Симбирев Максим - Апрельские вены

***
Ветер. Весна. Апрель летел, и его тепло освобождало улицы от снега и грязи. Апрель летел, и ледяные челки домов разбивались об асфальт. Апрель летел, и его порыв возглавляла свежесть, свалившаяся откуда-то с неба.
Бледный юноша Володя Шаламов с потухшими глазами спустился по лестнице и вышел на шумный проспект. Опустилась его голова, поджались плечи. Длинная тень поплелась в сторону остановки. Юноша равнодушно перешагивал с плитки на плитку и часто поправлял черные волосы. Володя настолько замкнулся в себе, что не замечал происходящего вокруг: не замечал толпу студентов, которые неслись ему навстречу, не замечал бабушек с гиацинтами, не замечал купеческие дома. Для него они выглядели как буквы «п-п-п», стоящие в два ряда. Володя не слушал музыку и не дышал полной грудью.
Облака на закате были как пережеванная клубничная жвачка. Утро, день, теперь и вечер, и почти все время отнимала работа в журнале «Правда». И, если честно, Шаламов радовался этому. Пусть идеи для статей закончились, а закончились они в редакции еще задолго до его прихода и шли по девятому кругу, пусть. Это неважно. Определенно что-то другое то замедляло, то ускоряло его шаг. Такое позабытое, говорило не задирать нос, а плыть, плыть по работе, по проспекту и по самой жизни плыть. Затухнуть, замолчать.
Шаламов с трудом дошел до остановки, как будто путь создавал Васильев из группы «Сплин», доходя, наконец, до точки в «Письме». Послышался грохот рельсов. Медленный ржавый вагон показался из-за угла; железные рога заискрились, как бенгальские огни. Трамвай так шумел, что перебивал музыку, играющую на улице; он замер, затем дернулся, и из центральной двери посыпались люди.
Приглушенный свет. Володя сел на свободное место, но сразу уступил его девушке с ребенком. «Двери закрываются». Вагон тронулся, и юноша едва не потерял равновесие. К нему неуклюже приближалась пожилая женщина, которая без причины толкала пассажиров. Это была кондуктор. Ирина Топтунова. Она тарахтела наравне с железякой и своим «бу-бу-бу» высасывала у людей энергию. Многие пассажиры заранее знали ее слова, словно она была старой пластинкой. Ирина бросалась заученными, зацикленными фразами, и все они въедались в чужие мысли, отравляли их, крутились и перекручивались, будто попадали в мясорубку.
Старуха подошла к молодой маме с ребенком, взяла мелочь и взамен протянула билет. Мальчик вырвал его и принялся пристально рассматривать. Володя услышал писклявый голосок:
— Мамотька, мамотька, всево единитьки ни хватило до щястилвово!
Мама посмотрела на билетик и сказала ребенку:
— Семь плюс два, плюс семь, а здесь пять, плюс шесть, плюс шесть. Да ты умница, Сашенька! Встречный тоже хорошо! Зато ты уже умеешь считать! — девушка погладила мальчика по голове, ребенок заулыбался, захихикал и плотно прижался к матери.
И здесь все вспомнилось. Стоило Володе услышать про «счастливый билет», так сразу то, чем он занимался несколько месяцев, а именно подавлял хорошие воспоминания о ней, о той, без которой не мог представить будущее, все это оказалось теперь никчемным, беспомощными перед одной маленькой бумажонкой и писком ребенка. А все потому, что в день их знакомства, когда шла метель, и по заметенным рельсам все равно ходили трамваи, Володе попалось шесть восьмерок. И сейчас все проявлялось в памяти: картины в голове вливались друг в друга — пятая, восьмая, седьмая. Все-все-все, не имеющее четкого порядка, разбросанное в голове, превращалось в слова, в прогулки, французские духи, — все перемешивалось, как кофе с молоком, все всплывало и оживало.
Уже сейчас, уже совсем скоро, Шаламов приготовился получить счастливые цифры, думая, что это знак свыше, говоривший, что ничего не кончено, что будущее рядом с ней есть, что если сейчас он получит счастливый билет, она сразу вернется. Вот-вот кондуктор протянет этот билет в будущее, и она будет с ним рядом. И кондуктор протянула. Несчастливый. «А где же мой билет? Нет, это не мой билет, дайте мой — счастливый!», — возмутился Володя. Ирина Топтунова сделала вид, что не услышала.
Юноша еще раз посмотрел на несчастливые цифры, затем перевел взгляд на морщинистые руки, зачем-то вдохнул запах старости, исходивший от Ирины Топтуновой, будто от древнего ковра. Трамвай на секунду замер и вновь потащился по рельсам. Володю отбросило от кондуктора. Он с обидой смотрел на ее трикотажное рыночное платье, сверху которого была нанизана оранжевая жилетка, словно яркая бусина на серой нитке. Через колготки он заметил варикозные молнии вен, затем посмотрел на старое смуглое лицо и увидел, что старуха тоже смотрит на него и желчно посмеивается.
Теперь, когда все воспоминания о той самой ожили, но счастье миновало, Шаламов с большим трудом вновь переключился на плохие моменты, заученные месяцами, вызубренные до мельчайших деталей.
Совсем стемнело. Как только Володя вышел из трамвая, полсотни ворон сорвались с дерева, и на его плечо упал птичий помет.
— Ну да, летучие крысы… — пробурчал парень.
Юноша аккуратно снял пострадавшее пальто и пошел в одной зеленой водолазке в сторону дома. Ускорил шаг. Боялся, что останется пятно. Быстро добрался до дома, и первым делом оттер его мокрой губкой. Затем решил немного поработать, но обнаружил, что телефона нигде нет. Шаламов выбежал на улицу, и там нигде его не нашел. Катастрофа! Дело было даже не в самом телефоне, он недорого стоил, дело было в том, что Володя крепко спал и всегда ставил по десять будильников. А завтра на работе ожидался важный день.
Дома Шаламов бросил взгляд на ею написанную картину, которую она подарила на его день рождения. Взял лист бумаги и принялся сочинять стихотворение:
Подлые твари закрыли проход
В поле безмерного света и счастья.
Счастлив на этой планете лишь тот,
Кто в глубине одолел все ненастья.
Володя перечеркнул «счастья» и «ненастья», а затем и вовсе выбросил написанное. Больше двух часов ничего не сочинялось, и юноша уснул несчастным и раздраженным.
Этим же вечером Ирина Топтунова вернулась домой и закрыла дверь на пять замков. Она села на кровать, достала шкатулку и положила в нее несколько счастливых билетов. Помолилась. Включила телевизор. Затем еще раз открыла шкатулку и вывалила их обратно вместе с другими. Она перебирала накопленное счастье и подбрасывала его над головой, заливаясь безумным смехом. Соседи постоянно жаловались друг другу на громкие стуки, которые исходили из ее квартиры, словно били култышкой. Топот и противный прорубающий голос наводили на них ужас.
***
Каждую ночь Володе снилась та, что не выходила из головы. Они жили то в Италии, то в Японии. У них британская кошка и вельш-корги. Шаламов даже не пытался отрицать, что живет в двух мирах. Просыпаясь, юноша, каждый раз удивлялся, почему ее нет рядом. Когда он поднимался с кровати, сны вылетали из памяти, и парень продолжал отрицать чуть ли не ее существование. Первое время он пил неделями, пил банально, до потери памяти. Но это ничего не меняло, и тогда Шаламов решил находить на каждое теплое воспоминание ледяное. За месяц парень истребил все хорошее, что было. По крайней мере, ему так казалось. Перед снами Володя был бессилен, и они продолжали сниться. Да и в целом план оказался бесполезным, ведь одна бумажка запросто смогла расколоть все ледники.
Утро было прохладное и свежее, из открытого окна пахло мокрой грязью. Этой ночью ему вновь снилась она. Настенные часы показывали первый час. Немудрено, что без будильника Шаламов проспал. Володя вскочил с кровати и побежал умываться. Ударился мизинцем об диван.
Быстро оделся: штаны, рубашка, пальто и побежал на остановку, на ходу застегивая пуговицы.
Трамваи не ходили — ветер повредил провода. На улице никого не было — такси не вызвать, телефона нет.
И парень решил побежать до работы — прямо в центр. Пошел сильный дождь, капли, почти что камни, били по лицу. Волосы закудрявились, взмокла спина.
Грязь отлетала в разные стороны.
Начальник его убьет.
Он бежал, а в голове почему-то вертелось:
«Любовь идет по трубам, откройте кран, о-е-е-е, любовь идет по провода-а-ам, о-е-е-е, любовь идет по провода-а-ам».
Через десять минут началась отдышка. Сбавил темп, перешел на трусцу. Открылось второе дыхание. Володя обрадовался, когда добежал до первых рядов «п-п-п», это значило, что осталось недолго. Переключился на шаг, и только в шаге от «Правды» он восстановил силы.
Лестница, восьмой пролет. Здесь его ждал Венедикт Амфитеатров — потомственный журналист в третьем поколении, гордость города и главный редактор «Правды». Человек нервный, потерявший волосы в двадцать лет после первого интервью с губернатором. Человек без шеи с жиром на лице, свисающим как мокрая глина. Человек, краснеющий как помидор при любом удобном случае.
— А чего не в пять? — спросил начальник хриплым голосом.
— Не поверите, вчера телефон потерял, а у меня в нем будильник, а теперь его не было, и я не проснулся, а еще сегодня трамвай не ходил! Венедикт Аристархович, я из Светлого бежал, простите меня, больше такое не повторится.
— Конечно, не повторится. Смотри — Анюта сидит, — Венедикт Аристархович показал на дизайнера журнала, — не опаздывает, работу делает вовремя — золотце, а не работник. Ангел! И ведь знает же, что я не люблю только три вещи: тупых наглосаксов, их язык и опоздания. Ну, Бог с ним, с первыми двумя у тебя проблем не было, наглицизмов я не видел, но опоздание… — начальник побагровел. — А с опозданием, как говорил Ломоносов: «Кто малого не может, тому и большее невозможно». Теперь проваливай, быстро, — холодно, не открывая рта, произнес Амфитеатров.
— Но… — попытался сказать Володя.
— Но какое еще но, что ты хочешь сказать? Вова, ты же журналист, давай прямо — убирайся. Анют, не общайся с ним, он безалаберный выползень!
Анюта промолчала. Ей нужно было хотя бы где-то практиковаться, пусть и за гроши, поэтому перечить она не стала.
— Анечка, золотце мое, я для кого говорю? — повторил красный череп.
— Хорошо, Венедикт Аристархович, — Ане стало не по себе, она отвернулась и продолжила работать.
— Все, давай, вали-гуляй, гуляка-разгильдяй! — у шефа брызнули слюни изо рта. Он поднялся, навалился животом на стол, рукой показал Володе на выход.
— До свидания, — сказал юноша. Венедикт промолчал. Единственное, что волновало Шаламова сейчас, что больше он не увидит город с панорамного окна, все эти места, по которым он гулял с ней, которые легко умещались на его ладонь, а теперь их не будет.
После увольнения он больше никуда не спешил. Пришло время воспоминаний, время выворачиваться наизнанку.
Она мерещилась ему в каждой девушке с любого ракурса. Володя ходил по местам, где они бывали вдвоем. В центре, где каждая улочка впитала ее, он ничего не узнавал: улицы казались уже, дома меньше, деревья ниже. Когда-то вдвоем на переходе, где сейчас стоял Володя, они пропустили светофор. Сейчас все было словно в затерянных песках, где ползали машины, как жучки.
У реки, где они вместе провели все лето, мир звучал по-новому: все чужое, все не на своих местах. В магазине он купил вино с крышкой, без пробки, которое когда-то они пили, в это же время, вот на этой же лавочке.
Он выпил половину и закрыл глаза.
Петербург. Стрелка Васильевского. Они вдвоем. Летит их небесный фонарик. Летит, летит, летит к звездам, горит огонек, горит, горит, горит. Полет фонарика ни с чем не сравнить. Он обгоняет другие фонарики, верилось, что долетит хотя бы до Луны, а лучше и до Сатурна. Вспышка. Фонарик резко тухнет и падает между мостами в Неву.
Володя не успевал за потоком сознания, как не успевают буквы за вдохновением озаренного писателя. Мысль постоянно путалась. Тут он одернул себя. И перестал думать. Но все время, пока Шаламов вспоминал про нее, он чувствовал, что печаль, осевшая в душе, будет преследовать его и останется с ним до конца. Все пройдет, но не это. Растянулась и поплыла по лицу пьяная улыбка.
Он пошел к пустому дому, нет, конечно, не пустому, здесь жили и живут еще другие люди — не те. Здесь, во дворе, в прошлом апреле он рассказывал ей про Пруста и Пастернака, ругал свои стихи, хвалил «Школу для дураков» и восхищался группой «Сплин».
С вином дышалось легче. Слепило солнце. Волосы перебирал ветер, будто бы рука любимой дотрагивалась до них. Столько всего прошло, а воспоминания оставались такими же высвеченными, словно свет исходил от яркой лампы.
Вернулся домой. Нашел ее волос на одежде. Достал ее записки и перечитал все по несколько раз. Все напоминало о ней. Вот лежит карандаш, которым она рисовала. Вот висит картина, которую она написала. Вот стул, вот диван, вот шкаф, вот книги. Здесь стояли пионы, которые он ей дарил. Теперь это все бывшее, теперь и Володя просто бывший. Что это за слово вообще — «бывший»? Как родственная душа может стать — бывшей? Сначала вы идете вместе и признаетесь друг другу в любви, а потом вы незнакомы. То есть, потом будет еще и настоящий? Но как может кто-то быть настоящий, если родственные души — вы, а не кто-то другой?
Принялся писать. Без размера, как умел. А чей-то голос, наверное, свой, нашептывал ему: «Не владеешь словом, никуда не годен, не пиши».
Без тебя я не феникс. Гнутое тело с пустыней внутри. Да нет, я живой: y без x, 2+2 будет 3! Живой труп. Во мне сырость и тлен. Я годами ел суп из мяса павших гиен. И кто я в итоге? Просто… просто…идущие ноги по ГОСТу? Просто дай свою руку, и торкнет в груди. Просто вены слегка охладели, сузились, чуть поредели. Я не железо, не робот. Сердце мое не пустотная рама, но часто душит мой ворот скользкая тень, как наследство Адама. И оттого болит моя душа, что мы на разных меридианах,
и что нет карандаша, проложить дорогу к миру Диа…
— Хорошо, что дверь не закрыл, — раздался голос позади. — Смотри, все восьмерки!