Сырый Тимофей - приди и подумай

Больше всего с детства я боялся, что придут люди. Что люди придут и скажут. Люди скажут, что люди так не делают. Люди скажут, что у людей так не бывает. Много лет я ждал этих людей. Иногда в форме соседей или почтальона, иногда в форме газовщика. Мне было сказано, что может прийти газовщик и как представитель людей он не одобрит расходящийся сад тропок, что ему, газовщику положено сразу напрямую к порогу, он не должен сворачивать по дуге мимо разросшихся кустов самшита, не должен пригибаться под напором свисающих яблоневых запястий и приходить к порогу путём неправедным, ибо он, газовщик - представитель гордого племени людей, не должен испытывать муки эстетики. Поэтому у нас не будет здесь японского, китайского и прочих узкоглазых садов, а будет, как у людей и для них. Они ведь могут прийти и сказать. А если люди не скажут, а промолчат, то это ещё страшнее: что они подумают?! Поэтому гамак не будет висеть в комнате - у людей так не принято. Гамак подобен чайному сервизу советских эпох, он почти хрусталь, он достаётся по случаю годовщин и на праздники. Он только во дворе, чтобы полежать под речь генерального президента в последние несколько минут уходящего года, уходящей жизни. Осторожно, не разбей гамак, в нём ещё дедушка лежал. При Колчаке. И пыль сотри. А, так ты ещё уроки перед каникулами не сделал? Тогда гамака в этом году не будет, потом вырастишь и поймёшь, тогда и полежишь. Или никогда не поймёшь.

Я ждал людей с трепетом, с предвкушением мести на пересохших губах. Я знал, что смогу отомстить им за многое так и не случившееся в жизни - за ненаклеенные на магнитофон стикеры, за ковры, оставшиеся распятыми на стенах, за привезённые с морей страшные имитации деревьев из янтарных обрезков, которые нельзя выбросить, ибо "память". Человеческая память, людская. Я бы жестоко отомстил за коврики перед дверями, изображающие высокую культуру борьбы с пылью, за тёплые шапочки, в которых гниёт мозг младенцев, намертво привязанных к коляскам, потому что люди знают: ребёнок простудится. Я очень хотел сделать больно тем, кто придумал продавать металлические заборы, покрашенные под камень, фотографические обои, сделанные под любовь к родине. Зуб за зуб, боль за боль.

Каждому вновь пришедшему я заглядывал в глазницы - не люди ли часом пожаловали? Но приходили совсем простые такие - поболтать, спросить, посидеть за чаем. Да, ничего, ничего, так тоже хорошо, да, удобно. Ага, это даже очень интересно у вас получилось. Да, нравится, и это тоже. Не ругали, не морщили нос, не сказывали и не подумывали. Короче, вовсе и не люди какие-то.

Люди выжидали. Они хотели выбрать час, когда я буду беззащитен и расслаблен, когда, малодушно упиваясь парами жасмина, привалившись к заваленке с ложкой мёда в чае, с чаем в стакане, стаканом в руке, буду любоваться оставленным в живых "сорняком" типа девясила или, может быть, репейника. Я ведь милую их, не скашиваю, хотя у людей - я слыхал - так не принято. Или придут, когда надену носки не под цвет глаз, как того требует актуальный тренд, когда выдам себя шнурками, словом, репостом. Тогда и придут, обвинят, осудят, накажут. Поэтому я не расслаблялся и тщательно готовился. У меня было немного валюты в годах, я обменял небольшую сумму на мудрость и так узнал, что этих самых людей не так уж много, иначе они были бы уже здесь. Скорее всего, их чуть-чуть, быть может, даже один. Я стал готовиться к приходу этого немногочисленного.

Сразу за калиткой я выкопал и замаскировал модными журналами достаточно глубокую яму, дно которой было вымощено торчащими вверх шприцами - так охотились мои предки. Шприцы содержали одновременно седативные и возбуждающие препараты, нейролептики, транквилизаторы, опиаты, дистилированную воду, они прививали манту, прививали доброе и вечное, спасали от ковидки одновременно отечественными и зарубежными вакцинами, так что уколотый людь должен был сразу потерять ориентацию в том, что хорошо и что плохо, и медленно умереть в дезориентированных страданиях, не в силах определиться с тем, как правильно поступить, когда другой забирает у тебя в песочнице любимую машинку. Ты не знаешь, ударить ли его лопаткой по голове, отдать ли машинку, предложить поиграть вместе, позвать родителя или замереть, вцепившись в машинку бульдожьей хваткой. Или, может, вовсе перестать любить машинку, перестать считать её своей? Невозможность сделать выбор, а точнее - одновременное свершение всех предполагающихся вариантов - должно было по моему замыслу привести угодившего в шприцевую яму гостя к мучительной, злой и неэффектной смерти через надругательство над волей.

Я стал углубляться в процесс познания науки казнь, стараясь изобрести какое-то изысканное лакомство, смесь восточных практик пытки с западными приёмами инквизиторских соковыжималок: "испанских сапожков", "стульев ведьмы" и прочих милых садистических прихотей. С одной стороны, мне не хотелось заимствовать чей-то опыт вчистую, но с другой - я понимал, что культура умерщвления также является многоступенчатым, последовательно развивающимся ремеслом, и что я невправе игнорировать традицию.

Например, мне всегда импонировала (читай - пугала) казнь крысой, проедавшей лицо человека, чтобы выбраться из клетки наружу. Не помню, как такое удовольствие называлось и где применялось, назовём его "глубокий макияж". При глубоком макияже клетку приставляли к голове человека, и крысе ничего не оставалось делать, как поедать зеркало души человека и ту часть, что чешется к выпивке, и обе, которые не дуры, и те, которые надо подставлять, когда по ним бьют. Таким образом крыса, пробираясь сквозь мягкие ткани и устойчивые выражения к своей личной свободе, благородно высвобождала дух человека. Моей вариацией на тему стала казнь кошкой. Во-первых, это избавляло меня от незавидной роли плагиатора и повторюшки-хрюшки. Во-вторых, вносила в казнь дополнительную смысловую нагрузку. Потому что все любят кошечек. А любовь, как известно, может убивать, что давно проверено на практике. И вот, если бы я изловил негодяя, пришедшего сказать мне от имени людей, я мог бы казнить его кошкой. Посаженная в такое же незавидное положение, как и крыса, кошка, конечно, не стала бы поедать человека, она поступила бы другим привычным для неё омерзительным способом - она бы тёрлась и вылизывала, вылизывала бы и тёрлась об него, пока не протёрла бы пленника до дыр. Мне весьма понравилась эта идея, ведь стирание личности происходило бы очень медленно, без очевидных кровопотерь. Можно было умирать незаметно для себя, почти как в жизни, но всё же зная и наблюдая, как тебя убивает любимое одомашненное существо.

Адаптируя восточные практики обращения человека в долгожданное ничто, я не мог не вспомнить казнь через проращивание ствола бамбука сквозь жертву. Её усаживали на стульчик, а бамбук, известный своей высокой скоростью вегетации вставляли седоку в выходное отверстие, и он насточиво прорастал жертву насквозь, куда ж деваться то. Бамбук в данном случае исполнял обязанности крысы (в моём случае - кошки) только совсем с другой стороны и безо всяких хищнических намерений, в этом его нельзя упрекнуть - он просто двигался к свету. Казнь эта, несомненно заключает в себе глубокий экологический посыл, иллюстрируя торжество природных сил, присущих как растению, так и палачу, и жертве. Мы наблюдаем естественность на всех проявленных уровнях - естественно стремиться к солнцу вопреки всему, естественно умирать под напором чьего-то стремления к свету и естественно регулировать оба эти естественные процесса, возвращающясь в первоначальную дикость, из которой мы и не уходили, а просто вышли погулять вокруг дома. Главное, что бумажный (избамбуковый, например) пакет победил пластиковый, и мы не убиваем другого электричеством. Это весьма грубая версия происходящего, загрязняющая естественную среду естественно-научными отходами. Давайте её отринем.

Будучи настроен весьма патриотично, учитывая условия отсутствия произрастания растения бамбук на предоставленных мне территориях, как человек, не прописанный в городе воинской славы Сочи, известном своими дендропарками, питомниками, огородами экзотик и зарослями космополитов, я, конечно, видел в качестве полноценной замены бамбука его родстенника, исходящего на удочки и турлук. Многолетние наблюдения за камышом в условиях его, опять же, естественного произрастания привели к нескольким умозаключениям касательно вышеназванной задачи по обороне себя от людей. Несмотря на то, что камыш демонстрирует высокую скорость роста, достаточную для того, чтобы пронизать чужеродное тело своей стрелой и не растеряться на полпути, он таки имеет некоторые недостатки и уступает своему тропическому родственнику. Во-первых, он заметно тоньше, а, стало быть, менее устрашающ, колюч, душераздираюч, менее чревонеугоден, так сказать. Во-вторых, активный рост его ограничен тёплым временем года, что заметно сокращает диапазон применения данного вида в условиях нашей не вечной, но всё же достаточно ощутимой мерзлоты. Строить отдельный зимний сад или зимний пруд для выращивания растений, исполняющих приговор, не входило в мои планы, в конце концов, есть более экономичные и не менее интересные способы активной защиты от людей, намеревающихся вторгнуться ко мне со своими мнениями и привычками. Но решительной каплей, перевесившей чашу не в сторону камыша, стало известие о том, что камыш оказался вовсе не тем, за кого он себя выдаёт, что мой наш местный "камыш" на самом деле есть трава осока. И хотя можно было бы закрыть на эту вновь поступившую информацию глаза и использовать новоявленный название, я решил отказаться от затеи с вегетативной казнью, посчитав, что в этом деле любые нестыковки неслучайны, подозрительны и обидны.

Мне бы не хотелось прослыть в ваших глазах консерватором, правым экологическим экстремистом, а то и вообще каким-нибудь старовером-луддитом, ратующим исключительно за лапти и переработку. Нисколичко. Я тоже не прочь, выйдя из "Четвёрочки", широким жестом смахнуть фантик от мороженого в мусорный бачок и даже не бежать за обёрткой, если ветер вырвет её обратно наружу и понесёт по улице. И да, конечно, я думал, как бы так заручиться поддержкой электрического тока, но чтобы без этих дешёвых, как в концентрированном лагере, приёмчиков вроде использования намагниченной проволоки по периметру. Некрасиво, да и коммунальные, признаться, меня пугают. Был замысел более элегантного кроя: пойманный человек должен был накрутить разряд на динамо-машине и потом самостоятельно ужалиться им, не прибегая к помощи близлежащих электростанций. Осуществлению плана мешал провал в знаниях по физике, если можно провалом назвать, например, Тихий Океан, разделяющий Фиджи и остров Св.Лавренития, названный в честь одного из героев чукотского эпоса, должно быть, а также растерянность в области психологии - я никак не мог увидеть способ заставить испытуемого казнью человека совершить эту самую накрутку, а тем более самолично нажать гашетку. При этом насилие извне, с моей строны низводило казнь до обычной полицейской процедуры, обессмысливая её и приближая к скучной расправе, лишённой всяких эстетических амбиций. Так я столкнулся со страшной непреодолимой силой, о которой много слышал в детстве на страницах фейсбука - отсутствием мотивации.

Возможности использовать природные ресурсы для достижения своих самооборонительных целей очень привлекали меня. Я думал и о полезных свойствах растений, таких как борщевик, шиповник, крапива, амброзия. Даже о верблюжьей колючке я думал. Понимая, что доставка её будет мероприятием не из простых, я был всё же готов озаботиться ею, случись сочинить хитрое и мотивирующее людей к гибели взаимодействие с этим экзотическим кустом. Но никакие дельные соображения не озаряли мою коробку изнутри, и я ограничился тем, что развесил над письменным столом иллюстрации колючки и некоторых других растений для придания вдохновению, так сказать, направленности. Я снова обратился к животным. К тому моменту у меня уже была крыса-кошка и клетка, подогнанная под стандартное лицо, на случай, если вероломный враг явится подсказать, что мне было бы лучше поклеить обои, например. Или спилить ветку. Или использовать раунд-ап. Или завести трудовую книжку, трудовую жену, детей трудовых. Или идти голосовать, потому что на каждом из нас лежит ответственность, обязанность, долг, совесть, честь и загар. Да мало ли, что могли сказать эти люди. Я был готов. И крыса с кошкой тоже.

И вот я подумал о насекомых. Пчёлы, осы, шершни очень сильно жалят. Это такие разновидности летающего, мыслящего шиповника. Можно было бы поработать с этим материалом, у некоторых, знаю, бывает такая низкая переносимость яда, что достаточно пары укусов, чтобы люди ничего уже не могли сказать и ничего подумать. Но это было бы слишком прямо, слишком в лоб. А вот, например, блохи или вши. Мммммм.

Для заготовки материала мне понадобился бомж, и найти его было не трудно. Я пригласил его домой, предложил поменять одежду, а старую оставил на расплод, спрятав в металлический бак во дворе, куда по замыслу должен был садиться человек, мучимый этими тварями, как бы сгорающий на медленном огне укусов, и чесотки, пока я читаю ему советскую стенограмму заседания съезда с упоминанием всех эмоциональных реакций зала. Бомжа я не тронул. Как ни странно, он ничего не стал говорить, ни о цвете стен, ни о правилах мытья посуды, ни о чём. Он молчал, и даже не издавал звуков благодарности, возможно, и не испытывая её. У меня даже промелькнула мысль оставить его у себя в качестве животного или растения, которое могло бы пригодиться для моей обороны, ведь многие, знаю, всерьёз боятся этих плохо пахнущих и хорошо воняющих обитателей дна. Многие их сторонятся и брезгуют, хотя ещё совсем недвано мы все так пахли, все чесались. Скорее всего, бомж не мог подумать обо мне ничего такого, что могли бы подумать люди, и я отпустил его.

Через день я решил навестить свою насекомую ферму. Я поднял крышку, и даже отскочил от неожиданности: бак уже работал. В нём сидел первый клиент. Руки были связаны, одет в жаркую солдатскую шинель. Ещё не успев подумать, каким образом этот гость угодил на ферму, я сразу же заметил какое-то противоречие в его фигуре: лицо никак не вязалось с одеждой. Шинель явно была с другого плеча. Шинель была советская, широкая, а лицо с усиками, псевдоарийское. По псевдоарийским щёкам струился пот. Где-то он разливался широким щедрым потоком, словно Днепр. В других местах выбирал неглубокое морщинистое русло Рузы. Насекомые уже принялись за работу и вбивали танковые клинья во фланги, напрямик и особенно с тыла. Я не знал, люди передо мной или нет, но решил на всякий случай оставить фюрера в баке, аккуратно придавил крышкой торчавшую голову и замотал бак несколькими слоями звукоизоляции.

Прошло достаточно много времени. Обещанные люди так и не появлялись. Кошка к тому времени сдохла, хвост облез. Или я её сам убил? Я же вегетарианец, и, значит, никакого от неё прока мне не было. Кости фюрера выскреб и сдал на свалку истории - там ещё и не такое принимали. Ежедневное напряжённое ожидание, страх, что ко мне вот сейчас придут и скажут, и надо будет бороться, признаюсь, порядком измотали меня. Иногда я был на грани того, чтобы сдаться и махнуть рукой - будь, что будет. Но как раз в такую минуту слабости вдруг отчётливо пришла мысль, что именно этого они и добиваются - хотят измотать меня ожиданием, и когда я обмякну и обезволю, они придут и скажут, придут и подумают! Тут во мне снова встрепенулось нутряное чувство самосохранения, оно разбудило гордость, гордость завела ум внутреннего сгорания, и я тронулся умом в нужном направлении. Я понял, что нужно делать: нельзя ждать, нельзя сидеть на месте, нельзя занимать оборонительную позицию жертвы. Надо смотреть в лицо врагу, надо выходить в атаку! И тут же осадил себя: нет, сперва надо произвести разведку, обнаружить противника, а потом активно действовать по плану.

Я стал выходить в город, знакомиться с людьми, заглядывать им в лица, маскироваться, проверять. Было страшно, ведь каждый встречный мог оказаться из их числа, но меня успокаивала мысль, что они не подозревают о моём манёвре, они не готовы к такому повороту событий, они не умеют так воевать, они привыкли приходить, а здесь я сам приду и скажу, вот, приду и подумаю. Для того, чтобы не вызывать лишних подозрений, мне требовалась некоторая атрибутика, культурные коды адекватности. Чтобы сидеть и трендеть с потенциальными врагами, нужны были тренды. В первую очередь нужно было обзавестись коммуникатором соответствующей марки, с модным цифро-буквенным сочетанием, чтобы люди видели: ты не экономишь на коммуникации, ты дорожишь общением с ними, ты записываешь их контакт не в простой коммуникатор, а в золотой. Для этой высокой цели требовались финансы, но поскольку речь шла не о роскоши, а о самосохранении, я готов был пожертвовать чем-то ценным на продажу. Из запасов у меня была клетка с дыркой для лица (я заказывал её в своё время клеточных дел мастеру), уже немолодая, но вполне ещё годная для того, кто бы решился обороняться при помощи мелкого хищника. Но товар был чрезвычайно узко специализированный, к тому же я боялся выдать свои подготовительные операции. От крысокошки у меня оставались кости, и можно было бы снарядить археологическую разведку в конец сада, отрыть их, почистить и продать. Однако опыт рыночных отношений подсказывал, что этих специфически ценных вещей будет недостаточно для покупки модного коммуникатора. Биржевая цена на кости упала, я даже стал стараться меньше смотреть в зеркало, чтобы не терять самооценку, и перестал думать об археологии.

Зато я вспомнил о фюрере, и у меня родилась редкая мысль практического содержания, как сейчас говорят, бизнес-идея. Я обратился на свалку истории с просьбой выдать мне кости обратно. По своему профильному образованию я имел разрешение взаимодействовать с этой организацией и даже в перспективе сам мог быть принят ею в качестве артефакта. Никаких других преимуществ, кроме разве что самонадеянной иллюзии, что знания о прошлом оградат меня от событий в будущем, моё образование не давало. Мне повезло, и уже через пару часов бюрократических потуг, волокит, тяжб и надругательств над формальной логикой, посредством нескольких килограмм бумаги, изведённой на заполнение бланков и сочинение заявлений, я получил псевдоарийские кости всё в том же пластиковом пакете из "Четвёрочки", в котором сдал этот человеческий мусор полгода назад. Видимо, свалка была переполнена и до моего артефакта дело так и не дошло.

Мне повезло: объявление о продаже мощей фюрера возымело колоссальный успех. Почти сразу же мне позвонили из какой-то местной организации неофашистов и хотели забрать весь пакет. Слава богу, я догадался оставить часть костей себе и потом уже продавал их небольшими порциями - одному адепту фалангу, другому нижнюю челюсть, третьему лобковую кость. Последователи костлявого шли и шли ко мне, но их приход совершенно не тревожил меня, третье чувство сигнализировало, что они ничего не скажут и уж тем более не подумают. Дороже всего мне удалось продать правую руку, ведь владелец именно её вскидывал для своего приветственного клича, именно правой рукой выводил бессмертные слова в своей автобиографии и ею же правил военные карты. Для придания дополнительной значимости я использовал ещё один старый маркетинговый трюк - объявил, что правая рука время от времени мироточит, и таким образом, взвинтив цену до максимально возможной высоты, навсегда распрощался с фюрером.

Теперь я мог купить себе самый модный коммуникатор, более того - я мог обложиться ими с ног до головы, спать на них, играть ими в городки, размешивать коммуникаторами чахар. Я учился быть, как люди. Придя в кафе, я небрежно клал модную игрушку рядом, как бы и не акцентируя на ней внимание, но понимая, что подаю нужный сигнал социальной адекватности и статуса. Иногда кто-нибудь из знакомых интересовался:
- Пятнадцатый Икс-Ё?
- Да.
- Мммммм. А гастук, галстук у тебя семнадцатый?
- Нет, семнадцатые сейчас уже не носят. Теперь вновь актуальны пятые, но это уже новое поколение пятых с запанками от одиннадцатых и характерным узлом, свойственным всей линейки восьмёрок. Но я не стал такой брать, играю на опережение - активно скупаю восемнадцатые и девятнадцатые, так как осенью выйдет правоштанинная серия брюк с двухтактовым припуском и ширинкой из тефлона, чтобы не пригорало (ты меня понимаешь, да?), так вот они будут одной комплектации с восемнадцатыми и девятнадцатыми, и цены взлетят вдвое. Кстати, если хочешь, могу тебе уступить пару штук по базовой стоимости.
Примерно как-то так ведя беседы, я не без удовольствия стал замечать, что научился уверенно мимикрировать под общий запрос и, стало быть, могу без опаски передвигаться в тылу ничего не подозревающего врага.

Каждый день примерно в одинаковое время, ближе к полудню я облюбовывал местечко в одном из расплодившихся кафе. Раньше я недоумевал, засчёт чего живут эти заведения, неужели у людей так много регулярных денег на выброс? Теперь стал догадываться, что многие разводили собственных вшей и фюреров на продажу, значит, и за экономику можно было не волноваться. Вначале своей карьеры разведчика я старался забиться в дальний угол, откуда подсматривал за посетителями, пытаясь угадать, кто же из них люди. Оказалось, что определить издалека со стопроцентной вероятностью это невозможно - нужно вступать в непосредственный контакт, и через пару недель операции я решился на разговор, подсев к одному из самых безобидных, как мне хотелось верить, человеку, по виду пивному спортсмену. В углу помещения висел экран, на котором транслировали шоу с бегающими миллионерами. Они носились по полю и били друг друга по ногам. Смысл игры заключался в том, чтобы ударить как можно незаметнее и сильнее, но и не перестараться. Перестаравшихся выгоняли с поля, наградив красными и жёлтыми карточками. Иногда миллионеры попадали по мячу, и он летел в ворота. Тот миллионер, что стоял на воротах, должен был этот мяч препарировать. А если ему не удавалось препарировать мяч, то назначался гол, и миллионеры должны были станцевать в углу поля. Им было трудно танцевать, поскольку ноги были избиты, но они очень старались, так как получали много цветных карточек, круче чем танцоры, не участвующие в шоу с мячом. Выигрывали те миллионеры, которые за игру успевали станцевать больше раз. Правила простые, я сразу их себе уяснил, и уже к концу первого периода легко мог обсуждать острые моменты матча с новым знакомым, профессиональным футбольным критиком, как и я.

Если на экране не происходило ничего интересного, я заводил с посетителями беседу, выбирая в качестве темы одну из популярных - про страшное заболевание, одолевающее нас уже второй год. Собеседники делились в основном на две категории - прививочников, которые уже тыкнулись или собирались тыкнуться прививкой и антипрививочников, которые ни за что не. И те и другие хотели жить, но каждый хотел убить оппонента за то, что тот хотел жить по-своему. Я довольно быстро научился отличать уколотого от неуколимого, технично принимал его позицию и изучал объект в непосредственной близости. Моя схема работала отлично до того случая, когда я оказался в компании сразу двух уже знакомых мне противоборцев, каждый из которых считал меня своим сторонником. По счастью, они быстро сцепились мёртвыми хватками конспирологических аргументов, и мне удалось ретироваться.

Одним из результатов моей поздней и несколько неожиданной социализации оказалось знакомство с девушкой. Произошло это всё в том же кафе, где я раскладывал на столике свои манки, чтобы тестировать окружающих и быть своим среди чужих. Не знаю, то ли мои козыри показались для неё привлекательными, то ли я сам чем-то угодил, но она бросила изо рта что-то небрежное и лёгкое, я ответил в том же непринуждённом ключе, и хотя никогда не отличался выдающимися способностями в области общения с противоположным полом, уже через десять минут мы щебетали о каких-то пустяках, словно были знакомы много лет. Потом оказалось, что ей нужно бежать. Мы не стали договариваться о следующей встрече, расставшись со взаимным чувством, что скоро увидимся. И только уже вечером, вспоминая это знакомство, я вдруг осознал, что при общении с этой девушкой, я совершенно забыл протестировать её, что не присмотрелся, не принюхался. А что, если она и есть эти самые люди, которые придут? Липкий холодок пробежал от макушки вниз к копчику. Я снял липовый цвет и глубоко задышал: нет, она ничего такого не спрашивала и не думала. Удивительным образом она уложила мою социофобию на лопатки буквально одной-двумя фразами. И всё же я решил, что в следующий раз буду осторожнее.

Ночью она пришла ко мне. Во сне. Там я сидел за столом и лузгал семечки, одна из них упала и провалилась в щель между половых досок. Из этой щели начал прорастать вьюн, он заполз на мой стул, оплёл штанину, прокрался в карман брюк с тефлоновой ширинкой и начал возиться там, в кармане. Казалось, туда запустили руку. Ощущение было приятное и настороженное одновременно, я чувствовал, что не могу пошевелиться, словно прирос к стулу. Я видел скользящеее в ногах растение и понимал, что это она. Кое-где на стебле росли маленькие розоватые пальцы ног с аккуратным педикюром. Было ясно, что цветок любит ухаживать за собой и не упускает возможности сползать в салон. Растение настойчиво ласкало меня, обжимая пальчиками, лепестками мои бёдра, оно уже прорвало подкладку кармана и вовсю хозяйничало под одеждой, обрекая на неотступную нежность. Вдруг я почувствовал сильный, властный толчок в области бамбука и проснулся в смешанных чувствах ужаса и удовльствия.

- Знаешь, ты мне сегодня снилась.
- Наверное, я была твоим домашним питомцем.
- Почти. Ты была растением, плющом, симпатичным таким.
- О, иногда очень хочется вести растительный образ жизни. Вот просто валяться на кровати, опустив ноги в сырую землю, и посасывать минералы. (Она рассмеялась). Я не хочу к тебе домой, не люблю ходить в гости. У всех свои порядки. Давай лучше ко мне.
- А у тебя что, беспорядок?
- По крайней мере он мой.

Дома у неё действительно оказалось неубрано, будто бы вообще отсутствовала какая-либо система отсчёта, чтобы, согласно ей, можно было произвести уборку. Любая вещь могла находиться, где угодно, что они, вещи, успешно и делали. В разных углах помещений наросли завалы из разнопрофильных материалов и предметов активной человеческой жизнедеятельности: детская одежда, инструменты, старые чемоданы, пакеты с немыслимым, фрагменты мебельных динозавров. Книги с полузакрытыми веками или пристально разглядывающие тебя в упор, гнездились на всех подоконниках и уступах, имея подле себя в охранении стаканы с испарившимся чахаром. Чахарная ложка взята на плечо. Ещё раззуваясь, я автоматически подумал, что неплохо было бы здесь навести порядок. Однако мою подругу это всё ничуть не смущало - она грациозно лавировала в родном пространстве по нахоженным фарватерам, ориентируясь на расставленные буйки стульев. Стены комнат и коридор были обшиты звукоизоляцией.
- Я делаю музыку, иногда подрабатываю звукозаписью. Поэтому все вещи находятся на своих местах - они гасят звук. Садись. Сейчас я тебе что-нибудь поставлю в обтяжечку. Вот это кресло для меломанов.

Такой раритет мне ещё не попадался. Это было не кресло, а какой-то сборный киборг. Спинка резная, с завитушками виноградной лозы, явно была калькой или фрагментом чьей-то модернистской фантазии, сиденье из советского беспринципного пластика, как-будто украденное в трамвае, было накрыто бархатным пледом, а сверху - по всей видимости из сострадания к ягодицам - ещё и подушкой. Ножками служили станины, похожие на чугунные батареи, казалось, они начинены какими-то механизмами. И, наконец, подлокотники - кожаные, многослойные, с кармашками, рычажками, кнопками. Я сел.
- Давай, врубайся, а я пойду на кухню, придумаю нам попить.
- Угу. Слушай, а у тебя тут весьма странно как-то...
- Как?
Я пытался приспособиться в кресле, чтобы почувствовать обещанные уют и расслабуху. Создавалось впечатление, что ты пришёл на сеанс к зубному врачу в Малый Театр. Ну кухне зажурчала вода.
- Говорю, странно у тебя здесь как-то. Ну, не как у людей.
Я наконец нашёл более-менее подходящую позу и опустил руки на подлокотники. В этот момент запястья намертво защелкнулись наручниками.
- Что ты сказал? - девушка стояла в проёме двери, лицо её отсвечивало беззастенчивым любопытством хищника. В руках она держала клетку с маленькой жизнерадостной крысобакой.