Заявки - литература

– Давай мальчиков навестим, Вера. Ты не всех знаешь, я познакомлю.
Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека:
– Это Серёжа Ломакин, Сергей Фёдорович, командир стрелкового батальона, он из моих женихов самый красивый. Глаза прозрачные, серые, будто вода в Чепси. Люблю в них смотреть, отражение своё искать. Смотрю и молчу. И Серёжа молчит. По вечерам спать его укладываю, как маленького, колыбельную армянскую пою, ему нравится, быстро засыпает. А это Стёпушка, джигяр. Белобрысенький, хорошенький, самый молодой здесь. Любит, когда полковые газеты вслух читаю. Сохранились штук пять, искрошились на сгибах. Уже наизусть могу – одно и то же по очереди. Мальчишке обе ноги выше колена оторвало, какой фронт? А так кажется Стёпке, что он сражается, а не лежит без дела, мамалыгу почём зря ест. Ваня Василенко, старший сержант; не смотри, что полноватый: бегает быстро, стреляет метко. Мыкола. Ранение в голову, зрение потерял. Коле письмо от жены читаю. Одно письмо пришло, больше не приносили; видать, неживая она. Кудрявый, черноволосый – Игорь Саркисян. Тяжёлый был, три недели его выхаживала, супом с ложки выкармливала, точно птичку. Не хотел есть. Иногда завлекал: поправлюсь – женюсь на тебе, Аршалуйс. Единственный из них знал, как моё имя переводится.
– Как? – спрашивает подруга.
– Рассвет. У тебя хорошее имя, военное. Для врача подходящее.
– Вера? Вера – военное имя?!
– Конечно. Нельзя на войне без веры. Тем более докторице. Мальчики все, кроме Игоря, Шурой кличут, а Шусей – только ты. Да и не случилось других подруг, сама знаешь, ты у меня разъединственная, разговариваю – наговориться не могу. Надоело, поди, про белого бычка слушать? Терпи, моя золотая, ведь никого на хуторе нет, одна векую. Кроме тебя, не с кем словом перекинуться. Брат и племяшка в Горячий Ключ звали: там электричество, телевизор, вода из крана. А как солдат оставить? Они просили – не бросай; клятву я дала, что не брошу, пока жива. Днём в колхозе работала, вечером к ним бежала – кому сказку рассказать, кого песенкой порадовать. Радио слушала, новости ребятам рассказывала. Так полвека и усвистало.
Ездила я в город. Красиво, не спорю, удобства всякие. Провода, как прыгалки, между столбами висят, на них птицы – чернявые, клювастые, что мой Игорёк. Ночью светло: фонари на улицах. Домой вернулась – скала нависает, Чепси шуршит по камням, убаюкивает, любимки спокойно спят. Вон там – братская могила, двести человек лично похоронила, чуток левее – ещё триста, а всего – почти две тысячи в Поднависле. Каждому камень приносила, отмечала, кто где упокоился. Под розовым большим камнем – командир. Запомни место.
Сколько за них перед скалой молилась! Храма нет, отсюда до ближайшего села – двенадцать километров. Помнишь бои в сорок втором, Вера-джан? Страшные какие бои… Гитлер здесь на Северный Кавказ хотел прорваться, в газете писали – главный удар: за нефтью шёл. В нескольких километрах от Поднавислы его остановили. Не вышло ничего у фрица. Папа и братья на войну ушли. Дедушка, царствие небесное, всем Ханжиянам наказал: русская земля нас приняла, кров дала, братья по вере армян от турок спасли, и теперь свою новую Родину мы защищать должны до последнего.
Сначала пять раненых в дом принесли. Потом ещё, ещё. Я не санитарка, никто и звать никак, никем и не числилась – доброволец. Ничего, всему научилась – уколы ставила, капельницы держала, разве что не оперировала. В одной комнате операционную сделали, в других – лазарет. Дома ступить негде, новеньких под деревья клали. Жара, осы, мухи роятся, зато фруктов много. Пациенты плакали, кричали, еле успевала от одного к другому бегать. Мы с хирургом спали по три часа. Потом тебя на помощь прислали, солнышко рыжее, конопушчатое. Вер, до чего же мы молодые были! По двадцать восемь, кажется?
Иду с ведром воды однажды, гляжу – сидит лейтенант носатый, длинный нос повесил совсем. Поздоровалась по-армянски – барев дзез. Не понял. Спросила – армянин? Нет, грек. Совсем расклеился: руку оторвало, кому калечный нужен? Я рявкнула: чего удумал – духом падать! На фронте нужен, одной рукой запросто стрелять можно! Меня и дед, и отец к оружию приучили: охотники. Ружьё одной правой схватила, в воздух пальнула, зыркнула построже. Наверное, жёстко, но так надо. Ожил парень.
В другой раз безногий Володя-тракторист скис. Вовке мягче сказала: после войны мужчин мало уцелеет, каждый наперечёт, женишься на доброй красивой девушке, детей нарожаете. Учись, мозги хорошие, образование получай! Обе руки на месте, одна нога имеется, необязательно трактором управлять. Владимир Петрович в восемьдесят пятом приезжал: Шурочка, помнишь меня? Молоком поила, жить учила – так выучился я, нынче сам учу – детей в школе.
В октябре хирург вызвал, сказал – все на фронт уходим, раненых подводами вывезем, тебя защищать некому, собирайся в эвакуацию. Отказалась. На кого могилы оставлю? Кто ходить за ними будет?
Так крепко ты на прощание меня обняла... на всю жизнь слово твоё запомнила, Верка, – что вернёшься. Твёрдо пообещала – вернёшься, глазищами намокла и к грузовику помчалась, а я стала ждать, пока довоюешь. Терпения, чай, не занимать. Слезу не подпускала: бойцы хныканья не любят, к чему их огорчать?
.
Шептала-журчала, перекатывалась на голышах год за годом Чепси, уносила тревоги, смывала горести.
.
Днём в колхозе, вечером с солдатами – так и сложилось. Женихов немало сваталось, да не вышла замуж: предназначение другое. Не рассказывала никому, открою историю давнюю. Лет пятнадцать мне было, через реку переправлялась – арба перевернулась, и понёс меня горный поток, притопил в холодной воде. Я за воловьи хвосты схватилась – дотащили волы до берега. Долго в горячке лежала, с неделю, родители не верили, что оправлюсь, глаза выплакали.
Где-то в других мирах оказалась. Сначала увидела лестницу с резными перилами, по ней поднялась – открылся сад, на местные не похожий. Беседки каменные в рядок выстроились, возле них – фруктовые деревья невиданные. Кипарис лианами навроде глицинии до верхушки опутан, а глициния – каких на земле не встретишь: ярко-синяя, сыплется сверху бархатным дождём, под исцарапанные босые ноги коврик стелет; до чего хорошо, до чего благостно на сердце! Полупрозрачный старик в белых одеждах наверху стоит, смотрит не на меня, а словно внутрь меня – и ни слова не произносит. Так захотелось в том саду поселиться! Прилечь на топчан, кожицу диковинного плода отшелушить, сладкую мякоть попробовать… Спросила – можно? Старец губами не шевельнул, но я услышала: нельзя, главное предназначение на земле не выполнено, а какое – узнаю, когда время придёт.
Спит моё предназначение под скалой. Смотри, оградки из ивы сплела, чтобы слаще спалось. Командиру куст посадила. Тощенький прутик за столько лет расщекастился, живым зонтом накрыл.
Привыкшими к работе руками в оплётке толстых сизых вен Аршалуйс ловко выдёргивает сорняки, переходит от могилы к могиле. Худая жилистая фигура закутана в тёмную самовязаную кофту, на седой стриженой голове – пёстрый платок. Подруга рядом, «роднулечка», так Аршалуйс её зовёт. Куда Шуся – туда и Вера, хвостиком всегдашним. В тысячный раз Шусин рассказ слушает; помочь не может, зато слушать – сколько угодно.
– Колхоз перестройкой растрепало. Растила кукурузу в огороде, держала несушек – прокормилась. Захотел местный буржуин дачу в урочище строить, бульдозер пригнал. Захолонула душа, Вер. Выскочила, растопырилась. Выглядывает паренёк – уйди, бабушка, у меня приказ, расчистить территорию надо. Не растерялась, отвечаю – у меня тоже приказ, покажу, только домой сбегаю, обожди! Тот вылез, прикурил, а я за ружьишком метнулась. Перед ковшом встала, осадила: убирайся отсюда, здесь святое место, солдаты спят, да не шуми: разбудишь. Передай своему начальству: захоронения военных времён, ничего перекапывать не позволю! Дурак молодой рассердился, своей гремучей железякой попёр, я первый выстрел – в воздух, упредила, второй – в лобовое стекло. Удрал на бульдозере.
Потом чиновница приехала. Понимающая баба оказалась: у самой деды в войну сгинули. Распорядилась богатеев не пускать, денег раздобыла на железные ограды. Мальчики довольны, и мне легче. Готовые оградки помыть быстрее, чем из лозы плести: силы-то не те уже, глаза подслепли. Умру скоро, чувствую. Умирать нестрашно, страшно с солдатиками разлучиться, вся жизнь моя – за их могилами ухаживать и тебя ждать. Ты же тогда, в сорок втором, обещала вернуться, с той поры и жду. Пятьдесят лет жду!
– Здесь я, с тобой всюду хожу, за плечом твоим, – успокаивает Верочка старуху, – просто ты меня не видишь. Хочешь, расскажу, что дальше случится?
– Хочу, матахгнэм.
– Ты потеряешь зрение. Когда умрёшь, племяшка твоя станет хранительницей. На поляне выстроят армянский храм, сможешь молиться не скале, а настоящей иконе. Местные жители соберут миллион рублей, представляешь, целый миллион! Хотя как ты представишь, если даже пенсию отродясь не получала... Вот здесь поставят большой памятник: немолодая женщина, опустив голову, сидит на скамье, справа от её руки – простреленная каска. У ног всегда живые цветы – гвоздики, ромашки. Шуся, это ты! Не бросила своих солдат, осталась при них.
.
По вечерам невидимая Вера подсаживается к бронзовой подруге, гладит родные морщинистые щёки. Скамейка длинная, места обеим хватает. Аршалуйс под шёпот любимой Чепси негромко и ласково напевает бойцам армянскую колыбельную.
.
.
А.К. Ханжиян признали Женщиной 1997 года в номинации «Жизнь – судьба». В 1998 году её не стало. Аршалуйс Кеворковне присвоили звание Почетного гражданина Горячего Ключа, того самого города, куда она отказалась переезжать.
.

Пять граммов мёда

Я проживу в заботах месяца два,
Это ещё неплохо, скорее, меньше, –
Время для взяток, а не для баловства:
Улей на торсе липы уже повешен.

Так происходит сто миллионов лет,
Предки мои вписались пчелиным роем
В то, чтобы утром ты говорил:
– Налей
Чаю послаще! – женщине.
В час неровен

Кажется: труд никчёмен – мизер и пшик!
Божий сценарий слишком небрежно смётан:
Что для меня простая целая жизнь –
То для тебя каких-то пять граммов мёда.

Неоценённый дар мой, липовый мёд,
В чашкином брюхе тянется жижей талой.
Тот, кто любил, конечно, меня поймёт:
Пусть и недолго, всё-таки я летала.

.
Кисмет

У русалки зубы белей, чем снег,
На хвосте алмазные капли вод.
Он идёт к ней, думая, что честней
Утопиться в омуте. У него
Дома тишь да гладь, молода жена,
Озоруют дети, отец речист,
Дочь, ещё горячая ото сна,
Тянет сонно руки. А он кричит,
Заражён болотами, обожжён.
Серебром русалочий тихий смех
За овраги манит, как на рожон,
Сон-трава – к погибели. «Ох, кисмет», –
Говорил татарин, сосед седой.
«Что ты знаешь, старый? Уйди с пути!
Я отравлен, болен, иду не к той,
И жена изменщика не простит!»
У русалки груди в сыром песке,
Шаловлив язык – обжигает рот.
Вкус измены сладок на языке.
Камыши, осока, пропавший брод...
Проникал, опаивал яд любви,
Растекался в теле, меняя кровь.
Плоть её дурманную ртом ловил.
Ночь не на Купалу, а на Покров!
Не сгубила в бездне царица дна:
Приютила временно, на постой,
Уплыла от берега. Не видна
Чешуя в воде. Водоём пустой.
Годы белят пряди в густой косме.
На Покров сбегает он от избы.
Не соврал татарин: и впрямь, кисмет...
Это значит – рок.
Жернова судьбы.

.
Аватары

А где-то там, в далёком далеке,
Где мы, полунагие, налегке
Шалили в пенной юшке Джимбарана,
Где розовые лобстеры нежны,
Дурели от рычащей тишины
Индийского, как слоник, океана.

А где-то там, в далёком далеке,
В предутреннем туманном молоке,
Утёсы над обрывами громадны,
Мои следы в сырых песках видны,
Кудрявится коса без седины,
Полны бездумной лёгкости карманы.

Не вместе мы, наверное, сто лет,
Но на массажном голубом столе
Две тени – контрабаса и гитары.
Навечно там, в далёком далеке,
Где пятки тонут в рисовой лузге,
Пьют виски с колой наши аватары.
.

Право собственности

Крым наш – перекликаются цикады.
Крым наш – потоком вторят водопады.
Крым наш – шуршат с пригорков карагачи.
Крым наш – над Карадагом чайки плачут.
Крым наш – бредут к Сурб-Хачу пилигримы.
Крым наш – молчат в кенасе караимы.
Крым наш – Качи-Кальон берут косули.
Крым наш – орлы над скалами уснули.
Крым наш – струятся маки алой лавой.
Крым наш – и паруса над Балаклавой…
И барбаканы крепости Чембало
И Черный доктор в кратере бокала
И стадо белых коз у Ак-Кая…
Крым – наш с тобой. И родина – моя.

Аллилуйя

Каждый молится как умеет. Месит тесто и ставит хлеб.
Запускает с мальчишкой змея, ветер вовремя одолев.
Строит дом от печи до крыши, строит прочный уклад семьи.
Кормит кошек - не только рыжих. Пишет правду на две статьи.
Вот молитва из красной глины, вот молитва из чугуна.
Вот псалом молодой осины, аллилуйя веретена.
Муэдзины поют азаны, чингизид выметает сор.
Рвется в небо струна гитары, тамбурин задает узор.
У монахини хризантемы, у художницы акварель.
Бог приносит слова и темы, тем, кто сердцем не устарел.
Бог сидит на трубе и слышит каждый шепот и каждый штрих,
На подушке крестами вышит и вплетен в неумелый стих.
Отдыхает на книжной полке, тронул черным пречистый лист.
Мастерком, серебром иголки, белым парусом - помолись...

Звезда Ковыль

Тускнеет снег, как сброшенная кожа.
Звезда Ковыль с рождественской несхожа –
Она уводит прочь от очага.
В седую степь, на зимние стоянки,
Где ждут ягнят измученные ярки,
Вповалку спят щенок и мальчуган.
Баранья голова лежит на блюде.
Несытый дух крадется к теплой юрте.
Дымит кизяк. Варганчик дребезжит.
Все ясно, плотно и вообразимо -
Мука и хлеб. Кочевники и зимы.
Молочной струйкой мимо льется жизнь.
…С размаху канешь в небо, крикнешь «чей я?»
Смолчат дома, откликнется кочевье.
Ни женщины, ни счастья, ни ножа.
Зато есть степь. Полынь, сурки, цикады.
Звезда Ковыль на лезвии заката.
Последний вздох – и самый первый шаг.

САХАЛИН

Я не делю мир на чёт и нечет,
Путь мой – извилистый серпантин,
Если тебя средь прохожих встречу,
Вместе умчимся на Сахалин.

Ночью, по мысу гуляя тихо,
Чтоб не будить ледяной вулкан,
Золотом вызревшей облепихи
Будем раскрашивать океан.

Я нарисую ночное небо
Звездным песком на твоей руке,
И накормлю тебя свежим хлебом
В доме на каменном маяке.

Плечи укрыв твои водопадом,
Белые скалы излечат скорбь,
Остров тюленей и мыс Столбчатый
Нашей байдарки коснется борт.

Гор тишина, гулкий шепот леса,
Запах ухи наполняет кряж.
И ничего не имеет веса,
В миг, когда звезды спалит заря.

Сердце раскалывая на части,
Вместе мы встретим рассвета миг,
Будни сливаются в односчастье
И удаляется материк.

Жадно вдыхая соленый воздух,
Ты не захочешь искать причин.
Хватит читать про сокровищ остров,
Лучше умчимся на Сахалин.

МОЛОДОСТЬ

Молодость - это неровный сердечный пульс,
Кованые лабиринты в воздушном замке,
Выведенный на уставшем летать снегу
И утрамбованный телом, холодный ангел.

Молодость - это опаздывать поутру,
Чуть засмотревшись на пламя упавших листьев,
Это бессонные ночи под песни струн,
И миллиарды отправленных почтой писем

Это под жарким солнцем по коже мороз,
Это бои бесконечно на фронте личном,
А в позолоте рассыпанных кем-то звёзд
Небо ну просто обязано быть черничным.

Юность, проросшая робко сквозь потолки,
Это непризнанный взрослыми вид искусства,
Солнце, прошу тебя, ревностно береги
Храброе сердце, бьющееся под бюстом.

Молодость- миг, который нельзя упустить,
Тоненький нерв, пропущенный сквозь позвоночник,
Это написанный после свидания стих,
Названный автором "Счастье" по первой строчке

МОЕ КОСМИЧЕСКОЕ ДЕТСТВО

Детство свое вспоминаю едва ли ,
Хотя, вроде, молод, но та пора,
Когда за макушку слегка трепали,
А я улыбался, уже прошла.

Когда мир был больше, а я поменьше,
Когда палка - меч, а лошадка - стул,
Когда был любимцем бездетных женщин,
А остатки обеда давал коту.

Не чистил поверхность зубной эмали,
С друзьями мечтал полететь на Марс,
Из дома коробки и скотч таскали,
Чтоб пересечь миллион пространств.

Пускай не всегда нам хватало роста,
И сложно педали порой крутить,
Рукой до звезды дотянуться просто,
Главное – в сердце героем быть.

Сейчас нам ракетою мчатся годы,
И недостижима теперь мечта,
Знаете, есть у всего природе
Свойство: проходит оно всегда.

Детство свое вспоминаю едва ли,
Взрослеть мы старались на всех порах,
Мы шире в плечах, в душах меньше стали
Покинули площадь того двора.

Пусть перемотать мы не в силах время,
Но опускать все ж не стоит нос,
Можем в душе мы стать снова теми,
Кто может рукою достать до звезд.

***
Песня с припевом квартирки-трамвая:
мама и папа ремонт затевают,
ангел-хранитель малярного рая
бродит по кухне босой,
стенку белили – опять шелушится,
краска дешёвая плохо ложится,
кроличья клетка, темница, больница
новой слепит бирюзой.

Вечный клубок проводов и сомнений –
где ты, домашний компьютерный гений,
блудный младенец Геракл?
Снова развесить забытые лица –
стены дырявить и рамкам пылиться…
Кроличья клетка, больница, теплица,
корни, столетник, герань.

Свежая кухня – подобие транса,
столько усилий, как будто напрасно:
сколько продержится новая краска –
вечность, ещё полчаса?
Всё шелушится, и память, и слово,
сколько ни есть, доживать бирюзово –
помнишь, в палатке с детьми, у Азова,
кромка воды, небеса…
***
Волшебство, ударившее под дых,
просто штучки девчачьи, повадки птичьи,
но на праздники нет ничего привычней,
ничего истеричнее и комичней
этих драм трёхкомнатных типовых.
Ведь канун тревожней самих торжеств,
как ночной звонок потеряшки-брата.
Детский сад – слезами солить салаты...
На ветвях следы прошлогодней ваты,
и стеклянный ангел, один как перст,
в полутьме таращится диковато.
Вдруг очнёшься – довольно толчка, щелчка –
угловато-зажатою по старинке
на чужой студенческой вечеринке,
где слепит прожектор, горит щека
и в луче неподвижно стоят пылинки.
Ангелок качается на весу
с пустотой пастушьей внутри гобоя,
с этой безголосой своей трубою.
Все мои страдания и любови
газировкой щекотно першат в носу.
– Можно мне прощенье? – Бери любое...
***
на клеёнке поздний ужин
чадный кухонный покой
подоконник перегружен
пёстрой жизни шелухой
стопки книг а в них закладки
все лекарства от тоски
опустевшие облатки
бесполезные очки
узамбарская фиалка
в плошке крошки со стола
пепел всюду где не жалко
пепел пепел и зола
за окошком запотевшим
тушью мокрые кусты
поредевшей облетевшей
овдовевшей чистоты
меж кустов в сыром просвете
снег клубится тяжело
и ложится словно пепел
лунный пепел на стекло

НОМИНАТОР ЕВГЕНИЙ МИНИН

Приходит пёс

Весной сломался дед. Ослаб, усох.
Дотронешься – и сыплется песок.
Как старый одуван сидит на лавке.
В рубахе новой, тщательно побрит...
От подступивших слёз в глазах рябит
И колет беспощадно, как булавкой.

Приходит пёс. Не нужно ничего,
Тревожно только: как там дед, живой?
И почему не кличет супостата?
На старика опасливо глядит.
Поджатый хвост и боязливый вид:
Пугающе труной запахла хата.

Приходит конь. Не нужно ничего,
Но скоро ожидается жнитво.
Почто старик без дела странно замер?
Ну, может, хоть в телегу запрягут...
Согласный и на вожжи, и на кнут,
Целует деда тёплыми губами.

Приходит страх: как жить им без меня?
Так вышло: это ж вся моя родня.
Подумаешь, кольнуло, заболело...
На лавку иногда не грех присесть.
Лохматый и каурый – оба здесь.
Маленько отдышался – и за дело.

Колесо

Колесо моё ты колёсико,
То ли лес тебе, то ли просека,
Крепче ты держись за тележку-то,
Что колесник ладил, не мешкая:
Не свалилось бы да не съехало,
Будь как будет: к сроку ли, к спеху ли.
Не скрипело чтоб, не чудесило,
Ты катись, родимое, весело.
Вы четыре братца кленовые,
Втулки бронзовы, спицы новые,
То травинку бьёте, то камушек,
То колейку мнёте, то краешек.
Быть вам порознь – умное дело ли?
Что бы вы друг без друга делали?
Коли вместе – работа сладится,
И ухабы да кочки сгладятся.

По грибы

Он говорит: послушай, ляг на другой бочок.
Слёзки утри, ну что ты. Выпей воды, дружок.
Будем ловить кошмары, купим большой сачок.
Вот я зашёл и просто лампу тебе зажёг.

Он говорит: умойся, кислая слива ты!
Если б себя видала! Нос покрасневший – жуть!
Нам ли с тобой бояться утренней темноты?
Куртку достань из шкафа и собирайся в путь!

Он говорит: корзинку взял на двоих одну.
Ножик ребёнку рано, даже не вздумай ныть.
Если меня в подушку – тут же опять усну,
И в результате драма: падаю носом в сныть.

Он говорит: подую. Боленька, не боли.
Пусть унесут печали зайка, лисичка, ёж...
Веришь, не так уж важен гриб, что растёт вдали.
Знаешь лесной порядок: свой ты всегда найдёшь.

Голос его всё глуше; мимо десятки лет.
Не изменилась осень, тишь золотого дня.
Вместе идём, как прежде, в лес по грибы чуть свет.
Я со своей корзинкой, он впереди

НОМИНАТОР от Беларуси Павел Соловьёв

Омлет
Чем тебя удивить?
В холодильнике мышь и вчерашний омлет,
Ты напротив сидишь и о чем-то с улыбкой молчишь.
Мог бы виски разлить, только в доме и этого нет,
В холодильнике мышь и вчерашний остывший омлет.

Твой холщевый пиджак аккуратно развешен на стуле,
Ни намека на то, от чего настроенье пьянит,
Ты, похоже, не мой. Эта тема обузой сутулит
И поэтому рву странной встречи тончайшую нить.

Был бы в доме рояль, я сыграла бы тихую фугу,
Был бы в доме уют, ты бы ел не омлет, а борщи,
И курил бы всегда, пепел сбрасывая за фрамугу,
И соседок бы злил, к надзирателям их приобщив.

Был бы в доме не ты, от иллюзий теряясь в догадках,
Я кормила бы мышь, благо есть надоевший омлет,
И скулила в кулак, что теперь по-особому гадко,
Мышь как будто сыта, а уюта семейного нет.

Чем тебя удивить? А давай об омлете ни звука,
Пусть опять до утра в холодильнике чавкает мышь,
Спинка стула пуста. Говорят, это снова к разлуке,
А еще говорят, что имеешь, - того не хранишь…

Письмо
Счастье – иметь такой вид из окна:
Кота и оранжевую канарейку.
Знаешь, мой друг, приезжай-ка ты к нам,
Смотаемся вместе с тобою на реку.

Где в каждой песчинке и каждой волне
Отметины ставит моё мирозданье,
Где целый пролёт разбомблённого зданья
Живёт, отражаясь в тебе и во мне.

Где в каждой лягушке царевны намёк,
Где наши Иваны не стрелами бьются,
И солнечный жар выливая из блюдца,
Снарядов огонь подаёт «солнцепёк».

Знаешь, мой друг, этот вид из окна…
Эти лягушки, принцессы и кошки…
Я пошутила с тобою немножко.
Не приезжай.
В наших окнах война…

От февраля до точки мая

Пустой вокзал, осиротелый,
несохраненные билеты,
немые кассы. Мягкотелый
кот, разжиревший прошлым летом,
совсем не дался ни погладить,
ни о житье спросить, и светом
звезды последней осветило
входную дверь и голос где-то
забулькал, захрипел, зашелся,
и словно старый репродуктор,
зевак последних зазывая,
сошел с платформы. И трамваи
вдруг покатили друг за другом
от февраля до точки мая,
и с шеи сумку не снимая,
им машет вслед седой кондуктор.
А что составы? Встали строем,
дань отдавая старой ветке,
и словно честь отдав герою,
вдруг взвился к небу отзвук редкий.
Гудит, гремит сирена боли
до мозга, до разбитой крыши,
и только где-то в старой клетке
кот разжиревший гложет мышу.
Пустой. Пустее не бывает.
Вокзал, перрон, вдоль стен скамейки
покрыты инеем, и лает дворняга
на трамвай холодный.
Но все же в чью-то передрягу
не вальс бостон летит свободно,
и град ложится рядом, рядом
на окровавленной аллейке.
Сказали - рядом! И оглохли
мотивы новой канонады,
и снова два прилёта рядом,
и снова отвернулись боги
от суеты, мольбы, стенаний,
от осознания страданий,
и не останется дороги,
не будет скоро старых зданий,
не будет новых. Только будет
гудок и трафик под Покровом.
И Богородица устанет всех покрывать,
щадить, молиться,
и вскоре может так случиться,
что ад покроет троекратно
плитой надгробной, и обратно
не возвратит вокзал с перроном,
кота, скамейки, семафоры,
и лишь оставит поезд скорый,
чтобы вернуть людей обратно
в мир жизни, песен, счастья, доли.
Ну, а пока живя в юдоли, пока персты
ко лбу подносим,
победы, словно дети, просим
лет девять или восемь.
И оземь
бросаем шапки, прибивая
пыль разорвавшегося града,
считая, что судьба – награда,
и только вечно будут рядом
прилёты,
грады,
грады,
грады.

От ИСПОЛКОМА

«Про вишнёвый пирог и не только»

Принцессу разбудил грохот.
— Кто там? — удивилась она.
— Это всего лишь рыцарь, — ответил ей дракон
— Сегодня пятница. Я же просила беспокоить нас только по субботам!
— Ну не сердись, может ему срочно.
И дракон, выглянув в окно, заорал:
— Эй, ты, консервированный, чего припёрся?
Принцесса горестно вздохнула и уселась в кресло.
— Ты! — завопил в ответ рыцарь. — Ты! Ящерица облезлая!
— Фу, как некрасиво, — дракон сморщил нос и, легонько плюнул в кричавшего.
Вокруг того загорелись кусты и, от страха, он завопил ещё громче:
— Ах, ты! Мангал чешуйчатый! Змей Горыныч бракованный! Зажигалка блохастая!
— Вот это потенциал, — дракон заметался по комнате в поисках ручки и блокнота.
—Я запомню. Не переживай, — успокоила его принцесса.
— Нашёл!!! Эй , там внизу. Давай ещё раз и помедленнее. Я запишу.
Пока рыцарь диктовал, а дракон, высунув от усердия язык, записывал, принцесса листала книгу с рецептами.
— Записал. Давай ещё.
— Ещё?
— Конечно.
Рыцарь растерялся.
А дракон понял, что он выдохся, и плюнул ещё раз.
— Аааааа! Чокнутое ископаемое! Червяк зубастый! Помесь акулы и птеродактиля!
Дракон был в восторге.
И опять высунулся из окна, но так не аккуратно, что скинул на голову рыцарю горшок с геранью.
Тюк, и, тишина.
— Сдох ? — Спросила принцесса, замешивая тесто.
— Да не дай Бог! Такой экземпляр!
Уважаемый, ты там жив?
— Угу, — донеслось из-под забрала.
— А как тебя звать то?
— Эрихлеупер фон Пфухетт.
У дракона задёргался глаз: его звали просто Костя. А тут...
Неожиданно.
И снова вмешалась принцесса, которую, к слову, звали Маруся.
— Эрих, а поднимайтесь к нам на чай. У меня скоро пирог будет готов.
— С че-че-человечиной?
— Какие глупости, — фыркнула Маруся. — С вишнями. Мы их очень любим.

***

Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси,
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу:

«Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда её мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в тёплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили, забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мёртвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы «The game is over»
и сломанный мост
больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит».

Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню,
но рукопись
не горит.

***
Здравствуй, дедушка

Здравствуй, дедушка. Как ты и где ты?
Расскажи, ничего не тая.
Здесь, у нас, на Земле — День Победы.
Там, на Небе — улыбка твоя.
Я листаю страничку подружки
и читаю, нахмурившись, про
то, как траурный чай пьёт из кружки
ветеран в похоронном бюро.
Я умею букет и открытку
и совсем не умею войну.
Мне не выдержать голод и пытку!
Кто поставит мне это в вину?
Это сердце на вырост мне дали.
Словно мир, это чувство старо.
У военных тяжелых медалей
не бывает обратных сторон.
В ленте черно-оранжевым спамят,
золотят второсортную медь...
Я умею из этого — Память.
А хотелось бы больше уметь.
Я умею — «спасибо». Негромко.
От лица всех, кто чувствует, что
голубиной седой похоронкой
бьется под камуфляжным пальто.
До свидания, дедушка. Ветер
знает: скоро я снова приду,
помня, как ты смеялся над смертью
третьим справа
в последнем ряду.

***
И какую сейчас позицию ни прими,
все равно ты будешь неправ.
На часах время оставаться людьми,
будь ты из Петербурга или с Днепра.

Открывать рот опасно без адвоката.
Меня отчитывали сегодня
за покупку беженцам носков с авокадо.
Мол, я циничная тварь Господня.

Носки с авокадо, шампунь с ароматом дыни
не вернут им дом. И я его не верну.
Но лучше пусть пахнет дыней, чем черным дымом,
и лучше про авокадо, чем про войну.

Между двумя берегами я выбираю реку,
полноводную реку воды живой,
способную напоить и птицу, и зверя, и человека,
отразившую чистое небо над головой...

Вокруг

Я жду, когда меня поведут на суд,
А я пойду смиренно, как божий раб.
Где мне расскажут про помыслы, цель и суть,
И я, наверное, этому буду рад.

«Где был ты в день, когда наступала хворь,
Когда вокруг планета сошла с ума?»
«Я был свидетелем!». «Хватит нам врать! Не спорь!
Ты был в умат, и в баре стоял туман.

Где был ты в ночь, когда наступал январь
И нищий руку протягивал к очагу?
Когда в подъезд просилась живая тварь
И через час ледышкой легла в снегу?

Где был ты в час, когда постучали в дверь,
Набрать просили две цифры всего – ноль три?»
«Я был в делах, о чём же жалеть теперь?»
«Уже не время, больше здесь нет двери.

Где был ты в миг, когда умирал солдат?
Быть может, враг, быть может, твой лучший друг».
И я отвечу: «Проследуем сразу в ад…»
Но мне промолвят: «А ты оглянись вокруг…»

Не учат в школе

Звонка гремящие децибелы усадят снова детей за парты.
В образовании нет пробелов, есть соответствие со стандартом.
Листы учебников пахнут краской, немного пылью, немного кровью.
Они же дети и верят в сказку, во всю фантастику верят, кроме
Намокших писем, сырых подвалов, ударов «града» из ниоткуда,
Они за это получат баллы для поступления в институты
И каждой галочкою в квадрате перечеркнут имена и судьбы.
Одной оценки всего лишь ради учебник ими прочитан будет -
И о татарах, и о монголах, новейший и достоверный самый.
Никто из них не услышит голос окаменевшей от боли мамы.
Она кричит и рыдает громко, и убивается на пороге,
Смотря на свежую похоронку. «Мне дайте только его потрогать!
Он встанет, знаю! Он жив, мой сынка! Меня возьмите! Его не надо!».
И бьётся, бьётся о холод цинка под похоронную канонаду.
Он просто жизни не сдал экзамен, и аттестат затерялся где-то,
Он не в учебниках вечно замер, а на страницах большой планеты…
Наступит май. И в весеннем свете на обелиске застынут лики.
Они, такие же чьи-то дети, несут к подножию две гвоздики.

Пиджак

Между юбочек клетчатых и рубашек цветных зажат,
На пластмассовых плечиках - элегантный мужской пиджак.
Новый, с биркой в кармане и - не подогнан ещё манжет,
Он висит в ожидании – ну когда, ну когда уже...
Он готов лечь под ножницы, под иглу, под утюг, под пресс.
Может, к праздникам сложится? Но хозяин совсем исчез.
Рядом запонки синие, строгий галстук – его сосед.
Это невыносимо, но… Но хозяина нет и нет.
И ночами безлунными снится свадьба как наяву,
Будто девушка юная гладит нежно по рукаву.
Гости все в изумлении – как же выправка хороша!..
Но висит объявление: «Продаётся мужской пиджак.
Сорок восемь, неношеный. Продаётся за полцены».
– Почему же так дёшево? Может, будут ещё штаны?
Покупателю нравится, пиджаку в рукава залез.
А хозяин отправился под иглу, под утюг, под пресс.
Он пропал под снарядами, и не надобен гардероб.
У него из нарядного – по размеру из цинка гроб.

1. МЕЧТАТЬ — ВРЕДНО

Я помню, как неистово и дико
Про жизнь мечтал в кровати перед сном;
Глаза смыкая, грезил о великом,
О месте в заголовке новостном,

Как Космоса фантазией касался,
И след желал оставить на Луне;
Хотел, чтоб каждый встречный улыбался,
И слышал, как наивность шепчет мне,

Что честным быть — не глупость, а заслуга,
А слабые способны стать сильней;
Что вечной будет лучшая подруга,
И время не растопит дружбы клей.

Комично, как серьёзно, с чувством долга,
Срывал последний лист календаря;
Нырял в январь, безумный от восторга,
За новый круг весь мир благодаря.

Ведь зрелость ждал давно, самозабвенно,
Да только думал, будучи юнцом,
Что розу линз мне снимут постепенно,
А не собьют ударами в лицо.

***

Я помню то, как горькая отрава
Мне правдой в глотку медленно текла,
Как, с хрустом треснув, лопнула оправа,
Пронзив лицо осколками стекла:

Зубилом мудрость резалась в висок,
В глазах зудели грозы капилляров,
Из сердца годы вырвали кусок —
Ребёнок стлел, как лес в огне пожаров.

***

Ствердела кожа, сколько ни тяни —
Лишь опыт стонет рваными рубцами;
Я понял: лучше прятаться в тени,
Чем быть шутом, излюбленным глупцами;

Луну потопчет кто-нибудь другой,
А мой башмак едва продавит Землю;
Все рты заставить выгнуться дугой
Под силу только приворотным зельям;

Слабак в цепях бессилия сгниёт,
Прогнув в поклоне немощную спину —
Оставшись у распахнутых ворот,
Рабы свою темницу не покинут;

Быть искренним и честным — это как
Приставить лоб к чужому пистолету;
Ход стре́лок точит дружбу как наждак,
Как пламя мёртвым прахом — сигарету;

Давно в бреду зачахшие умы
Не вылечат ни пряники, ни плети,
Ведь взрослые — не боги, а, увы,
Лишь бытом искалеченные дети;

И страх невольно за́ душу берёт,
Ведь каждый лист с числом — в цене карата,
Нам кажется, что жизнь идёт вперёд,
Но счёт всегда стремглав бежит обратно.

***

В одном ребёнком я всегда был прав —
Потерян тот, кому бутылка ближе;
Как жалок был отец в плену отрав,
Как жалко, что я тоже стал таким же:

Лишь гайка в механизме чьих-то дел,
Участник пьяных стычек и депрессий —
Туда ли я пришёл, куда хотел?
Достоин ли хоть слова в местной прессе?

Увы, я осознал наверняка —
Мечта — река, и мы в ней дружно тонем:
Икаром улетая в облака,
Оставишь больше крови на бетоне.

2. ОБРАЗ

Неподвижно стоит перед дверью Она
И лицо проверяет с опаской:
Хорошо ли сидит и все так же ль верна
Её старая добрая маска?
И не чует совсем малодушия смрад,
Расплываясь в иллюзии счастья;
За стеной — нескончаемый бал-маскарад,
И Ей нравится быть его частью.

Среди сладких речей и изжёванных фраз
Пребывать Ей ничуть не противно —
Её полуслепой и замыленный глаз
Не увидит живую картину:
Как за кучей прилавков и ярких брошюр
Люди прячут немую усталость;
Как изящно меняют по нескольку шкур,
Хоть овец и давно не осталось.

В этом странном параде искусственных лиц
Срывать маски с других бесполезно —
Только в мягких палатах душевных больниц
Человек будет полностью честным.
Их не нужно судить за наигранный фарс
И за слишком неискренний голос,
Потому что Она — это каждый из нас:
Кропотливо подобранный образ.

3. МОЯ ДВЕРЬ ОТКРЫВАЕТСЯ ПРОСТО

Дверь закрыта, но как-то непрочно,
И в зазоре щебечет сквозняк;
Может с лени, а может — нарочно
Починить не решаюсь никак.

Не тушу подзаплывшие свечи,
И не лезет последний кусок;
Может, жду непредвиденной встречи
Пока с грустью впиваюсь в глазок?

Только тихо на лестничной клетке,
И не слышно снаружи шагов.
Даже бомж посетителем редким
Навестить мой подъезд не готов.

В тишине удивительно громкой
Усидеть удается с трудом;
Я бы даже грабителя с фомкой
Самолично впустил бы в свой дом.

Я не смог закричать бы с помоста,
Но во сне неустанно твержу:
Моя дверь открывается просто —
Загляните хоть кто-то, прошу...

СЕМЬ-ПЯТЬДЕСЯТ

Стук в дверь был столь осторожен и несмел, будто пришедший боялся разбудить и просто побеспокоить меня. Но всё же дверь в комнату приоткрылась, и робко перешагнув через порог, девушка спросила:

- А вы нам попоёте? Мы там все собрались…

Сквозь еловые лапы, уставшие держать на себе большие и тяжёлые снега, медленно уходил в морозный лес январь, уносил с собой первые радости и огорчения наступившего года. Начались каникулы, и мы, студенты-второкурсники, успешно преодолев зимнюю сессию, на абсолютно законном основании проветривали свои мозги, мышцы и тела в подмосковном пансионате. Утром лыжи, днём футбол на снегу, преферанс и разная бесшабашная веселуха, а вечером… Зимние вечера были, конечно, самым интересным, самым романтичным и самым волнующим временем. Хотя собравшиеся под одной крышей ребята и девчонки представляли самые разные вузы и даже разные города, компания подобралась со схожими интересами и вкусами. И даже из стандартного набора для молодёжного отдыха - кино, вино и домино - у нас в чести были лишь лёгкие алкогольные напитки, да и то, как неизбежный и обязательный атрибут студенческих вечеринок. А в стаканах чаще был просто чай, правда, дефицитный для 70-х годов прошлого столетия, индийский, «со слоном». Но зато была гитара! И песни, наши песни.

Здесь, наверное, самое время заметить, что гитара была моя. И в наших студенческих компаниях чаще песни под эту гитару пел тоже я. Пел Никитиных, Визбора, Кукина… Ну, просто так получалось. Не потому, что я делал это как-то очень умело, просто больше никто из одногруппников на гитаре не играл и песен под неё не пел. Подпевали, это – да, и даже с удовольствием, но вот чтобы играть – нет, не играли. И я естественным образом вышел на авансцену, заполнил, так сказать, нишу студенческой песни в нашем коллективе. Хотя и знал-то всего пяток самых простых аккордов, так сказать, ни тебе диезов, ни бемолей.
Накануне был день заезда, и после ужина мы, наскоро разобрав свои нехитрые пожитки, облюбовали диваны этажного холла, приглушили свет и провели традиционную «запевку» из любимых песен. Просто так, для себя.
А тем временем весёлый и возбуждённый наступившими каникулами студенческий народ всё подъезжал в пансионат, расселялся по номерам, и многие затем присоединялись к нам. Такие же студенты, успешно разобравшиеся со своими экзаменами и зачётами и нуждающиеся в полноценном отдыхе, да и просто в общении со сверстниками. Луна освещала падающие с неба хлопья снега, которые беззвучно проносились в окнах без занавесок и казались размером с кулак. Когда мы закончили свой репертуар, решили расходиться и зажгли тусклый свет, оказалось, что холл полон парней и девчонок, даже подоконники были заняты. И когда только столько народу собралось?

- А вы нам попоёте? Мы там все собрались…
- Не знаю, горло что-то побаливает.

Утро нового дня началось с лыж. Искрящиеся в зимних лучах яркого солнца сугробы, бесконечное голубое небо над ними, колючий морозный воздух, лыжня, синусоидой огибающая одинокие холмы и островки леса – такие картинки любили изображать тогда на настенных календарях "Интуриста". Наверное, именно тот воздух и оказался слишком колючим для моего разнеженного в тёплых студенческих аудиториях горла, и оно не выдержало, запершило к вечеру, заболело. Да и общее самочувствие настойчиво убеждало меня, что с лыжами придётся сделать перерыв, футбол тоже подождёт, и на завтра остаются лишь преферанс и те самые бесшабашные «веселухи» в помещении. Да и петь, пожалуй, пока не стоит. Вон и гитара моя лениво разлеглась на подушке – то ли отдыхает, то ли тоже приболела, а может быть, просто решила разделить со своим другом-хозяином его недуг. Ну, ничего, попьём чайку с лимоном, высплюсь – пройдёт, какие наши годы! А в чёрном окне всё летели и летели нереально большие снежные хлопья – прямо какие-то комья, а не хлопья.

- А Вы нам попоёте? Мы там все собрались…
- Не знаю, горло что-то побаливает.
- А у нас есть чай, лимон, малиновое варенье… Там все собрались, очень хотят вас послушать.

И тут я впервые обратил внимание на девушку. Нет, я и до этого видел, что зашла ко мне именно девушка, а не парень, по всему виду первокурсница. Просто я, наконец, поймал её робкий взгляд и посмотрел ей в глаза. Её глаза тоже просили, чтобы я «попел» под гитару. А огромные, белые хлопья-комья в окне всё продолжали и продолжали валить. И откуда только там, на небе, столько снега?
Никто и никогда больше не просил меня «попеть». Ни до, ни после. Нет, за пять счастливых лет студенческой жизни, да и после них, я много пел в самых разных компаниях – один и с кем-то вместе, хором и по очереди. Я пел под гитару в стройотрядах и на «картошках», в турпоходах и в агитбригадах, пел на институтской сцене и под стук колёс в плацкартных вагонах поездов, в палатках и у костров, в горах и на море. Но это было как бы само собой – у меня же была гитара, я знал несколько несложных аккордов и много хороших песен, и если обстановка соответствовала, то какие варианты? Как говорится, «проснись и пой!». Просить меня о том, чтобы я пел, выглядело бы, пожалуй, даже странно. Если меня и просили спеть во время наших дружеских посиделок, то что-то конкретное: какую-то песню или кого-то из бардов. Но так чтобы просто попеть…

- А Вы нам попоёте? Мы там все собрались…
- Не знаю, горло что-то побаливает.
- А у нас есть чай, лимон, малиновое варенье… Там все собрались, очень хотят вас послушать.
- А вы?

Память, память. Как же ты устроена, зачем ты так устроена? Почему что-то одно ты помнишь, постоянно теребишь, а другое легко забываешь, отторгаешь от себя и кажется, что навсегда? Почему можешь на годы спрятать в своих недрах (или в закромах, что там у тебя?) какие-то события, эпизоды, имена, лица, а потом, лет через 50, вдруг вытащить их откуда-то, достать, предъявить? Зачем ты делаешь это?
Мы были очень юны и наивны, слишком чисты и открыты, несмотря на свои 17-18. Я не спросил, как звали ту девушку, где она учится и живёт - москвичка ли или приехала из другого города – я ничего не узнал о ней. Да я просто не запомнил её! Ни цвета волос, ни причёски, ни комплекции, ни роста. И вот сейчас вдруг всплыло: робкий стук в дверь, глаза и тот вопрос в них. И нереально огромный белый снег в чёрном окне.

- А вы нам попоёте? Мы там все собрались…
- Не знаю, горло что-то побаливает.
- А у нас есть чай, лимон, малиновое варенье… Там все собрались, очень хотят вас послушать.
- А вы?
- … И я.

Мне было 18. И меня хотели слушать. Хотели слушать мою гитару, мой голос, мои песни. Меня. Хотели. Слушать. И просили об этом. Те, кто там собрался. И эта девушка. 50 лет назад.
Зимние студенческие каникулы. Подмосковный пансионат. Солнце. Небо. Лыжи. Больное горло. Чай «со слоном». Лимон. Малиновое варенье. Гитара на подушке. Снежные хлопья размером с кулак в незанавешенном окне.
Я уже забыл, что тогда ответил девушке. Помню только, что много пел в тот вечер, пел всю ночь, почти до утра. Пел для тех, кто хотел меня слушать и собрался для этого. И конечно, я пел для той девушки. Пел песни, которые знал и любил, и которые тогда ассоциировались у меня с дверью в большую, открывшуюся перед нами вместе с поступлением в институт, жизнь. Пел Никитиных, Визбора, Кукина… Пел под аккомпанемент своей переделанной на шестиструнную из семиструнной ленинградской гитары, купленной по случаю в ГУМе за семь рублей и пятьдесят копеек, пел в декорациях немыслимого снегопада за окном…
Но я, наверное, должен как-то завершить тот диалог. Пусть даже через полвека. А вот поди ж ты, совсем не помню, чем он тогда закончился. Значит, придётся придумать, разве не этого требуют законы жанра? Ну, допустим...

- А вы нам попоёте? Мы там все собрались…
- Не знаю, горло что-то побаливает.
- А у нас есть чай, лимон, малиновое варенье… Там все собрались, очень хотят вас послушать.
- А вы?
- … И я.
- Ну, тогда… Включайте кипятильник!
---

Нам, несмотря на временные трудности,
Наш мир всегда был очень интересен,
В водовороте бесшабашной юности
Душа просила музыки и песен.

Гитары покупали семиструнные
По семь рублей и пятьдесят копеек.
Не потому, что были слишком умные, -
Нам на другие не хватало денег.

Владели мы тремя-пятью аккордами,
Не знали ни диезов, ни бемолей,
Не потому, что были слишком гордые, -
Таким вещам нас не учили в школе.

Нас не учили на уроках пения
Ни партитуре, ни репертуару,
Но мы имели собственные мнения,
Какие песни петь нам под гитару.

И песни те, пожалуй, были лучшими,
А наши исполнения - крылаты.
Мы так легко овладевали душами,
Которыми тянулись к нам девчата.

Мы в поднебесье улетали, вроде бы,
С плацкартных дерматиновых скамеек
Под стук колёс по рельсам нашей родины
За семь рублей и пятьдесят копеек.
*

Комариное поле
https://stihi.ru/2019/01/08/585

1.
Привести в беспорядок дела,
удалиться, в чём мать родила:
пусть потом разбираются, что ли,
те, кто знают как лучше и как
с наших зевсом забытых итак
уходить в комариное поле,
где ни страха, ни зла до поры,
только злые снуют комары
и пищат. Для того чтоб напиться,
не хватает им крови, и мгла,
как лукавая чья-то молва,
затеняет их узкие лица.

Я бы плыл к незнакомым мирам,
возвещая, что мир комарам,
и кричал бы, на них непохожий,
о добре, о любви, о делах,
что остались, — от ног моих прах
отрясал бы, в невидимость вхожий.

2.
Увеличить фасеточный вид,
а внутри — не зудит, не болит,
как на пляже в каком-нибудь суссе,
поводя комариным зрачком,
в комариные дали влеком,
наблюдать, как над полем несусь я.

Для души растаможка — пустяк:
как приспущенный в трауре стяг
позволяет отмерить живущим,
что до вечности пара шагов,
так и ей, выходя из оков,
не ломиться в геенны и кущи.

Не фантом, а набросок, эскиз —
комариное поле, и вниз
с эмпирея срываюсь в него я.
Ни угла, ни шатра, ни норы —
только злые снуют комары
и мешают постигнуть иное.

*****

Квадратура круга
https://stihi.ru/2021/01/04/8819

Научись говорить по-птичьи, потом молчи —
для того и лежат под лавой твои помпеи.
Заходи и увидишь стены: они ничьи
в нескончаемой эпопее.

Это небо с землёю спорит, рождая злак.
Тут листва опадает, там лето в саду Эдема.
Шорох жёлтого с красным слышишь, как тайный знак,
что молчанию служит просто уход от темы.

Синеглазой наяды ласки в её ручье
нарисуй, как рисуют пчёлы своим жужжаньем
собирание мёда. Знаешь — Его речей
нам неведомо ожиданье.

Задержись у прилавка в стужу. Глотай глинтвейн,
становясь частью речи, пеплом её останков.
Застилает планету белым, и всё сильней
проступает скелет молчанья в словах-подранках.

*****

Пасти снега
https://stihi.ru/2020/11/03/75

Пасти снега на пастбище рассвета...
Окончилась зачем-то ночь, и это
становится у фразы поперёк.
Уже молчу и чествую молчанье,
и хлеб в горсти, и ялик мой причален,
где времени чуть видимый парок

струится над бегущею водою.
Смотри, смотри, такого вот покоя
Иезекиль, похоже, не видал.
Дорога свой разматывает свиток,
орлы, полёвки выстроились в свиту,
ямайка упирается в ямал.

НЕМТЫРЬ

Любку в родной деревне кличут «немтырём» или «немкой». Спроси у девки: сколько годов стукнуло? Она растянет большой рот в улыбке, вытянет тонкую шейку, напрягая жилы, с трудом вытолкнет из себя воздух – «п-пать». Стало быть, пять лет…
Любка маху не даст ни в поле, на косьбе, ни на току, ловко орудуя деревянной лопатой и ссыпая золотое семя в кузов. Сызмальства приучена Любка к труду – жать, сеять, пахать за троих. А говорить по-людски не умеет! Да и как уметь, коли с рождения косноязычная? Язык есть, а толку мало.
Фельдшерица однажды заглянула в Любкин рот, поводила там холодной железной палочкой. Долго всматривалась внутрь, нацепив на лоб металлический зеркальный кругляш. Любка, не моргая, смотрела на тётку в белом халате, и слёзы крупным горохом катились по побледневшим щекам.

- Чегой-то там, у моей Любушки? – с тревогой в голосе спросила Любкина мать.
- Короткая уздечка языка, по-медицински – анкилоглоссия. Потому и говорит ваша дочка плохо.
Фельдшерица сделала запись в больничной карте, вздохнула:
- В Москву вам ехать надобно. Пока девочка маленькая, операцию перенесёт легче. Иначе, как была ваша Люба немтырём, так им и останется.
- Ой, худо! – запричитала Любкина мать. – Отколе денег-то взять? В хате – семеро по лавкам!
- В кубышку мало-помалу откладывайте, Авдотья Павловна. Как накопите, так и приходите. Я направление вам выпишу в Московскую клинику.
Авдотья кисло улыбнулась и, отмахнувшись от фельдшерицы, как от надоедливо поющего комара, схватила Любку за руку:
- Пущай пока так ходит. Нэма у нас денег. Нэма!

Любка так и проходила, без малого, ещё три года, пока, как велела фельдшерица, кубышка в доме не наполнилась.
Батька у Любки (не глядите, что колченогий!) для любимой старшей дочки расстарался. Те, у кого увечье какое - народ обычно выносливый, как кремень, если, конечно, «горькую» не потребляют.
Любкин отец лишнего не пил. Зараз мог выпить грамм двести первака – и баста! Да и то, не кажный день, а так, с устатку. И лудить, и паять, и скорняцкие работы выполнить – всё умел Михайло Ильич. А уж в плотницком деле равных ему в селе не было! За калым, как некоторые мужики, водкой не брал. Либо продуктами, либо деньгами. Так и скопил нужную сумму для поездки в Москву.

Похожи отец с дочкой – как две капли воды! Непослушный жёсткий волос, крепко сбитое тело, а характер у каждого – упрямый и настырный. Ежели что удумали – возьми да выложь! А если вскипят ненароком, как пузатый, чищенный до блеска самовар, то отходят быстро.
Любка себя в обиду ни за что не даст! Если кто-нибудь из ребятни начнёт передразнивать несуразную Любкину речь, может и в ухо схлопотать! Рука у Любки тяжёлая, как у отца…
Но на Боженьку Любка не в обиде. Язык – это полбеды! Вон, у батьки культя вместо правой ноги, и ничего, живёт! А у председателя колхоза, того хуже, один глаз стеклянный… Если язык короткий, лишнего-то не взболтнёшь! Вон, у соседки, не язык, а помело, не то, что у Любки. Если девчонке секрет доверить – это могила! Только прозвища обидные Любке не нравятся. Скажут «немтырь» - будто оглоблей огреют.

Любке снится жуткий сон…
Будто стоит она на железнодорожных путях, а на неё, как дракон огнедышащий, сверкая красными глазами и извергая пламя, мчится паровоз. Любка хочет бежать, да ноги не слушаются. Хочет позвать на помощь, да язык к глотке прилип. Ничего не слышно, кроме глухого мычания и шипения.
- Любушка, доча, вставай, - мать ласково тормошит Любку за плечо. – В Москву с батькой поедешь, поезд вас ждать не будет.
Любка тряхнула головой, прогоняя остатки страшного сна, проворно соскочила с кровати. На спинке стула – коричневое платье, перешитое из мамкиного, ещё почти нового -крепдешинового. Чулки с резинками, шерстяная кофта, заботливо связанная мамкиными руками…

Старый деревянный чемодан мамка отскребла ножом от копоти и грязи, керосином почистила заржавевшие застёжки, и теперь он, раззявив ненасытную пасть, красовался на кухне, в самом центре стола.
- Са-аа –ла? – Любка тыкнула пальцем в газетный свёрток.
- И сало солёное поклала, и хлеба, и яиц вкрутую сварила. Ты за батькой, Любушка, приглядывай! Он, охламон непутёвый, ишшо потеряется в Москве-то.
Любка молча кивнула, натянула розовые панталоны, волосы перетянула резинкой.
- Ах ты, Боже ж мой! Николая Чудотворца запамятовала положить, - мать сняла с киота небольшую икону. – Это наш первый помощник и заступник в делах, без него никак нельзя.

Любка нехотя выпила молоко с булкой и выскочила из-за стола. Негоже рассиживаться, когда впереди маячат огни Московии!
- Готовы? – батька заглянул в избу.
- Готовы, Михайло, готовы!
- Ну, присядем на дорожку, и в путь…

Любка никогда прежде не ездила на поезде, оттого ей было и страшно, и весело одновременно! И даже батька, всегда такой уверенный, показался ей перепуганным не на шутку. Он поставил чемодан у ног, осторожно сел на краешек деревянной скамьи и, словно провинившийся школьник, аккуратно сложил на коленях большие натруженные ладони.
- Располагайтесь, граждане, - сказала проводница, - до Москвы ехать ещё долго, почти сутки.
Любка шикнула на отца, быстро скинула туфли, до блеска начищенные то ли вазелином, то ли гуталином, с ногами забралась на полку, прильнула к окну… Она даже представить себе не могла, что мир так огромен!
Мимо проносились деревни и полустанки, леса и поля, чуть тронутые первой осенней позолотой. Вагон сильно раскачивался из стороны в сторону, даже сильнее, чем если бы Любка ехала верхом на колхозном мерине. В вагоне сильно пахло мазутом, крепким табаком, жареной курицей и ещё Бог знает чем.

- В первый раз на поезде едешь, милая? – ласково спросила бабушка с соседней полки.
Любка застеснялась, молча кивнула в ответ.
- В первый раз, - поспешно ответил за Любку отец.
- В Москву-то в гости едете, али как? – не могла угомониться бабушка, вновь обращаясь к девочке.
- По делам, - строго сказал отец, и горькие складки возле губ прорезались ярче.
- Нешто девка немая? Или стесняется? – прошамкала старушка.
Любка наклонила голову низко-низко - так, чтобы никто не увидал слезЫ, бегущей по щеке…

Московский вокзал встретил Любку суматохой, неразберихой и толкотнёй.
- Граждане пассажиры! Внимание, внимание! – гремел откуда-то сверху женский гнусавый голос. Таких противных голосов Любка ещё в жизни не слыхала!
Все куда-то бежали, как сумасшедшие! Носильщики, тётки с торбами, дядьки с чемоданами…
Паровоз пыхтел, издавая клубы вонючего дыма. Перрон под Любкиными ногами качался, и ей казалось, что стоит она не на твёрдой земле, а шагает по зыбкой гати. По такой же примерно гати, что находится за дальним лесом, и куда она однажды ходила с отцом.

Михайло Ильич, расталкивая острым своим плечом встречных-поперечных, шёл напролом, словно племенной бык из колхозного стада. Шёл так скоро, что Любка испугалась за его протез.
- Ба- ать-ка, - Любка старалась не отставать от отца ни на шаг. Но её вдруг отжали, оттеснили, оттолкнули куда-то влево. Любка поскользнулась и упала на грязный привокзальный асфальт. Чей-то ботинок едва не отдавил ей пальцы… Совсем близко прогромыхала тележка носильщика. Любка кое-как поднялась, отряхнула платье и замерла на месте, прижав руки к груди, словно в немой молитве.
Вокруг неё текла река, но не такая, как у них в деревне – спокойная, мирная… Людская река была другой! Она кипела, бурлила, обнажая подводные камни и постепенно затягивая Любку в омут, увлекла на самое дно.
Любка напрягла все силы, задрала лицо кверху и, привстав на цыпочки, закричала:
- Ба-а-тька!
Но Любке только казалось, что она кричит. На самом деле, лишь хриплый воздух вырывался из её груди.
- Ба-а-тька!
Всё происходило почти так, как в страшном Любкином сне…

Люди бежали мимо, паровоз кричал навзрыд, предупреждая о своём убытии, колёса стучали о рельсы, а где-то совсем близко гудела, толмошилась Москва.
На Любку накатило вдруг странное равнодушие.
- Ты потерялась? – интеллигентная тётка участливо наклонилась к Любке, заглянула в глаза. – Ну, чего ты молчишь?
Любка кивнула в ответ.
- Как тебя зовут, девочка?
Любка молчала.
- Ты с кем? Тебе куда надо? Адрес помнишь?
- Бо-бо-иця!
Любка хотела выговорить слово «больница», но у неё не получилось.
- Кто боится? Ничего не понимаю… Ты можешь ответить нормальным человеческим языком?
Любка отрицательно замотала головой и разрыдалась в голос.
- Странный ребёнок, - отмахнулась женщина и, постукивая каблучками, поспешила прочь…

И вдруг откуда-то сверху, раздался Небесный Глас. Он был тот же самый – противный и гнусавый, немного скрипучий и немного встревоженный.
- Внимание, внимание! – вещал Голос. – Девочка Люба Василенко, из деревни Сосновка, тебя разыскивает твой бать… отец! Люба, стой на месте и никуда не уходи. Тебя обязательно найдут наши милиционеры.
Любка вытерла слёзы и глубоко судорожно вздохнула. Она увидела, как расталкивая толпу, к ней уже спешат двое мужчин в белой форме, в фуражках с красной тульей. Один из милиционеров показал пальцем на Любку и зачем-то громко свистнул в свисток.
И тут случилось невероятное! Все, кто бежал, спешил, торопился по делам, вдруг замедлили свой бег. Человеческая река потекла медленнее, некоторые прохожие даже остановились:
- Что? Где? Кто? Что случилось?

- Тебя зовут Люба? – спросил высокий милиционер.
- Д-да.
- Пойдём с нами, Люба Василенко. Тебя ждёт отец.
Люба широким жестом, по привычке, вытерла рукавом кофты нюни, набежавшие из носа, и покорно пошла следом. Людская толпа уважительно расступалась, высвобождая идущим дорогу…

Москва!
Город, напугавший Любку до смерти, до дрожи в коленях, до ужаса в глазах. Город, равнодушный к чужой беде, к тому, кто слаб или с каким-либо изъяном.
Москва!
Город, сделавший Любку, спустя всего пару дней, счастливой! Город, подаривший ей надежду на новую грамотную речь, вселивший в неё уверенность – уверенность в завтрашнем дне.

Любке пока с трудом даются слова, но доктор сказал – это временное явление.
После операции с Любки словно бы сняли путы, словно бы подарили свободу говорить, легко выражая свои мысли и чувства! О, как давно она об этом мечтала!
- Любушка, мамке, ничего не сказывай, ладно?
Любка вопросительно посмотрела на отца.
- Ну, как ты на вокзале потерялась, - отец виновато шмыгнул носом.
- Не-е-е, - в растяжку ответила Любка и рассмеялась.
Отец словно только этого и ждал.
- Мамка-то велела тебе за мной присматривать, а оно вон как вышло-то - наоборот! А-ха-ха!
Отец смеялся долго и громко, запрокинув голову назад, и то и дело рассекая воздух рукой, словно отгоняя наваждение. И все, кто был на вокзале в эту минуту, и провожающие, и встречающие, с удивлением оборачивались на неказистого, одетого вовсе не по Московской моде, мужичонку.
И только когда состав плавно подошёл к платформе, Михайло Ильич, наконец, успокоился. Крепко держа Любку за руку, он поспешил к своему вагону, сильно приволакивая ногу с протезом. Взобравшись на подножку поезда, мужчина оглянулся назад – там, за стенами вокзала, словно улей на пасеке, шумел огромный город.
Прощай, Москва! Город надежд и разочарований, город обещаний и возможностей, город побед и поражений. Прощай! Даст Бог, ещё свидимся…

ДЯДЮШКА ПО

Дядюшка По, без сомненья, сегодня не в духе,
Вроде бы мелочь – супруга куда-то пропала,
Не ожидал он от жизни такой оплеухи,
Ночью была, а под утро супруги не стало!

Дядюшка По сокрушался: - Какая досада!
Нет её в зале, на кухне и даже в прихожей,
Только на полке осталась губная помада,
Тушь для ресниц и красивый очешник из кожи.

Дядюшка По позвонил в полицейский участок:
- Так, мол, случилось, найдите скорее супругу!
Да, наши ссоры случались, естественно, часто,
Да, иногда ревновал её к лучшему другу.

Впрочем, жена и сама далеко не подарок,
Вечно ей в жизни чего-то, увы! - не хватало,
То гардероб недостаточно дорог и ярок,
То подавай ей билет на премьеру в "Ла Скала".

- Вашу жену мы отыщем! Какие приметы?
Вкусы? Привычки? Мы примем возможные меры…
- Память подводит! Я мало что помню об этом.
Мне девяносто. Склероз и дурные манеры.

Помню, была Пелагея моя хохотушкой,
Помню, любила пионы и алые розы,
Время прошло, отсчитала мгновенья кукушка,
Век коротаю с подагрой и давним склерозом…

Сутки прошли! И звонок загремел погремушкой,
Дядюшка молча метнулся с ключами до двери,
Там на пороге, потупясь, стояла старушка.
- Как вас зовут?
- Участковый сказал – «Пелагея»…

В мире большом одинок каждый третий. Но верю! -
Каждой кастрюле своя полагается крышка,
Дядюшка По обожает свою Пелагею
И называет её «престарелой малышкой».

Пусть и для вас вдруг отыщется скорое счастье,
И Дядюшке По найдётся своя склеротичка,
Пусть участковым дают ордена за участье…
В общем, пускай будет стойкая к счастью привычка!

ПОСЛЕ ДОЖДИЧКА В ЧЕТВЕРГ

Ночью дождь шуршит по крыше,
Еле слышно, осторожно…
У порога дремлет кошка,
Снится кошке странный сон:
Как по крыше бродят мыши,
В макинтошах серых мыши,
А откуда-то, чуть свыше,
Раздаётся тихий звон.

Мыши шастают по дому,
Нарушая чью-то дрёму
И покой, и тишину…
И метут они хвостами
По карнизу и по раме,
Догрызая черепицу
(Да чего там мелочиться!)
Догрызая и луну.

Летний дождь шумит по крыше,
Он каракулями пишет,
Будто Чехов или Пришвин,
По иссушенной земле…
Снится кошке смех мышиный,
Писк невнятный, но счастливый,
И от этих звуков кошка
Тоже счастлива вполне!

Тёплый дождь спустился с крыши,
Приласкал траву и вишни,
И ушёл по той дорожке,
Что ныряет прямо в рожь…
Невдомёк уснувшей кошке,
Невдомёк усатой кошке,
Что на крыше-то - не мыши,
А приятный летний дождь!

Уточнить не будет лишним:
По дороге, по раскисшей,
Вслед за дождиком вприпрыжку –
Ручейков весёлый бег…
Вновь у норки кошка мышку
Поджидает сутки с лишком,
Чтобы вместе выпить чаю
После дождичка в четверг!

ОГОРЧЕНЬЕ ДЕДОВО

Из небесной леечки,
Словно по линеечке,
Дождь идёт косой,
В огороде с грядками
Он сверкает пятками -
Тёплый и босой.

За дождём из спаленки,
Приоткрывши ставенки,
Наблюдает кот,
Он усато щурится,
Но гулять по лужицам
Бабка не даёт.

Говорит, мол, нечего
На прогулке вечером
Под дождём гулять,
Лапки станут грязными,
Шкурка – безобразная,
Геть на печку спать!

А на печке дедушка
Смотрит сны про небушко,
Синь и облака,
Как тропинкой росною,
За шмелями с осами
Он бежит в луга,

Веет ветер вольницей,
В поле за околицей
Вызревает рожь,
В синей распашоночке
Он, совсем мальчоночка,
Догоняет дождь…

А на грядке с луками,
Будто дети с внуками,
Луковки растут,
Перцы с помидорами –
Красными, ядрёными,
Зреют там и тут.

Кот прикроет ставенки,
Ляжет тихо в спаленке,
Песню заведёт,
Никому не ведомо
Огорченье дедово -
Просто дождь идёт…

О любви к Родине — вот о чем думается, когда сына убаюкиваешь. Ты вернулся с работы, как обычно, навеселе. Наскоро отужинал, пригибая голову, под справедливое молчание жены. Подавил внутренний голос, ноющий об усталости. Пошел в детскую. Сын тоже помалкивает, к стене отвернулся. Шепчешь колыбельную — а внутри любовь разливается. В первую очередь, конечно же, к Родине.
Любовь к Родине — если на трезвую голову — может, конечно, быть искренней. И глубокой она может быть. И горячей, как в песнях поется и в лозунгах пишется. Но в будничной суете она — если не поддать — почти всегда остается невесомой и умозрительной. Проезжает, скажем, некий гражданин по пути на работу березовую рощицу, обреченную здесь, в городских джунглях, именоваться парком или сквером. И вот глядит гражданин на березки в окно трамвая, вздыхает задумчиво и тепло, и, как легкое облачко, проносится в туманной голове гражданина мысль: «Эх, люблю я все-таки Родину!». Много чего увидишь из трамвая под хорошее настроение. Детишки мирно возятся где-то у пыльной обочины, парень старушку через дорогу переводит, нищие развернули свою ловлю на живца у храма Божьего… Все ласкает взгляд, все наполняет душу благодарностью и светом. И даже если текущие раздумья твои о чем-нибудь приземленном — деньги, например, кончаются, а вчера из банка звонили — все равно исподволь позади всего этого мусора житейского пробегает белейшее облачко: «Эх, люблю я все-таки Родину!».
И только лишь человек, который вырвался из круга ежедневных забот, человек выпивший, слова любви немедленно превращает в дела. Кто же еще, презрев ложную стыдливость, резко прерывает пустые препирательства с кондуктором, выскакивает в последний момент из трамвая и устремляется к нежным этим березкам, чтобы обнять холодный ствол, прижаться к нему жесткою, бедовой своей щекою и заплакать на виду у прохожих от приступа любви к милой, горькой, равнодушно тебе улыбающейся Отчизне?
И как же одинок этот патриот, потрепанный, многажды битый и руганный, принявший на грудь свои выстраданные два по сто! Как вопиюще и безысходно одинок он в огромном городе! Осуждающими взглядами обдает его публика, и немилосердная судьба ухмыляется за плечом: ну, дескать, давай, голубчик, поплачем, а дальше-то что? Что сегодня? Что завтра? Видать, голубчик, любовь твоя — безответная, несчастливая это любовь!
Да! — скажет, а то и выкрикнет, голубчик. Все так! Нет моей любви никакого утешения! Редко балует меня Родина ласкою и приветом, чаще наоборот. И вполне возможно, права супруга моя Татьяна Алексеевна, и права мамаша ее Зинаида Ивановна, — кончу я свои дни в самой безрадостной обстановке. В канаве, как вариант. Или под забором. Или в камере предварительного заключения, под равнодушным надзором полиции. Вариантов хватает. И будут перешагивать чужие люди через скрюченное мое бренное тело, навеки уставшее подавать признаки жизни. Никто не испытает ни ужаса, ни боли, ни печали от моего ухода. И только Родина склонится над этой вот нестираной старой курткой, над этими вот задрипанными штанами. Склонится надо мною, жалким и негодным, Родина и заплачет так же, как я сейчас рыдаю от любви, прижавшись небритою щекой к бересте…
Вот об этом, о патриотизме, думал я как-то вечером, убаюкивая сынишку. Он притих в кроватке, но все не засыпал. Я сидел в изголовье, осторожно дыша, чтобы не потревожить пацана водочными парами. «И бесстрашно отряд поскакал на врага, завязалась кровавая битва», — вышептывал я, а сам так и видел в сыне себя, маленького. Мне тоже отец пел эту песню, и я, отвернувшись к стене и зажмурив глаза, завороженно смотрел красно-черное кино — бесшумную битву ночных всадников, гибель юного красногвардейца. Я вместо него лежал на черной траве, и в ноздри мои медленно плыл пряный, могильный запах земли, а над головой моей начинал багроветь восход.
«Эх, люблю я все-таки Родину!», — мощным гимном грянуло вдруг в моей нетрезвой голове, навернулись слезы, и я захлебнулся, прервал колыбельную. И тут же, как на притчу, завибрировал в кармане мобильник. Звонил Иван, владелец новостного портала.
— Ты сильно занят? — перекрикивал он шумы явно ресторанной, разгульной природы, не теряя при этом врожденной вежливости. — Приезжай! Я тут… Мы тут… с одним очень интересным человеком!
В ту пору мы, получив такие приглашения, на часы не смотрели. И хотя абсолютно ничего не предвещало, что Иван вспомнит обо мне в этот поздний час, я, бешено глотая в патриотическом угаре слезы, промычал, что скоро буду.
Ресторан был полон. Не верилось, что люди пришли сюда отдыхать. Публика энергично переговаривалась, размахивая руками, бурно поднимала тосты. Над столами стоял гвалт, как на птичьем базаре, звон и грохот, как в трубопрокатном цехе.
Я увидел Ивана за столиком в самом центре зала. С ним был еще кто-то. Оба клевали носом над роскошным развалом закусок и графинов, которые едва не падали со стола.
— Ты? Какими судьбами? — с трудом подняв голову, выговорил Иван, когда я без спроса уселся напротив.
— Так ты же сам меня позвал.
— Я? Не помню… Мы тут с 12 дня сидим. Обедаем… Приняли хорошо. Потом в мэрию стали звонить. Потом губернаторским. Потом девочкам позвонили. Потом журналистам знакомым всем подряд. Никто не пришел.
— Явка строго обязательна! — проснулся вдруг собутыльник Ивана, и я, рассмотрев его слегка опухшую красную физиономию, узнал Александра Евгеньевича.
Александр Евгеньевич занимал неимоверно высокую и ответственную должность в областной администрации. Он командовал связями со СМИ, и все журналисты знали, что лучше с ним не связываться. Я тоже побаивался Александра Евгеньевича, но он мне задолжал за последнюю статью. Поэтому я был рад встрече.
— Кто это? — нетвердым языком спросил Ивана Александр Евгеньевич, протянув в мою сторону вялую длань, и вдруг поднялся со стула и встал по стойке «смирно».
Иван тактично объяснил ему, что это пришел свой человек, журналист, пьяница.
— Русский? — уточнил Александр Евгеньевич. Иван замешкался с ответом.
— По паспорту — да, — сказал я.
— Смирно! — скомандовал Александр Евгеньевич.
Мы с Иваном поневоле вскочили.
— Товарищ генерал! — обратился ко мне Александр Евгеньевич. — Давайте выпьем за русских офицеров!
Мы выпили стоя. Возникла неловкая пауза.
— Вольно, — сказал я.
Александр Евгеньевич грузно плюхнулся на место и ушел в себя. Голова его неуклонно стремилась к объемистому животику, но встретившись с ним наконец, с испугом возвращалась в исходное положение.
— Мы тут обсуждали, когда нам область долг по договору закроет, — рассказывал мне Иван. — Область нам полгода уже не платит. Я его спрашиваю: «Когда?». А он мне талдычит: «Кризис!». Я ему говорю: «У нас тоже кризис». А он напился, бокал разбил и кричит мне: «Ты Родину любишь?». Врагом обозвал.
Ухватив конец рассказа, Александр Евгеньевич встрепенулся, вновь довольно резво вскочил со стула и заорал вдруг во весь свой дребезжащий голос. В исторгаемых им звуках мы с ужасом опознали гимн Российской Федерации, переглянулись, но остались сидеть.
Когда Александр Евгеньевич, не попадая ни в одну ноту, завершил припев и приступил к исполнению второго куплета, ресторан смолк. Все уставились на певца. Вид его был неказист. Встрепанные волосы патриота, слезящиеся отупелые глаза, съехавший набок галстук и выбившаяся из брюк рубашка не давали сосредоточиться на чем-то высоком.
Слава Богу, третий куплет Александр Евгеньевич запамятовал. Осознав этот печальный факт, он обвел мутным взглядом притихший зал, споткнулся на моей персоне, отдал честь и с невыразимой горечью выдавил:
— Свиньи вы все, а не граждане! Не уважаете Конституцию — основной ваш закон! И гимнов не знаете слов…
Силы покинули и без того недееспособный организм Александра Евгеньевича, и мы бережно водворили его на стул. Посетители ресторана, пережив происшедшее и вдумавшись в слова патриота, изменили свое поведение. Гвалт стал намного тише. Часто мы ловили на себе осторожные взгляды столующихся.
— Спрашиваю в других регионах, — все не мог успокоиться Иван, — везде область платит. Причем в срок платит. Буквально: только разместили — сразу и платят. А у нас жмут деньги. Я ему говорю: «Ведь есть же деньги в бюджете, почему не платите?». А он мне: «А ты видел, сколько дорог нам надо ремонтировать? Никаких денег не хватит!». У них бюджет, видите ли, остродефицитный, ага. Совесть у них остродефицитная!
— Товарищ генерал, — пролепетал сквозь полудрему Александр Евгеньевич, — разрешите обратиться.
— Разреши ему, от греха, — сказал Иван.
— Разрешаю.
— Злые языки в последнее время все клевещут, обалтывают и охаивают, — доложил Александр Евгеньевич. — Но это им даром не пройдет. В пределах своей компетенции мы им компетентно укажем и заткнем. Если кто-то кое-где у нас поднимает руку на государство и органы власти — это нонсенс, товарищ генерал. И в таких случаях мы будем действовать жестко, напористо и беспощадно, по законам военного времени.
Александр Евгеньевич стукнул кулаком по ближайшей тарелке и уронил ее на пол. Звон разбитой посуды воспламенил его.
— Вот где они все у нас! — воскликнул Александр Евгеньевич, сжав пухлый кулачок. — Каждую тварь учтем. Каждый вражина ответит. По порядку рассчитайсь! — гаркнул он и в очередной раз встал навытяжку. Чувства, клокотавшие в душе Александра Евгеньевича, искали выхода. Всего на пару секунд он еще медлил и собирался с духом, как рядовой Матросов перед своим бессмертным подвигом. А затем вновь затянул государственный гимн.
Тут уж мы с Иваном тоже поднялись с мест. Мы стояли в самом центре зала, как партизаны, окруженные войсками противника. Хриплая песнь Александра Евгеньевича реяла над нами разодранным в боях знаменем.
— Сейчас нам морду набьют, — прошептал Иван.
У нашего стола засуетился официант. Александр Евгеньевич не обращал на него внимания.
— Попросите вашего друга присесть, — молил официант. — Гости возмущаются. Вы мешаете людям!
Александр Евгеньевич продолжал завывать. Мы стояли рядом. Один из мужчин, сидевших за соседними столиками, нехотя подошел к нам.
— Эй ты, Кобзон, — обратился он к певцу, — я тебе сейчас в пятак дам.
Эта идея пришла в голову не только ему. К нам активно подтягивалась возбужденная публика.
— Мы вынуждены вызвать ОМОН! — взвизгнул официант и со всех ног побежал в служебное помещение.
Александр Евгеньевич резко оборвал гимн и ошарашенно огляделся. Он только сейчас понял, что попал в кольцо врагов.
— Мне нужно оправиться, — сказал он. — Я хочу по-маленькому.
Толпа расступилась. Александр Евгеньевич не без гордости, слегка пошатываясь, прошел по образовавшемуся коридору.
Проводив героя вечера, неприятель вернулся к местам дислокации.
Мне и Ивану пришлось долго разбираться с нагрянувшим, как и было обещано, ОМОНом.
— Да, мы допустили нарушение общественного порядка, — убеждал омоновцев Иван. — Но мы его нарушили при помощи гимна России. А исполнить гимн — какое же это нарушение? Тем более что исполняли мы не организованной группой, то есть — не хором. Исполнял солист. Да, солист немного выпивший. Но гимн исполнявший без умысла, по велению сердца. Он госслужащий, он привык проявлять патриотизм. И проявил, хотя его и отговаривали. Чем никому не нанес никакого ущерба, включая моральный. А посуду он разбил раньше, чем петь начал!
Распрощавшись со стражами порядка, злой официант швырнул нам счет. Мы склонили головы над длиннющей портянкой. Итоговая цифра не могла уместиться в сознании.
— Мы сюда в 12 пришли, — виновато сказал Иван. — Пообедать. А где Александр Евгеньевич?
Солиста не было нигде. Ни в туалете, ни в курилке, ни даже в подсобках ресторана. Вероятно, на сегодня он счел свою миссию выполненной.
Полночи длилась операция по поиску кредитора. Когда я ввалился домой, все спали. Я подошел к сыну, поправил одеяло. И любовь вернулась ко мне.

Речной пляж в маленьком южном городке. Июль. Жара. Желтый песочек, синяя гладь Дона, сочная зелень на «левбердоне» и веселый смех детворы. Пахнет рекой, солярой от плывущих по Дону барж с песком и щебнем, вяленой рыбой и помидорами в руках жующих и пьющих на песке отдыхающих горожан. Летом пляж становится главным местом сбора жителей нашего города. Здесь отдыхают, купаются, выпивают, загорают, общаются, влюбляются и умирают.
Я помню себя на этом пляже еще трехлетним мальчиком. Мама купила мне резиновый круг в форме веселого краба. Я с визгом качаюсь на волнах от проходящих сухогрузов и тайком от мамы пью донскую водичку, тогда она была очень вкусной. Я счастлив. Я люблю пляж. Здесь шумно, весело и интересно. Я прошу маму ходить на речку каждый день.
Когда мне было три года, на этом пляже утонул мой отец. Нырнул, вынырнул, вышел на берег и упал без движения. Потом врачи сказали, что он неудачно хлебнул воды, она попала в легкие и произошел их разрыв. Пока папа лежал на берегу, нас с братом быстро увели домой. Потом пришла мама с перекинутой на руке одеждой отца и сказала нам с братом, что папы больше нет. Мама плакала. Я решил, что когда вырасту большим, то разнесу в клочья этот проклятый пляж, я его ненавидел.
Мне – 16, ей – 15. Вообще-то, я знал ее с раннего детства, каждое лето она приезжала в наш маленький городок к бабушке из областного центра. Мы были соседями по коммунальной квартире. Потом наш дом расселили, мы не виделись почти 10 лет. Встретились летом на пляже. «Ира, это ТЫ?» Передо мной стояла красивая, стройная, загорелая и чертовски привлекательная девушка в синей кепке и модном купальнике. Я утонул в ее синих глазах и «пропал» на многие годы. К тому же она носила настоящую бейсболку «Речфлот»! Для начала восьмидесятых это было очень круто!
Мы стали вместе ходить на пляж. Как и в детстве, я летел туда каждый день с радостным ожиданием встречи. Боль от увиденного когда-то на этом месте притупилась. Иринка рассказывала о своей жизни в большом городе, активной комсомольской жизни, о стремлении получить золотую медаль и поступить в медицинский.
Я что-то бормотал о желании стать журналистом, изучать иностранные языки, чтобы потом ездить по миру и снимать фильмы. Она не очень внимательно слушала мои рассказы о прочитанных книгах, которые казались мне офигенно интересными, а больше крутила головой по сторонам. Ей хотелось, чтобы весь пляж видел, какая она яркая, красивая и интересная. И в один прекрасный теплый день ее красивая головка повернулась в нужном направлении.
Васька учился со мной в одной школе в параллельном классе. Я был комсомольцем-активистом и почти отличником, он же отпетым хулиганом, двоечником и драчуном. Родители Васи умерли рано, воспитывала его бабушка. Защищала с бешенством волчицы, когда Ваську за очередную драку пытались оформить на «малолетку». Меня он уважал за то, что я выходил биться «класс на класс» и не прятался, как другие, в школьном туалете. Была у него какая-то пацанская симпатия ко мне.
На городском пляже в компании таких же головорезов Васька появлялся каждый день. Он, уже не стесняясь, курил, мог позволить себе раздавить с корешами на пляже портвейн «Три семерки» или винишко «Плодово-ягодное». Был крепкого телосложения, высокий, стройный, с копной черных густых волос и залихватски закрученным чубом, который пижонисто закидывал назад. На пляже Ваську боялись и уважали одновременно как мелкие пацаны, так и взрослые парни. Знали его бешенный и заводной характер.
Свел их я, так как Ирка сама попросила познакомить «вооон с тем красивым мальчиком». Почему они встретились? Классика жанра: умным и красивым девочкам нравятся хулиганы, противоположности тянутся друг к другу. Место под зонтиком на скамеечке рядом с любимой девочкой у меня забрал Васька. Тьфу! Нет, не он, а проклятый пляж. Тем летом я больше туда не ходил. Пацаны рассказывали, что Иринка ходит с ним по пляжу за ручку. Отдыхающие говорят: «Какая красивая пара». Ненавижу этот клочок земли у реки!
Через год я закончил школу и поступил на филфак в университет, Васька остался в городе. Чем он занимался, я не знал, да и желания особого не испытывал узнать о его судьбе. Желание было одно: попытаться восстановить отношения с Иринкой в письмах, которые я писал ей каждую неделю. Влияние студенческой жизни, помноженное на новые филологические знания, здорово помогали собирать слова в предложения. Она отвечала короткими отписками о школьной жизни, повседневных заботах и рассказами о природе-погоде. Из уважения к соседскому прошлому пыталась изобразить надежного товарища и друга. В своих юношеских грезах другом я ее не представлял. Писал, что очень не хватает. Врал, что настоящая дружба сплачивает людей и они идут по жизни рядом. Предлагал встретиться летом на нашем пляже.
В конце июня меня забирали в армию. Иринка, конечно, на проводы не приехала, хотя я приглашал ее, даже зашел в гости к ее бабушке, лично пригласив обеих. За день до отправки на призывной пункт сходил на пляж и, к своему удивлению, встретил там Ваську. Он валялся на песочке слегка поддатый и очень худой. Разговорились. Причиной худобы и алкогольного опьянения был год, проведенный в воспитательной колонии, отсидел за конокрадство. В наших краях этот криминальный бизнес на лошадках всегда процветал.
«Запестрели» на теле Васьки и наколки. Их было штуки три, но он подробно объяснял значение каждой. Запомнился «перстень» на пальце.
- И что это значит? - спросил я.
- Загубленная молодость, был судим в несовершеннолетнем возрасте – с гордостью ответил Васька.
- Куда дальше? - поинтересовался я.
- В армию. В десантники не возьмут с судимостью, а в стройбат легко, - размышлял Васька, - да и ждать из армии есть кому.
Я напрягся и переспросил:
- И кому же?
- Да Иришке! Она мне и на зону «малявы» строчила каждый день. Хотела приехать, но ей свиданий не дали бы, мала еще, - ухмыльнулся «бывалый» малолетний преступник.
Я не стал говорить, что писала она и мне. На прощанье мы пожали друг другу руки и договорились встретиться на пляже летом через два года. Пляж оказался предателем.
До армии Васька не доехал, за неделю до призыва «уехал» на два года уже на взрослую зону. Посадили за драку, в которой он сломал нос сыну какой-то «шишки» из областного центра. Говорят, что сыночек крутого папки заехал отдохнуть на турбазу с друзьями, напились и поехали в город на танцы. Сынок начал приставать к местной девушке. Та увидела Ваську и попросила убрать навязчивого кавалера, он и «убрал». Его в больницу, себя в милицию.
Мы снова встретились на пляже через два года. Татуировок на теле явно прибавилось, на одной из них на груди была изображена полуобнаженная женщина, сидевшая на чугунной пушке. Смысл незатейливый: верность женщине и скрытая угроза мести за измену.
- Для Иринки наколол? – поинтересовался я.
- Ага, девка два раза на свиданки приезжала, - гордо ответил Васька, - передачки слала, письма писала. Бабка моя стара уже была для поездок. Вот Иринка и помогала, как могла. Думаю, что на этом и закончится наш тюремный роман. Она ж ведь будущий врач, а я из зон не вылезаю. Профессии нет. Бросит она меня, да и родители ее против. Зятя-зэка они точно не примут!
Мне в первый раз стало его жалко. Я знал, что больше никто Ваську так не полюбит как она. Иркину бабскую собачью преданность я понимал. Письма, кстати, она мне тоже в армию писала, но про поездки к любимому на зону ни строчки. Только скупые слова поддержки и только, а для него, наверное, море любви и обожания. За что она любит его? Пляж хранил молчание.
Я уехал на учебу в Москву и стал понемногу забывать наши «пляжные» страсти. Иринка иногда писала. Новости о Ваське были неутешительны, его осудили на пять лет за разбой. Как всегда, по дурости: попросили знакомые «наехать» авторитетом на какого-то коммерса, чтобы выбить долг. Васька его даже не бил, так, жестко поговорил, а тот накатал заяву ментам. Ваське, как рецидивисту, припаяли «пятак».
В колонию строгого режима, куда определили Ваську, Иринка уже не ездила, устала от его тюремной романтики. Родители быстренько выдали ее замуж за лейтенанта-танкиста, и Иринка укатила с мужем в какой-то отдаленный гарнизон на Дальнем Востоке. После свадьбы писем она мне больше не писала, в наш городок не приезжала, т.к. бабушка умерла, а других родственников не осталось. Я пытался найти ее адрес, но все было тщетно. Иринка стерла меня из своей жизни и памяти. А Ваську?
Мы встретились с ним летом, как всегда, на пляже. На теле Васьки была уже «Третьяковская галерея»: перстни, орлы, купола и восьмиконечные звезды. Выделялась одна татуха на ступне, надпись «Они устали». Я поинтересовался значением фразы, Васька ответил:
- От этапов устали! Правда, был один этап душевный. Конвойный оказался из нашего города. Когда везли в спецвагоне, вывел меня к себе в караулку. Пили всю ночь, вспоминали общих знакомых, сигарет с собой надавал. Самый памятный случай за пять лет отсидки. Ну а ты как эти годы в Москве провел?
Я рассказывал ему о жизни в Москве, про поездки за границу, ночные клубы и рестораны, пытаясь вызвать интерес к жизни на воле и понимание того, что все еще можно начать по-новому. Он внимательно слушал, а потом спросил:
- Ну, а с Иринкой виделся?
Я честно рассказал о письмах, свадьбе, поисках ее адреса. Он слушал молча, а потом сказал:
- Знаешь, отпусти ее. Она сюда уже больше не вернется. У нее новая жизнь, и мы будем ей не нужны. Кончено все.
После Васькиного заключения пляж я перестал ненавидеть.
Шли годы. Я жил в Москве и приезжал в родной южный город только летом в отпуск. С Васькой больше не встречались. Говорили, что он завязал с криминалом и шабашит где-то на «северах». Я почти забыл про него, Иринку и пляж, как вдруг мама ошарашила новостью. Моя двоюродная сестра, мать двоих взрослых детей, разведенка, закрутила роман с Васькой, вернувшимся после долгих лет в город. Пикантность истории была в том, что Татьяна была старше него на 10 лет, а ее экс-муж работал в милиции. На второй Васькиной «ходке» именно он защелкнул на нем наручники.
Город «гудел» от романа экс-уголовника и экс-жены милиционера, а Танька ходила влюбленная, светясь от счастья. Ваську я встретил у нее дома зимой, мы проболтали пару часов. Что интересно, за чаем, т.к. с алкоголем он завязал сразу после третьей отсидки. Васька говорил о предстоящей свадьбе, рассказывал о планах открыть автосервис в городе, поступить заочно в строительный техникум. Передо мной сидел взрослый, рассудительный и интересный человек. Про Иринку он даже не вспомнил. Договорились летом всей семьей, точнее, родней пойти на пляж. Я поймал себя на мысли, что хотел бы иметь такого родственника.
Умер Васька быстро и рано, в 45 лет сгорел от туберкулеза. Тюрьма догнала его и на воле. Семьей и детьми он так и не успел обзавестись, до свадьбы с моей сестрой не дожил всего пару месяцев. Татьяна была раздавлена горем и в первый день его смерти не знала, что делать. Помог криминальный мир, весть о кончине Васьки быстро долетела до его товарищей. В город приехали несколько крепких мужчин в черных костюмах с суровыми лицами. Организацию похорон они взяли на себя, точнее, на воровской общак, из которого «братва» щедро выделила деньги на похороны кореша. Город давно не видел таких пышных похорон. «Жил скромно, зато ушел богато» судачили в городе.
Говорили еще о какой-то незнакомой женщине на похоронах в черном платье, явно не местной. В руках она держала красивый букет из красных роз. Точно приезжая, т.к. в нашем городе в те годы еще не было цветочного магазина. Ирина?
Этим летом я был на пляже. Дон заметно обмелел, судоходства нет. Зато песочек и запахи остались прежними. На тех же местах греют спинки отдыхающие, все также весело плещется и шумит детвора у воды. В их голосах я слышу и себя много лет назад. Мне кажется, что сейчас я услышу голос Васьки, Иры, мамы, папы, моих пляжных товарищей. Но их давно уже нет рядом. Что осталось? Речной пляж в южном городе. Родной пляж. Он и останется.

ИЗ-ПОД ТЁМНОЙ ВОДЫ

Это морок, иллюзия, крик в пустоту,
Это просто фантомная боль...
Хочешь, я босиком по осколкам пройду —
Для тебя, за тебя, за тобой?

Это всё — сумасшествие, знаешь ли ты?
Но когда отступает туман,
Я смотрю на тебя из-под тёмной воды
И пытаюсь читать по губам.

Я умею молчать на чужом языке.
Пламя, пепел, полынь, полынья...
Ты увидишь огни на бессонной реке —
Это я.

НИЧЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Здравствуй. Пишу тебе из петли
трассы, неумолимо ведущей к дому.
Я запомнила неземные глаза твои —
сколько же в них земного.

Шла к тебе сквозь вакуум, камень, огонь и жесть.
Раны сразу затягивались, как не бывало раньше...
Под твоей бронёй ну хоть что-то в заначке есть,
кроме вины и фальши?

У меня ничего человеческого в крови,
у тебя ничего человеческого в субстанции,
что зовётся душою. Не говори о любви.
Незачем и пытаться.

Так себе выход — жизнь променять на сны,
кто бы ни шёл на контакт, управляя снами...
Всё, что вчера случилось, будем честны, —
это не с нами.

Кто я тебе и зачем я тебе теперь,
разве когда-то прежде мы притворялись?
Я не справляюсь. Не жди, не жалей, не верь.
Это Солярис.

БЛАЖЬ

Сорвался с ёлки шарик — что за грусть?
Осколки — вымести.
Но ты же знаешь, я всегда боюсь
необратимости.

Тебе позволю обозначить эту блажь
дурной привычкой — ну,
вот, например, когда меня предашь,
тебя не вычеркну.

Умолкнет чёрная дыра внутри-внутри,
уснёт волчок на краю.
Всё не вычёркиваю, что ты ни твори,
и не вычёркиваю.

Почти не больно. А тебе? Расскажи,
хоть переври падежи.
Мне надо, чтобы ты остался жив.
И ты останешься жив.

ПАДЕНИЕ

полёт
пике
сорвался в штопор
а дна всё нет и неизвестно
твой парашют давно не штопан
надежда как одна из версий
но веры нет
господь
вечеря
десяток строчек буквы стёрты
петух
оскольчатые черви
и шестерёнками шестёрки
а небо медленно качалось
тебя пристраивая дужкой
в земли распоротые чакры
и дыры чёрные как души
но ты не встраиваясь падал
зависнув над катился в пропасть
и солнца плазменные патлы
сплетались в огненную пропись

ВРЕМЯ ЛИНЬКИ ВОД

ледоход от ходьбы устал
льдицы талые раскорячились
вертят бёдрами
у моста
пышнотелые
гнутся прачками
к зеркалам полыней
ответь
я ль на свете

бессловно
нервенно

не гоните коней

кювет
парапетом фуфло фанерное
сверху зёрнышки фонарей
незаметны

дождливо
ветрено

стриптизёршами на ковре
льдицы вертятся
из последних ледовых сил
трут растяжки на ляжках инеем

что по прошлому голосить

настоящее
проживи меня

небо сканером
время линьки вод
прайды льдиные
стайки тощих льдят
не сыскать людей
никого
чайки что-то делят
галдят

ВЗОЙТИ НА ДНО

Покой лишь снится — солнечный покой,
такой покой, хоть вой за упокой,
а лучше помолчи за покаяние.
Какая широта и глубина,
подняться бы до призрачного дна —
должно быть дно в любой приличной яме.
Но не достичь — на цыпочках тянись,
лови зайчат в хиреющей тени —
убавьте свет, не надо столько света.
Шагаешь вверх, а кажется, что вниз,
и каждый шаг в отдельности тернист,
и кто-то равнодушный смотрит сверху,
не свысока, а просто с высоты —
вознёсся, утвердился и застыл
на пике ямы бронзово-гранитно,
и ты уже почти взошёл на дно,
но дно уходит прямо из-под ног,
и Ариадна спутывает нитки.

1. Осень

Холодный ветер подметает улицы,
Дожди усердно моют тротуары.
Листочек светло-жёлтый в луже кружится,
Его последним сбросил тополь старый.

На небе стая птиц - морозов вестница,
Лягушки зарываются под илом.
Природа, отходя ко сну, надеется
Весной вернуться к жизни с новой силой.

И ветер, и дожди нас всех касаются,
Мой голос под гитару вас согреет,
Так сблизит нас холодная красавица,
Так время до весны пройдёт быстрее.

22 ноября 2022 г.

2. В ожидании любви

Мне кажется, теплеет понемногу,
Я чувствую, весна уже в пути.
Её ещё не видно на дороге,
Но близится пора теплу прийти.

Уже грачи к кому-то прилетели,
А где-то спят медведи крепким сном.
Настанет время, перезвон капели
Послышится и за моим окном.

И будет отступать зима седая.
А торопить событья есть ли смысл?
Весна придёт ко мне, не опоздает,
Чтоб тёплыми ручьями холод смыть.

Весну свою не пропустить так важно,
Чтобы вдогонку не жалеть потом,
И чтоб не навредить себе, однажды
С февральским перепутавши окном.

Я подожду. Терпение полезно,
Блажен кто все слова мои поймёт.
Зима по-своему ведь интересна,
И время каждой вещи есть своё.

12 февраля 2023 г.

3. Не кто поэт, а что поэт

Откуда берутся поэты,
Откуда талант их возник?
На этот вопрос нет ответа,
Секрет этот очень велик.

Талант есть подарок от Бога,
Таланты у каждого есть,
И их не бывает помногу;
За деньги талант не обресть.

Поэты от Бога всё знают,
Предвидят и чувствуют суть
Понятий. Стихи сочиняют
Умело, а не как-нибудь.

Таких на земле очень мало,
Волшебников слова, людей
С которыми жизнь наша стала
Красивей, богаче, светлей.

Поэт так слова съединяет,
Что музыкой льются они,
И он ту мелодию знает,
Всегда эта музыка с ним.

Те чувства, что им пережиты,
Словами к читателю льнут,
Но если с уменьем испито
Всё то, о чём строки поют.

Читатель стихов богатеет,
И зорче, и чутче стаёт,
С поэзией сердце добреет,
Всё зло от него отстаёт.

Поэт говорит и по смерти,
Стихи его вечно живут.
Не чудо ли это? Поверьте,
Не зря это чудом зовут.

Нам радость даруют поэты,
Я знаю: не тщетен их труд.
Читатель, не чудо ли это?
Не зря это чудом зовут!

17 марта, 2016 г.

Вечерняя костровая в крымской степи. Вокруг огня собралась небольшая группа ребят, которые приехали на молодёжный творческий фестиваль из разных уголков России. Последний день смены перед церемонией закрытия.
– Вы про Ырку слышали? – москвич Вася, третьекурсник Гнесинки, подкидывал угольки в костёр при помощи найденной неподалёку деревяшки. Разлетались искры. Чёрные куски угля, словно пылающие жаром метеориты, покрывались жёлтыми и ярко-оранжевыми жилами, затем краснели, чуть затухая и испуская густые струйки дыма.
Все помотали головой.
– Про Ирку? Какую Ирку? – засмеялся Рома, студент Астраханской консерватории.
– Да не Ирку, а Ы-ырку! Это из славянской мифологии зверь такой непонятный. Я про него в детстве в «Мурзилке» вычитал, до сих пор забыть не могу, – даже иллюстрацию помню на целый разворот. Будто чёрный человек с жёлтыми, как фонари, глазами, – жуть! Переворачиваешь страницу и тут же за сердце хватаешься! – рассмеялся Вася. – Я, чтобы легенду прочитать, ладонью этот рисунок закрывал, чтобы лишний раз психику не травмировать. А то потом едва глаза закроешь – и эти жёлтые фонари тут же всплывают в памяти.
– И что же это за Ырка? Никогда не слышал, – присоединился к беседе Саян, парень из Якутии. Он прервал свою гипнотизирующую игру на хомусе, национальном якутском инструменте с необычным звуком. Их народный ансамбль выступал на открытии фестиваля. Ребята якуты азартно знакомились со всеми и так же стремительно становились душой любой компании, веселили всех шутками и широкими улыбками. Прежде Вася думал, что якуты должны обладать суровым характером, однако они, наоборот, оказались открытыми и искренними ребятами, с которыми он быстрее всех подружился. Его завораживали их рассказы про Якутию, особенно про их холода: он с трудом представлял себе минус шестьдесят градусов. Да что там шестьдесят, – порой и в редкие для Москвы минус тридцать не знаешь, как дождаться автобус на остановке! А они так легко, непринуждённо, с улыбкой рассказывали о «непогоде», что грех было жаловаться на столичные холода.
– Так вот, слушайте. Ырка – это неупокоенная душа или демон, в которого превращается человек, покончивший с собой. Это существо блуждает по ночам в полях и стремительно и бесшумно подбирается к тем, кто идёт через это самое поле в одиночку. В общем, если чувствуете на себе чей-то пристальный взгляд ночью, или слышите в поле, будто знакомый голос вас зовёт по имени, ни в коем случае нельзя откликаться, – Вася выдержал эффектную паузу, услышав гул среди слушателей, и продолжил, как только восстановилась тишина: – Ырка умеет голос менять и изображать знакомых и родных людей. Да, ещё у него глаза светятся и гипнотическое свойство имеют… потому и оборачиваться-то нельзя на его голос. А человека, которого он себе присмотрел, Ырка так сбивает с пути и кружит, что дорога до дома становится бесконечной, заставляя человека плутать до самого утра…
– Жуть какая, у меня мурашки по спине побежали! – воскликнула красивая темноволосая девочка с необычным именем Айса. Она приехала на фестиваль из Калмыкии, и многие новые её друзья интересовались, что же означает её имя. В ответ она доставала свою домбру и отвечала, расплываясь в добродушной улыбке: «Мелодия!» Васе она понравилась с первой же встречи.
– И какое средство от него есть? – усмехаясь, спросил Рома. По его тону было слышно, что он не верил в эту легенду. Или только делал вид.
– Ну, на нас он бы сейчас не стал нападать – огня боится. Говорят, что Ырка особенно свирепствует в ночь на Ивана Купала, потому наши предки и разводили костры с наступлением темноты, чтобы нечисть всякая близко не подходила, – серьёзно ответил Вася.
– Ой, да это что… вот слушайте, что я сейчас расскажу. Правда, мне кажется, что это отец всё придумал, но это, как говорится, на ваш суд останется. Поехал он как-то по работе в степь... года три назад это было. Мы-то в городе живём, почти в самом центре Астрахани, а он поехал в глухую деревушку. Хозяин маленького домишки, дремучий дед, подготовил ему местечко сразу для сна, да и сам тут же спать лёг. А отец мой пачку сигарет взял и вышел на крылечко перед сном подышать. Красота кругом, значит, свобода, ширь, Луна всё освещает. До города далеко, тишина, благодать... как вдруг, говорит, аж закашлялся: смотрит, а поодаль фигура бредёт по степи. Кому в голову придёт ночью да через степь идти? Там местные-то не ходят лишний раз.
Ребята замерли, костёр отражался в их лицах всполохами оранжевого пламени. Каждый боялся шелохнуться и пропустить хоть слово.
– Ну, и кто там был? Не томи! – воскликнула взволнованная Айса, прижав к груди домбру от страха.
– Я же и рассказываю! Присмотрелся он, а там будто бы человек – высоченный такой. Да не просто человек, а странный какой-то. Голова вытянутая, на бёдрах юбка будто, не то просто куском рваной ткани обёрнут. И движется в сторону их дома. Медленно так, как лодка плывёт. Отец от шока сигарету зажевал, сам не заметил, как! Остолбенел. Когда уже фигура эта подошла так близко, что он смог разглядеть её длиннющие пальцы...
Все слушатели охнули и переглянулись.
– …в общем, побежал он в дом, деда разбудил. Тот переполошился, ружьё откуда-то из-под подушки достал да на крыльцо выскочил и как начал пулять! А фигура эта ручищи-то свои подняла, мол, «стой, не стреляй». Дед-то разок прямо в фигуру эту и попал, а она в воздухе растворилась, как не было. Отец мой на следующее утро начальству звонил и просил за ним прислать машину. Хурды-мурды собрал, так и уехал. Сказал, больше в степь в командировку не поедет.
Все посмеялись над словосочетанием, которое употребил Рома, но перебивать его не стали, и так поняли, что речь идёт о вещах отца. Вася записал это выражение в свой блокнот и потом ещё неделю в его голове крутилось забавное «хурды-мурды». За время фестиваля Васин словарный запас пополнился значительно – он собирал интересные выражения и фразы разных народностей, с которыми встречался здесь.
Мистическая история Ромы поразила всех – услышать её от парня, который отличался скепсисом – дорогого стоило, и это понимали все.
– Какой ужас... – прозвучал в очередной раз тонкий голосок миниатюрной девушки.
– Да ладно, я думаю, это отец всё придумал. Не может такого быть, – ободряюще кивнул Рома в сторону Айсы, чтобы та не боялась так сильно.
– Нет, Рома, я слышала про такое, каждая легенда рождается не из пустого звука, а в степях случается всякое… уж я-то знаю, – покачала головой девушка.
Все снова напряглись. Дровишки потрескивали в костре.
– Про астраханские степи-то тоже легенды есть, будто бродит в них девушка, приходит к людям, просится за детьми присмотреть, а сама потом оборачивается свиньёй и убивает их. Ерунда всякая, в общем.
– Что ты говоришь… А вдруг это она тогда и была? – воскликнула Айса, подорвавшись с места.
– Где?
– Ты же рассказывал, про отца, что он фигуру видел ночью в степи, не то в ткани, не то в юбке. Значит женщина? Или девушка…
– Ага, конечно! А ещё говорят, можно вздохи из-под земли услышать и голоса людей сгинувших, а трава там плохо растёт, потому что вытоптана ведьмами на шабашах, – съязвил Рома. – Ну я же в это не поверю никогда и ни за что! К слову, я и сам как-то был у нас в степи. Девушек никаких не видел, да и голосов из-под земли никаких не слышал. Так что ерунда это всё…
– Быть может, ты не прислушивался к ним, друг? – вернулся к разговору Саян, вновь сделав паузу в игре на хомусе. Он был серьёзен, но на Рому отчего-то даже не взглянул – Вася заметил это. Якут был совершенно спокоен и сосредоточен – настоящий Саян. Он загадочно смотрел вдаль, держа в ладони резной музыкальный инструмент на уровне подбородка, чтобы вновь продолжить игру. Звук хомуса действовал гипнотически и завораживающе.
Повисло неловкое молчание. Рома лишь недовольно хмыкнул в ответ.
– О наших калмыцких степях тоже много легенд слагают, – заговорила Айса, – и у меня история была одна, я её на всю жизнь запомнила.
– Ну-ка, расскажи, интересно! – Вася приготовился слушать и вооружился блокнотом и ручкой.
Ребята услышали за собой быстрые шаги и от неожиданности подпрыгнули.
– Всем привет, кого ещё не видел. Что пугливые такие? О чём у вас тут гутор?
– Привет! – улыбнулся Вася, торопливо поднялся с земли и поздоровался за руку с высоким рыжеватым парнем. Остальные также кивнули и поприветствовали улыбками нового собеседника. Это был Пётр, но на фестивале все звали его Петро. Он донской казак, на фестиваль приехал в составе казачьего хора, участники которого не только пели, но и шашками нехило орудовали. Вася отлистал блокнот на две страницы назад и увидел слово, которое хотел вспомнить: «фланкировка» называется, точно! Донец Петро стал любимчиком всех девчонок на фестивале. «Ещё бы, с такими длиннющими ресницами и жгучими глазами с лукавинкой!» – как выразилась однокурсница Васи, увидев казака на церемонии открытия. Вот и он им восхищался, в тайне мечтая быть на него похожим: уметь обращаться с шашкой, лихо ездить верхом на коне, да не просто, а с джигитовкой, чтобы платочки красивых барышень на скаку с земли поднимать и все восхищались и воздыхали... Впрочем, Петро пообещал Васе научить его парочке трюков с шашкой.
– У нас тут всякие страшные истории, присоединяйся. Айса, продолжай!
– Хорошо! – кивнула девушка, с интересом глядя на донца, который устраивался поудобнее у костра. – Так вот, это было в детстве. Мы с младшим братом решили пойти поиграть к нашему другу, он жил неподалёку, метрах в сорока от нашего дома. А был уж вечер. И увидели мы в степи огоньки… как заворожённые, пошли на них. А огоньки блуждают, светятся, будто играют с нами, зовут к себе. В итоге ушли мы достаточно далеко от дома, ночь наступила, а огоньки и пропали. Бледный свет луны только степь освещает. Вдруг видим – откуда ни возьмись девушка на лошади мчится, в народном калмыцком одеянии. Около нас остановилась и заговорила уже не помню, о чём именно, но мы ей рассказали, что потерялись. А красивая какая она была, ну просто царица!
Вася улыбнулся, щёки немного вспыхнули румянцем. Глядя на Айсу, он мог и про её красоту сказать – царица! И продолжал заворожённо её слушать.
– Мы с братом смотрели на неё, как под гипнозом. Вдруг братец мой заплакал, как будто почуял что-то неладное. Я его руками притянула к себе, обняла и сама же заплакала от накатившего страха. Сказала, что не боюсь никого, а сама разревелась, растерялась… И тут – слышу! Топот копыт и мужские оклики. Лошадь перед нами на дыбы встала, а девушка каким-то нечеловеческим голосом кричать начала. Я даже не разобрала, что. Она умчалась и исчезла, а мужчины те верхом на лошадях – отцы, наш и нашего друга, искали нас. Досталось же нам потом…
– А что это за девушка была?
– Шулма, – опустила голову Айса.
– Что это значит? – напрягся Вася.
– «Ведьма», «колдунья» по-русски. Есть ещё шулмус.
– А это ещё кто? – усмехнулся Рома, который всё ещё делал вид, что ему ничего не страшно.
– Демон, злой дух. Он тоже в степях людей водит. Если интересно, могу ещё одну историю рассказать…
– Ну конечно! – воскликнул Вася. Он мог слушать Айсу бесконечно. Что-то было в ней магическое, притягивающее, манкое. Как те загадочные блуждающие огоньки в степи, за которыми хочется идти сломя голову, напрочь забыв обо всём.
– Эту историю мне брат рассказал, пару лет назад они с друзьями вечером в посёлке после празднования дня рождения одного из парней отправились погулять в степь…
– М-да, ничего лучше не придумали, чем пойти погулять в степь поздним вечером! Прекрасно! – воскликнул Рома и скрестил руки на груди.
– Тише ты, дай послушать! – пихнул локтем в бок сварливого соседа по костровой Вася.
– Парни, что с них возьмёшь. Я бы не пошла уже после того случая, что с нами случился, но он маленький был и, наверное, уже не помнит, – продолжила Айса. – Так вот, идут они по степи, музыку на мобильных телефонах включили, болтают себе. Раздаётся свист. Ребята остановились как вкопанные. Выключили музыку, прислушались. Снова этот залихватский свист по степи раздался! Напугались, но пошли на звук – посмотреть, кто же там. Парни-то взрослые уже, в сказочки не верят, а всё самим надо проверить! Идут, видят тени людей вдали, у местного пляжа. Пошли к ним ближе. Свист снова с пляжа раздался. Пришли – там никого. Тогда кто-то из их компании сказал, что это шулма, так они бросились бежать оттуда. Бегут, а дом ближе не становится. Это как происходит: кажется, что добрался до посёлка, а оказываешься в том же месте, откуда бежал, будто бежишь на одном и том же месте, не сдвигаясь. Страшно это. Домой добрались под утро, грязные, испуганные. Родителям ничего не рассказали, конечно. Только со мной поделились, да и то, когда я заставила.
– Жуть какая! Айса, а как от этого спастись можно? Ну так, чтобы знать, на будущее…
– Эжжа говорит, молитву читать надо, а кто-то говорит, хлыст от кнута помогает.
– Извини, что перебиваю, что означает «эжжа»?
– Бабушка по-русски.
Вася кивнул и записал новое слово в блокнот.
– Про огоньки всё правда и про то, как чёрт в степи водит, – поддержал разговор Петро. – Идёшь по степи, видишь дерево, думаешь, оно рядом, направишься к нему напрямую, а оно – раз! – и влево ушло, идёшь налево за ним, – а оно будто ещё меньше стало. Так будто и топчешься на месте, а оно от тебя убегает.
Рома прыснул, не поверив.
– Я правду говорю, – нахмурился казак, – от этого животного страха только молитвой спасёшься, когда поймёшь, что потихоньку сходишь с ума и не можешь даже дорогу домой найти.
Айса кивнула:
– Мой дедушка, до глубокой старости пас стадо овец, и с собой меня брал иногда. Видим, один ягнёнок отбился, идёт позади всех. Дед стал пересчитывать наших овец, да и я пересчитала – все на месте. Дед и говорит на того ягнёнка – это шулмус. Я испугалась… в первый раз с нечистой встретилась, не знала, что делать. Но отчего-то сразу молиться начала, и ягнёнок тот исчез, а мы всех своих пригнали обратно. Так что Петро прав. Я это на своём опыте знаю, мне доказательств не требуется...
Молодые люди засиделись у костра допоздна, стало холодать и подул ветер. Айса укуталась в шаль. Луна была уже посередине небосвода, и ребята собирались возвращаться в свои палатки. Саян всё ещё сидел и медитировал у огня с хомусом. Казалось, что в этот момент он находился не с ними, а уносился в какую-то другую реальность, полную безмятежности и созерцания.
– Ребят… – чуть слышно позвал Вася, когда поднялся и посмотрел вдаль.
– Что ты там увидел? – подошёл к нему Петро и посмотрел туда же, куда и его друг.
– Посмотрите… там парень какой-то идёт…
По степи шёл худощавый силуэт.
– Да нормально всё, это, наверное, кто-то из наших заплутал, – заверил всех Рома, и крикнул в степь: – Эй, парень, ты потерялся? Мы здесь, иди сюда, к нам!
– А что у него за спиной? Я вижу какой-то музыкальный инструмент, или мне кажется? – прищурился Петро.
– Да, это похоже на саз, – подтвердила Айса.
– Я же говорю, наш участник потерялся. Э-гей, иди сюда скорей! – крикнул Рома, сложив ладони рупором, затем стал размахивать руками, чтобы обратить на себя внимание незнакомца. Худощавый силуэт с сазом за спиной поднял руку и помахал ребятам.
– Куда он уходит?.. – испуганно спросила Айса.
Силуэт стал плавно удаляться и в конце концов растворился в воздухе.
– Что же нам делать, – Рома не на шутку разволновался.
Вася увидел, что у парня начинается паника от испуга, – нужно срочно в оргкомитет бежать, там же парень в степи сейчас совсем потеряется!
– Ты серьёзно не видел, что он просто растворился в воздухе?.. – сдвинула брови Айса.
– Успокойся, Ром, всё в порядке, – Вася положил руку на плечо друга, хотя у самого от волнения сердце стучало где-то в горле. Ему так же стало не по себе, но он не мог дать слабину перед Айсой и остальными ребятами, которых он уважал.
– Что это было?! – вскрикнул Рома и его голос сорвался на писк.
– Тихо, не кричи! Ты мужчина или кто? Что распищался на всю округу? – шикнула на него Айса. В этот момент она выглядела как настоящая грозная царица, и Вася мечтательно вздохнул.
– Тш-ш! Вы слышите? – шёпотом произнёс Петро, подняв указательный палец и приложив его к губам.
– Будто чей-то голос говорит с нами из степи… – подтвердила Айса. Она закрыла глаза и прислушалась.
– Да я за вами ничего расслышать не могу! Прекратите меня пугать! – Рома схватился за голову, закрыл лицо руками и бухнулся на землю. Казалось, что у него началась настоящая истерика и он заплакал от страха. Васе стало его жаль, но он видел, что не только Рома – все были ужасно напуганы. Сохранял спокойствие только Саян. Впрочем, он был спокоен в абсолютно любых обстоятельствах.
– Какой-то непонятный язык, но голос кажется знакомым… – говорила Айса, пытаясь сосредоточиться, – Однако я ничего не могу разобрать.
– Саян, ты что-нибудь понимаешь?
Все уставились на якута.
– Эх, вы… Чего же вы так боитесь? – после небольшой паузы ответил Саян. Якут сидел и, неохотно отрываясь от хомуса, смотрел на ребят снизу вверх. – Это же ваша родная земля, так она проявляет себя, она говорит с вами. И со мной. С нами всеми.
– И ты понимаешь, что она говорит?
– Разумеется. Хотя я не всегда понимал её язык раньше, когда был маленьким, и пугался очень.
– В таком случае, что же она сейчас сказала нам?
– Эх вы! До сих пор не научились её понимать, – покачал головой Саян.
Ребята задержали дыхание. Сердца гулко стучали, все смотрели на якута в ожидании ответа. Невозмутимый Саян произнёс:
– Она сказала: «Сыграй мне ещё раз на хомусе, любимый сын моих бескрайних степей…»
Якут поднёс к губам хомус, и по подлунной, словно покрытой белым саваном степи вновь разнёсся его магический звук.

Сыграйте и вы на инструментах своих душ, сыны и дочери бескрайних русских степей!

Чёрт за печкой

Над трубой луна сияет свечкой.
Фонари мигают за углом.
Чёрт сидит тихонечко за печкой,
На тюке с каким-то барахлом.

Там пылятся рваная перчатка,
Половик, кусочек сургуча…
Мыслит чёрт, что бабушка с устатку
«Отче наш» забудет прочитать.

И тогда, прокравшись через сени,
В дом войдёт на липких лапках страх,
За окном качаться будут тени
И шуршать томительно в углах.

И чернее самой чёрной сажи,
Навивая оторопь и грусть,
Чёрт такой мне страшный сон покажет,
Что я вздрогну, вскрикну и проснусь.

Чёрт глядит на бабушку украдкой.
Он готов войти в безумный раж,
Но горит таинственно лампадка,
И звучит негромко «Отче наш».

Три странника
Три старца идут по российским дорогом.
Три странника - это, конечно, немного.
Втроём не воздвигнуть ни Китеж, ни Трою,
И с вихрем пожара не справятся трое.
Три голоса - это ещё не капелла,
Троих маловато для бранного дела,
Построить дорогу в степном бездорожье
Втроём невозможно, и всё же, и всё же
Идут по дорогам России три старца.
Идут по российским дорогам скитальцы.
Священному Слову безропотно веря,
Они не обидят ни птицу, ни зверя.
.
Шагают три старца от дома до дома.
Любого утешат, помогут любому
И знают, что в правде Господь, а не в силе...
Три старца идут по дорогам России.
Бобка

Мы с Бобкой гуляем по сопкам.
Мы оба по жизни бродяги.
Ты спросишь, конечно: "Кто Бобка?",
А Бобка - простая дворняга.

Снег сыплет, колючей и мелкой,
За пазуху лезет прохлада.
Найти бы нам с Бобкою белку,
А волка нам с Бобкой не надо.

Обхлестаны лапой еловой,
Отстёганы ветками вяза,
Нам с Бобкой - поближе б к столовой!
Нам с Бобкой - по косточке б с мясом!

У нас незлобивые души.
Мы с Бобкой от боли не ноем,
И если ты с Бобкой не дружишь,
То значит, не дружишь со мною.

Но знает высокая сопка,
Но знает глубокая балка:
Я - главный по пушкам, а Бобка -
Вполне рядовая собака.

Уехать бы к морю в Анапу!
Забыть бы комбата два раза!..
Дай, Бобка, на счастье мне лапу!
Осталось сто дней до приказа.

НОМИНАТОР АЛЕКСАНДР АСМАНОВ

***
Как много моря в букве «ша»:
Кронштадт, бушлаты и клеша;
раскурит трубку не спеша
усталый шкипер.
В закат вонзается бушприт,
шпангоут вдумчиво скрипит,
и пахнет местный колорит
парфюмом «Шипр».

На шхуне шваброй драят ют;
швартов на шканцах отдают;
а в душном сумраке кают
шныряют крысы;
со штормом шутит кашалот;
клешнями краб крушит фальшборт;
по шельфу шквал за горизонт
уходит быстрый.

В норвежских шхерах тишина.
Шатается в тиши сосна.
С ш-ш-шипением ползёт волна
на берег древний.
С шестидесятой широты
циклон швыряет под винты
шершаво-пористые льды,
ш-ш-шурша о штевни.

Шифруется рассвет в луне;
на вахте штурман в полусне;
туман шифоновым кашне
слизал оттенки.
За шепелявым ветерком
барашки пенные — пешком,
и шепчет что-то на ушко
матрос шатенке.

Как много моря в букве «ша»...
Тельняшкой греется душа;
шпигаты судно осушат
водоворотом,
и выйдет море из бортов.
Приняв планету на бакштов,
плывём в созвездии Китов
под запах шпротов.
***
Вот и кончился рейс, и подписан приказ на списание.
Словно старую клячу, буксиры берут под уздцы
мой обшарпанный, мятый и битый седыми штормами
ржавый корпус. По палубам бродят юнцы,

что еще не хлебнули ни шквалов любви, ни сомнения,
ни тревог штормовых, ни обвисшего паруса в штиль…
Все у них впереди: будет стаксель гудеть в напряжении,
выбивать будут штевни из моря соленую пыль;

будут новые дали и мили, и рифы, и мели,
будет вахт круговерть и в загадочной дымке земля;
и салаги подхватят куплет, что допеть старики не успели;
и заложат на стапеле новый корабль. Ну, а я –

я не сломлен еще, хоть подписан приказ на списание,
и вращает винты поршневой беспрерывный кан-кан…
Я уйду. Но прошу: проходя вдоль кладбищенской гавани –
поднимите, матросы, за здравие флота стакан!

***
Время тянется резиной,
время капает из крана;
запирая магазины,
"Время" тикает с экрана.

Посекундно, поминутно
вытекает время долго
водопадом с кручи круто,
разбиваясь на осколки.

Время тащится за стрелкой
по кружочку циферблата.
Время мечется, как белка,
у любви воруя даты.

Время электронной почты
то сердечно, то беспечно...
Я всё жду, когда придёшь ты -
ежечасно. Ежевечно.

Скрипач не нужен

Тёмный день проклюнулся едва.
Ближний дом рекламами испачкан.
Дворник шепчет «нежные» слова –
Про народ.
И громыхает тачкой.

И плывут, плывут из темноты
Над тоской, над хаосом распутий,
Галки да церковные кресты –
Вечность, заплутавшая в минуте.

Там, среди развалин и собак,
Тусклы фонари, рекламы ярки.
И садится молодой пацак
В новый пепелац известной марки.

Гаснут дальнозоркие глаза…
Дня не будет.
Приготовим ужин.
А вокруг такая кин-дза-дза!
И уже давно «…скрипач не нужен».

***
Весёлый снег – гостинец Бога.
Светлеет жизни кутерьма.
Опять в клубок свернёт дорогу
Неторопливая зима.

Судьбы непрошеная милость –
Ночь со стихами у стола.
Ты говоришь, что жизнь сложилась?
Скажу точней: она прошла.

Мечтой о благе и о славе
Меня давно не ослепить.
Ты мир пытаешься исправить,
Я – только баню истопить.

И едет юноша к невесте,
О детстве старцу снится сон;
И Рим стоит на прежнем месте,
И откопали Вавилон…

Я в небеса смотрю: на птицу,
Курю навстречу декабрю.
Ты говоришь, всё возвратится?
И я о том же говорю…

***
В растревоженный фарой мрак
шепчет двигатель горячо...
Я и сам не заметил, как
осень села мне за плечо.

Всё слышнее цикад тоска,
Комариный всё тише зуд...
По просёлкам и большакам
я сентябрь за плечом везу.

А созвездиям краю нет!
И неважно: где норд, где ост.
Не к Медведице - на обед,
Значит, Гончему Псу - под хвост!

Пусть в созвездьях сгорят дотла,
вспыхнув радостно и светло,
все бессмысленные дела,
всё тяжёлое наше зло!

***
Мать купает сына, щекастого малыша,
Непослушные кудри ополоснув водой,
Из кувшина медного льющейся не спеша
Над светящейся позолоченной головой.

Мальчик резво плещется, весело хохоча,
Бьёт ладошкой крохотной, заводи гладь мутя.
Счастлив без резиновой уточки и мяча,
Светом солнечным поцелованное дитя.

Мать встаёт за люфой, забытой на берегу.
Сын смеётся и убегает, играя с ней,
Глубже в озеро: «Мама, видишь, как я могу!»
Он бежит – и вода касается лишь ступней.

«Воротись, непоседа мой», – негодует мать.
Он идёт по воде... – И как его искупать?

***
У меня есть нестёртая память, крестильный крест,
в прохудившейся ладанке – крохи родной земли.
Я иду чужестранцем из Богом забытых мест
и топлю огрубевшие ноги в густой пыли.

Мне встречаются путники, стражи, оседлый люд,
и у всякого, кто посмотрит в мои глаза,
остаётся печать на сердце, на ране – жгут,
на сетчатке – безбрежность неба и бирюза.

По каким бы ни шёл я весям и городам,
сколько б я ни мотал дорог на катушку лет,
босоногие дети бегут по моим следам,
и всегда хоть один ступает в мой каждый след.

Облетает черёмуха, цвет лепестковый чист,
невесом и прекрасен в мрачной картине дня.
Я встаю на постой, опять становлюсь речист,
в этом городе ждали похожего на меня.

Я пою им о море, о золотом песке,
о диковинных птицах и кораблях пустынь
и вращаю кольцо на уставшей своей руке,
их причудливым языком заменив латынь.

И когда наступает час обрести покой,
я встаю на рассвете и обретаю путь,
и беззвучно иду вперёд, и идёт за мной...
вновь идёт по следам хоть кто-то... хоть кто-нибудь.

***
«Камо грядеши?» – спросят, выпустив в арку врат.
Хлопнут натужно створки памяти за спиной,
И ты покинешь молча первопрестольный град,
Чтобы идти по миру солнечной стороной.

Ноги укажут верно, где Амстердам, где Рим,
Бойкий язык на Киев ловко проложит путь...
Странствующий скиталец, выскочка-пилигрим,
Камо грядеши? Камо?.. Воздуха зачерпнуть?

В землю уходят прочно корни чужих столиц.
Переплетён тугими реками континент.
С греческой колокольни, в небо вздымая птиц,
Бьётся набат тревожный не из твоих легенд.

В каждой стране однажды сыщется свой смутьян.
В каждой войне защита дома важней всего.
Встанешь под флаги греков? йо́руба? египтян?
Вытащишь меч из ножен над головой... кого?

Камо грядеши, отрок? Вечная молотьба –
Форменный знак распада, чёрный водоворот.
Как по спирали время, так по клубку судьба:
Дерево – древко – знамя. И не наоборот.

По капиллярам тканей в теле гуляет дрожь,
Считанная как вера с глаз и любимых лиц.
И, возвращаясь к вере, ты всё равно придёшь
В край светлооких горлиц и молодых орлиц.

Родина пахнет хлебом, колосом золотит,
Поит холодным квасом там, где кипит покос,
Баней грехи смывает, домом родным ютит,
Крестит и причащает, как завещал Христос.

Ты над её простором вспорешь крылами тишь,
Словно Икар, поднявшись в самую синеву.
Родине часто снится, что ты над ней летишь
И, как ребёнок малый, думаешь: наяву.

Выступи за пределы нынешнего бытья,
Ширь по-рязански плечи, глаз по-алтайски узь.
Вволюшку тайн отмерит древняя харатья,
Закольцевав подкожно: Родина – Матерь – Русь.

...

«Уездный город N»

Соседи проснутся к обеду —
Крик поезда средь деревень.
Но я никогда не уеду
Из тихого города N.

Здесь время течёт по-другому,
И реки бегут в горы.
Здесь чай любят больше рому
И моль доедает шторы.

Здесь вечером у Ульяны
Застольные льются напевы.
Лишь местный учитель пьяный,
Все остальные трезвы.

Сидят под клетчатым пледом
В беседке с сгоревшей крышей.
Здесь горя никто не ведал,
Здесь плача никто не слышал.

Беда — кража двух самоваров.
«Марусенька виновата!
А нечего было с гусаром
Ночами гулять по саду».

«Ах, мама, потише только…»
«Да весь уже город знает!
Пускают сплетни и толки,
Советуют, переживают».

Но Марьин роман затмился
Великим благословеньем:
У лекаря сын родился!
Назначены танцы и пенье...

И вот господа отдыхают
От всех потрясений и сует.
Сиреневый вечер тает…
«А царь, говорят, воюет, —

Сказала вдруг старая леди, —
Один против целого света!
Давайте туда поедем!
Давайте вмешаемся в это!»

И шепчутся все соседи,
И падают блюдца с колен…
Никто никогда не уедет
Из недалёкого города N.

«Оттого что лес»

Оттого что лес — моя колыбель,
Оттого что мшиста моя постель,
Оттого что здесь смирен мой дикий зверь,
Оттого что не чувствую вкус потерь,
Оттого я кукушкой пою теперь.
 
Я подкинута в город была в яйце
(Оттого эти крапинки на лице).
И в светло-небесной скорлупке-ларце
Я нашла письмецо. А в том письмеце…
Непонятные руны с припиской в конце:
 
«Твой дом — где поросший черникой склон,
Где пахнет родимым сосновым гнездом,
А слыхнет зарянкой, кукушкой, дроздом…
Ищи! Не скажу тебе больше ни слова о нём».
 
А мне и не нужно! Начало начал
Там, где ясень меня в колыбельке качал.
И там, где когда-то в конце концов
Я встречу всех прадедов и праотцов,
Став одной из вечерних загадочных сов.
 
Оттого что я значу здесь ничего,
Я не больше, не меньше, чем часть его.
Оттого, что был он и будет — здесь!
До и после.
Могила и ясли.
Лес.

«В добрый путь»

Мы появились в эпоху ветров и великих бурь
В стране вина и малюсеньких королей.
И нет ничего страшнее, чем их баловство и дурь,
И нет никого богаче их и веселей.

У маленьких королей с рожденья подрезаны крылья.
Им нужно держать границы, осанку, ораву слуг.
Их ужины и пиры мы старательно обходили,
Хоть спьяну ломать костяшки приятный весьма досуг.

Нам нравилось в мокрых штанах измерять болото.
Лосины из шёлка чудовищно жмут в паху.
Мы знали — в Глухом лесу обитает кто-то,
Мы видели его след на усатом мху.

Соседские короли ходили на нас войною —
Так делали предки за тысячу лет до них.
А мы отправлялись в овраг за мятой и зверобоем,
Надеясь на тайной тропе повстречать своих.

Но часто своих не встречают, а всё-таки ищут,
Пройдя через воду, огонь и какую-нибудь трубу.
И вот мы (а то есть: княжна, ее рыцарь и шут)
Решили потешить мадам Удачу и госпожу Судьбу.

Как было уж сказано, нам отрезают крылья,
Но оставляют смекалку, заметливые глаза.
Случайно разбив окно, мы прекрасную вещь открыли:
Из штор получаются дивные паруса!

Берите что криво лежит, нам вообще не жалко.
Мы даже помыли полы, чего не было сорок лет!
Ключи висят на гвозде на воротах замка
(Вот удивится воинствующий сосед!)

Естественно, паруса ещё требуют доработки —
Пока мы ногами волочимся по холмам.
Возможно, нам попадётся море впридачу с лодкой,
И позовет на изнанку Земли там-там.

Мы, кстати, не идеальны и часто бываем злыми,
Особенно если неделю тащимся под дождём.
Но мы ищем тех, кто примет нас вот такими.
И мы обязательно где-нибудь их найдём.

Я знаю, что ты читаешь это, мне нужна твоя помощь: помоги мне проснуться, пожалуйста… Свет, крик, лицо измученной матери, мягкая кроватка, дом полный любви и ласки – первое моё воспоминание, которое обрывается звоном разбившейся бутылки из под пива. Далее детский сад, друзья, начальная школа, пролетели мгновенно, о, а это мой любимый момент: первый поход в парк аттракционов, всё такое яркое, громкое, вокруг только счастливые люди, хочу что бы этот момент никогда не заканчивался, я побежал вперед к самому большому колесу обозрения, только вот, когда я обернулся, чтобы посмотреть на лицо счастливых родителей – весь мир замер, ибо я был один. Я устал видеть это в сотый раз, переживать эти эмоции, когда это закончится?
Мне снова шестнадцать лет, май, солнечный день, школа, закончился последний урок, я спускался по лестнице, но что-то было не так, будто расстановка на этажах, которые я проходил, отличалась от обычного, спустившись на первый этаж, я пошел к выходу, только вот снаружи больше нет солнца и приближалась гроза. Я быстро схватил свои вещи и побежал домой, улицы были пустыми, лишь дуб с пушистой кроной, в детстве часто там прятался, а когда слезал разбивал коленки. Вот он дом, я мечтал как можно быстрее в него попасть, но почему-то стал бежать медленнее, с каждым шагом все сложнее было передвигать ноги…Меня настигла гроза, черное небо, так и норовило проглотить меня, напряг все свои мышцы и спрятался за дверью «рая». Дома никого нет, только любимая собака. Стук и еще один, только хотел открыть дверь, но рука резко отдернулась от замка и я подумал, что стоит проверить, кто стоит по ту сторону двери. Задав соответствующий вопрос, я услышал лишь непонятное бульканье и то, как Они просачиваются через щель в двери, нет, опять, это то, что я всегда хотел забыть, но Они каждый раз пытаются пролезть в мою голову, я просто хочу проснуться.
Сегодня замечательный день, мой сын идет в школу. Я узнал, что где-то недалеко от дома, на территории парка, был открыт специальный учебный комплекс. Я зашел в него и был так поражен: внутри находилось очень много больших беседок, сделанных в виде классов, только они были обтянуты пленкой и больше похоже на теплицы. Возле них были небольшие игровые площадки, где играли дети, а за ними следили учителя. И на территории этого комплекса были непонятные растения, как трава, но очень высокая и склизкая? Я дошел до небольшого административного здания, как вдруг прозвучал звук, что-то среднее между колоколом и сиреной, а так же женский крик "Дети, всем пора на урок!". Внезапно на улице потемнело и все люди куда-то пропали…Вокруг меня пустошь, думаю, мне пора уходить.
Я вышел из парка, но я оказался в месте, которого там никогда не было - огромный пустырь с пешеходной дорогой, вдоль которой шли старые пятиэтажки, я просто хочу домой! Слышишь? Выпусти меня! А возле них были те же странные растения и гальки. Чем дальше я шел, тем более ветхие были дома. Их объединяло то, что у всех были забиты окна изнутри. И вот я дошел до последнего дома. Его фасад - это, по сути, одно огромное стекло. Ни подъездов, ни окон, ни лестниц - весь фасад и был одним окном. И вдруг с обратной стороны этого гигантского окна появилась ладонь…Потом еще одна…И так их накопилось тысячи. Они все начали стучать, создавая такой грохот, что собственных мыслей не было слышно. Вдруг внезапно сверху на меня падает гигантская капля воды. Я отключаюсь.
Придя в себя, я оказываюсь в аквариуме? В океанариуме. Странные растения - водоросли. Непонятные помещения - декоративные фигурки. Гигантское окно - это обратная сторона аквариума. Руки - это посетители, которые ударами о стекло пытались привлечь к себе внимание рыб. А я - всего лишь рыба с богатым воображением. Вспышка фотоаппарата, свет, крик, лицо измученной матери и ровная линия на кардиомониторе, я проснулся.

КОМАНДОР
памяти Владислава Крапивина

А здесь, похоже, еще не осень. Скорее, август, а то – июль. В теплейшем воздухе вьются осы живее всех веретён и юл, крапива щедро язвит лодыжки, звенит кузнечиковая рать, и ни малейшей тебе одышки, и никакого тебе одра. Шагаешь вдаль, невесом и тонок, готов полмира пройти пешком, то на деревья косишься, то на свои сандалии с ремешком, трава по пояс, пружины в пятках, футболка выпачкана в земле. Ты скинул больше семи десятков, ты снова Славка, тебе семь лет – листы акации вместо денег, синяк на локте, в зубах смола, твоя вселенная беспредельна и в то же время малым мала. А между тем подступает вечер, и ноги сами несут тебя на неизменное место встречи тобою выдуманных ребят.

В костре потрескивает валежник, но дым не горек, а сладковат. По этим отрокам в мире внешнем скучают ванная да кровать. Закат у Башни всегда оранжев и пахнет дикой густой травой. Сегодня каждый пришел пораньше, поскольку повод нерядовой, залиты йодом зигзаги ссадин, вихры приглажены в сотый раз. Посмотришь сбоку, а лучше сзади, ни дать ни взять – образцовый класс, ушей услада, очей отрада. Хотя, по сути, любой из них – боец мальчишеского отряда, дозорный, конник, трубач, связник. Хотя за каждым стоит такое, о чем и думать не хватит сил – шеренга серых казенных коек; планета, съехавшая с оси. У них задача – всегда быть рядом, пресечь войну, погасить раздор…

Сегодня вечером с их отрядом впервые встретится Командор.

***

Империя возвращается в военные городки,
Разучивает «Смуглянку», ходит в берцах и камуфляже.
Гудки в телефоне долгие, а проводы коротки,
В походном мешке жгуты, тушенка, спичечные коробки,
Живая вода во фляжке.

Империя возвращается на старые рубежи,
В родные села, которые так памятны ей по фоткам,
Отыскивает окопы и оплывшие блиндажи,
Из рельсов мастерит противотанковые ежи,
Внимает радиосводкам.

Империя возвращается в покинутый было строй,
Находит вечный огонь, который запросто был потушен,
Тебя называет братом, а подругу твою – сестрой,
И всматривается пристально в чужой беспилотный рой,
Летящий по наши души.

АВГУСТОВСКОЕ

Это лето было прекрасным, уверен первый.
Мы ходили в походы – палатки, костры, консервы,
Солнце снова нас прожарило до нутра.
Мы писали стихи, мы соседям трепали нервы,
Обрывая струны в четыре часа утра,

Нам стучали по батарее взамен оваций.
Мы готовы были куда угодно сорваться:
– А давай на денек в Карелию? – А давай!
Забирались в места, куда не стоит соваться,
Пропускали стаканы, работу, свой трамвай,

Поднимались на крыши – неважно, кто был зачинщик.
Там огромные звезды, там воздух светлее, чище,
Если встать на цыпочки, можно достать луну.
Это лучшее время для тех, кто чего-то ищет,
Убеждает первый, подтягивая струну.

Это лето было мучительным для второго:
За окном полуночный хор гопоты дворовой,
Сигареты, жестянки пива, пошел ты на…
А наутро в небе взрывается шар багровый
И вытягивает из мелкого полусна.

Не укрыться от голубей, зазывал, туристов,
На любом перекрестке пробка часов на триста,
От окрестных болот поднимается черный чад.
Самолеты взлетают, суда покидают пристань,
Лишь бы только в этом городе не торчать.

Никакой надежды – ртутный столбик все выше.
И не в том беда, что ты до кровинки выжат,
Просто летом не расслышать ни слов, ни нот,
Потому что музе в этом аду не выжить,
Говорит второй, отшвыривая блокнот.

Я иду по улице шумной, горячей, пестрой,
А со мною рядом братья мои и сестры –
Злые, добрые, в рот ни капли, навеселе.
На исходе августа вдруг понимаешь остро,
Что никто из нас не останется на земле.

Эти песни, стихи, проклятия, драки, споры
Слишком скоро закончатся, слышите, слишком скоро!
Так какая, к черту, разница, кто там прав?
Войско осени входит в уставший от лета город,
Занимает вокзалы, почту и телеграф.

Чудо

Он стоит на перекрестке, чуть нахально ухмыляясь,
В старом выцветшем пальтишке, обаятельный чудак,
По губам скользит улыбка, то смеясь, то издеваясь,
Кролик — в шляпе, туз — в кармане, пальцы собраны в кулак,

Подтасованы умело карты старенькой колоды,
До судьбы ему нет дела, безразличны ад и рай,
Он не раздает советов и не спрашивает, кто ты,
Лишь протягивает карты — не стесняйся, выбирай.

На глазах толпы прохожих он из воздуха упрямо
Вынимает, как из сумки, за предметом вновь предмет,
Одурачен бедный зритель, средь валетов ищет даму
И, что главное, — находит, даже если дамы нет,

Безымянный проходимец, он приходит ниоткуда
И уходит, карты бросив, в неизвестность налегке,
Напоказ торгует фарсом, и никто не видит чуда,
Что запрятано надежно в нераскрытом кулаке.

Зеркало

Ты смотришь на меня порою дико,
В усмешке глаз - пустые зеркала,
Но почему прозрачна и безлика
Холодная улыбка из стекла?
Когда я подхожу, глядишь ты гордо,
Как будто бы пришёл я на поклон,
Фальшивая личина полустерта,
Ты шепчешь мне, что я - твой страшный сон.
Я выгляжу пародией, возможно,
Я тень у совершенства твоего,
Ступая по осколкам осторожно,
Шагами не тревожу никого.
В себе твои черты порою вижу
И отгоняю наважденье прочь,
Тебя в себе не знаю, ненавижу,
За маскою прелестной правит ночь.
Мы неотступно ходим друг за другом,
Нас разделяет грань острей меча,
Изранишь в кровь протянутую руку,
Её лишь раз коснувшись сгоряча.
Зовёшь себя ты истины капризом,
Но правда здесь - не больше, чем вранье.
Бросая снисходительно свой вызов,
Ты смотришь, отражение моё.

Менестрель

Когда идёшь по свету с каком-нибудь героем,
На ужин - только рифмы, в кармане ни гроша,
Не так уж важно, кто он - бродяга или воин,
Каким его запомнят - лишь твой удел решать.

Когда идёшь за солнцем, перебирая струны,
Долой хвалы и славу - кому они нужны?
Затейливые ноты ложатся, словно руны,
На выбеленный свиток извечной тишины.

Певец за корку хлеба, бессмертный сочинитель,
С наивными глазами бесстыжий рифмоплёт,
Высокого искусства случайный повелитель
Без имени, без крова, возможно, без забот.

Разбитые подмётки - вот вся твоя награда.
Как птицы над полями, промчатся сотни лет -
И нет уже героя, осталась лишь баллада,
И ты идёшь по миру, не кончив свой куплет.

Говорят тебе: “Не моя война, не моя страна, не моя.
Убивать людей — навсегда вина, и вину эту знаю я.
Я внутри теперь, словно лед, застыл, я вколочен по горло в гной…”
А в Донецке окон — глазниц пустых — не закроем мы всей страной.

Говорят тебе: “Не могу так жить, и дышать не могу совсем.
Выбираю мир, не приемлю лжи, не убий — вот закон для всех.
Я агрессор, руки мои красны, не отмыться стране вовек.”
А в Донецке в зарево тишины мягко падает черный снег.

Говорят: “Мы в мире благих идей, потому-то Россия — зло!”.
А в Одессе заживо жгли людей, и мне сердце тогда сожгло.
Как в кино, ладонью закрыв глаза, я шептала — когда конец?
И теперь мне стыдно вам всем сказать — я не помнила про Донецк!

Я жила не думая, где вина, сразу вычеркнув все, как сон.
В феврале явилась ко мне война, и спросила с меня за все.
Не горжусь, и прежде всего, собой. Равнодушной, глухой, пустой.
У моей страны — самый главный бой — с избирательной добротой.

Где одних несчастных всем миром жаль, а другим под ребро тесак,
Где опять вписали строкой в скрижаль чье-то право на райский сад.
Где нацизм — как насморк, и все больны, даже я, даже ты, дружок.
Потому-то выбор моей страны — генеральной уборки шок.

…Что поделать, права другого нет, возвращайся живым, солдат.
Выпьешь водки дома, за свой Донецк, точно прадед — за Сталинград.
Он соленой кровью стирал кресты, но не стер до конца, увы.
За него сегодня воюешь ты.
Возвращайся домой живым.

Всё повторяется, увы.
Тяжёлых танков мерный рокот,
И запах умершей травы
От неглубокого окопа.

И небо, сонное с утра,
Где, как стрижи, свистят снаряды,
И чьё-то громкое ура,
И чьё-то тихое пощады.

Мы снова можем повторить...
Как в мире ненависть окрепла!
В Одессе всё ещё горит
Она, проросшая из пепла.

И провожает тишину
Всегда голодными глазами.
Мы, убивавшие войну,
С ней в мёртвый узел завязались.

Пылают чёрные кресты,
И дым ползёт паучьим следом.
Глядит на нас из темноты
Седая скорбная Победа.

Пусть были тысячи причин
Для пепла, ярости и крови,
В глаза ей глядя, промолчим.
И молча голову уроним.

Всю злость в себе перечеркнув,
Дойдя до нужных оборотов,
Закончить сможем мы войну,
Как очень грязную работу.

И вот тогда, в особый час,
До немоты невыразимый,
Победа снова примет нас,
Флаг поднимая над Россией.

До мяса костяшки стерты,
Пот едкий ползет в глаза…
Кровавые гимнастерки
В ладонях у них скользят.

В лесу – тишина. И птицы.
Как будто войны и нет…
Бойцы не глядят им в лица,
Но часто хохочут вслед.

Подумаешь, тетки в мыле,
За сорок почти любой!
Одну, говорят, убили,
Ту, с родинкой над губой.

И ту, в голубом платочке,
С кудряшками на висках…
В газетах о них – ни строчки,
О прачках писать – тоска!

Пропахшие хлоркой едкой,
Не женщины, а позор!
Они не идут в разведку,
Собой не закроют дзот.

Дашь им автомат – сломают,
Ну клуши, стоят, молчат…
Стирают. Весь день стирают.
Вальками не в такт стучат.

В воде ледяной по локоть,
Кровавую пену мнут…
От взрывов, бывает, глохнут,
Но спины не разогнут.

Шинель выжимать по трое
Привыкли они давно…
Да разве они герои?
Кому расскажи – смешно!

Бывает, что полк ночует
В болотах, в грязи, в снегу,
А прачки за ним кочуют,
От выстрелов не бегут.

Стирают в жару и в стужу,
Пусть бьет их осколков град.
Ведь их ребятишкам нужен
Отстиранный маскхалат!

Рубаха нужна почище,
Без крови, заразы, вшей…
Но разве понять мальчишкам
Нелепых таких вещей!

Ведь их не приманишь бытом,
Так скучно – стирать, родить.
Красивей лежать убитым,
Но с орденом на груди!

…Сползает с ногтями кожа,
Костями шинели трут,
Но отдых им всем положен,
Лишь только, когда убьют.

Уходят они, не плача,
И мыло в руке зажав…
…Никто не считает прачек,
Быть может, лишь Богу жаль

Теть Зою, теть Нину, Клаву,
С веснушками на носу…
Тишайшую в мире славу
Они на плечах несут.

Без грома, огня и дыма,
У шаек своих в плену…
Бессмертны. Непобедимы.
Убили они войну.

Все в пене своей кровавой,
Без ленточек и наград,
Они сберегли нам право
Жить в мире, где бомбы спят.

Но мы, идиоты-внуки,
Все тянемся кнопки жать
Однажды без кожи руки
Устанут нас всех держать.

И в небо взовьется ястреб,
Обуглив земли края…
…Кто только тогда подаст нам
Простой узелок белья?

Кто встанет у пенной лавы
И выдержит Божий суд?
Теть Зоя. Теть Нина. Клава
С веснушками на носу…