Крылова Валентина - Чайковский и Костыль

У нас в народе бытует весьма интересная идея о том, что если в школе физрук и трудовик бросают пить, то школа автоматически получает статус гимназии. Однако в далёкой деревушке под названием Маковка гимназий отродясь не водилось. Ибо в одной единственно функционирующей школе физрук и трудовик пить никогда не бросали, особенно по пятницам, так как конец рабочей недели всегда был «воистину поводом!»
Вот так и в эту самую пятницу, когда конец сентября радовал настоящим сельским бабьим летом, по традиции в маленькой каморке, что примыкала к просторной столярной мастерской, где испокон веков проходили уроки труда для мальчиков, Чайковский и Костыль устроили традиционную тёплую дружескую встречу за пол-литровой чекушечкой того самого национального русского напитка.
Стоит, пожалуй, сразу рассказать Тебе, мой дорогой читатель (дабы Ты не подумал, что Чайковский в руках с костылём выпивал в одиночку тёплым сентябрьским пятничным вечером в селе Маковка), что на самом деле это был не настоящий Чайковский, а самый настоящий Шамсковский Пётр Ильич – учитель труда (а по-современному говоря, педагог технологии), который проработал в маковской школе ни много ни мало, а целых тридцать семь лет. И прозвище своё он получил достаточно давно, года так тридцать два назад.
И если Ты уже успел посчитать, мой друг, целых пять лет ещё молодой специалист Пётр Ильич проработал в школе, будучи просто Шамсковским. До тех самых пор, пока по направлению из Полтавского педагогического училища в Маковку не приехала Швайн Галина Семёновна – молодая учительница истории, утончённый эстет и заядлый любитель русской поэзии, русского театра и, соответственно, русского балета. Она-то и акцентировала внимание маковских учителей на том, что у Шамсковского (в которого оказалась с первых же дней педагогической практики по уши влюблена) весьма необыкновенное имя, ну прям такое же, как у знаменитого и известного на весь мир композитора.
С тех самых пор прозвище Чайковский закрепилось за учителем мальчишеского труда сначала на уровне педагогического состава, а потом перекочевало и в обыденный лексикон маковских школьников, спокойно себе пережило годы великой перестройки, и бытует, собственно, и по сей день.
Зато вот учитель физкультуры, Величко Степан Александрович, получил своё прозвище всего лишь несколько лет назад, когда придя на уроки с легким очередным похмельным синдромом (как у нас в народе принято говорить «подшофе») отважился на собственном примере показать ученикам, как нужно прыгать через козла и, на своё горе, не рассчитал траекторию прыжка. Два месяца Величко просидел на больничном, а под конец учебного года вынужден был приходить на костылях в школу, дабы принять выполненные учениками физкультурные нормативы и с чистой совестью закрыть учебный год «натянутыми» оценками.
Вот так и случилось, что Петр Ильич стал Чайковским, а Степан Александрович Костылём. Прозвища наших героев (причём сразу попрошу Тебя заметить, мой дорогой читатель, вовсе не главных в этой истории) настолько закрепились за ними, что порой они друг друга именно так и называли. Так и в этот раз, после третьей стопочки, когда хорошая погода и удачный сбор урожая были «отмечены», а третья рюмочка, по традиции, была «опрокинута» за прекрасных дам, Величко решил подкинуть новую тему для разговора:
– Слышь, Чаковский, а Лебедева-то у нас ай красавица вымахала…
– Лебедева, – недоуменно уточнил Петр Ильич, – это новенькая училка что ли?
– Ну дык! Ты чё не помнишь её по школе? Такая маленькая вечно была, тоненькая, как щепочка, силёнок – кот наплакал. Никогда до баскетбольного кольца мяча докинуть не могла.
– Так мне ж её откуда помнить-то? Я ж у пацанов труды веду. У нас с ними стулья да тяпки. Я ж откуда знать буду девок-то?
– Ну, так это Митрофановны внучка же ж!
– А, та, что в прошлом году померла?
– Ну да!
– А… Вот хорошая бабуля была! Никогда голодным от неё не уходил. Всегда и накормит, и напоет, и добрым словом обласкает. Всем селом ведь хоронили.
– Ну вот! А Лидка-то теперь сиротой и осталась. Мать-то её помнишь, уехала по молодухе Киев покорять? Да пузатая от туда и приехала. А как дочку-то родила, так сама и померла. Вот Митрофановна в одиночку внучку-то и ставила на ноги. И в университет её определила на учителя учиться. Башковитая, говорят, росла, девчонка. Только вот малявкой такой была. Я её на волейболе вечно в дальний угол ставил – толку от неё никакого не было. А щас гля, какая вымахала! Ай, красавица!
– Вот любишь ты, Костыль, на баб заглядывать!
– А чего ж не позаглядывать, коли есть на что! Она молодая, так всем нашим старпёрам нос утрет!
– Это кого ты тут страпёрами назвал? – злобно стукнул кулаком по столу Пётр Ильич.
– Ой, ну ладно! Твоя ж Галина Семёновна исключение!
– Вот то-то же! Чтоб я больше не слышал, что ты мою жену старпёрой обзываешь!
– Да ладно тебе! Она у тебя тоже красавица! Но Лебедева, конечно, тоже молодца! Только чот хоть женщиной и вымахала, а все равно какой-то дохленькой осталась.
– Это почему?
– Да как почему? Ты чего не слышал, как она на последнем педсовете закашливалась? Может она это, ну, того, туберкулезная?
– Дурак ты, Александрыч! Туберкулезники так не кашляют. Зато вот знаешь чего…, – медлительно произнес Пётр Ильич, задумчиво поглаживая свой подбородок, – это ж ведь, может, зараза новая, а? Она-то новенькая, недавно вот из города приехала. Чай и привезла к нам эту заразу?
– Какую еще заразу? – настороженно спросил Степан Александрович.
– Ну, дык как какую, ту самую, про которую сейчас по всему телеку показывают.
– А! Эту-то? Корова-вирус которая?
– Вот ты, Александрыч, бестолковый, какая тебе еще корова-вирус? Не корова-вирус, а коронный вирус, понял?
– В смысле коронный?
– В смысле самый главный! У него корона на голове потому что, ясно тебе? От этого вируса уже пол-Китая помёрло. Я передачу смотрел про него, – гордо заключил Чайковский.
– А… вона чё! Ну, так и чего?
– А то, что первый признак у этого коронного вируса – кашель истеричный.
– Эва! Так это у Лебедовой, значит, и есть этот корова-вирус! Надо её срочно в больничку районную везти в инкубатор!
– Не в инкубатор, а в изолятор!
– Да один фиг! Мы ж тут всем селом из-за красавицы этой вымрем! Вставай, давай! Чего расселся! Нужно срочно в дом Митрофановны ехать, она ж там сейчас обитает, у бабки своей! У меня машина на ходу! Вставай, я тебе сказал!
Вот таким вот махом дружеский вечер в уютной каморке был прерван неожиданным совместным умозаключением двух маковских светил пятнично-расслабительной науки. Веря в то, что вот-вот спасут целое село, они забыли про недопитую чекушку и не закрытые солёные огурчики, у которых едва ли остался шанс дожить до рассвета в съедобном состоянии.
…
А вот теперь, мой дорогой читатель, я, наконец, познакомлю Тебя с главной героиней нашей повести. Зовут её Лебедева Лидия Сергеевна. Молодая учительница русского языка и литературы, вернувшаяся в родную Маковку с красным дипломом после пятилетнего упорного разгрызания гранита гуманитарной науки.
В тот самый момент, когда уже знакомые нам физрук и трудовик организовались спасать своих односельчан от нависающей гибели, ничего не подозревавшая Лебедева разбирала огромные завалы литературного багажа соседской бабушки Лизаветы Николаевны.
Лизавета Николаевна, в прошлом помощница главного агронома, а ныне существовавшая на пенсии, была сердечной подругой Прокофьи Митрофановны, той самой бабушки главной героини. Она-то и стала первым другом для Лидии, после того, как девушка осиротела. Она-то и предложила Лиде перебрать в дровнике запасы «ненужной макулатуры», от которой решила избавиться нынешней осенью, затеяв в доме ремонт, дабы та «глаза не мозолила». А запасы эти оказались весьма нескудными. И вот теперь, перебирая охапки старых книг, Лидия Сергеевна, пыталась понять одну единственную вещь – чем же всё-таки не угодили соседской бабушке Достоевский и Островский, Даниель Дефо и Вальтер Скотт.
– Ладно бы залежи литературы по теории коммунизма и толстенный непонятный «Капитал». Так ведь вот! Чарльз Диккенс! Да разве ж можно его сжигать-то?
Перебрав последнюю стопку книг, Лида сложила выбранные произведения литературного искусства в деревянный ящик, взятый у Лизаветы Николаевны в аренду без её ведома.
– Вот все выгружу, а завтра утром отдам. Не тащить же в темноте этот ящик обратно? – думала про себя Лида, весьма гордая тем, что смогла спасти ценные экземпляры литературного наследия.
Теперь она шла домой с лёгкой душой, но весьма нелёгкой поклажей, значительная часть которой была представлена известной коллекцией «Классиков и современников».
Едва переступив порог своего родного дома, Лида почуяла непонятно откуда взявшийся запах, как ей показалось, спирта. Поставив ящик у входной двери, Лида оглянулась по сторонам. У самого входа валялись две пары мужских туфель. Лиде стало не по себе: отлучилась из дома всего на часик с лишним и даже не подумала дом на замок закрыть, и вот те на!
– Может в милицию позвонить? – первым пришло на ум Лиде. – Или Дане?
Но вдруг мысли её были прерваны мужскими голосами, доносившимися из глубины дома:
– Да говорю я тебе, нет её тут!
– Так это она прячется просто, боится, что её действительно в инкубатор отвезут на анализы. Видать, и впрямь заразная!
Продолжая спорить, они вышли в прихожую и сначала остолбенели, увидев перед собой шокированную Лебедеву, которая не могла вымолвить ни слова, то ли от того, что не ожидала увидеть трудовика и физрука в своём доме, толи от того, что были они в нетрезвом состоянии, толи от того и другого вместе взятого.
– Вот она, разносчица! – выкрикнул Костыль, резко вытянув руку с прямым указательным пальцем в сторону Лидии, от чего та ещё больше побледнела.
– Да заткнись ты! – рявкнул Чайковский, и, повернувшись к Лебедовой, постарался сказать максимально спокойно и внятно, хотя с заплетающимся языком сделать это было достаточно непросто, – глубокоуважаемая Лидия Сергеевна, вы позавчера на педсовете уж очень сильно кашляли, чем невероятно нас напугали, и мы, беспокоясь о вас, решили, что вы можете болеть коронным вирусом. Слышали про такой?
Лида молча нахмурила брови.
– Так вот, милейшая, – продолжал Чайковский, – вас нужно в срочном порядке отвезти в районную больницу, чтобы вы никого не заразили. Туда, правда, без маски не пустят, но так как маски у нас нет, то я могу предложить вам мой носовой платок, одолжив его вам на временное пользование, – и Пётр Ильич, громко икнув, демонстративно протянул Лиде клетчатый засаленный платок, который ещё в начале недели стараниями его супруги был весьма чистым.
От такого предложения Лиде стало еще больше не по себе. Она сделала шаг назад, потом ещё один, и поняла, что переступив порог дома, оказалась на улице. Резко развернувшись, Лида бросилась наутёк. Вот только почему-то не в сторону калитки, а в сторону сада. Уж он-то благо дело стараниями Прокофьи Митрофановны был немаленьким.
– Стой, зараза! – закричал Костыль.
– Держи её! – подхватил Чайковский.
И оба бросились вдогонку беглянке.
Лида неслась со всех ног, то и дело царапая лицо ветками. И всё бы ничего, но на улице уже стемнело, и именно на эту-то темноту Лебедева и надеялась. Бегая по саду от дерева к дереву, она мысленно ругала себя за то, что не догадалась выскочить в калитку.
Отступного пути просто не было, так как он бы перекрыт шатающимися фигурами физрука и трудовика. Лида надеялась, что сможет спрятаться в саду, переждать в своем укрытии атаку врагов, а потом незаметно для них прошмыгнуть в дом и закрыться там. И если надо, то и милицию вызвать. Хотя, милицию из района вызывать было делом гиблым. Как правило, пожарная, милиция и скорая приезжали тогда, когда в их помощи уже не нуждались... Хотя, чем чёрт не шутит, мало ли!
Однако вся беда Лидии заключалась в том, что в саду практически не было кустарниковой растительности. И все деревья были либо с прямыми не особо толстыми стволами, либо совершенно тонкие, как черешня и персики. Самым толстым деревом оказалась орешня. Именно за ней и надеялась спрятаться наша героиня. И наивно думала, что у неё это получится.
Упорно облазив своими заплетающимися ногами основную часть сада, Чайковский и Костыль не теряли надежды спасти родное село от вымирания.
– Лебедева! – орал Костыль, – выходи, а то двойку поставлю!
– Какую двойку, придурок, она же учительницей у нас работает! – озлобленно рявкнул Чайковский.
– Блин, точно! Лебедева, выходи! Куда ж запропастилась, шельма?
Лида уже отчаянно поверила, что спрятаться ей всё-таки удалось надёжно, как вдруг, переминаясь с ноги на ногу, нечаянно наступила на сухую ветку, что лежала под деревом. Вот так вот, дорогие господа садовники! Никогда не оставляйте сухих веток под деревьями!
Треск сломанной ветки вселил в нетрезвых мужчин ещё большее оживление и надежду на то, что пропажу они все-таки отыщут, поймают и получат медальки за спасенное село.
– Вон там она! – вскрикнул Чайковский.
– Окружай! – добавил Костыль.
– Всё! Теперь точно пропала, – подумала Лебедева.
Для спасения оставался один единственный путь – наверх. И пришлось вспоминать всю науку лазания по деревьям, которую Лида освоила уже к шести годам. Вот только со временем из-за отсутствия практики все результаты этой науки были забыты, а весу в теле значительно прибавилось. Поэтому спасение собственной «шкуры» давалось Лиде весьма непросто. Хотя стимула, конечно, прибавляло понимание того, что за тобой гонятся два пьяных мужика, которые собираются намотать тебе на лицо грязный носовой платок и увезти в какой-то инкубатор. Чайковский уже было подбежал к дереву и попытался ухватить девушку за лодыжку, как Лида всё-таки умудрилась извернуться и полезла выше.
Те, кто когда-нибудь лазил на дерево грецкого ореха, знают, что занятие это весьма неудобное, так как ствол его очень гладкий. Особенно гладким он оказался для трудовика и, уж тем более, физрука, который после сломанной ноги больших пируэтов уже не выкидывал. И сколько бы раз они не пытались залезть на дерево, столько же раз соскальзывали и падали наземь всей своей массой тела.
– Лебедева, слезай! А то ты нам тут все село заразишь! Имей совесть!
– Лебедева, мы все равно до тебя доберемся! Слышишь?
Но никакие угрозы, естественно не срабатывали. Запыхавшаяся Лида уже сидела на верхушке дерева и, понимая, что теперь на самом деле защищена он пьяных злодеев, благодарила Всевышнего и свою покойную бабушку за то, что в саду родного дома оказалась эта орешня. Оставалось лишь ждать того момента, когда хулиганы успокоятся и уберутся восвояси.
Однако Чайковский и Костыль так просто сдаваться не хотели. Потому что село нужно было спасать, а кто бы это мог сделать, если не они? Поэтому оба решили растянуться под деревом и караулить, когда Лебедева устанет сидеть наверху и спустится сама. Рано или поздно ей всё равно захочется пить, есть, или просто в туалет. Вот тогда-то они её и возьмут!
В саду стало ещё темнее. На дворе уже стоял глубокий вечер, и спасители села, физрук и трудовик, погрузились в глубокий сон, так что три опрокинутые стопочки недопитой чекушечки сделали своё дело.
Сидя на верхушке дерева, Лида улавливала доносившиеся звуки храпов. Они крепко уснули. И теперь можно более-менее вздохнуть с облегчением. Вот только спускаться она не решалась. Мало ли! Можно ведь ненароком их разбудить и тогда пиши пропало. Звать на помощь тоже смысла не было. Лизавета Николаевна в силу своего возраста уже глуховата и может не услышать, а кричать громко – чревато, можно опять-таки разбудить непрошеных гостей.
Прошло не более часа, как Лида почувствовала, что руки и ноги от сильного напряжения и сидения в одной позе на тонкой ветке уже начали затекать. Нужно было что-то придумать. Но что? Всё ещё пребывая в шоковом состоянии, Лида старательно перебирала варианты собственного спасения. И уже было отчаялась найти выход, как вдруг последняя надежда лампочкой Ильича вспыхнула в голове!
– Телефон! Есть же телефон! Вот ведь кулёма! Ведь можно позвонить!
Кому звонить? Ну, конечно же, Дане, бывшему однокласснику и нынешнему жениху. Стоит, пожалуй, сразу оговориться, что с Даней Лида училась не одиннадцать лет, а всего лишь год. Один последний год выпускного класса, когда родители Данила со своим единственным сыном переехали в Маковку и арендовали половину сельхозугодий у местных жителей. И теперь почти половина села работала на Даниного отца на своих же собственных земельных наделах, но зато не переживая за возможный неурожай, потому что он платил хоть и немного, но зато стабильно.
В одиннадцатом классе Лида активно готовилась к вступительным экзаменам в педагогический институт и Даню практически не замечала. Да и сам Даня по большей части улепётывал за другими девчонками в классе, за теми, которые и пообщаться всегда готовы, да и на дискотеке местной «позажигать» не прочь.
Впервые после окончания школы Данил встретил Лебедеву на юбилейной встрече выпускников, на которую Лида спустя пять лет после выпуска все-таки решилась пойти. Встретил и, как говорят у нас в народе, «запал». Он-то ведь никогда раньше не обращал внимания на эту серую мышку. А она вон какая оказалась: и фигурка на месте, и манеры хорошие, да и головушка, видать, светлая, коли на красный диплом идёт, да и без замашек всяких в типе «хочу-купи». Чем не партия? Даже если и налево потянет, то такая точно скандала не закатит, а мирно простит. И Даня в тот вечер не упустил своего шанса, хотя под ногами всё время путался этот Максим, тоже одноклассник, который как раз и проучился с Лидой с самого первого класса. Вот только у него, в отличие от Дани, на тот момент машины не было. А так как вечер выпускников совпал с мокрой и холодной погодой (февраль, как никак!), Лида долго не раздумывала, кто будет её провожать домой.
Вот только обо всех этих мыслях Данила Лида, конечно же, не знала, поэтому и стала принимать ухаживания со стороны перспективного Дани, поэтому и согласилась с ним встречаться, поэтому в тот сентябрьский вечер в первую очередь решила позвонить именно ему.
Стараясь крепко держаться дрожащей левой рукой, Лида аккуратно достала из кармана своей толстовки телефон и набрала Данила. Гудки тянулись бесконечными резиновыми звуками. Казалось, что Даня не возьмёт телефон, и Лида едва уж было не заплакала, как вдруг на другом конце линии раздался заветный голос:
– Алло…, – голос Данила был далёким и сонным, вероятно он тоже отмечал в тот вечер конец рабочей недели. Если, конечно, его недели вообще можно было назвать «рабочими».
– Дань, – начала Лида, – я на дереве, сможешь снять меня? – произнесла она дрожащим голосом, чувствуя, что вот-вот заплачет.
– Каком дереве? – все таким же сонным голосом спросил Даня.
– На орехе, у нас в саду. Я слезть не могу, приедь, пожалуйста.
– Котя, какой орех, ты знаешь, который час? Иди спасть, хватит шутки шутить.
– Я не шучу, Дань, это меня трудовик и физрук с нашей школы на дерево загнали. А сами внизу уснули...
– Коть, – перебил её раздражённым голосом Данил, – это уже вообще не смешно. Хватит мне мозг выносить среди ночи! Чё за бред ты несешь?
– Дань, я правду говорю, честно, – Лида перешла на шепот, стараясь задавить подступающие слёзы. – Они меня хотят связать носовым платком и в инкубатор отвезти…
– Пип-пип-пип… – послышалось в телефоне.
Даня бросил трубку! Как же так? Теперь уже Лида на грани истерики. Она готова была разрыдаться, но понимала, что нужно держать себя в руках, иначе разбудит злосчастных хулиганов, или вообще ненароком свалится с дерева. Вот тогда-то уж точно угодит в больницу, где будут её по косточкам собирать, и это в лучшем случае.
– Что теперь делать? Кому звонить?
Лида в отчаянии перебирала список контактов в своем телефоне. Её близкие друзья в основном жили в городе. В Маковке же она мало с кем общалась. Основная часть её одноклассников либо разъехалась, либо спилась, либо обзавелась семьёй, и им уж точно теперь звонить некрасиво. Оставался один единственный человек, которому Лида сама себе пообещала никогда не звонить, и всё-таки почему то сохранила его номер.
Максим, её одноклассник, и даже более того, одногруппник по детскому саду (который когда-то в советские времена в Маковке ещё работал, а ныне стоял с обвалившейся крышей), однажды подвёз Лиду из районного центра на своей недавно купленной подержанной машине. Был он хороший парень, Максим. И видно было, что уже много лет, ещё со школьной скамьи, к Лиде оставался неравнодушным. И с похоронами её бабушки очень помогал, и даже после встречи выпускников так хотел проводить её домой, вот только Лида теперь встречалась с Данилом. А так как она была хорошей девушкой, и, дабы не вызвать ревность у Дани, не рассказала ему, что однажды вернулась домой с Максимом. И о том, что обменялась с ним номерами телефонов тоже не рассказала. Хотя по первой хотела его номер удалить. И, слава Богу, что всё-таки не сделала этого...
Когда в телефоне раздался первый гудок, её сердце дрогнуло: а имеет ли она право ему звонить, если у неё есть парень?
Не успела она додумать эту мысль до конца, как по ту сторону линии раздался твёрдый голос Максима:
– Да!
– Макс, у меня проблема! – начала Лида дрожащим голосом, – я на дереве и слезть не могу…
– Где? – перебил ее Максим.
– Дома, в нашем саду…
Максим снова перебил ее:
– Держись, я сейчас приеду!
Вероятно, Лида дожидалась Максима не больше десяти минут, но это время показалось ей страшной вечностью. Ноги окончательно затекли, руки дрожали так, что унять их уже было невозможно. Казалось, что ещё немного, ещё вот-вот, и Лида соскользнет с дерева и полетит кубарем вниз.
– Держись, Лида! Держись! – твердила она самой себе. – Сейчас приедет Максим и всё будет хорошо.
И она поймала себя на мысли: сейчас ведь приедет Максим! Мальчик, живущий черед три улицы от неё. Который однажды описался в детском саду во время дневного сна. Который дёргал её за косички в младшей школе, в средней школе обкидывал снежками, а в старшей школе во время уроков слепил глаза солнечным зайчиком от ручных часов. Который так хотел её проводить после выпускного, но Лида отказала ему, потому что за ней пришла бабушка. Максим, который с малых лет рос без матери с отцом и младшим братиком. О котором рассказывали, что он в отцовском гараже своими руками смастерил качалку и зазывал туда местных пацанов, чтобы не бездельничали, а спортом занимались. Максим, который днём работал на элеваторе, а по ночам сторожил яблоневый сад. Максим, который так просил её номер телефона, когда подвозил на своей машине, что она не смогла ему отказать, а после больше всего боялась, что он позвонит ей, когда она будет на свидании с Даней, но он так ни разу и не позвонил…
– Зая! – её мысли были прерваны его голосом, раздавшимся снизу. – Я принёс тебе зубочистку. Давай спускайся!
– Макс, у меня ноги от напряжения затекли. Я боюсь соскользнуть.
– Не страшно. Руками за ветку ухватиться сможешь?
– Не знаю…
– Постарайся, я подхвачу.
Лида дотянулась до ближайшей боле-менее крепкой ветки, которая могла бы выдержать её вес и, уцепившись из последних сил руками, соскользнула с того места, на котором всё это время сидела. Она висела над землей и чувствовала, как пальцы сами разжимаются от гладкой поверхности дерева. Еще немного, и она полетит вниз, и, наверное, что-то себе сломает. Но в последний момент она почувствовала, что её ноги упираются во что-то мягкое и не очень устойчивое.
– Я держу, зая, не бойся, я рядом, – сказал Максим, крепко держа в своих ладонях её стопы и пытаясь как можно меньше трясти руками.
Лида ухватилась за нижнюю ветку, ещё ниже, и ещё ниже, пока не почувствовала, что он перехватил её за талию и стащил с дерева.
Как только она оказалась на земле, то попыталась отстраниться от Максима, но чуть было не рухнула на землю, потому что затёкшие ноги просто отказывались держать её.
Максим вовремя подхватил её и крепко прижал к себе. Теперь она не стояла, а висела в его объятиях в самом прямом смысле этого слова. А Максим, столько лет мечтавший о том, чтобы обнять эту хрупкую девушку, держал её над землей, боясь сделать даже малейший вдох.
Прошло несколько неловких мгновений, пока Лида первая не взяла себя в руки:
– Макс, – прервала она долгое молчание, – зачем ты принёс мне зубочистку?
Максим засмеялся:
– Ну, да, глупо вышло. Просто к девушке с пустыми руками некрасиво идти, а у меня никакой возможности не было для тебя что-то купить. Я когда черед двор к саду бежал, об этом подумал. Опустил руку в карман, а там вот, зубочистка оказалась. Она совершенно новая, правда!
Теперь и Лида рассмеялась. И ей так захотелось обнять его, своего спасителя, простого скромного сельского парня, который примчался к ней по первому же зову, который столько лет любил её, а она только носом воротила.
– А может быть вот она, настоящая любовь? – подумала Лида, прижимаясь щекой к широкой груди Максима сквозь громкие глубокие храпы Чайковского и Костыля.
И как бы в дальнейшем сложилась её судьба, если бы не корова-вирус?