Александрова Алина - Ариадна

Ариадна
Маленькая светловолосая женщина в оверсайзе и берцах ведёт по утреннему Рыбинску группу людей. Рыбинск улыбается бездонным голубым провалом неба, люди щурятся от солнца и шестиутреннего недосыпа. Идут то толпой, то по парам; на светлых мощёных улицах естественным образом никого нет, на фасадах домов в периферии зрения есте-ственным образом проплывают старгородские вывески с «ятями» и «ерами».
- Кюхельбекерно – это неологизм, - из общего гула за спиной. – Строго говоря, ведь это мощный подход – эпиграмить неологизмами.
- Вот Зилков неологизмами делает всё, поэтому у него даже песни звучат как неоло-гизм.
Колонна растянулась на половину квартала. Маленькая женщина ждёт на перекрёстке и нажимает кнопку светофора.
- Ариадна, - зовёт её одна из девушек. – А где, ты говорила, лучший в Рыбинске кофе?
- Там рядом с вашей гостиницей, через два дома – я вам покажу. Мы это недавно выяс-нили! Если вы любите хороший, заварной кофе, то лучше этого я нигде не знаю. Самый зашибись кофе в Рыбинске.
Загорается светофор – хоть никого, кроме них, на улице нет – и оживлённая упомина-нием кофе колонна переходит мощёную дорогу.
- Здесь всё так сделано, в центре, - поясняет кто-то из завсегдатаев приезжим. – Фаса-ды такие администрация велела сделать, брусчатку реконструировали.
Где-то в хвосте колонны обсуждают Набокова. Колонна – это литераторы, приехавшие к Ариадне на фестиваль. Первые две группы Ариадна забрала с поезда, за следующей она пойдёт через час, когда эти вселятся в свои номера. Ариадна щебечет высоким голоском; она с пяти на вокзале, но спать ей уже давно не хочется, она радостно рассказывает на вопросы литераторов про Рыбинские улицы и здание музея.
Зачем-то на перекрёстках нажимают кнопки, чтобы загорелся зелёный. Одна или две машины уже проехали, но в большинстве своём Рыбинск предпочитает в это время спать.
- Не надо относиться к этому как к киноискусству. Конечно, это жесть. Но посмотреть нужно. И чтобы понять, что это вообще такое – даже не один раз.
- Кто-нибудь взял гитару?
- Да, Света. Она будет петь на вечере.
- А кто будет выступать на вечере поэтов? Ты – нет, ты что, ты обязательно должен…
Адриана резко останавливается на перекрёстке.
- Смотрите чё. Готический костёл, - показывает рукой на церковь за деревьями на углу.
Сонные писатели поднимают головы – замирают, достают камеры. Ариадна, един-ственная, кто, кажется, совсем не чувствует недосыпа и ослабления реакции от несусвет-ной рани, удовлетворённо смотрит, ждёт, пока сделаются все ракурсы, и пускается бодро галопировать дальше.
Это её второй фестиваль. Несколько лет назад ничего не было в Рыбинске – ни лито, ни музея литераторов. Это только недавно они всем рассказали, что отсюда – Ошанин, Золотарёв, Якушев, что этот город связан с Островским и Салтыковым-Щедриным, что здесь когда-то были литературно-драматургические объединения. Ей и её коллегам очень хотелось, чтобы сюда опять приезжали писатели и что-нибудь наконец натворили. От прочитанных текстов несколько путалось в голове, их было очень много – она сама их отбирала, но она была горда, что их так много.
Вот и гостиница. Молодые литераторы довольны – Ариадна сияет от радости. На ре-цепшен выходит Филипп. Ариадна встречается с ним глазами, ласково улыбается и ма-шет рукой. Он тоже ей машет. Хочет подойти, но не решается – нет времени, Ариадне надо успеть в музей до следующей группы, и он не хочет рвать встречу.
В музее размахивает руками невыспавшийся Славик. В своём бодром образе он бежит к Ариадне, срезая углы, суёт ей в руки постеры и задаёт десятки вопросов, где Улевский, где Дорохов, почему не отвечает в контакте Тихонов. Ариадна его успокаивает, говорит, что ещё только девятый час утра. Залы для семинаров почти устроены, но решать остав-шиеся вопросы нужно со скоростью до десяти дел в минуту.
Из фортепианного зала навстречу Ариадне выходит Никитос и сходу цитирует, не напевая, а декламируя:
- «Полуувядших лилий аромат
Мои мечтанья лёгкие туманит.
Мне лилии о смерти говорят,
О времени, когда меня не станет».
Ариадна, остановившись, принимает его раскрытые объятия.
- Почему это тебя потянуло на декаденский сентиментализм? – осведомляется она, улыбаясь – Никитоса она не видела полгода.
- Меня всегда тянет на декаденский сентиментализм, когда я вижу тебя, - ответствует Никитос. – И лёгкая тоска одурманивает мой рассудок.
- Иди ты нафиг, - говорит Ариадна с улыбкой. – Я спала полтора часа, мне ещё группу встречать и готовить деловую программу. Декаданс в таких условиях не выживает.
- Ариадночка, я так соскучился, а у тебя даже тёплого слова для Никитосика нет. Что ты за стальная женщина?
- Все вы такие, - усмехается Ариадна, ей немного не по себе – она чувствует, что Ни-китос искренен.
- О, Никита Андреевич! – вопит рядом Слава. – Как мы рады вас видеть! Как поживает ваш александрийский стих?
- Благополучно, спасибо. Я перехожу на сапфическую строфу – Ариадна только что разбила мне сердце.
- Не обращай на неё внимания, - советует Славик. – У неё с сегодняшнего дня отпуск, а она работает. Кстати, Аридна, ты же не поскачешь, как в прошлый раз, в разгар церемо-нии награждения на завод?
- На завод мне только в среду. Но после этого мы, правда, недели три там головы не поднимая просидим.
- Ариадна, почему ты не пошла главным редактором, когда тебя звали? – сокрушается Никитос. - Ты же филолог!
- Я что, - саркастически смеётся Ариадна, - чокнутая? За лишние две чашки кофе в ме-сяц нести ответственность, когда тут я всего лишь какой-то несчастный сержантик, кото-рый ни за что не отвечает.
- Она ни за что не уйдёт с завода. У газеты она требовала пятьдесят в месяц, у пресс-центра – восемьдесят. Ей нужно офицерское звание, нашей филологинюшке.
- Ариадна, мы о тебе лучше здесь позаботимся. Скажи – и мы всё для тебя сделаем, бу-дем на руках носить, - делано, но крайне куртуазно лебезит Никитос.
Ариадна опять смеётся, потом резко серьёзнеет и исчезает в коридорах вместе с посте-рами, чеканя длинные армейские шаги.

В горячем зале семинаров разбросан десяток пустых бутылок из-под воды. Утомлён-ных говорением и слушанием литераторов неумолимая Ариадна отпустила на короткий перерыв. Она стоит перед входом и пьёт кофе, который принёс ей Филипп из ближайшей кофейни. Не тот самый зашибись кофе, но тоже чудесный.
- Когда ты снова туда поедешь? – спрашивает мягким тихим голосом Филипп.
Ариадна пожимает плечами.
- Не знаю. Надо съездить.
К ним подходит дебютирующая поэтесса с розовыми от разборов щёчками.
- Какой красивый город, - говорит с искренним, почти детским восхищением. – Не знала, что в Рыбинске сохранились такие великолепные здания.
- Главное, что здесь сохранился литературный дух! – объявляет Ариадна. – Вон там, видишь, через реку?
- Что там?
- Колония строгого режима. Оттуда нам тоже присылают работы на фестивали, а Сла-вик им туда шлёт дипломы.
- Восхитительно, - признаёт поэтесса. – Рыбинск для меня теперь навсегда город-фестиваль. Ой, смотрите! Что-то летит.
Она указывает рукой в небо; Ариадна вздрагивает.
- Я же говорю – «город-фестиваль»!
- Не люблю фразу «что-то летит», - бормочет Ариадна, близоруко щурясь.
- Это шарики! Связка шариков.
- Хорошо. Если так…
Филипп, не отрываясь, странно смотрит на Ариадну.
- А правда, что на Донбассе все ездят в машинах непристёгнутыми? – спрашивает он, слегка наклонившись к уху Ариадны.
- Правда, - говорит Ариадна. – Машины очень быстро горят. Вспыхивают, как спички. Но они всегда надеются, что будет шанс.
- У нас двое ребят из Донбасса, - говорит поэтесса, не расслышавшая тему диалога, но разобравшая слово «Донбасс». – Это так здорово! Так хорошо, что они смогли приехать.
- Да, - отвечает Ариадна, - они теперь часто на наши мероприятия ездят… Постой – я сфотографирую тебя на фоне закатного солнца, будет воспоминание о городе-фестивале.
Она щёлкает сияющую от удовольствия поэтессу и поворачивается к Филиппу.
- Всё. Пора начинать.
Ариадна дико хочет спать, но не знает об этом. Годы тренировок по спартанскому вы-живанию сделали её невосприимчивой к усталости, боли и сантиментам. Сантименты остались только в литературе. И ещё – в образах восемнадцатилетних мальчишек-добровольцев с утраченными улыбками, которых она видит на передовой.
Из музея спускается разделавшийся с поэтами второй мастер, зовёт на фуршет. Ариад-на неумолимо качает головой – ещё два рассказа не разобраны. Достаёт телефон и смот-рит на время. В мессенджере несколько сообщений – по верхам видно, как Алексаша с трогательной армейской нежностью переживает о её здоровье и просит черкнуть ему па-ру строк, когда будет время. Времени нет – Ариадна суёт телефон в карман и с недопи-тым кофе в руке возвращается в зал семинаров.
Что-то в этом есть, в этой неуёмной трате энергии и оперативной памяти. Она смогла это организовать, обрела команду горящих той же идеей камрадов, и теперь она, хотя бы временами, может прожить период такой жизни, в которой она, забывшись, счастлива и на своём месте. Своей жизни, в которой много интересных и близких по литературному духу лиц, жизни, длящейся время фестиваля.

Поэтический вечер – литераторы выходят, бодрые, решительные, кто со стихами, кто с прозаическими увертюрами, несут глагол в сердца людей. Кого-то Ариадна подбадривает, кого-то поощряет, они же, поэты, такие. Многие уже акулы, в них даже позы и угол взгляда повествуют о том, что стихи они читают с трибун чуть ли не каждый день. Она вот совершенно не поэт, хотя её друзья-военкоры утверждают, что поэт, но она считает, что не поэт. Она и в СПР-то попала, потому что писала фронтовые очерки и рассказы. Кто-то же должен ездить туда, рассказывать оробевшим мирным гражданам, как там всё, рассказывать не то, что твердят озлобленные западные журналюги, а про настоящих лю-дей, про живых, любящих родину людей. Хотя сколько из них уже нет в живых, из тех, с кем она колесила по линии фронта. Но они никто не погибал зря, она была с ними и ви-дела, никто не погибал зря. Это были люди, которые умели жить и знали, за что живут. А она что могла для них сделать? Только написать очерк или стихи, пропеть им тонким го-лоском о неподвластной ужасам и смерти фронтовой любви, прочитать поэму в перепол-ненном фронтовом госпитале раненым, подавленным солдатам, которые смотрели на неё с придыханием – не потому, что она читала им поэму, а потому, что она приехала к ним туда, в этот ад, со своими стихами.
«Эмиграция сделала меня прозаиком», говорила Цветаева. Вот и меня, видимо, тоже, думает Ариадна. Она ведь тоже – сущая ремарковская эмигрантка. Правда, такая эми-грантка, которая до смерти связана с родиной работой, кровью и присягой. Такая, что юной девой пошла в армию на контракт, чтобы воевать с грузинами. Такая, что до сих пор работает на оборонном предприятии, чтобы спокойно ездить к своим на Донбасс. Эмигрантка, которая вечно чужда и странна всем здесь, на родине, которая привыкла без дома и корней, но которая видит свой дом всегда там, куда влечёт неудержимая сила её духа.
Стрекочет Ариаднин фотоаппарат – она со всех сторон подкрадывается, ищет ше-девральные портретные ракурсы, чтоб выгодно освещалось лицо и вытянутые руки. Она провела с камерой всю торжественную часть, пока руководство СПР вызывало и награж-дало организаторов фестиваля. Парни-прозаики откуда-то добыли большой букет и тоже наградили им Ариадну. Теперь она приседает по краям сцены с камерой и цветами напе-ревес.
- Ариадночка, когда же ты отдохнёшь? – спрашивает её томный Никита Андреевич, ко-гда она в перерыве отбегает к своим и снимает с шеи ремень фотоаппарата.
- Когда вторая дата на памятнике появится, - привычно шутит Ариадна, но Никитосу шутка не очень по душе, и она, вручив ему свой букет, обещает: - Закончится фестиваль – буду спать двое суток. А потом через месяц – на прозу в Москву, и опять...
Кладёт камеру и привычным быстрым шагом идёт налить себе воды, отвечая на цеп-ляющие её по пути обращения. Усталости она не чувствует – она догадывается, что почти не спала несколько дней и ей должно быть от этого плохо, но узнает она, как всегда, об этом потом, когда ослабнет центробежный момент и будет время остановиться. Может быть, кто-нибудь тогда окажется под рукой, чтобы не дать ей упасть. А может, нет – она и не рассчитывает, привыкла.
В телефоне опять десяток непрочитанных сообщений, пять из них – от Алексашки. Ариадна, не открывая, пролистывает чаты с затаённой усмешкой – нет ли опять притор-но-любезных угроз от ВСУ, а то было время, присылали ей регулярно инструкции по сда-че в плен. «Спокойной ночи, Игла». Это чтобы она не спала. Чудные, как будто её после двух ранений и контузии под Цхинвалом могут лишить сна их клоунские упражнения.
Ариадна наливает воды, пьёт и открывает сообщения Алексашки. Вот уж кто ей дей-ствительно интересен. Мальчик ещё, по сути, и такой прикипевший – что с ним теперь делать, непонятно. Четвёртый месяц на Донбассе, пошёл добровольцем, уже с ранения возвращался. С ним Ариадна под Макеевкой на Девятое мая каталась на конях с совет-ским флагом в руке. «Отмороженные вы», - сказал им седой донецкий пастух, но мешать не стал. А Алексашка очень гордился, что его назвали отмороженным вместе с Ариадной.
«Ариадночка, - писал Алексашка со скудной солдатской пунктуацией, - надеюсь ты в порядке и здорова. У нас обстрел был на выезде вчера уазик с Черкесом подбили, Черкеса пока не нашли, узнаю что с ним напишу. Береги себя милая».
Задумчивая улыбка, тронувшая лицо Ариадны, когда она открывала сообщения Алек-сашки, исчезла без следа за долю секунды, которая необходима, чтобы замкнулись в моз-гу нейронные связи между зрением, речевым центром и памятью. Лопнувшая покрышка на прицепе в пятистах метрах от линии соприкосновения, задумчивое лицо Черкеса, вы-брасывающего пятую сигарету, вечный огонь на донецкой площади, магазин-кондитерская с окнами, заложенными песком. Черкес, Черкес – он же никогда, никогда не попадал под снаряды, он же говорил ей, что она трусиха, она, Ариадна, паникует, что проедут они мимо обстрела и всё будет зашибись, всё всегда будет зашибись, и вдруг уа-зик – как это могло быть?..
Интуитивно Ариадна двигается к выходу так, что никто её не трогает – быстро, не поднимая головы, держа перед собой телефон, которого она уже, правда, не видит. Кто-то хочет ей что-то сказать, но передумывает, решает подождать, когда она вернётся. Ариад-на выходит в вестибюль – сесть почему-то не на что, она прислоняется к стене и ещё раз смотрит на сообщение Алексашки, и тут только замечает, что у неё трясётся рука. В пя-тистах метрах от линии украинских орудий на их прицепе с гуманитаркой лопнуло коле-со – они ехали с Черкесом и двумя штатскими водителями-волонтёрами, один – отец се-мейства с пятью детьми, бесстрашные, как глухие псы. Ариадна с Черкесом им не гово-рят, что дорога проходит совсем рядом с линией соприкосновения и что по их вставшему на открытой местности обозику очень удобно наводиться – они молча ждут, пока водите-ли поменяют колесо, а грунт проваливается, и они долго, очень долго копаются, спокой-ные, как слоны, и ещё её успокаивают – мол, она слишком нервничает, сейчас они укре-пят грунт под домкратом и всё будет зашибись. Ариадна плечом в спецовке чувствует напряжение Черкеса, он стоит совсем близко и курит – вторую, третью, пятую. Виду не подаёт, Ариадна им восхищается, а водители неспеша меняют колесо, и вот где-то рядом уже начинают падать снаряды – укры наводятся. Черкес вздрагивает под спецназовским жилетом, который ему подарили ребята из спецотряда – он такой же военкор, такой же, да не такой, только она, Ариадна, ставшая на двадцать минут одним оголённым нервом, способна рассмотреть это вздрагивание под слоями камуфляжного материала. Они уби-раются из-под обстрела, когда ВСУшники уже практически навелись, и водители смеют-ся – вот, мол, вы волновались, а мы всё нормально сделали.
А сколько раз Черкес привозил на фронт снаряжение, без которого ребята гибли, а как он на глазах у Ариадны вместе с бойцами ходил забирать с поля тела, пролежавшие там несколько дней, а как они ездили в День Победы по Донецку на двух машинах с флагами – шестеро таких отмороженных, как она и Черкес, им так хотелось показать ребятам, ко-торые здесь живут и борются, что День Победы – наш и никто его у нас не отнимет, пусть они там хоть все памятники посносят, у нас его никто не отнимет никогда. На День По-беды укры усиливали огонь, знали, что русские что-то будут делать – и они делали, вози-ли флаги, жарили шашлыки под Макеевкой, где-то в нескольких сотнях метров рвались снаряды, а отец многодетного семейства, уминая замаринованное и пожаренное Черке-сом мясо, улыбался и говорил, что вот, даже салют пустили. Он совсем не знал и не раз-личал звуков войны, как давно умели все донбассцы – те не только знали, как отличить салют от бомбёжки, но и различали по звуку орудия – польские, французские, «Грады».
Но первое, самое первое воспоминание было даже не обо всём этом, а о шахтёрском торте, за которым они с Черкесом ходили под обстрелом. В Донецке был только один ма-газин, где продавали легендарный луганский шахтёрский торт – Ариадна мечтала привез-ти его в Рыбинск, уговаривала ребят сходить с ней, потому что не знала дороги, а навига-торы на Донбассе не работали, здесь карты только бумажные. Магазин был в районе, где постоянно происходил обстрел – ВСУ стояли прямо на границе, снаряды прилетали ино-гда для острастки, иногда под видом возмездия, иногда жители успевали про них узнать из украинских каналов, иногда прилетало неожиданно и разносило дома и людей. Дон-бассцы, не уехавшие отсюда в четырнадцатом-пятнадцатом, теперь уже привыкли – они не пытались убежать, падали не как подрубленные, а умеючи, успевая выбрать место по-чище, когда над головами свистело знакомым свистом. В таких местах лучше знать доро-гу. Но никто с Ариадной не хотел идти – «Ты, Игла, вконец чокнутая, за тортом под бом-бёжку, не, иди сама». Черкес тогда был в Макеевке, и Ариадна решила, если и он отка-жется – тогда, значит, действительно не стоит. Она написала ему, и Черкес приехал.

Одиннадцать утра. Литераторы сонно гурьбятся около кофе – им уже разговаривается куда меньше, чем в первые дни, мысли делаются всё пространней, и семинары разъезжа-ются по хронометражу. Вчера всё-таки дорвались до фуршета с поэтами – гуляли в лите-ратурном музее, принесли туда гитару и дали уже четвёртый по счёту творческий вечер. Сегодня все как один спят на ходу, но им не привыкать – ездят же на фестивали не пер-вый раз. В глубине коридоров пробегает обычной дробной походкой Славик с автопило-том в глазах. Через минуту забегает к ним – приносит воды.
- Ариадна, почему тебя вчера с нами не было? – тоскует литературная братия, успев-шая хлебнуть кофе. Славик молча смотрит на Ариадну, длинно моргает и уходит.
- Я устала, - говорит Ариадна строго и тихо.
Как-то она неожиданно закончилась, не дотянула до конца фестиваля – вот уже она, эта великая, чугунная усталость, которая вот-вот её свалит. Только бы дожить. Ведь быва-ло, что уазики переворачивало, не повреждая взрывом – из них ещё можно выбраться, всегда есть шанс выбраться, всегда должен быть шанс. Только бы Черкеса нашли, госпо-ди, только бы нашли. Черкес умеет, он справится. Если только его не разорвало, он спра-вится.
Они шли тогда, десятого мая, по разбомбленному городу в магазин – Черкес хорошо знал эти места, у него там было даже любимое кафе. «Зайдём сначала, - сказал он Ари-адне, - в одну классную кафешку, я там всегда пью двойной капучино и встречаюсь с ба-бами. Тебе там очень понравится». «Ну пошли, - смеётся Ариадна. – Только сначала надо на площадь, сфоткать вечный огонь, показать нашим – что в Донецке на Девятое мая го-рит огонь». Они пошли через вечный огонь – и он там горел. Потом по полуразрушенной улице дошли до кафешки, где Черкес любил встречаться с бабами. Кафешка оказалась вполне достойна такого признания – аккуратная, в европейском стиле декорированная, выхолощенный бариста за стойкой сделал им по двойному капучино. Они сели поглубже внутрь и стали не торопясь пить кофе, обсуждая передовых современных писателей из мира лито и советов молодых литераторов в Москве, Питере, Рыбинске и Донецке. Обго-ворили проблемы современного литературного стиля, поспорили о перспективности двух разных направлений развития. Сошлись на одном: нужно больше реализма в прозе, фан-тастика уже полностью себя изожгла. Какой фантастике придёт такое на ум – два военко-ра в бронежилетах сидят на обстрелянной улице у передового края украинских ВСУ в ка-фе с европейской декорировкой, пьют двойной капучино и беседуют о литературе? Чер-кес молча признаёт это – за тонкую восточность в его чертах и неукротимый характер назвали его Черкесом, он по образованию тоже филолог, а на Донбасс ездил ещё задолго до СВО. Местные его любят, с бойцами он сжился – те держат его за своего, не скрывают от него никакие ужасы, а он терпеливо выносит их из своей покорёженной души, из сво-их пальцев на зыбкую поверхность реальности – филолог, музыкант и поэт, свыкшийся с бомбёжками и приторно-мерзким свистом дронов. Ариадна ловит себя на неожиданном анализе Черкеса и смотрит в его всегда улыбающиеся тёмные глаза с обветренными века-ми – он вот говорит с ней и смотрит прямо ей в душу, с полуслова хватает её мысль, словно они учились и выросли вместе или словно произвела их на свет одна и та же вой-на.
Но надо идти за тортом, и они покидают заведение с выхолощенным баристой, выхо-дят на привычную улицу, где всё как всегда – Черкес ведёт, петляя по разбитым переул-кам уверенно, как у себя в родном городе, и Ариадна сходу запоминает дорогу – интуи-тивно, на всякий случай. Вот и магазин. Стёкол в окнах нет, вместо стёкол мешки с пес-ком, около двери тоже – на фасаде надпись: «Мы работаем!» На остатках асфальта валя-ются куски штукатурки или краски со стен – видно места попадания осколков. Заходят – за дверью сказочный мир, яркий, мирный детский мир кондитерской, с самым обычным продавцом, который поднимает голову, когда они входят в перегороженный мешками проём, и учтиво спрашивает: «Чем могу помочь?» У Ариадны словно проваливается воз-дух под диафрагмой – как будто из неё исчезло что-то громоздкое, тяжёлое и ненужное, что мешало дышать, и с непривычки образовался вакуум. Черкес уверенным шагом мар-ширует на кассу и бодро требует шахтёрский торт. Продавец уходит и возвращается с ко-робочкой – в этот момент Ариадне почему-то хочется броситься Черкесу на шею и расце-ловать его в шершавое лицо, в шрамы на лбу и подбородке, в спокойные, смеющиеся от радости глаза.

По Волге плывут теплоходы – большая прекрасная синь растянулась справа налево, за четыре дня на неё почти не было время полюбоваться, только ночью. Остап Бендер про-тягивает беспризорнику пустую руку. Литературное объединение строгого режима наблюдает сквозь лес на другой стороне.
- Тебе не хватает фактурности, - объясняет Ариадна начинающей петербургской писа-тельнице, - находи детали, за что зацепиться – они лягут на твой самостоятельный стиль, и будет фактурно, будет живая картинка, приближай её и рассматривай в контексте всей линии…
Рядом на набережной Филипп куртуазно беседует с Никитой Андреевичем, мастер по поэзии обсуждает со своими послушницами, с придыханием глядящими ему в рот, про-блему обнаружения поэтического образа – не наболтаться напоследок, хотя все семинары уже окончились и даже торжественная часть торжественно объявлена закрытой. Слава мечется, стаскивая всех в кучу для фотографии. Ариадна продолжает говорить на автома-те, она просто ждёт, когда можно будет вернуться в зал и выполнить последнее, что она обещала своим воспитанникам: угостить их шахтёрским тортом.
Если бы она знала тогда, ведь это была их последняя встреча с Черкесом. На войне го-ворили – «крайняя», в действительности же никогда не знаешь. Такие же молодые ребята, как Алексашка, человек пять уже из тех, с кем она лично работала «за ленточкой», верну-лись домой похоронками. Двоих поэтов и одного такого же, как она, военкора убило сна-рядами. Два персонажа из её очерков, служивших в спецотрядах, остались там, откуда их до сих пор даже не смогли достать.
Но Черкес… Какая-то неизбежная природная глупость не давала Ариадне поверить, что и он может погибнуть. Нет. Хотя почему нет?.. Такой же, как и все. Есть и гораздо героичнее него, она их видела там. Но он, Черкес, был с ней там все эти безумные дни. Он один с ней поехал тогда.
На обратном пути они всё-таки попали под обстрел. Черкес даже не успел скомандо-вать «ложись», а Ариадна уже услышала звук – не французский, польский, у французов сейчас беззвучные пошли, сразу прилетают и рвутся, заранее их не услышать. Краем глаза она видела, как в своей обыденной манере укладываются рядом на землю местные – она грянулась, ударив ладони и коленки, и почти в ту же секунду грохнуло так, что она пере-стала понимать, что вокруг происходит, где она и где Черкес. Перелёт. Когда подняла го-лову, он уже стоял рядом на коленях, смотрел на неё, протягивал руку – видимо, собирал-ся поднять. Она ничего не слышала. Черкес двигался в каком-то абсолютно беззвучном мире, и Ариадна, через секунду сообразив, что произошло, поднялась и навалилась на не-го грудью. Уткнувшись лбом в плечо Черкеса, она пальцами постучала себе по уху – Чер-кес понял, крепко стиснул её, потом поднял и повёл прочь, на передовую, к своим.
Вот тогда её и отправили домой, в госпиталь, лечить контузию. Торт приехал с ней, присыпанный порохом, и ждал своего часа. Дождался. В каком ужасном сне могла явить-ся Ариадне мысль, что его не дождётся Черкес. Она так устала за эти дни, что осознан-ным в ней оставалось только нерациональное чувство стыда – что она не там, не была с ним, с ребятами, не может им помочь. Прошёл почти месяц с её возвращения. Слышишь, там, говорила про себя Ариадна, стоя у парапета рядом с начинающей писательницей – если только его отыщут, если он только жив, я клянусь, я сейчас же поеду туда. Через не-сколько дней пойдёт гуманитарка – меня отпустят на заводе, на одну-то неделю отпустят, обойдутся первое время без меня, да и вообще плевать, я поеду туда, слышишь, я клянусь, я поеду туда, если только Черкес жив.
Фотосессия закончилась – всех отпустили. Ариадна смотрит на полевые цветы, вы-бившиеся из-под земли под парапетом – лютики их, кажется, называют, или куриная сле-пота.
Прочти — слепоты куриной
И маков набрав букет —
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.
Её тоже зовут Мариной. Только её настоящее имя никто больше не знает. Её и украин-ские ВСУ знают как Ариадну Соболеву, или по позывному Игла – нельзя пробить её по базам, а настоящего имени они не знают. И лет ей немного. А врачи, которые до сих пор копаются в ней после ранений, говорят, что, возможно, и протянет она ещё лет десять, особенно если продолжать такой образ жизни.
И кровь приливала к коже,
И кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий!
Прохожий, остановись!
Но на её могиле, возможно, никто даже не остановится. Разве что Черкес бы остано-вился, если бы имел на это возможность. Вот поэтому, наверно, такая боль сейчас прони-зывает Ариадну, только теперь она это понимает.
Ариадна больше по инерции, чем по внутренней воле командным голосом созывает всех в зал. Достаёт шахтёрский торт – чистый шоколад с орехами, цукатами и чёрт его знает чем, такого вкусного больше нигде не делают. Филипп сам добыл нож и режет торт на шестнадцать кусков. Пока он стоит рядом с ней и режет торт, Ариадна испытывает не-привычное спокойствие – ей не хочется уходить, хотя она уже валится с ног, она знает, что Филипп её чувствует, он с ней, на её стороне, и в ней шевелится дурацкая надежда – может быть, раз есть кто-то на твоей стороне, всё и будет хорошо.

Багровый июньский вечер с Волгой течёт в окно – полумрак, оранжевые блики на сте-нах выхватывают в комнате Ариадны разбросанные вещи, спальник, донецкая флиска, походный рюкзак. Она не зажигает света, тянет до последнего – задумавшись на минуту, сидит на своём рюкзаке и смотрит в окно, считает в уме секунды с хронометрической точностью. Оставалось пятьдесят.
Когда-нибудь избавится она от своих дурацких военных привычек? «Ты женщина, а не хронометр», - увещевал её Никитос. Но он был неправ. Эх, наверное, по возвращении она опять напишет очерк – питерская редакция шлёт ей письма каждые две недели, просит новую книжку о Донбассе, а у неё нет времени, ей даже отдохнуть-то некогда. И ей пле-вать – она опять уезжает, обещала ехать.
Даже огромное, пронизывающее всё тело и всю душу счастье от известия, принесённо-го милым Алексашкой – что Черкеса нашли, он жив, слегка ранен и помещён в донецкий госпиталь – даже ему некогда было длиться, потому что на следующий день надо было уезжать. Ребята с гуманитаркой ждали её. Там, у линии фронта, она встретится с Черке-сом, и с Алексашкой, и со всеми ребятами из спецотряда, они будут так трогательно, по-буйволовски нежно опекать её и слушать её фронтовые песни, подыгрывая ей на гитаре. Она будет ездить по госпиталям с медицинскими материалами и долго, долго говорить с Черкесом о литературе, о фестивале молодых литераторов, а через неделю на завод, а ещё через две недели в Москву, и так всегда, всегда без конца.
Оставалось десять секунд. Они тоже проходят, Ариадна встаёт, поворачивается к рас-пахнутым антресолям, чтобы продолжить собирать рюкзак, но в этот момент звонят в дверь, и она открывает.
- Фил, - говорит она. – Фил, представляешь, я загадала, что ты придёшь ровно через минуту, и она только что истекла.
Филипп входит и молча обнимает её. Он всё знает – знает, когда она уезжает, и знает, что ничем не сможет её остановить.
- Неужели ты рада? – спрашивает он в волосы на её макушке.
Ариадна не говорит, кивает головой. Хронометр в её голове выключается, слабое по-щёлкивание ещё слышно недолго, но затихает и оно. Они стоят, обнявшись, и молчат бес-конечное время, Филипп ждёт, боясь пошевельнуться, Ариадна дышит ему в грудь и не ждёт ничего, просто вдыхает его запах и изо всех сил, которые она способна напрячь в своей душе, старается запомнить этот запах, этот пульс, это мгновение без времени.
Звонит телефон – долго, гудков шесть, Ариадна игнорирует его, но он напоминает ей, что время всё же идёт, и его мало. Она убирает тонкие ладони с плеч Филиппа, поднима-ет подбородок и смотрит ему в глаза.
«Ты же не уйдёшь? Ты никуда не уйдёшь, Фил?.. Вот и хорошо. Побудь со мной сего-дня, пожалуйста. Я очень устала. Пожалуйста, побудь».

(август, 2023г.)