычно коммуникацию с отцом обеспечивала «сестра Химена», так звали женщину неопределенного возраста, возглавлявшую штат охраны дворца. Иногда мог являться Мигель Санчес, кто-то вроде доверенного поручителя, министр всего, как его в шутку называла обслуга. Его появление означало, что отец в очередной раз попытается вовлечь отпрыска в государственные дела. Но сегодня явился Сантьяго, тёмная лошадка, человек по особым поручениям. По правде сказать, Карлос Брухо не слишком хорошо себе представлял род занятий этого человека. Некоторые утверждали что он – правая рука диктатора, серый кардинал, который подсказывает тому самые важные решения. Несмотря на молву, он не стеснялся быть набожным публично; говорили даже, что он выходец из иезуитов.
Карлос Брухо неохотно поднялся на локтях, потом сел и размял плечи. Головной боли и тошноты не было – качественные абсорбенты, принятые на ночь, отлично убирали следы алкогольной или иной интоксикации. Но мир всё же воспринимался мутно, сквозь пелену тревоги. Было что-то странное в этом утре. Тишина. Дворец был пуст, это было очевидно, потому что ни на кухне, ни в саду никто не возился, не было слышно голосов горничных. Из окна в комнату проникал только приглушённый хор насекомых.
– Сеньор Сантьяго… Я подойду к нему позже. Мне нужно привести себя в порядок.
– Я подожду здесь.
– В этом нет необходимости.
– Я вынужден настоять. Просьба главы нашего государства слишком срочная, и он просил меня сопроводить вас.
Карлос Брухо почувствовал холодную судорогу в кишках. Переворот? Восстание? Быть может, он уже заложник, и от подвала или стенки его отделяет несколько минут?
– Я хочу поговорить с ним лично, – проговорил Карлос Брухо довольно твёрдо. – В чём срочность? Никадагуа в состоянии войны с соседями?
Лицо Сантьяго тронула быстрая улыбка.
– Мы всегда в состоянии войны. Как вам угодно, дон Карлос. Подать трубку?
– Не затрудняйте себя, я справлюсь.
Карлос Брухо нажал единственную клавишу на зелёной как лайм трубке, и после пары гудков услышал дыхание отца.

– Папа?
– Карлос. Постарайся быть при параде. Нам предстоит важная и торжественная беседа. Никаких джинсов, ладно?
– Ладно.
– Жду тебя как можно скорее.
Карлос Брухо положил трубку. В голосе отца не было тревоги. Было что-то другое, какая-то онтологическая печаль. Когда диктатору надоедают женщины, казни и прочие доступные смертному человеку наслаждения, он часто становится философом и начинает думать о том, как сделать мир лучше. Надо поспешить, в таком настроении он часто бывает гневлив.
– Сеньор Сантьяго, а это правда, что вы иезуит? – одеваясь, спросил Карлос Брухо ради скуки.
– Я был им когда-то. Теперь я рука бога, – без тени сарказма ответил Сантьяго.
И верно, дворец был почти пуст. Только на нескольких постах находилась охрана в парадной форме. Это было странно, и объяснить происходящее можно было только очередным чудачеством стареющего Хуана Брухо. Возможно, он решил объявить сегодня общенациональный пост. Или проводит очередную чистку окружения, убирая настоящих или мнимых предателей, заговорщиков и агентов разведок. Раньше, когда мать была жива, он реже позволял себе такие выходки. Но её благоразумие и здоровье однажды иссякли, и её не стало. Карлос Брухо не хотел верить, что Мериду, в девичестве Гонсалес, дочь влиятельного землевладельца, который и дал в своё время деньги на переворот устроенный отцом, мог убить сам Хуан Брухо. Она понимала, как всё устроено, и не читала мужу морали, не устраивала сцен, просто говорила правду там, где остальные только льстили и соглашались, и не позволяла по отношению к себе поступков, которые она считала по-настоящему унизительными. У неё не было постоянных соперниц, у него не было других мотивов. Если ей и помогли отправиться на тот свет, то за этим стоял не отец, а кто-то из тех, кому она мешала бороться за влияние на него.
В особом кабинете царила полутьма. Портьеры были опущены, свет падал только на шахматный столик между кресел, занимавший южный уголок кабинета. Желтый деревянный паркет, зелёный декор потолка, занимающие своё место бильярд, библиотека, письменный стол – всё было приведено в порядок, словно отец ждал в гости европейских послов, но послов не было. Были только тележки с подносами, на которых лежали фрукты и закуски, стояли вино и вода.
– Я приглашу вас позже, Сантьяго. Пока можете заняться моим поручением.
Серый кардинал отвесил кивок-поклон и исчез за дверью. Хуан Брухо кивнул единственному охраннику и тот также переместился на позицию снаружи. Отец и сын остались одни.
Карлос Брухо, страдая от недосыпа и нервного ожидания, поплёлся к креслу и хотел в него рухнуть, но отец перехватил его по дороге и приобнял за плечи. Вместо привычного в последнее время халата на нём сидел парадный мундир полковника, украшенный теми немногочисленными наградами, которых он удостоился на военной службе ещё до того дня, как решил взвалить ответственность за судьбу Никадагуа и его народа на свои плечи.
– Что случилось, папа? Я слышал, на нас собираются напасть, или что-то в этом роде?
Хуан Брухо скорбно поджал губы, затем покачал головой, рассмеялся с сардоническим оттенком и воздел взгляд вверх, изучая декор. Карлос Брухо проследил за направлением его взгляда и понял, что отец глядит в фокус объектива одной из десятков установленных во дворце камер слежения.
– Это невозможно, сын. Ты же сам знаешь.
– Да, знаю. К счастью невозможно. Но раньше такое случалось.
– К счастью? – густые брови с длинными, как вибриссы, седыми волосками взлетели вверх. – Прелесть допаритетной эпохи была в том, что нахала и обидчика можно было наказать. Да, можно было проиграть, потерять людей, и иногда даже власть. Но зато был азарт, было настоящее воинское мужское счастье, когда ты на танках въезжаешь в столицу какого-нибудь демократически избранного Хосе Лопеса и вздёргиваешь его на ступенях парламента перед ликующей толпой его же бывших сторонников. Теперь это в прошлом, да. Мы живём в позорную эпоху компромиссов и трусости, когда даже Штаты не могут с нами ничего поделать.
– Но разве это плохо, папа? – осторожно поинтересовался Карлос Брухо. – Разве не здорово, что они оставили нас в покое?
Хуан Брухо подошёл к шахматному столику, на котором была расставлена запутанная композиция, и небрежным движением перевернул столик.
– Знаешь, что вчера они написали про меня в своих лживых таблоидах? – едко спросил он. – Что я отравил мою обожаемую Мериду, твою мать, ради того чтобы не стесняясь развлекаться с молодыми гвардейцами из моего личного батальона.
Карлос Брухо мучительно искал, как вернуть отцу менее мрачное расположение духа.
– Этому всё равно никто не поверит. Ни у них, ни у нас. Зато вспомни, как мы припечатали их престарелого дряхлого президентишку, который наложил в штаны на официальном приёме?
Диктатор криво ухмыльнулся.
– И что с того? Ты находишь забавным, что с наступлением паритетной эпохи все стали одинаково неприкосновенны? Даже Ватикан или какой-нибудь вшивый островок в Тихом океане обзавелись метазарядами и транспространственными средствами их доставки. И не только они, но и хозяева многих корпораций, лидеры закрытых сект и даже, прости Господь, звёзды шоу-бизнеса!
Карлос Брухо не знал, что ответить, в чём честно и признался.
– Какого ответа ты ждёшь от меня, папа? Я не разбираюсь во всей этой политической кухне. Она никогда меня не интересовала.
– Зато я знаю, что тебя интересовало, – внезапно повысил голос Хуан Брухо. – И интересует. Дозы становятся всё больше, и доктор Хорхе переживает, что однажды не сможет привести тебя в чувство.
– Ты снова об этом! – запротестовал Карлос Брухо. – Я давно завязал, и ты прекрасно это знаешь! Твои ищейки и камеры вездесущи! От них не спрятаться даже в сортире.
– Ну, тебе же это как-то удаётся, – пожал плечами полковник Хуан Брухо. – В анализах твоей мочи, по словам доктора Хорхе…
Карлос Брухо издал стон отчаяния, развернулся и пошёл к выходу. В дверях тут же возник гвардеец охраны.
– Па, ты серьёзно? Мне двадцать четыре и я взрослый мужчина!
– Во-первых, я тебя пока не отпускал, – примирительным тоном сказал диктатор. – А во-вторых, да, ты взрослый мужчина, и от тебя я жду адекватного поведения.
– Что я должен сделать? – спросил Карлос Брухо, возвращаясь и плюхаясь в кресло у подноса с едой. В рот отправился кусок сыра и несколько виноградин. Карлос Брухо с сомнением посмотрел на вино, но налил себе воду. – Хочешь, чтобы я снова пару часов сидел на этих скучных дипломатических приёмах с твоими дружками из «клуба диктаторов», как их называют в левой прессе?
Хуан Брухо прошелся по кабинету взад-вперёд, скрестив руки на груди. Потом поднял столик, подобрал несколько разбросанных шахматных фигур, и расставил их на случайные клетки.
– Постараться понять и принять с достоинством решение, которое я принял. Вот на какую малость я рассчитываю.
Карлос Брухо только развёл руками, уплетая закуски. Его жест как бы говорил, что ничего другого ему никогда и не оставалось.
– Обещаю, – сказал он с набитым ртом. – Всё что пожелаешь. Только поскорее. У меня на сегодня обширные планы.
Хуан Брухо снова прошёлся по кабинету, обстоятельно разглядывая картины и статуэтки, томики книг, когда-то показавшихся ему важными. Потом стал напротив панорамного окна, выходящего в сад, и сладко потянулся. Свет лился между портьер на его грудь в орденах.
Карлос Брухо помнил, что стекло пуленепробиваемое и снайпер вряд ли сможет занять позицию, с которой возможно попытаться устранить диктатора. Тем не менее, рефлекторно всегда сжимался внутри, словно ожидая, что отец вдруг повалится наземь с пробитой грудью. Быть может, подсознательно ему этого хотелось? Он не пытался заходить так далеко в своих мыслях, как не пытался и примерять на себя роль отца. Показушная любовь и преданность окружающих никогда не обманывала его – быть может, потому что он не отправлял на тот свет своих приятелей или просто собеседников из-за любого намёка на нелояльность. И поэтому получал хотя бы отчасти адекватное представление, как обстоят дела в Никадагуа. Отцу же приходилось полагаться только на сводки спецслужб, которые аккуратно ложились к нему на стол. И сколько в докладе было правды, зависело от того, как давно расстреляли прежнего сотрудника, подававшего доклады.
– Какое сегодня славное утро, – проникновенно проговорил Хуан Брухо. – Но ты прав. Тянуть нечего. Я уважаю твоё обещание. Возможно, ты не всегда это замечал, но я любил тебя и хотел, чтобы ты был достоин меня.
– Спасибо, отец, – сказал Карлос Брухо. – Но к чему столько пафоса? Ты собираешься уйти и назначить выборы? Хочешь дать мне пост в правительстве?
Хуан Брухо оторвался от вида за окном, подошёл к письменному столу и нажал кнопку вызова. Потом вернулся за шахматный столик, и наконец, сел напротив сына.
– Помнишь, как это было? Когда ИИ-бот «Умник-зеро» сгенерировал формулу глобанита и выдал её в открытый доступ? Никогда не забуду эти двое суток, пока продолжалось триумфальное шествие формулы по планете.
– Смутно, – признался Карлос Брухо. – Сколько мне тогда было, лет тринадцать?
– Четырнадцать, – уточнил Хуан Брухо. – Штаты тогда пытались что-то предпринять, как-то вычистить формулу из сети. Но было поздно. Её получили все заинтересованные страны. А с учётом того, что произвести количество метазарядов, достаточное для гарантированного уничтожения любого противника, можно было в считанные дни, и, считай, на коленке, все конфликты сами собой прекратились. Потому что технология транспространственного заброса, которую выкрали хакеры из базы данных Пентагона, на тот момент уже также была доступна всякому желающему.
– Вспомнил, да! Они тогда развернули свой авианосец, и на всех парах драпали подальше от наших территориальных вод.
– Точно, – с улыбкой кивнул Хуан Брухо. – Это случилось после того, как я написал на своей странице в соцсети, что если радары засекут включение прицела транспространственного заброса, который направлен на нашу территорию, мы немедленно активируем ответный заброс. Мне кажется, последний вооруженный конфликт заморозили через неделю после того инцидента. Во всём мире наступил полный паритет, и крошечная страна, имени которой никто не помнил, военной мощью стала ничем не уступать многомиллиардным экономикам. Государствам осталось только переругиваться между собой на расстоянии.
– Нам это сыграло на руку тогда, – сказал Карлос Брухо. – Теперь никому и в голову не придёт устраивать у нас цветную революцию или играть мускулами возле границы.
– Проблема в том, – сказал Хуан Брухо, – что это справедливо и в обратную сторону. И теперь я ничего не могу поделать с тем, что они глумятся над моей честью и добрым именем. Раньше в ответ на это я мог закрыть глаза на трафик зелья, которое доставляли через нашу территорию. Или шантажировать их тем, что передам партию оружия какой-нибудь группировке, которая вызывает у них изжогу. Сегодня эти прекрасно работавшие инструменты бесполезны. Были, конечно, горячие головы, которые попытались решить свои разногласия по старинке. Но я думаю, воронки, полные золы, чадящие на месте их столиц, ещё не скоро станут пригодными для обитания. Поэтому никто больше не рискует. Конец истории, скука и уныние, а уныние, как известно, смертный грех.
– Я всё-таки не могу понять, к чему ты ведёшь, папа, – сказал Карлос Брухо.
В этот момент в кабинет явился сеньор Сантьяго, в чёрной рясе, перетянутой поясом, похожим на верёвку, в капюшоне, накинутом сверху на его бритый череп, с подносом, на котором лежал тонкий белый планшет и какие-то серебристые полусферы, которые Карлос Брухо вначале принял за печенье в фольге. Сеньор Сантьяго почтительно опустил поднос перед Хуаном Брухо и отошёл в сторону.
– Садись с нами, старый друг, – пригласил его диктатор. – Ты не посторонний.
– За шахматным столом место только для двоих, – улыбнулся сеньор Сантьяго, но, несмотря на собственное возражение, сел, отодвинувшись, чуть поодаль.
– Это верно, – сказал Хуан Брухо. – Но если философски рассудить, то игрок всегда один – Господь. А мы лишь рука, которая переставляет фигуры.
Сеньор Сантьяго одобрительно похлопал в ладоши.
– Сын, – посерьёзнел Хуан Брухо. – Скажи мне откровенно. Не пытаясь угодить или досадить. Ты думал о том, чтобы занять моё место? Я не в том смысле, чтобы свергнуть меня, – поправился он. – А в том, чтобы продолжить моё дело, когда я уйду?
Карлос Брухо долго искал подвох в словах отца, но не смог его обнаружить.
– Иногда я думал о том, что мне делать, когда… если это случится. И я не знаю. Мне кажется, я не гожусь для этой роли, папа. Во мне нет нужных качеств.
Хуан Брухо молчал.
– Я же говорил, – сказал сеньор Сантьяго.
Диктатор сокрушённо покачал головой:
– Да, ты говорил. Да я и сам прекрасно понимаю.
– Ты расстроен, отец?
– Я? Расстроен? Но уж точно не из-за этого. Ты весь в мать, мягкий, погружённый в себя. Я никогда не думал всерьёз передать тебе пост. Ради твоего же блага. Для того чтобы управлять страной нужны такие люди, как я или Сантьяго. А таких как ты, на следующее же утро после присяги на библии удавят в постели, – скорбно подытожил Хуан Брухо.
– Я знал, что ты в меня не веришь, – горько проговорил Карлос Брухо. – Поэтому не чувствую себя уязвлённым или разочарованным. Но что это значит? Чего ты хочешь, отец?
– Я хочу, чтобы меня уважали, – нижняя губа диктатора затряслась, и вибриссы из бровей зашевелились, словно хотели выкорчевать себя, выпрыгнуть и затеряться в извилинах паркета. Тебя скверно заставляли учиться, знаю. Классику ты не читал, тем более переводы. В ту пору, когда Никадагуа ещё была зависима от Испанской короны, русский поэт как-то написал строки, которые не идут у меня из головы. «Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог». Я хочу, чтобы ни одна мерзкая шавка из этой клоаки извращенцев и леваков не могла безнаказанно писать про меня гнусности. Ни одна!
– Ты достойный человек, отец, – сказал Карлос Брухо. – Ты не повинен ни в чём из тех напраслин, которые на тебя возводят. Всё что ты делал, было продиктовано защитой интересов республики, а не твоими личными мотивами. Я знаю это. Народ знает это и уважает тебя, несмотря на то, что твоё правление не назовёшь мягким.
– Я надоел им, – запротестовал диктатор. – Они хотят кого угодно, ничтожного или в сто раз более жестокого, чем я, лишь бы в новостях им показывали другую, новую голову. И вопрос времени, как и когда это желание сбудется.
– Этому не бывать, – убеждённо сказал Карлос Брухо. – Никогда.
– Ты прав, – согласился Хуан Брухо и выпрямился так, что все плашки орденов на его мундире затрепетали. – У меня были сомнения только из-за тебя. Но твой ответ добавил мне решимости.
«Господи, он и верно сейчас объявит об отречении» – пронеслось в голове у Карлоса Брухо. Он нервно схватил бокал и хотел налить вина, но рукавом пиджака неловко смахнул с соседнего подноса серебристую полусферу, принесённую сеньором Сантьяго. Она описала на полу дугу и прикатилась к носку его туфли. Даже сквозь кожаную поверхность обуви Карлос Брухо почувствовал мелкую вибрацию защитного поля, от которой все мышцы в его теле заныли, как будто через него пропускали слабый электрический ток. Он машинально поднял полусферу и вернул на поднос. Судя по маркировке на ней, метазаряд глобанита в её оболочке был так велик, что мог снести всё на поверхности целого континента. А на подносе лежало десять полусфер.
– Пора очистить этот мир от скверны, – торжественно сказал сеньор Сантьяго.
– Уважать себя заставил, – процедил Хуан Брухо, водя указательным пальцем по планшету. – И лучше б выдумать не смог.
Он закончил пальцем какую-то последовательность действий и протянул руки в стороны. Сеньор Сантьяго сделал то же самое. Диктатор и его серый кардинал взялись за руки и посмотрели на Карлоса Брухо, ожидая от него аналогичного жеста.
– Папа, – обеспокоенно проговорил Карлос Брухо, чувствуя как его организм покидают последние следы похмелья. – Я не знаю, кого ты собрался бомбить, но они же сразу заметят, что включился прицел транспространственного заброса. И ответят.
– Не переживай, сынок, – сказал диктатор, сжимая его пальцы до хруста. – Мы ничем не рискуем. Прицел ни на кого не направлен. Мы и отсюда всех достанем. Тиран ничтожной банановой республики, говорите? Что ж, отведайте нашей щедрости, сполна, и пусть никто не уйдёт обиженным.
Карлос Брухо хотел было вырваться, но понял, что в этом нет необходимости, потому что в комнате стало так ярко, что льющийся из-за портьер свет жестокого и несправедливого мира снаружи померк.

«Индикатор» истины

Нет! Мне не выкашлять всю безразмерную зависть
К милым белковым двуногим собратьям и сестрам,
К тем, у кого в голове от рождения встроен
Чуткий детектор, прибор, прозревающий остро

Истину, ложь, правоту, что этично, что свято.
Он никогда не сбоит, не подводит, не глючит,
Он не нуждается в чинке, поверке и смазке.
Снял показанья с прибора – и совесть не мучит.

Этот прибор – не единственный повод гордиться,
В каждом из них, в башне белого цвета высокой
Судьи сидят и взирают на всё объективно,
Зная заранее, кто виноват, и насколько.

Я не шучу, не юродствую, не зубоскалю.
Лишь вспоминаю Козьмы изреченье Пруткова:
Люди подобны начиненным чем-то колбасам:
Их правота – просто копия слова чужого,

Слова искусного, лживого и не святого.
Слово упало в их души и стало судьёю,
Вынесло свой приговор, приказало исполнить
Суд над историей, правдой и нашей судьбою.

Может я сам одноглаз, обольщён, заморочен,
Черное – белым нарёк, а невинных чурался…
Но я скорблю и о тех, кто с проклятьем уехал,
И о других, кто судьбу разделил и остался.
5.04.2022

А дальше-то что?
Что осталось не проклятым в этом мире?
Что мне с вашей сотой попытки на новый лад
Констатировать: дважды два – всё так же четыре?

Не стоит мне петь.
Я не очень слушатель благодарный
Ваши ноты крадены в прошлом или пусты
Я и сам мастак тасовать их так же кустарно

Зачем мне бежать?
Что такого ценного я увезу с собою?
Я и сам в протест давно наигрался всласть
И вполне осведомлен о том, что это такое.

На мне нет тату
Ни на лбу, ни на сердце, ни в инстаграме,
Потому что помню: порыв души и против и за
Впрыснут в кровь вполне тождественными белками.

Морали тут нет
А тем более нет практического совета
Ваша тьма – не больше чем копия тьмы моей
Но мой свет – совсем не копия вашего света.
13.11.2022

Признания!

Убежать не получится: некуда, да и зачем
Ледяная вода не прогонит кошмар – ты не спящий,
Этот мир настоящий, и ты в нем, увы, настоящий,
Как посуды гора и пульсация в левом плече.

А цветенье весны, как обычно, уже позади
Сожалеть успеваем, но времени нет любоваться
И неважно, уехать домой ли, в столице остаться
Угадать, где удача – не выйдет, попробуй поди!

Жаль, что в церковь не тянет, она теперь где-то в груди.
Там просторно и пусто, как в Адлере после сезона
Если Бог подарить мне признанье не видит резона,
Может, можно оформить известность хотя бы в кредит?
16.04.2022.

*
Даже спрашивать неловко –
Кто жука назвал коровкой?
Да ещё при этом – божьей!
Присмотритесь-ка! Возможно,
Во дворе у вас живёт
Настоящий божий кот.

*
Кто вам сказал, что коты не летают?
Кошачий хозяин, конечно же, знает:
Каждый с любовью поглаженный кот
Мысленно крылья свои достаёт
И начинает мотор заводить.
«Что же, – вы спросите, – он не летит?»
Люди! Ведь вы без кота пропадёте!
Пусть помечтает наш кот о полёте.

*
Когда я мечтаю о дальних морях,
Мой кот не даёт раствориться в мечтах.
Во взгляде притихшего вдруг дебошира
Меня упрекают все котики мира:
Ну как без хозяйки хоть день проживёт
Мой бедный-несчастный неглаженый кот?!
Какие поездки? Какие моря?!
И держат нас дома коты-якоря.

*

Риторический вопрос
Я к тебе сквозь степи и равнины,
Как Шварцнеггер, мчался напролом,
Оставляя за собой руины,
Дым пожарищ и металлолом.

Грыз граниты, побеждал в финалах,
Бился, как подорванный, об лёд…
Я нашёл зимой цветочек алый,
Хоть он здесь и летом не растёт.

Обошёл капканы и засады,
Прыгал, падал, то бежал, то полз,
Но цветочек через все преграды
Всё-таки, как обещал, принёс!

А теперь спрошу тебя устало,
После всех препятствий и проблем:
- Вот принес тебе цветочек алый.
Но сейчас-то хоть скажи – зачем?!

Хорошая бардовская песня
(Когда барду в концерте дают спеть только одну песню)

Встал я вчера со сна –
Вижу в степи сосна,
А у окна жена
Чем-то встревожена.

Стоит у окна она,
Сильно напряжена.
(Это я о жене,
Вовсе не о сосне)

И правда, с какого рожна
В голой степи сосна?
Очень я потрясён
Ростом в степи сосён..

Жалко мне очень жену,
Не может понять сосну.
Плохо ведь, если же
Грусть у жены уже.

А ведь она, жена,
Она у меня одна,
Как у Земли Луна,
И как в степи сосна.

Как финиш у бегуна,
Как хвостик у кавуна,
Как ручка у кувшина,
Как грива у скакуна.

Я от других-то жён
Богом убережён.
Хватит одной жены,
Другие мне не нужны!

Я же ведь не пижон
Хвастаться цифрой жён
А вот в степи сосну
Лучше иметь не одну.

Всем же сосна нужна,
Природа ведь так важна.
Жалко, она одна,
(В смысле – одна сосна).

То есть, мне жаль двоих.
Им посвящу я стих -
Грустной моей жене
И одинокой сосне.

Только пускай одна
(По смыслу, конечно, жена)
Пусть так и будет одной
(В смысле одной женой).

Ну а вторая –(сосна)
Пусть будет не одна!
Чем больше в степи сосён,
Тем лучше для наших жён.

Спеть вам ещё могу
Я про любовь в стогу
И про цветы на лугу,
Про море и про тайгу.

Я так могу весь день,
Петь мне совсем не лень.
Я ж настоящий бард
И у меня азарт!

Я воспою сосну,
И заодно жену,
И заодно Луну,
Ну и для рифмы струну…

Смысл здесь небольшой,
Главное, что с душой!
Главное – все вы здесь!
И Я пою вам песнь!

О радости бытия
Мою собачульку зовут Клеопатрой,
По-местному – Клёпочкой, так как щенок,
При ней не нужны вам кино и театры,
Она постоянно елозит у ног.

Гуляем, ласкаемся, гладиться любим,
И бегать за мячиком и комаром,
И нас окружают лишь добрые люди,
Которых мы лижем, махая хвостом!

Когда ж нагуляемся и наедимся,
Игрушку и мяч утащив под диван,
В лежанку свою не спеша мы ложимся,
И строим на завтра гулятельный план!

Вот счастье! Без примесей, с доброй улыбкой!
Ты радуешь мир и ты всеми любим!
Тебе интересны и ёж, и улитка,
И ты самый сильный, и непобедим!

Минуты ли, годы ли ждут нас до «стопа»,
Худая ли, добрая ль весть за окном,
Товарищи – граждане, будьте как Клёпа,
И радуясь жизни, машите хвостом!

( На основе реальных событий)
 
1980 год. Июль. Районный центр средней полосы Российской Федерации.
 
Катя Новикова, швея-мотористка третьего разряда (и туристка-спортсменка второго взрослого разряда!) поправила покрывала на всех четырёх кроватях их комнаты, сходила за половой тряпкой, тщательно вымыла полы, убрала чашки и тарелки в тумбочку, затем подошла к прикреплённому на двери графику дежурств, и крест накрест перечеркнула клеточку, против своей фамилии.
Теперь, наконец, можно сесть и спокойно прочитать Ленкино письмо.
(Его пол часа назад, не поленилась, и самолично принесла вахтёрша − тётя Люся, на пять минут покинув свой ответственный пост, у входа в женское общежитие комбината).
Лучшая подруга, недавно, очень удачно, вышедшая замуж, предлагала Новиковой немедленно взять отпуск (пусть даже за свой счёт, если по графику не получается) и приехать на месяц к ним, в гости. Пожить в их двухкомнатной квартире, пока она со своим Вадиком, соизволит отдыхать, по горящей путёвке, в одной из пансионатов Крымского полуострова.
В качестве ответной услуги Катерине предлагалось, всего лишь, регулярно кормить их сиамского кота Рамзеса да менять песок в его лотке.
− Одна, в двухкомнатной, да со всеми удобствами, целых тридцать дней! Рай! Причём самый, настоящий, земной! − пронеслось в голове у девушки.
И она, окинув придирчивым взглядом, аккуратно заправленные койки, с изрядно продавленными матрасами, не сомневаясь ни секунды, вытащила из своей тумбочки тетрадь, вырвала из неё листок, и принялась строчить заявление на отпуск.
 
Один из предгорных районов Северного Кавказа. Трое суток спустя.
 
Ленка вывела подругу на балкон пятого этажа новенького панельного дома:
− Вон там у нас кинотеатр, будешь туда ходить, может быть… с кем-нибудь из местных парней и познакомишься… с далеко идущими последствиями.
А там у нас, типа… природного парка. В общем, как это сказать, по-модному, по-современному…, вспомнила, наша местная достопримечательность − терренкур1. Рамзесика-пушистика покормила и вперёд, всякие там тропинки осваивать. Тебе − туристке это точно понравится. Гарантирую. Там недавно на деревьях и камнях указатели нарисовали, чтобы, ходоки, старички и старушки, всякие, не заблудились.
Да разве там можно заплутать, тропинки же кругом. Шагай себе, по ним, и по сторонам посматривай, вдруг где, неженатый, молодой, да ещё с собственной кооперативной квартирой, как мой Вадька, объявится. Тогда сразу хватай его, тёпленького, и бегом, по указателям, в ЗАГС, − хозяйка квартиры задорно рассмеялась.
Она ещё что-то говорила, но Катя её слушала в пол-уха, ибо две, почти бессонные, ночи, в плацкартном вагоне давали о себе знать.
***
Хозяева уложили гостью на шикарном, новом раскладном диване, украли импортным пледом и не забыв наложить полную миску еды, домашнему питомцу, отбыли к манящему Чёрному морю.
 
Утро следующего дня.
 
Поскольку утренних сеансов в местном кинотеатре предусмотренно не было, Катя, почистив кошачий лоток, отправилась осваивать хвалёный терренкур.
Ленка не лукавила, когда говорила, что на камнях и деревьях имеются указатели движения, причём трёх цветов. Зелёный − обозначал самый лёгкий маршрут, он так и назывался − «Пенсионерский», жёлтый чуточку посложнее, и наконец красный − для туристов − разрядников.
Новикова решила начать именно с него, ибо тропинка с красным фанерным указателям вела круто вверх, к видневшемся вдалеке скалам.
Девушка, перекинула ремешок с фотоаппаратом за спину и бодро пошагала вперёд.
− Надо будет добраться до этих скал побыстрее, пока солнце не поднялось высоко. Иначе снимки не получатся. Будет слепить прямо в объектив.
А фотки надо сделать, классные! Фабричной кадровичке обещала привести и подарить, за то, что она, без задержек, оформила, и подписала у директора, приказ на отпуск.
Вдруг девушка замерла на месте. В сторону от исхоженной дорожки шла едва заметная тропинка, ведущая к тем же скалам, но, по всему видать, кратчайшим путём.
− Местные-то, по знакам вверх не ходят. Знают короткий маршрут. Наверное, коз своих там выпасают, подальше от понаехавших туристов, − и ноги Катерины, не дожидаясь команды мозга, самостоятельно повернули налево, − солцезащитный крем я взяла, фляжка с водой имеется. Час, ну пусть − два, и я на самой вершине. Минут двадцать на отдых и фотографирование и назад, вниз. К обеду должна быть дома. Затем сон, нанесение на лицо боевого грима и поход в кинотеатр, на вечерний сеанс. Отдыхать, так по полной. Отпуск, он ведь только раз в году даётся, − размышляя и любуясь сочной местной природой, Катюша ускорила шаг. Не встречая на своём пути не то что человека, но даже мелкую живность.
Тропинка, по которой, шагала девушка, становилась всё тоньше и меньше, и скоро её уже невозможно было разглядеть.
Катерина решила выполнить рекогносцировку на местности или попросту взобраться на большущий валун, попавшийся на её пути, и посмотреть, как быстрее добраться до манящих скал.
Сказано — сделано. Девушка, цепляясь за выступы и шероховатости полезла на скользкий от утренней росы и покрытый мхом камень. В туристических походах ей не раз приходилось проделывать подобные упражнения, правда, тогда она была не одна да к тому же всегда на ней был страховочный трос.
Вскарабкавшись наверх, Катерина приложила руку ко лбу, заслоняясь от солнечных лучей и, поскользнувшись, полетела вниз!
Упала на соседний камень, с которого и начинала свой, злосчастный подъём и первое, что услышала, был жуткий хруст, донёсшийся из области бедра.
Постанывая, и закусывая губу, попыталась подняться, но не то что встать, но даже пошевелить ногами ей не удалось. Нижние конечности не желали её слушаться.
Первое, что пришло в голову Екатерине это как можно громче заорать, позвать на помощь, что она и сделала. Но вместо крика из горла вырвался полушёпот, или точнее − полустон.
Стала вспоминать, как далеко она забрела, свернув с «Красного маршрута», выходило не более километра, сущая ерунда, для спортсменки второго разряда, но проползти на руках такое расстояние, да ещё превозмогая боль, у неё вряд ли получится.
Закрыла глаза и погрузилась в полусон или в полуобморок.
Пришла в себя, оттого, что добравшееся до зенита солнце стало нещадно жечь незащищённые части тела, руки и лицо. В горле пересохло. Кое-как дотянулась до висящей на боку фляги, сделала пару глотков. Потом, царапая ногтями каменистую почву и подтягиваясь на руках кое-как перелезла в тень валуна.
В памяти неожиданно всплыли слова Иосифа Бродского:
«...если дело идёт о боли
нашей; однако, не в нашей воле
эти мотивы назвать благими;
смерть - это то, что бывает с другими.»
***
Стала вытаскивать из карманов всё содержимое.
Пара бутербродов с сыром, колбасой и кольцами малосольных огурцов.
− Самое то, чтобы ещё больше захотелось пить.
Связка ключей от Ленкиной квартиры, носовой платок, свёрнутая газета. Впопыхах вытащила её из почтового ящика и взяла с собой.
И...о радость! В заднем кармане спортивных брюк − пачка парацетамола (за день до отъезда покупала для соседки по комнате, да закрутилась и забыла отдать).
В другом кармане отыскался блестящий, импортный, миниатюрный брелок — перочинный нож-свисток.
(Подарок одного незадачливого ухажёра. Помнится, тогда высказала ему всё, что думала о подобных подарках, для девушек.)
***
Разжевала и проглотила сразу две таблетки, запив одним глотком воды. Через некоторое время стало казаться, что боль немного поутихла, но ног она по-прежнему не чувствовала.
Сделала из носового платка буфф − головной убор, подобие тех, в которых щеголяют строители и стала вспоминать теоретические занятия по туризму.
На них, она, как правило, болтала с подружками, обсуждая достоинства и недостатки знакомых парней, но кое-что, из сказанного тренером в её голове всё-таки удержалось.
«Наше светило главный враг туристов − наставлял Иваныч, руководитель их турклуба, − напечёт вашу "тыкву", получите солнечный удар, и всё. Хана дальнейшему походу. Хорошо, если шандарахнет недалеко от начала маршрута, тогда можно вернуться, и с ближайшего автомата Скорую помощь вызвать. А ежели на середине маршрута, тогда, почитай, кранты, и не только горемыке − ударенному, но и всей группе. Далее. Всегда берегите воду. Не хлебайте её почём зря, ибо без еды человек месячишко протянет, кое-кому, так вообще, голодание даже на пользу идёт. А вот без Н2О, любой через пяток дней загнётся. Правда, говорят японские ниндзи, так те цельную неделю могут не пить. Но средь вас я не то что японца, даже нашего брата корейца ещё не встречал.»
***
Катюша дотянулась до пары засохших веток, валявшихся поблизости, перочинным ножиком заострила их концы, воткнула их в землю, с верху примотала к ним газету, использовав для этого ремешок от фотоаппарата, разрезав его на части. Получилось что-то отдалённо похожее на навес. И вовремя. Ибо солнце, покинув зенит, стало медленно клониться к закату, посылая свои лучи как раз в то место, где лежала девушка.
***
Понимая, что, ей понадобятся силы, с трудом заставила себя съесть один из бутербродов, проводив взглядом выброшенный как можно дальше кружок малосольного огурчика.
Вечером попробовала свистеть в брелок, в надежде, что её трель привлечёт кого-нибудь, из совершающих моцион2 по «тропе здоровья».
Но отвечали ей только нахальные птицы, подлетающие совсем близко, и привыкшие подбирать всё то, что оставляли безалаберные туристы.
***
Ночью ей приснился Рамзес и большие чёрные птицы. Кот стоял у пустой миски и требовал еды, стуча по посуде когтистой лапой, а чёрная стая, нахально уселась на подоконнике и тарабанила клювами в оконное стекло.
***
Второй день пролетел незаметно. Солнце стало припекать прямо с утра и Екатерине, с огромным трудом, превозмогая адскую боль, пришлось перемещаться самой и перетаскивать своё бумажное укрытие за валун. Потом был завтрак, он же обед и ужин. Вечером допила остатки воды из фляги, запивая очередную порцию таблеток.
Девушка пыталась свистеть как можно чаще, но толку от этого не было никакого.
Слабый звук брелока либо не долетал до исхоженной тропинки, либо на ней никого не было. Ведь ходить по трудному «Красному маршруту» согласится далеко не каждый. Всем же с детства известно, что «умный в гору не пойдёт….»
***
Периодически Катюша впадала в забытьё. То ли спала, то ли теряла сознание.
А в голове поселилась и назойливо стучала в виски одна и та же мысль.
Когда-нибудь люди изобретут такой маленький приборчик-телефончик, как рация, только гораздо меньше.
Он будет у всех! И у взрослых, и даже, у детей. И тогда, можно будет в любом месте достать его из кармана и позвонить кому угодно, хоть на край света, и попросить помощи, или хотя бы сообщить, где ты находишься.
А ещё в нём обязательно должен быть встроен фотоаппарат! И снимки можно будет передавать прямо по воздуху. А ещё с этой штуковины можно будет позвонить в магазин и попросить, чтобы привезли воды, много при много, целое море, вкусной, холодной, родниковой. Правда, ей до этого светлого будущего уже не дожить, и детям её не дожить, ибо нет у неё ни мужа, ни детей, и никогда не будет!
***
 На четвёртые сутки сломалось лезвие её перочинного ножа. Утром срезала с валуна мох, пропитанный росой, и сосала его, но непослушное лезвие попало в расщелину, и всё!
Посмотрев на поломанный подарок, Катя попыталась расплакаться, но слёз не было. С большим трудом достала из кармана последние таблетки. Кое-как проглотила, ибо слюны тоже не было, с удивлением посмотрела на свои ободранные в кровь руки и…. приготовилась умирать.
***
Нахальные вороны снова кружились над ней, а потом осмелев, опустились почти рядом. Прыгали в полуметре от неё, дожидаясь того часа, когда уже можно будет приступать к обильной трапезе.
− Ну, уж нет! Шиш вам, а не Катино тело, − прошептала девушка, облизывая пересохшие и потрескавшиеся губы.
Ценой невероятных усилий, она стянула с себя блузку, намотала её на ветку, и стала кое-как размахивать импровизированным флагом, отгоняя назойливых падальщиков.
***
− Гляди Алача, там за валуном белой тряпкой кто-то машет, сдаётся, что ли? − обратился к своему ослику старый пастух и продолжил:
− Если мы сейчас с тобой к нему поедем, то кто будет следить за тем, чтобы наши барашки не разбрелись? Никто. Значит, что? Едем дальше, вниз, домой?!
А если, тому, кто за камнем, нужна помощь, и он знак нам подаёт, а мы не поможем, тогда что? Позор падёт на мою седую бороду и на твои длинные уши.
Ну, чего молчишь, иа-иа-иа не говоришь? Давай сворачивай, да пошевеливайся, сын ослицы и внук осла!
 
 Год спустя. Травматологическое отделение краевой больницы.
 
− Новикова, ты почему костыли оставила? Тебе врач разрешил, вот так, без опоры шастать? − медсестра подбежала к Катюше и положила её руку себе на плечо, −опирайся на меня и пошли в палату. Ишь канатоходка выискалась.
− Тёть Нюр, мне вниз надо на первый этаж, там меня человек ждёт, его сюда не пускают, а я уже совсем здоровая, ноги не болят и меня слушаются.
− Ухажёр что ли? Так староват он для тебя, видала я его, ходит там взад-вперёд, возле стойки регистрации, мается, − медсестра улыбнулась, − кто он тебе? Почему раньше не приходил?
− Он мне, редактор! − перебила медсестру Катерина, − книгу мою опубликовать хочет.
− Какую ещё книгу? Не поняла? − тётя Нюра замерла на месте.
− Ту, которую, я здесь весь год писала: − про меня, про здоровенный валун, про ворон, про кота Рамзеса, ну и про тебя, конечно, тоже!
 
 
 
 
 
 

 
(навеяно реальными событиями)
 
(Все действующие лица их имена и фамилии − придуманы автором)
 
 
 
"Пожалуйста, не оставляйте меня", – таковы были последние слова альпинистки, которые она сказала британскому спортсмену, отказавшемуся от попытки вынести женщину со склона Эвереста1.
 
***
 
«Всего около 4000 альпинистов со всего мира достигли вершины. Но есть те, кому не повезло — примерно две сотни тел до сих пор «спят» где-то среди холодных камней Эвереста. Из-за сложный природных условий спасатели даже не могут вытащить их тела»2
 
 
1991 год. 26 декабря. Недавно открытый коммерческий альпинистский клуб «Эдельвейс».
 
В этот вечер завсегдатаи элитного заведения спорили не только о горах,фирменном снаряжении и недоступных вершинах, каждый из присутствующих считал своим долгом донести до остальных личное мнение по поводу подписанных вчера «Беловежских соглашениях»3.
− Да пойми вы, олухи царя небесного − горячился мастер спорта Колька Зитиков, − теперь пик Победы, пик Коммунизма и даже пик Ленина это всё − за-гра-ни-ца! И туда просто так не приедешь и не прилетишь! Вот помяните моё слово, через год, другой эти независимые государства визовый режим введут и такую мзду с нашего брата альпиниста брать станут, что голова пойдёт кругом, и не от кислородного голодания.
− За то теперь мы запросто можем взять и смотаться в китайский Тибет, покорять тамошние вершины, − оппонировал ему Стас Вихарев, самый титулованный альпинист, из всех присутствующих, − и для этого нам не придётся обивать пороги партийных комитетов, собирать кучу справок и «блеять» на заседаниях выездной комиссии. Подкопил деньжат и вперёд, к штурму Джамалунгмы.4
− Ага, как же, подкопил, скажешь тоже, − не унимался Зитиков, − тамошние чиновники, как и везде, мимо рта не проносят. Разрешение на восхождение за красивые глазки не выдают, деньги требуют, причём в свободно конвертируемой валюте! Это раз. А два − экипировочка. Одно дело на наш Эльбрус сбегать, и совсем другое − на восьмитысячник карабкаться. Я как-то подсчитал, что на всё, про всё тысяч пятьдесят полновесных долларов понадобиться. И это ещё при соблюдении строжайшей экономии.
− Бородачи, − вмешался в разговор владелец клуба, послушайте мой совет − ищите спонсоров. Они вам бабки, а вы им рекламу, фото с вершины горы, в куртках и капюшонах сплошь утыканные эмблемами их фирм. И в интервью, через слово − сердечно благодарю такую-то контору и лично её руководителя за оказанное содействие, ну и так далее. Капитализм, ребята, это новое мышление, как утверждает, наш «горячо любимый» бывший генеральный секретарь.
− Полностью согласна и поддерживаю, − к спорщикам спешила девушка, только что вошедшая в помещение, облачённая в добротный комбинезон фирмы «HIMALAYAN SUIT»5.
Спорщики разом замолчали, беззастенчиво разглядывая гостью. Первым пришёл в себя Вихарев:
− Горная фея, кажется, я вас раньше видел, то ли на вершине камчатской Ключевской Сопки, то ли на Хан-Тенгри.
− Увы, на этих небольших холмиках я не бывала, − съязвила девушка, Жанна Демес, то есть я, в основном, по тибетским горам шатаюсь…
− И на Эвересте побывала? − бесцеремонно и восхищённо перебил её Стас.
− Увы, нет. Только во сне, ну и в мечтах тоже. Напарник надёжный нужен, чтобы в одной связке. Не согласитесь? С таким молодцом, я бы в гору пошла, а то у нас во Франции, местные парни даже на Монблан6 бояться ходить.
 
***
Деревянную свадьбу — пятилетие семейной жизни Жанна и Стас решили отметить, на вершине Джамалунгмы. Зря, что ли они откладывали каждый цент, каждый еврик, на поездку в далёкий Непал.
***
− Вихарев! Не смей меня отговаривать! Я так решила и я это сделаю. Пойду на вершину без кислородного баллона и стану первой женщиной в мире, совершившей это. Попаду во все альпинистские справочники и энциклопедии.
Может быть моим именем назовут, какой-нибудь доселе безымянный пик или скалу.
− Посмертно, − буркнул Стас, позволю тебе напомнить, что каждый шестой мужик, после такого подвига, уже не спускается. Остаётся там навсегда. А у нас, у самцов лёгкие всё же значительно больше, по объёму, чем у вас, самочек.
Природа специально сделала так, чтобы вы не лезли куда попало, а рожали и воспитывали потомство, продолжая на Земле род человеческий!
Но "Если я скажу тебе: «Не ходи», то однажды ты будешь старушкой в кресле-качалке и будешь сожалеть о том, что не сделала. Я не хочу быть тем, кто отговорил тебя от этого".7
 
Три месяца спустя
 
− Ура!Ура! И ещё раз, ура! − Стас поднял и закружил супругу по комнате.
− Немедленно опусти меня на место! − Женщина стучала кулачками по его плечам, − ты купил лотерейный билет и на него выпал выигрыш в миллион евро?
− Лучше! Я получил письмо от друзей из России. Нас с тобой включили в список команды, отправляющейся в Непал. Представляешь, нам не надо будет платить ни за перелёт, ни за услуги местных носильщиков − шерпов8.
 
19 мая. Гора Джамалунгма. (Эверест) Высота 8 200 метров.
 
Супруги решили именно на этой высоте расположить свой штурмовой лагерь и отсюда стартовать к вершине.
Радиограмма вниз, в промежуточный лагерь, руководителю команды россиян, только готовящимся к восхождению и проходящих многодневную акклиматизацию.
«Погода нормальная. Прогноз благоприятный. Связь устойчивая, без помех. На гору идём завтра, в час ночи. Пожелайте удачи. Стас Вихарев».
***
Лёжа в палатке и дожидаясь темноты, супруг, в последний раз, попробовал уговорить Жанну взять с собой кислородные баллоны и подниматься на вершину с их помощью.
− Высота на которой мы с тобой сейчас находимся уже почти на километр выше самой высокой точки бывшего СССР. Международно признанная зона смерти. Воздуха в наши с тобой лёгкие поступает крайне мало. Даже лёжа, в тёплом спальнике, и ничего не делая, мы хоть и медленно, но всё же умираем.
Ведь восстановить нормальную работу лёгких способны лишь баллоны с кислородом. Повторю то, что ты и так не один раз слышала, всё, что выше восьми тысяч метров − зона смерти.
Демес не отвечала, она под монотонные увещевания мужа, уснула, жадно глотая ртом разряжённый воздух.
Стас не стал её будить ночью, посчитав, что утром, при свете солнца подниматься на вершину будет всё же легче, чем с помощью китайских карманных фонариков.
Однако пройдя сотню метров и, дойдя до отвесной скалы, альпинисты поняли, что сегодня им на вершину не подняться и надо вернуться в лагерь и продолжить акклиматизацию. А затем, после обеда, или уже завтра повторить.
Радиограмма в российский лагерь.
«Предприняли попытку восхождения. Дошли до скал первой ступени. Вынуждены вернуться. Завтра повторим. Состояние здоровья нормальное. Помощь не требуется. Вихарев»
О том, что Жанна на обратном пути сильно отстала, и пришла к палатке на полчаса позже, Стас не сообщил, побоялся, что прочитав это руководитель команды, пришлёт людей и их принудительно спустят вниз.
***
На второй день история повторилась почти в точности. Разница заключалось лишь в том, что на этот раз, женщина не смогла пройти даже половину вчерашнего маршрута.
Поддерживая её, и помогая добрести до палатки, Вихарев предпринял отчаянную попытку уговорить жену оставить смертельно опасную затею и отдохнув, спуститься в лагерь российской команды.
Но Жанна стояла на своём:
− И что мы скажем вот этим господам? − женщина ткнула рукавицей в пришитый к куртке лейбл известной французской парфюмерной фирмы, − мы с тобой целых пять лет мечтали о покорении Эвереста. Спали и видели себя стоящими на вершине. И теперь ты предлагаешь мне, всё бросить и спуститься. Нет, дорогой. Ты можешь отправляться на все четыре стороны, хоть в русский лагерь, хоть к чёрту, а я всё равно заберусь туда и усядусь на самом пике. Сказала, что буду первой, взошедшей без маски, и буду!
 
22 мая. Третья попытка.
 
− Ви-жу ва-шу двойка на высота пер-вой ступеня, − передал в русский лагерь руководитель корейской группы И-Чон-Ли, рассматривая супружескую пару в мощную подзорную трубу.
Несколько часов спустя он снова связался с русскими и сообщил:
− Лу-ди уже на вы-со-та вта-рой сту-пеня. Соб-сэм от-чая-нные лу-ди. Но дэ-вуш-ка оше-нь силь-на от-стаёт. Час-то си-дыт, от-ды-хает. Это сап-сем плё-хо дэ-ла!
***
Несколько часов спустя, хорошо подготовленные корейцы, поднимаясь вверх, нагнали супружескую чету. И-Чон-Ли предложил помощь, даже хотел выделить пару человек, чтобы те помогли женщине спуститься, но Стас и Жанна, только отрицательно кивали и упорно двигались вперёд.
 
Прошло ещё три часа.
 
Корейцы взошли на Эверест и, исполнив обязательный ритуал, начали спускаться обратно.
Увидев изнеможённую парочку стали предлагать им кислородные баллоны, горячий чай из термосов и шоколадные батончики.
На русском, английском и французском языках убеждая отказаться от безумной идеи и срочно возвращаться.
Поняв, что переубедить супругов не удаётся И-Чон-Ли, отправив своих земляков вниз, спускаться самостоятельно, остаётся с Жанной и Стасом и даже поднимается с ними вверх, метров на пятьдесят.
Но поняв, что второй раз за день ему вершину ни за что не покорить, оставляет измученных людей и в наступивших сумерках, включив фонарик, уходит в сторону к своему лагерю, бормоча себе под нос, что никто и никогда не поймёт этих русских, кроме них самих.
***
Уже совсем стемнело, когда супруги Вихаревы покорили Эверест. Но запечатлеть это знаменательное событие им не удалось. Батарейки в обоих фотоаппаратах отказались работать на морозе и сильном ветре. Заменить их на запасные не получилось, ибо пальцы двух измождённых людей напрочь отказывались выполнять на такой высоте простенькую и обыденную операцию.
В наступившей темноте отправились в обратный путь. Решили дойти до своей палатки на высоте 8200, там заночевать и уже утром продолжить спуск.
Всю дорогу Жанна шептала одно и то же:
− Я, смогла. Сделала. Взошла без кислородной маски. Пусть теперь все знают, на это способны не только мужчины, но и мы − женщины. Стас я вижу, вон там внизу, пальмы. Давай дойдём до них и повесим гамаки.
Мужчина ничего не ответил, берёг остаток сил, он прекрасно осознавал, что постоянный недостаток кислорода вызывает галлюцинации.
***
До спасительной палатки они так и не дошли. Совершенно обессиленные, опустились на какой-то плоский камень и мгновенно заснули.
Утром, когда Стас, с трудом разлепил глаза. Жанны рядом не было! Бросился на поиски, кричал, звал, но ему отвечало лишь горное эхо.
Наконец, он понял, что если, прямо сейчас, не начнёт спускаться вниз, то уже останется здесь навсегда.
Через каждый десяток шагов останавливался и, оглядевшись по сторонам, звал супругу, в надежде, что она всё же смогла ночью продолжить движение вниз.
Дойдя до палатки, связался по рации с российским базовым лагерем и узнал, что Демес видели участники узбекской экспедиции.
Женщина жива, но в очень плохом состоянии. Передали по рации, что она серьёзно обморожена и дышит с большим трудом. Попробовали её усадить, но безрезультатно.
Сообщили, что эта попытка отняла у них много сил, ибо на такой высоте даже небольшое усилие отнимает у альпинистов значительное количество драгоценного кислорода. 
Проконсультировавшись по рации с врачом, постоянно находящимся в базовом лагере, они дали ей баллон с кислородом, Поставили вентиль на максимальный расход, и продолжили восхождение.
Получив эту информацию, Вихарев, схватил два оставшихся кислородных баллона, вылез из палатки и начал очередной путь наверх.
Но не пройдя и сотни метров, упал обессиленный и потерял сознание….
***
Наверное, святой Николай9 долго размышлял, кого в этот день спасти мужа или жену и остановил свой выбор на русском альпинисте.
Умирающего Стаса заметили трое шерпов возвращающиеся с Джамалунгмы. С огромным трудом они смогли донести его до базового лагеря.
У каждого из них было в запасе большое количество кислородных баллонов, но не подходили к маске российского производства. Тогда самый выносливый из них − Гампо, снял её с себя и надел на русского.
 
Много лет спустя.
 
Владелец «заводов, газет, пароходов», седовласый олигарх Станислав Иванович Вихарев хмурил брови, слушая доклад одного из своих доверенных людей.
− Мы наняли самых лучших местных проводников. Денег не жалели. Облазили все тропики. И, в конце концов, отыскали её тело. Но спустить его вниз не согласился никто. Даже за очень большие деньги. А выкопать, вернее, вырубить могилу в скальной породе, не используя динамит, практически невозможно.
Тогда, я сам, завернул Жанну Демес в два флага, русский и французский. После чего, прочитав подобающую молитву, столкнули её тело в пропасть. Чтобы она своим видом больше никогда не пугала альпинистов, совершающих восхождение. Теперь она, целую вечность, будет покоиться, с миром...
− Записку мою не забыли ей положить? − перебил его олигарх.
− Конечно, как только нашли.
− Ну, тогда я спокоен. Всё что мог, я для неё сделал!