Отвалко Арсений - Двое

Я сижу сзади, на своём любимом месте у окна. За рулём – мужчина, на пассажирском – женщина. Меня как бы нет в этой машине. Клонит в сон, огни города перемежаются с солнцем, идущим на закат. Жёлто-оранжевое небо погружается в черноту. Почти темно. Он что-то говорит ей, и Она отвечает:
– А я хочу дом, камин там. Понимаете?
– Хорошо, хорошо, – Он кивает, не отводя глаз от дороги.
– Машину вам новую надо… Как вы ездите с одной фарой?! Дома порядок навести нужно…
– А чего машина-то? Да, иногда приходится с ней повозиться, но это ведь немец! На таких веками ездят.
Мы останавливаемся, и Она выходит в магазин.
Он говорит (как бы в никуда):
– Вот надо же что-нибудь хотеть! Женщины. Но и мужчине надо тоже о ком-то заботиться… Надо кого-то любить.
Я бы ему что-нибудь ответил, но меня как бы и нет. Она вернулась.
Мы едем дальше, уже совсем темно, и в окне разгорается жёлтое зарево. Никогда я не понимал, что это такое, что появляется в небе только зимой и осенью. Не понимал, пока друг не объяснил мне: это от парников. Раньше я часто фотографировал это явление. Я умертвлял (а как говорил, кажется, Барт, при фотографии объект фото – spectrum – умирает) это пятно грязно-желтого цвета, преклоняясь перед ним, будто я видел какое-то доказательство мировой катастрофы. А это парники просто.
Я смотрел на желтое пятно как на нечто, а это оказалось тепло, идущее от парников.
Но я-то понимаю, что приметы – это блажь. Это не лучше карт Таро или еще какой чепухи. Но если у греков были боги, то у меня приметы, и приметы мои – не простые суеверия. Они как мойры, плетут мой день. Судьбу, если угодно. Если бы всего этого у меня не было, как бы я жил?
Простите, я задумался, я отвлекся. Так всегда, когда смотришь на бегущую дорогу из окошка. Мы приехали куда-то загород. Машина остановилась или посреди деревни, или чего побольше. Словом, в темноте (на всю улицу горел один фонарь), как по струнке, вытянулась полоса разнородных одноэтажных домов. Он открыл дверь и задал ей вопрос:
– Свет очей моих, что мне взять у себя?
– А? Да ничего...
– Я быстро.
Она повернулась как бы ко мне, но так как меня не было, сказала просто вслух:
– Ну? Я разве люблю его? Он хороший человек, конечно, с ним лучше. Но я хочу дом, камин, чтобы было чисто везде. А у него макулатурой дом завален. И так уже серебро в волосах, а он эти страницы гоняет. Ну хоть руками может что сделать… Если в руки взять его, указывать. А в другой раз думаю, может послать это всё?
Тем временем Он открыл ограду, обошёл груду деревяшек, лежавших на крыльце. После он зашел в дом, прошел мимо ровненько уложенной кладки для камина, подвинул рукой инструмент, и добрался до кухни. На деревянном столе лежала недавно принесенная другом, еще не разобранная стопка «макулатуры». На обложке самой верхней книги лукаво щурился старик Шопенгауэр.
Он сложил немного вина и продуктов в пакет и оглядел кухню, что также была и гостиной. Всюду лежали книги, книги, книги. Разных годов, изданий, издательств.
Он вернулся в машину, и мы поехали.
Вдруг впереди под машиной что-то дернулось, и нас резко кинуло влево.
У нас отлетело колесо. Я заметил это уже находясь снаружи, лежа в траве. Впереди передо мной что-то пыхтело, дымилось, я не мог ничего разобрать из-за света фар, точнее одной фары. Но тут я напряг зрение, и различил две фигуры. Она обнимала его серебристую голову. Сам Он был в крови. Она что-то шептала ему так, как шепчут матери поранившимся детям. Он застонал, но потом сказал чётко, хоть и медленно:
– Камин не достроил пока…
– О-о, достроишь, не отвертишься.
Он улыбнулся и спросил:
– А что это жёлтое разлилось там, вдали?
– Не знаю…
– Это парники, их тепло! – я выкрикнул, но меня там не было, и никто меня не услышал.