Жилкина Алёна - Как открывали Романовский мост
Двадцать пятого мая 1913 года день выдался солнечный и ветреный, с небольшой облачностью. Облака быстро проплывали, меняли форму и исчезали в бездонной лазури неба. Озорной ветер пускал волну по густой траве, покрывшей все холмы и пригорки. В воздухе царила атмосфера праздника.
На Вязовую гору высыпал народ. У развёрнутой палатки гудели на все лады людские голоса, царила толчея. И не мудрено, ведь там подавали горячий чай из пузатых медных самоваров, а к чаю можно было прикупить ещё тёплые калачи да свежие пряники. Толпился народ и на другом берегу: все готовились стать свидетелями открытия долгожданного железнодорожного моста через Волгу. Этот мост назвали Романовским - в честь трёхсотлетия правящей царской династии.
Журналист из «Поволжской были» Филимон Загорайко затесался в толпу, стараясь не упустить ничего интересного. Его светло-голубые глаза постоянно бегали туда-сюда, выискивая что-нибудь полезное для будущей заметки, а уши, торчащие из-под жиденьких рыжеватых волос, смешно шевелились. Из кармана удлинённого твидового пиджака он достал блокнот, похожий на небольшую книжицу в потёртом кожаном переплёте. Блокнот был прошит грубой льняной нитью и закрывался на два ремешка с округлыми медными пряжками - они блестели на солнце, привлекая внимание к потёртой коже и потрепанным краям бумаги. Следом за блокнотом писака извлёк остро заточенный огрызок карандаша немецкой фирмы «Staedtler», на котором блестела четвертинка луны. Дело оставалось за малым – добыть материал!
Сперва внимание журналиста привлекла разновозрастная кучка местных мальчишек. Те сильно шумели. Прибившись к ним, он услышал, как ребята спорили: рухнет ли мост, когда по нему поедет поезд, или выдержит. Долговязый парнишка, верховодивший всей этой компанией, предложил сделать ставки и стал собирать гроши со спорщиков, явно намереваясь поживиться на этом деле.
Ушлого пройдоху звали Даня. Загорайко поинтересовался у него: «А сам-то что думаешь, рухнет мост али нет?» Парень в ответ пожал плечами и прогудел с хрипотцой, будто заправский священник: «На всё воля Божья!»
Покинув галдящих пацанят, ловкий писака очутился возле толпы мужиков. Их вид и разговоры выдавали журналисту торговцев из зажиточного крестьянского сословия. Мужики были пузатые, краснощёкие, бородатые, в косоворотках, подпоясанных расшитыми кушаками. Головы их покрывали картузы. Они радовались, что «таперича господа уже не будут иметь таких барышей, какия они лупили с народа за провоз на пароме», и что не придётся, как в прошлые годы, терять груз в ледостав.
Говоря о «господах», торгаши имели в виду акционеров Московско-Казанской железной дороги. Надо заметить, что владельцы «железки» в то время получали солидный куш за перевозку людей и груза по реке. Её стоимость бралась дополнительно к проездному билету по железной дороге. В монаршей канцелярии регулярно обнаруживались жалобы купцов на дороговизну перевозки, порчу не переправленных вовремя товаров и убытки. И хотя хозяева железной дороги регулярно распространяли обещания о скором строительстве моста, тем не менее, им было куда выгоднее содержать небольшой флот, чем затевать большую стройку и терять дополнительный доход с реки.
Отойдя от мужиков, газетчик пытливым взглядом зацепился за молодую крестьянку, понуро стоявшую на берегу реки в окружении пяти маленьких ребятишек. На голове у бабы был повязан чёрный вдовий платок. Она с тоской смотрела на реку, тихо шептала молитву и крестила мост. Двое ребятишек постарше, сложив руки на груди, молились вместе с матерью, а малыши испуганно жались к подолу её широкой юбки.
Подойдя к вдовице, Загорайко выяснил, что та звалась Глафирой. Разговорив опечаленную крестьянку, он узнал, что полтора года назад её муж Степан подался на заработки. Ему удалось устроиться разнорабочим на строительство моста. Но радость продлилась недолго: холодным ноябрьским днём в дом пришла страшная весть о гибели главы семейства… Накануне открытия моста покойный явился во сне к супруге и попросил прийти на берег, чтобы помолиться за упокой его души. Послушная воле мужа, Глафира привела детей на берег помянуть отца. А мост она крестила затем, «штобы не рухнул, батюшка, и ныне, и присно, и во веки веков!»
Филимон внимательно выслушал рассказ Глафиры, сочувственно вздохнул, глядя на пятерых сирот, но записывать её слова не стал. Нет, ему не жаль было окончательно исписать карандаш, но он прекрасно осознавал, что даже если запишет эту историю в свой блокнот, то строгий редактор не даст ей ходу.
«А сколько таких вдов льют тут слёзы?» – с горечью подумал журналист, вспоминая о давней трагедии, писать о которой никому не позволяли, дабы не портить репутацию строителей и владельцев железной дороги. А ведь 22 ноября 1911 года случилось страшное: пять опор моста рухнули в одночасье. Люди, работавшие на берегу вспоминали, что первый ледостав случился на реке в начале ноября, а середины месяца пришла оттепель. 22 ноября река вскрылась и возведённые «быки» обрушились под напором начавшегося ледохода. Рабочие, трудившиеся на строительных мостках, попадали в реку и уже не смогли выбраться: кого унесло сильным течением, кого придавило частями мостовых опор. Газетам разрешили сообщить о пяти погибших, тогда как счёт шёл на десятки людских душ, многие из которых были поденщиками. Их строительная контора умышленно не учитывала, а стало быть, и не считала нужным упоминать в хронике происшествий...
Воспоминания о трагедии и необходимость молчать о ней тяготили Филимона Загорайко. Однако уже через мгновенье его невесёлые думы развеял оглушительный гул первого поезда, въезжавшего на Романовский мост. Совсем скоро к грохоту колёс, отбивавших ритм по новеньким шпалам, добавились свист гудка и оглушительные крики «Ура!» с обоих берегов Волги.
Жизнь продолжалась.