Аникин Дмитрий - Чет и нечео

Последняя любовь

Низких облаков быстрый лёт осенний,
птицы на весу черные застыли;
что тоски в лесах, что в полях ненастья
полные меры.

На краю села провожу эпоху,
а на полках книг, на полу бутылок
страсть как много: я милым занят делом –
пью да читаю.

А без водки как? Холодна без водки,
без тебя постель, а подкинуть в печку
дров, так прогорят раньше, чем успею
я отогреться.

Хоть во сне, хоть как – не оставь, родная!
Мы, не торопясь, заголим что надо,
губы ищут губ, мы слюну смешаем
в нектар блаженный.

Руки чуть дрожат, а у глаз печальных
сеть морщин – слеза в них найдет дорогу;
пахнет увяданьем, недальней смертью
милое тело.

Много потеряв, мы теперь безвредны
друг для друга, нет никаких последствий:
ни болезней, ни чтоб с железом ревность –
сеем бесплодно.

Приходи ко мне полюбиться, выпить;
я с тобою был в хитрых ласках первым,
а поможет бог, подыграешь телом –
буду последним.

Овидий

Овидий собирается в дорогу.

Старик, уставший от любовных дел,
все превращенья плоти описавший,
под старость лет и сам преобразился
в изгнанника. Испробовав личины
удачливых любовников, любовниц,
несчастных воздыхателей, опасных,
расчетливых распутников, сказавший
за женщин, что они бы не сказали, –
он новые наметил рубежи
поэзии. Теперь он – Одиссей,
плывущий не в Итаку – из нее.

Так даже больше правды. Впереди
то, что никак не может быть надеждой
на плаванья исход благополучный,
путеводит корабль. Посейдон
и в этот раз своим бессильным гневом
не остановит странника. Берется
усилием и гибельная цель,
и цель благая. Все для человека
не просто так: и жизнь, и смерть, и стих.

Старик спокоен. Варварским мечам
и холоду до тела не добраться,
и вообще поэту только время
опасно, интересно, благотворно;
сухая поэтическая речь
со всем разнообразьем строф и метров
и есть его теченье, пульс его.

Овидий размышляет над строкой
изгнания. Прозрачный римский воздух
наполнен скорбью, жалостью и страхом,
но все равно прекрасен. Никогда
не прочитает Август этих строк,
любовных же элегий никогда
прекрасная Коринна не читала –
но Рим прочтет, запомнит, сохранит.

Поэзия, забывшись, достигает
границы обитаемого мира
и, чуть помедлив, двигается дальше.

Чет и нечет

Нас услышат. Наше слово
стало важно, в нем состав
преступления такого,
что преследователь прав,

уж такое нынче время –
или-или. Ну а мы?
Мы ни с этими, ни с теми
посреди кромешной тьмы.

Нас услышат, дерзкий шепот
отзовется в тишине,
чтоб сыскной великий опыт
граблями по всей стране;

забирают без разбора.
Вот подметные слова
и не стоят приговора,
и погубят на раз-два.

Нас услышат, нет спасенья
от всеслышащих ушей
тихое стихотворенье
изменяет суть вещей:

всё, как названо, так будет,
тюрьмы их, а суд-то наш,
как срифмует, так осудит,
справим сделку – баш на баш.

Нет, никто нас не услышит.
Дело мертвое мертво,
кто-то пишет, как он дышит,
свято верит в торжество

правды, а она на свете
век жила, не прижилась,
за нее мы не в ответе,
ну какая наша власть?!

Не услышат. Как оглохло
время, бывшие стихи
распадаются; так плохо
нам за малые грехи:

сыплем солью несоленой,
мимо сыплем, прекратить
не умеем. Долгой, сонной
мыслью сколько ворошить?

Не услышат. В чуждых, вышних
областях, где страх и суд
нет, не надо звуков лишних,
наши песни не спасут.

Все мы скопом в ковш плавильный:
шпики, фрики, как нас там –
весь народ. Язык бессильный,
неприкрытый жалкий срам.