Заявки - литература

АПРЕЛЬ В ОДЕССЕ

Весна была запойна и звонка,
Томились почки, как соски под блузкой.
Один короткий, длинных три звонка –
Щербатый двор на Малой Арнаутской…

Ночь уходила в мёртвую петлю
И корчила луна смешные рожи…
Мне женщина сказала: «Не люблю…»
Я ухмыльнулся: «Здорово! Я тоже…»

Ещё сказал: «Но без тебя помру!».
Она вздохнула: «Что ж, всплакну у гроба…»
И продолжая древнюю игру,
Мы обнялись и рассмеялись оба.

Гудело море - ни границ, ни дна…
Любовь и смерть переплелись в том гуле:
Рождаясь в муках, корчилась война
В двух сантиметрах вверх по карте в Гугле.

Парил над степью серый крест - орёл,
Вздымались руки женщин: «Где ты, Боже?!»
А мы любили, зная, что умрём -
Я никогда, она на вечность позже.

Покинул порт круизный теплоход,
Последнего трамвая стихли трели…
Две тысячи четырнадцатый год...
Меня убили год спустя. В апреле.

Вдова-весна брела по ковылю,
Чернели почки обгоревших вишен...
И женщина шептала в ночь: "Люблю!"
Но я ее сквозь вечность не услышал.

БОГ КАРПАТ

Случайно или нам назло,
Как зверя мехом,
Под утро город занесло
Последним снегом.

Был юн и нежен бог Карпат
И мы бессмертны...
В твоих зрачках по сто карат
Метались ветры.

И мы виной одной больны,
Святой и грешной...
За много весен до войны -
Чумной, кромешной.

Был полдень тих и город бел
И небо сине.
Тоскуют губы по тебе
Невыносимо.

ПАМЯТЬ

Не надо врать,
что память вечна...
Бросьте.
На том погосте
разметало кости...
Не воется, не плачется,
не стонется -
мир молча умер,
Градами прошит,
И только память
красным порошит
над девочкой,
стихов моих
поклонницей...
Пусть раненые клены
ей поклонятся
у тех обломков,
где она лежит.

Дочка ждёт с фронта отца

Степь мёрзнет.
Мёрзнет река.
Все деревья каждой веточкой мёрзнут.
Птицы улетают в тёплые края,
У мамы по вечерам снова слёзы —
Ну а дочка
Ждёт
С фронта
Отца.

Кожа трепещет и сердце колотит;
Ей здесь так страшно, что сойти с ума можно,
А там
Где-то вдали подрываются люди.
Там так спокойно,
Только громко
Очень.

И ночью кошмары:
— А вдруг он вернулся?
Вдруг он стоит сейчас за окном?
Ждёт на морозе, когда мы проснёмся,
Папа,
Когда ты вернёшься в свой дом?

Там в поле южном трава зеленеет,
Снятся там людям домашние сны;
Солнце макушку им нежно греет,
Но никогда не посмеет коснуться
К их
Детям войны.

***
Если тоска измеряется в волнах, то сегодня я иду кто дну.
Мне не холодно, больше не больно..
Я просто тону - тону.

И море меня в объятья берёт, крепко сжимает,
Давит на грудь.
Я вижу солнце, вижу тебя, мой друг,
Спокойно засыпаю, не принимая помощи рук.
Твоих прекрасных рук..

Возле зеркала —
Нежный шёлк,
Прядь густых волос,
Бусы порвались, теперь все на полу;
Слышу снова знакомый голос,
Там за окном мелькает тень..
Ох, как сложно быть без тебя — одному.
Я представляю тебя везде.

Если тоска по тебе, мой хороший, может измеряться в волнах,
Их даже не хватит представить, как я грущу,
Что потерялись мы оба на разных фронтах.

***
Упасть под звуки градов,
Прижаться к земле.
Руки запустить ей под кожу.
Тихий шёпот : "Боже.. "
Изломан, побит, уставший путник во сне
Сотрёт со лба капли крови и пота.

Ветер не с первого капли смерти стирал,
Дождь напоил,
А земля приняла..

На месте Героя вырастут розы,
Им не страшны никакие морозы.
Гладкий стебель,
Без шипов, будет вечно стоять у утёса.

Степь вас прикроет
От яркого Солнца,
Спите спокойно,
Спите..

167) Вечерний поезд

Войди в вагон, на полку скинь рюкзак.
Оставь вокзал, оставь себя-вокзального.
Пусть тот, вокзальный, движется назад.
Гудок, рывок – и ты родился заново.

Мосты. Кусты. Заборов профлисты.
Столичные стандартные строения.
Стучат по колее, за стыком стык,
Мгновения, двоения, троения.

Постой в проходе, что тебе купе?
Занять места сто раз ещё успеется.
Застыв в четырёхместной скорлупе,
Заставишь спать себя – ведь занемеет всё.

Из тамбура усталый проводник
С увесистыми стопками постельного
Несёт их раздавать. А ты приник
Виском к стеклу, уставясь вдаль растерянно.

Густой туман растёкся по степям
Восточными таинственными тканями.
Столбы блестят. Деревья шелестят.
На столиках стрекочут подстаканники.

На повороте поезд тормозит,
Сипят, шипят, свистят колёса-лезвия.
Вселенная над рельсами скользит,
Через тебя наметив свой транзит.

Пора бы спать, но в форточку сквозит
Опять какая то поэзия.

29 декабря 2017 г.

198) Пар

Нет ни сил, ни времени для кухонных умений,
Вечер сел в окне усталой птицей.
Достаёшь из шкафчика кастрюльку для пельменей,
Ставишь на конфорку кипятиться.

Думаешь, что вот уже натикало за 30,
Всякое «успею – не успею»…
А вода в кастрюльке начинает пузыриться
С тихим гипнотическим шипеньем.

Пузырьки рождаются в воде из ниоткуда,
Наполняясь паром и взлетая,
И растут в стремлении познать свою посуду –
Главную пузырческую тайну.

Кинешь перчик и лаврушку, помешаешь вилкой.
Горячо! – отдёргиваешь палец.
Мы живём, чтоб наше время паром становилось,
Превращаясь в знания и память:

Вот плывёт накопленного опыта пузырик
В океане времени всё выше.
Наверху вода уже покрыта мелкой зыбью.
Что в итоге, неужели – крышка?..

Но безотносительно к шаблонам и догматам,
Разве недостаточно ты нужен,
Чтобы был наполнен теплотой и ароматом
Чей-то запоздалый скромный ужин?

Вечер за окном, как эдгар-аллановский ворон,
Рвётся в дом, пророчит безвреме́нье…

Извини, что я украл твои минуты разговором;
Не забудь, что варятся пельмени.

10 мая 2020 г.

211) Либертанго

Вертятся в танце танцоры, бьются сердца учащённо.
Маленький Астор Пьяццолла ловит мотив восхищённо.

Девушки рано устанут, парни желают пожёстче.
В городе редкое танго кончится без поножовщин.
Стук танцевальных ботинок глубже, чем лезвие, ранит.
В чём удержать, Аргентина, пламенный твой темперамент?

Хлопают волны о берег, хлопают в баре в ладоши.
Голос обеих Америк шепчет: «Ты сам не святоша».
Тоника тонет в неоне – как на плаву удержаться?
Плещутся в бандонеоне волны нью-йоркского джаза.

Сколько забытых мелодий вспомнил и переиграл ты!
Ради одной – о свободе! – стоило стать эмигрантом,
Чтобы достать из горнила, не помрачившись от жара,
Музыку, что сохранила страсть раскалённого жанра.

Чтобы пронзала, не раня; чтоб, закаляясь, не гасла;
Чтоб оставалась на грани – срыва, убийства, оргазма;
Чтоб доказала на деле и воедино связала
Стон припортовых борделей с храмом концертного зала.

Мастер доводит мехами нужную степень прогрева.
Новая форма дыханья – танго нуэво.

26 июля 2021 г.

1. Через океан
(посвящается участникам международной экспедиции "Кон-Тики 2")

Качается время, качается мир вокруг,
Качается даже твой спрятанный в сердце страх.
Но ты никогда не выпустишь руль из рук –
И лодка плывёт, качается на волнах.

И лодка плывёт – потому что ты так решил,
И побоку тех, кто лаял на караван,
И тех, у кого когда-то хватило сил
С улыбкой тебя отпустить в солёный туман.

Когда ж, наконец, ты окончишь свой зыбкий путь,
Оркестр по ушам шарахнет – только держись,
А в небе будет от чепчиков не продохнуть,
И лавров постелют скирду – почивать всю жизнь…

И мягок теперь твой хлеб, и душист твой мёд,
Есть прелесть и в том, чтобы жить в четырёх стенах.
Но сердце твоё всё плывёт, плывёт, плывёт.
Плывёт и плывёт, качается на волнах.

2. Баллада о плывущей бутылке

Бутылка плыла по холодной реке,
На прочих плывущих глядела в тоске.
А прочие плыли по важным делам,
Бутылочной почтой скользя по волнам.
А прочие плыли по важным делам,
Серьёзным делам,
Бутылочной почтой скользя
По волнам.

В какой-то бутылке виднелось кольцо,
В какой-то с Кощеевой смертью яйцо.
Вон в той телеграмма: «Казнить зпт»,
Отрывок из драмы: «И ты, Брут, и ты»…
Секретные планы, призывы спасти,
От смерти спасти,
В какой-то записка со словом
«Прости».

А эта бутылка пустая была,
Она по реке одиноко плыла.
Её этикетку вода унесла.
Бутылка боялась волны и весла,
Хохочущих чаек и рыбьих хвостов,
Упругих хвостов,
И веток, и брёвен, и даже
Мостов.

Но, сколько ни бойся, погибель придёт.
Вода заливает бутылочий рот
И тянет, и тянет, и тянет на дно,
А в мыслях бедняжки всплывает одно –
Что в ней ни письма, ни хотя бы клочка,
Пустого клочка.
Закончилось время её
тчк

3. Великим мореплавателям прошлого
"Это было плохое судно, непригодное для открытий".
(Христофор Колумб о каравелле "Санта-Мария").

За солнцем, по звёздам, по запаху,
маршрут сочинив из слухов,
они отплывали к Западу,
поминая Святого Духа –

раз носился когда-то над водами,
пусть покажет, где рифы, где мели,
между левиафаньими мордами
чтоб они проскользнуть сумели.

"Помоги нам, Святая Троица!
Мы хотим убедиться сами –
ну как, правда, за морем водятся
люди с пёсьими головами?

Помоги нам, Царица небесная!
Если с края Земли сорвёмся,
мы и в бездну лететь будем с песнями
и последними там посмеёмся!"

Хватаясь за хвост заката,
держась на плаву – вот чудо-то! –
они добирались – куда-то.
А мы всё бежим – откуда-то.

Я был…

Я был расстрелян во дворах
Глухих, закопан в братской яме,
На инквизиторских кострах
Горел, безвинный перед вами,
Я помню утро того дня,
Палач четвертовал меня…

Любовь – обман! Во времена
Любые, что к нам приходили,
Лишь в роли Клоуна она
Играет в пошлом Водевиле.

И я уснул, и с тех времён
Всё спал, спал, спал и видел сон:
Состав колёсами стучит,
ПрОклятый век в поезде этом
Цигарку в тамбуре смолит…
С ним Смерть - праматерь всех поэтов!

Памятник.

Свеженаписанные строчки
Я комкал, путая миры,
Бумажный ком вырос от кочки
До основательной горы.

Я всё в мешок утрамбовал
И водрузил на пьедестал,
Сломанных перьев навтыкал…

Невежда скажет мне: Старик
Что же за чучело такое?
Всё несуразное, кривое!
Ему я отвечаю гордо:
Это почти нерукотворный
Я памятник себе воздвиг!

К нему народ проторит путь,
И этот путь не зарастёт,
Ведь очень любит наш народ
Сходить на чучело взглянуть.

Путь к успеху.

По юности, признаюсь вам,
Любил я лазить по горам.
Имел средь прочих всех
Тушёнок ещё банку с пивом
Чтобы отпраздновать успех
При покорении вершины.
И вот, рюкзак свой развязал
И воблу с пивом в руки взял...
Подумал с умиленоем чистым:
Хоть и карась, а стал ведь альпинистом!

В извечной битве за успех,
Карабкаясь по тропкам узким,
Ты таки попадёшь наверх
В качестве чьей-нибудь закуски!

***

Растяну пятерню под душем:
Струи бьются о холм Венеры.
Расправляются, кости руша,
Плохо скрученные в жгут нервы.

У соседей визжат трубы.
Конденсат облепил кафель.
Чьи-то втянут меня губы
Между этих холодных вафель.

Я пюре, я зефирка, соус,
Я приправа в каком-то блюде.
Белой пудрой в лицо. Умоюсь.
Аппетитна, готова "в люди".

Ученическое

Небо в электролинейку,
Домики- сыпь и зуд.
Кляксы фонарные светят,
Если точней - ползут.

Некто вторую четверть
Тщится, чтоб без потерь.
С длинным педстажем черти
В кожаный ссут портфель.

***
Голенькие Эросы пролетая низко
Лысинку щекотят, полируют стать.
Я проснулся рано,
я оделся быстро,
я в мороз поперся
Розы покупать!

А морозным утром свежие сугробы.
Свежие тропинки сходятся в одно:
Страждущие лица, голосом утробным
Требуют цветочки чтобы вить гнездо.

1.«Крыша»
Когда-то мой однофамилец
Пел песню, что важней всего,
Когда тебя с душой встречают
Под крышей дома твоего.

Мне трудно с ним не согласиться,
Ведь ничего прекрасней нет,
Когда тебя, как по традиции,
Встречает в окнах тёплый свет.

И ты идёшь к нему навстречу
И знаешь – дома тебя ждут,
Тебя обнимут, расцелуют,
И вот оно – тепло, уют.

Ты поднимаешься под крышу
По лестнице, где раньше спал
Видавший разных видов рыжий
Пушистый ласковый нахал.

И вот твой кабинет: пустует,
Без дела стол в углу стоит,
Диван уж тоже запылился,
Давно гитара не бренчит.

Заходишь – и всё тут же оживает.
Ура! Вот ты и дома, наконец!
И всё вокруг от радости сияет,
А больше всех – мать, ну и, конечно же, отец.

2. «На даче»
Я снова здесь: вдали течёт неспешно
Зелёной лентою глубокая река,
Куда-то вдаль, как будто в бесконечность
Плывут кудрявые, большие облака.

Среди густых кустов лесной малины,
В тени душистых яблонь, груш и слив,
Таится моей памяти долина,
Всё то, что невозможно позабыть.

Здесь было всё: и девичьи гулянья,
Ночные посиделки, первая любовь,
И горький вкус последнего прощанья –
Как жаль, что это не прожить мне вновь.

И каждый раз, когда домой я возвращаюсь,
То неизменно, забывая о делах,
Лечу туда, где все воспоминания
Хранятся, как бриллианты в сундуках.

Нет ничего ценнее тех воспоминаний,
Что заставляют твоё сердце трепетать.
Взглянув на прошлое своё, ты понимаешь:
Всё это мне не стоит забывать.

3. «Вечер августа»
Холодает. Скоро настанет осень,
Заспешат перелётные птицы на юг –
Вот и лето уйдёт, никого ни о чём не попросит
И не скажет тебе: «До свидания, мой старый друг!»

Пожелтели поля, облетают с деревьев листья,
Я стою на крыльце – уезжать наступила пора,
И вдохнув глубже воздух, домашний и чистый,
Я отправлюсь туда, где тревожно гудят поезда.

Увиденное

Бога шаги по воде легковесны…
В новой весне искупались дома.
Первым дождём осторожно-чудесным
Тронута пыль. От берез бахрома

Сбита порывами дерзкого ветра
В серые трещины лопнувших стен,
Зелень намокшего старого кедра
Хвойным бессмертием смотрит на тлен

Мёртвой листвы вдалеке у забора.
Бога шаги по воде не слышны…
Дворник сметает наличие сора,
Путь обновляя для новой весны.

Косовица

На поля легли туманы,
Травы нежатся в росе.
Не написаны романы
О заточенной косе,

Не написаны романы
О крестьянине в поту,
Что в прохладные туманы
Закрывает наготу

Вековых страданий полем,
Разноцветной тишиной,
Распрощается он с горем
Под небесной глубиной.

Разошлись туманы вскоре,
Солнце встало высоко
И на скошенном просторе
Кроме ветра никого…

Мудрость

Проникни в сознание свет леденящий
Погасшей звезды, что летела к Земле
Из Космоса дальнего в миг настоящий,
Который таится в древесной золе

Костра, отгоревшего ровно под утро.
Ни зова, ни звона не слышно с небес,
Лишь чувствуешь — всё как-то просто
И мудро, и свет леденящий куда-то исчез…

Володька перепрыгнул небольшую лужу и подбежал к дереву. Морщинистый ствол вяза в полутора метрах от земли заканчивался густой кроной, ветви переплетались в хаотичном порядке, располагаясь почти параллельно земле, – всё было так, как нужно для устройства шалаша, вернее, наблюдательного пункта, с которого удобно следить за врагами с соседнего двора. Володька обошёл дерево несколько раз, внимательно всматриваясь и просчитывая дальнейшие действия по заготовке строительного материала и привлечения рабочих рук. Мишка и Лёшка – два друга Володьки, точно согласятся: они просто ненавидят долговязого Кирилла из соседнего двора, который за февраль умудрился три раза сломать их снежную крепость! Они хотели мстить, но для начала было необходимо изучить повадки врага, его слабые места и, по возможности, секреты!

Возле мусорных контейнеров на бетонированной площадке валялся необходимый материал, совсем недавно в подвале многоквартирного дома произошёл пожар, обугленные и подкопчённые доски жильцы вынесли во двор – Володьке с друзьями было чем поживиться! Тем более им нужно всего лишь четыре доски, а плёнку, укрыться от дождя, они выпросили у Мишкиного деда и заранее сделали навес на дереве. Доски оказались широкими, но влажными и с разных сторон обгоревшими. Штаны и майки у друзей превратились в полосатые флаги неведомого государства, угли на досках испачкали всё что можно: и одежду, и руки, и носы. Порка от родителей просто неизбежна, но небольшая трёпка не сможет навредить глобальной миссии!

Володька взял из дома пакет испечённых в духовке яблок, Мишка принёс бубликов, а Лёшка четыре жевательных резинки «Turbo» с вкладышами фантастических автомобилей. Забравшись в своё «логово», друзья принялись делить и пробовать принесённые вкусности, не отходя от поставленной цели – зорко наблюдать за неприятелем. Когда всё было съедено, а жевательные резинки уже вызывали боль в челюстях – в дальнем дворе появился долговязый Кирилл с футбольным мячом и шайкой мелких преступников, хулиганов и вандалов, посягавших на самое мерзкое дело – отбирать кукол у девчонок! Володька с друзьями всегда были выше этого! Да, они подтрунивали и подначивали девчонок, но никогда не доходили до преступления против собственности!

Кирилл с шайкой, оглядываясь по сторонам, зашли между двух железных гаражей, подняли какой-то щит из ДСП и начали что-то складывать, затем вернули щит на место и пошли играть в футбол на школьный стадион, располагавшийся в нескольких десятках метров от гаражей.

– Не будем терять время! – выкрикнул Володька. – Они там надолго! Побежали смотреть!

Друзья выпрыгнули из шалаша, как группа специального реагирования, которую отправили на сверхсекретное задание. Ни в коем случае нельзя было упустить такую возможность – найти и разрушить лагерь противника!

Щит, заваленный сухой полынью, оставшейся после весеннего субботника, найти было бы сложно без наблюдательного пункта. Друзья смотрели на Володьку с восхищением, как на генерала, обладающего проницательностью, рассчитавшему каждый шаг в их спецоперации! Когда они вырастут, они доверят ему жизни и без промедления ринутся в бой, какой бы грозный враг не был!

– Поднимаем! Раз, два, три… – выдал Лёшка. – Миша, карауль! Вдруг кто-нибудь из них пойдёт назад!

– Да смотрю я! Не беспокойтесь! – нервно, но тихо произнёс Мишка.

Под щитом находилась неглубокая яма, приблизительно по колено, а в ней…

Вернувшись в наблюдательный пункт, друзья начали рассматривать содержимое похищенного: большого синего пакета и банки из-под кофе. Володька развязал пакет и сказал:
– Завтра будет война! Они нам этого не простят!

В пакете находились ворованные из песочниц куклы, машинки и прочие игрушки.

– Да, – кивнул Мишка и достал из банки больше сотни новеньких вкладышей от жевательной резинки «Turbo».

Лёшка почесал затылок:
– Вот дела!

Отобранное у врага в ходе спецоперации имущество друзья перепрятали, но их не покидало ощущение, что наступают тяжёлые и опасные времена, ведь враги будут мстить! Но с таким руководителем, как Володька, им нечего бояться, они всё равно выиграют!

Закат глаза роговицы,
Или времени летние пуговицы
Расстегнула осень студеными ветками
На струившемся платье пленницы.
Готовые вспыхнуть сетками,
Мялись мысли в поленнице.
Ежели тень за телом таскается,
И в ручье молочный месяц купается, -
Жив еще...
На пожарищах...
Где грядет гроза грязными сапожищами,
В зелень земли, вонзая жалища.
Как раковина беспечности,
Буду тебе лишь суженым;
Как воля великой Вечности
Для смерти моей жемчужины.
Ведь кроме боли - ничего более
В воспаленных глазах поднебесья.
Наверное, скучно на воле ей...
Поди сюда. Здесь я.
Укутавшись телом в туман голубой
С шарфом из шлейфа осенних полей,
В стремя ногой, или в пень головой,
А голос горящий вином полей.
А без вины, да какое вино?
Волос, оставшийся на постели,
И ангелы, которые уже опостылили,
Закрылили небом окно... Темно...
Нащупал подушки... Остыли ли?
Змея на гладкой груди,
Как на палубе моих молитв
Малиновый моряк мертвым морем глядит
В шрамы на шкуре души от битв.
То ли спиться,
Иль никогда не проснуться?
Иль испариться,
Не долетев до кипящей лавы...
Или сидеть в петле, ожидая облавы?
Молвите: «Полноте!
В полноте комнаты
Так тепло и уютно!»
Мутно
Светает,
Месяц тает.
Я уже засыпаю
И пеплом планет засыпаю
Спицы розовых ресниц.
Взгляды, как страницы
Перелистывая, падаю ниц.
Закат глаза роговицы...
__________________

Остережемся служить как тени,
От малой искры зажжемся,
И преклонивших колени
Славить остережемся.

Остережемся движений,
Дара дождя дождемся,
О суете сражений
Думать остережемся.

Остережемся правил,
От боли не напряжемся,
Тех, кто меня оставил
Помнить остережемся.

Остережемся знамений
Искры блистательной стали.
Старых стихотворений
Больше, чем новых правил.

________________

Я готовлю вам напиток
Из молочности тумана,
Из волненья вольных скрипок,
Из гортанного органа.
По рецепту старой феи,
Что поила звезды летом,
Оставляя мне трофеи
Мягким лунным силуэтом.
Из ничейности лучинок,
Задуваемых ветрами.
Из причудливых личинок,
Прорывающих кострами
Наши тени вдохновений,
Уползавших от страстей,
Покоренных поколений
Аметистовых мастей.
Из оскала старых скал,
Из чаинок сонных сопок.
Из того, что я искал,
Где лежал холодный хлопок.
Из алмазных глаз собаки
В подворотне черной пасти,
Из причины вашей власти,
И пучины птичьей драки.
Я кладу немного моря
И цветов весенний свиток.
Где слова друг с другом спорят,
Я готовлю вам напиток.

ДОГОРАТЬ

Я наброшу весеннюю куртку,
Прогуляюсь у самой реки,
Чтоб развеять с зимою разлуку
Без тоски.
И вдохну всей душой ароматы
Льдин, растаявших с первым лучом,
Что ветрам самым тёплым, крылатым
Нипочём,
Что вспорхнут и, запутавшись в прядях,
Так и будут вздыхать до весны.
Берега все в промокших нарядах
У волны.
Будет пахнуть листвой - неприметной,
Но дарящей весны аромат,
А в костре будет стужа под пеплом
Догорать.

ВОСКРЕС
Капля росы, задержавшись, упала.
Шаг мой босой потревожил её.
В нашем краю на Дону рассветало,
Выйду в зарю золотой колеёй.
Как я люблю предрассветное утро,
После дождя переливы росы.
Нá ноги ляжет мне пыль, словно пудра...
Ты приходи по следам, по босым -
В водную гладь с головой окунуться,
Лето вдохнуть, свежесть трав и небес,
Вместе с природой донскою проснуться,
Видеть, как мир с новой силой воскрес.

ДОНСКАЯ ТИШЬ...

Ветер в нежных локонах,
Колосок в ладони,
На ресничках-лучиках
Аромат полей...
Степь розовощёкая,
Вечная, бездонная,
Томная, певучая...
Как не петь о ней?

Не охватишь взглядами
И не налюбуешься,
Ветром не надышишься
И не оглядишь
Эту степь нарядную...
Рядом с ней - волнуешься,
Эхом лето слышится,
Да донская тишь...

Ты говоришь со мной
Ты говоришь со мной через стихи,
Пусть в них порой хватает чепухи,
Но между строк блестят Твои ответы,
Как стайки рыбок в глубине озёр.
Ты говоришь со мной через костёр
На древнем языке нашей планеты,
Когда сижу и греюсь у огня.
Ты говоришь со мной через меня
Пока луна рекою льётся в окна,
А Ты ко мне являешься во сне,
И в этой первозданной тишине
Чуть слышно время рвётся на волокна.
Ты говоришь шуршащею листвой,
Солёным ветром, скошенной травой,
Вселенской глубиной в глазах ребёнка,
Морщинками на мамином лице,
Скрипящей половицей на крыльце
И ликом, наблюдающим с иконки,
Чей светлый образ шепчет о Творце…

Лотерея
Сарафан на смуглое тело, холщовый рюкзак за плечи, ноги на бегу в старые абаркасы,
Из подъезда, ныряет в июльский вечер и под звон запястных браслетов стучится в окошко кассы.
У Фортуны с лицом тетки, глядящей на всё безучастно, покупает пять лотерейных билетов, рандомно, на счастье.
Ближе к ночи в небо Владивостока летит стружка, счищаемая нетерпеливо,
И желаемое попадает в ежедневник Бога , а в воздухе пахнет созревшей сливой…

Туман
А туман укрывал этот город густым плащом,
Поглощал робкий свет фонарей и душил звук,
На постели любви сбилась простынь из роз в ком,
В ней запутались стоны и пары сердец стук.

Осень красила вечер в серый, дождливый цвет,
Воздух пах октябрём, немного горчил на вкус,
Он мечтал рядом с ней провести миллион лет,
Но опять поступал, как самый последний трус.

Всякий раз, уходя от неё в свой постылый брак,
Он целуя твердил, что избавится от оков,
И при этом в душе точно знал, что не сможет так,
Что скорее всего никогда не будет готов…

– Давай мальчиков навестим, Вера. Ты не всех знаешь, я познакомлю.
Крепкие ноги Аршалуйс в мужских ботинках шустро ступают по каменистой земле Поднавислы, приминая невысокую, уставшую от южного солнца траву. Энергичный голос становится тихим, мягким. Женщина показывает пальцем издалека:
– Это Серёжа Ломакин, Сергей Фёдорович, командир стрелкового батальона, он из моих женихов самый красивый. Глаза прозрачные, серые, будто вода в Чепси. Люблю в них смотреть, отражение своё искать. Смотрю и молчу. И Серёжа молчит. По вечерам спать его укладываю, как маленького, колыбельную армянскую пою, ему нравится, быстро засыпает. А это Стёпушка, джигяр. Белобрысенький, хорошенький, самый молодой здесь. Любит, когда полковые газеты вслух читаю. Сохранились штук пять, искрошились на сгибах. Уже наизусть могу – одно и то же по очереди. Мальчишке обе ноги выше колена оторвало, какой фронт? А так кажется Стёпке, что он сражается, а не лежит без дела, мамалыгу почём зря ест. Ваня Василенко, старший сержант; не смотри, что полноватый: бегает быстро, стреляет метко. Мыкола. Ранение в голову, зрение потерял. Коле письмо от жены читаю. Одно письмо пришло, больше не приносили; видать, неживая она. Кудрявый, черноволосый – Игорь Саркисян. Тяжёлый был, три недели его выхаживала, супом с ложки выкармливала, точно птичку. Не хотел есть. Иногда завлекал: поправлюсь – женюсь на тебе, Аршалуйс. Единственный из них знал, как моё имя переводится.
– Как? – спрашивает подруга.
– Рассвет. У тебя хорошее имя, военное. Для врача подходящее.
– Вера? Вера – военное имя?!
– Конечно. Нельзя на войне без веры. Тем более докторице. Мальчики все, кроме Игоря, Шурой кличут, а Шусей – только ты. Да и не случилось других подруг, сама знаешь, ты у меня разъединственная, разговариваю – наговориться не могу. Надоело, поди, про белого бычка слушать? Терпи, моя золотая, ведь никого на хуторе нет, одна векую. Кроме тебя, не с кем словом перекинуться. Брат и племяшка в Горячий Ключ звали: там электричество, телевизор, вода из крана. А как солдат оставить? Они просили – не бросай; клятву я дала, что не брошу, пока жива. Днём в колхозе работала, вечером к ним бежала – кому сказку рассказать, кого песенкой порадовать. Радио слушала, новости ребятам рассказывала. Так полвека и усвистало.
Ездила я в город. Красиво, не спорю, удобства всякие. Провода, как прыгалки, между столбами висят, на них птицы – чернявые, клювастые, что мой Игорёк. Ночью светло: фонари на улицах. Домой вернулась – скала нависает, Чепси шуршит по камням, убаюкивает, любимки спокойно спят. Вон там – братская могила, двести человек лично похоронила, чуток левее – ещё триста, а всего – почти две тысячи в Поднависле. Каждому камень приносила, отмечала, кто где упокоился. Под розовым большим камнем – командир. Запомни место.
Сколько за них перед скалой молилась! Храма нет, отсюда до ближайшего села – двенадцать километров. Помнишь бои в сорок втором, Вера-джан? Страшные какие бои… Гитлер здесь на Северный Кавказ хотел прорваться, в газете писали – главный удар: за нефтью шёл. В нескольких километрах от Поднавислы его остановили. Не вышло ничего у фрица. Папа и братья на войну ушли. Дедушка, царствие небесное, всем Ханжиянам наказал: русская земля нас приняла, кров дала, братья по вере армян от турок спасли, и теперь свою новую Родину мы защищать должны до последнего.
Сначала пять раненых в дом принесли. Потом ещё, ещё. Я не санитарка, никто и звать никак, никем и не числилась – доброволец. Ничего, всему научилась – уколы ставила, капельницы держала, разве что не оперировала. В одной комнате операционную сделали, в других – лазарет. Дома ступить негде, новеньких под деревья клали. Жара, осы, мухи роятся, зато фруктов много. Пациенты плакали, кричали, еле успевала от одного к другому бегать. Мы с хирургом спали по три часа. Потом тебя на помощь прислали, солнышко рыжее, конопушчатое. Вер, до чего же мы молодые были! По двадцать восемь, кажется?
Иду с ведром воды однажды, гляжу – сидит лейтенант носатый, длинный нос повесил совсем. Поздоровалась по-армянски – барев дзез. Не понял. Спросила – армянин? Нет, грек. Совсем расклеился: руку оторвало, кому калечный нужен? Я рявкнула: чего удумал – духом падать! На фронте нужен, одной рукой запросто стрелять можно! Меня и дед, и отец к оружию приучили: охотники. Ружьё одной правой схватила, в воздух пальнула, зыркнула построже. Наверное, жёстко, но так надо. Ожил парень.
В другой раз безногий Володя-тракторист скис. Вовке мягче сказала: после войны мужчин мало уцелеет, каждый наперечёт, женишься на доброй красивой девушке, детей нарожаете. Учись, мозги хорошие, образование получай! Обе руки на месте, одна нога имеется, необязательно трактором управлять. Владимир Петрович в восемьдесят пятом приезжал: Шурочка, помнишь меня? Молоком поила, жить учила – так выучился я, нынче сам учу – детей в школе.
В октябре хирург вызвал, сказал – все на фронт уходим, раненых подводами вывезем, тебя защищать некому, собирайся в эвакуацию. Отказалась. На кого могилы оставлю? Кто ходить за ними будет?
Так крепко ты на прощание меня обняла... на всю жизнь слово твоё запомнила, Верка, – что вернёшься. Твёрдо пообещала – вернёшься, глазищами намокла и к грузовику помчалась, а я стала ждать, пока довоюешь. Терпения, чай, не занимать. Слезу не подпускала: бойцы хныканья не любят, к чему их огорчать?
.
Шептала-журчала, перекатывалась на голышах год за годом Чепси, уносила тревоги, смывала горести.
.
Днём в колхозе, вечером с солдатами – так и сложилось. Женихов немало сваталось, да не вышла замуж: предназначение другое. Не рассказывала никому, открою историю давнюю. Лет пятнадцать мне было, через реку переправлялась – арба перевернулась, и понёс меня горный поток, притопил в холодной воде. Я за воловьи хвосты схватилась – дотащили волы до берега. Долго в горячке лежала, с неделю, родители не верили, что оправлюсь, глаза выплакали.
Где-то в других мирах оказалась. Сначала увидела лестницу с резными перилами, по ней поднялась – открылся сад, на местные не похожий. Беседки каменные в рядок выстроились, возле них – фруктовые деревья невиданные. Кипарис лианами навроде глицинии до верхушки опутан, а глициния – каких на земле не встретишь: ярко-синяя, сыплется сверху бархатным дождём, под исцарапанные босые ноги коврик стелет; до чего хорошо, до чего благостно на сердце! Полупрозрачный старик в белых одеждах наверху стоит, смотрит не на меня, а словно внутрь меня – и ни слова не произносит. Так захотелось в том саду поселиться! Прилечь на топчан, кожицу диковинного плода отшелушить, сладкую мякоть попробовать… Спросила – можно? Старец губами не шевельнул, но я услышала: нельзя, главное предназначение на земле не выполнено, а какое – узнаю, когда время придёт.
Спит моё предназначение под скалой. Смотри, оградки из ивы сплела, чтобы слаще спалось. Командиру куст посадила. Тощенький прутик за столько лет расщекастился, живым зонтом накрыл.
Привыкшими к работе руками в оплётке толстых сизых вен Аршалуйс ловко выдёргивает сорняки, переходит от могилы к могиле. Худая жилистая фигура закутана в тёмную самовязаную кофту, на седой стриженой голове – пёстрый платок. Подруга рядом, «роднулечка», так Аршалуйс её зовёт. Куда Шуся – туда и Вера, хвостиком всегдашним. В тысячный раз Шусин рассказ слушает; помочь не может, зато слушать – сколько угодно.
– Колхоз перестройкой растрепало. Растила кукурузу в огороде, держала несушек – прокормилась. Захотел местный буржуин дачу в урочище строить, бульдозер пригнал. Захолонула душа, Вер. Выскочила, растопырилась. Выглядывает паренёк – уйди, бабушка, у меня приказ, расчистить территорию надо. Не растерялась, отвечаю – у меня тоже приказ, покажу, только домой сбегаю, обожди! Тот вылез, прикурил, а я за ружьишком метнулась. Перед ковшом встала, осадила: убирайся отсюда, здесь святое место, солдаты спят, да не шуми: разбудишь. Передай своему начальству: захоронения военных времён, ничего перекапывать не позволю! Дурак молодой рассердился, своей гремучей железякой попёр, я первый выстрел – в воздух, упредила, второй – в лобовое стекло. Удрал на бульдозере.
Потом чиновница приехала. Понимающая баба оказалась: у самой деды в войну сгинули. Распорядилась богатеев не пускать, денег раздобыла на железные ограды. Мальчики довольны, и мне легче. Готовые оградки помыть быстрее, чем из лозы плести: силы-то не те уже, глаза подслепли. Умру скоро, чувствую. Умирать нестрашно, страшно с солдатиками разлучиться, вся жизнь моя – за их могилами ухаживать и тебя ждать. Ты же тогда, в сорок втором, обещала вернуться, с той поры и жду. Пятьдесят лет жду!
– Здесь я, с тобой всюду хожу, за плечом твоим, – успокаивает Верочка старуху, – просто ты меня не видишь. Хочешь, расскажу, что дальше случится?
– Хочу, матахгнэм.
– Ты потеряешь зрение. Когда умрёшь, племяшка твоя станет хранительницей. На поляне выстроят армянский храм, сможешь молиться не скале, а настоящей иконе. Местные жители соберут миллион рублей, представляешь, целый миллион! Хотя как ты представишь, если даже пенсию отродясь не получала... Вот здесь поставят большой памятник: немолодая женщина, опустив голову, сидит на скамье, справа от её руки – простреленная каска. У ног всегда живые цветы – гвоздики, ромашки. Шуся, это ты! Не бросила своих солдат, осталась при них.
.
По вечерам невидимая Вера подсаживается к бронзовой подруге, гладит родные морщинистые щёки. Скамейка длинная, места обеим хватает. Аршалуйс под шёпот любимой Чепси негромко и ласково напевает бойцам армянскую колыбельную.
.
.
А.К. Ханжиян признали Женщиной 1997 года в номинации «Жизнь – судьба». В 1998 году её не стало. Аршалуйс Кеворковне присвоили звание Почетного гражданина Горячего Ключа, того самого города, куда она отказалась переезжать.
.

Пять граммов мёда

Я проживу в заботах месяца два,
Это ещё неплохо, скорее, меньше, –
Время для взяток, а не для баловства:
Улей на торсе липы уже повешен.

Так происходит сто миллионов лет,
Предки мои вписались пчелиным роем
В то, чтобы утром ты говорил:
– Налей
Чаю послаще! – женщине.
В час неровен

Кажется: труд никчёмен – мизер и пшик!
Божий сценарий слишком небрежно смётан:
Что для меня простая целая жизнь –
То для тебя каких-то пять граммов мёда.

Неоценённый дар мой, липовый мёд,
В чашкином брюхе тянется жижей талой.
Тот, кто любил, конечно, меня поймёт:
Пусть и недолго, всё-таки я летала.

.
Кисмет

У русалки зубы белей, чем снег,
На хвосте алмазные капли вод.
Он идёт к ней, думая, что честней
Утопиться в омуте. У него
Дома тишь да гладь, молода жена,
Озоруют дети, отец речист,
Дочь, ещё горячая ото сна,
Тянет сонно руки. А он кричит,
Заражён болотами, обожжён.
Серебром русалочий тихий смех
За овраги манит, как на рожон,
Сон-трава – к погибели. «Ох, кисмет», –
Говорил татарин, сосед седой.
«Что ты знаешь, старый? Уйди с пути!
Я отравлен, болен, иду не к той,
И жена изменщика не простит!»
У русалки груди в сыром песке,
Шаловлив язык – обжигает рот.
Вкус измены сладок на языке.
Камыши, осока, пропавший брод...
Проникал, опаивал яд любви,
Растекался в теле, меняя кровь.
Плоть её дурманную ртом ловил.
Ночь не на Купалу, а на Покров!
Не сгубила в бездне царица дна:
Приютила временно, на постой,
Уплыла от берега. Не видна
Чешуя в воде. Водоём пустой.
Годы белят пряди в густой косме.
На Покров сбегает он от избы.
Не соврал татарин: и впрямь, кисмет...
Это значит – рок.
Жернова судьбы.

.
Аватары

А где-то там, в далёком далеке,
Где мы, полунагие, налегке
Шалили в пенной юшке Джимбарана,
Где розовые лобстеры нежны,
Дурели от рычащей тишины
Индийского, как слоник, океана.

А где-то там, в далёком далеке,
В предутреннем туманном молоке,
Утёсы над обрывами громадны,
Мои следы в сырых песках видны,
Кудрявится коса без седины,
Полны бездумной лёгкости карманы.

Не вместе мы, наверное, сто лет,
Но на массажном голубом столе
Две тени – контрабаса и гитары.
Навечно там, в далёком далеке,
Где пятки тонут в рисовой лузге,
Пьют виски с колой наши аватары.
.

Мама осталась одна в девятнадцать лет. У неё к этому моменту были мы с сестрой, погодки, и зародыш в животе, наш будущий брат. Папа, такой же юный, её, шестнадцатилетнюю, украл. В те годы это случалось. В наши дни тоже случается, но редко, а тогда сплошь и рядом. Папа ограбил банк, но неудачно: поймали и посадили на десять лет; после освобождения его убили. Мама растила нас одна, с тех пор не знала ни одного мужчины. А мы не знали папы. Поэтому я даже в детстве мечтала иметь семью, и чтобы рождались дети, и в старости вместе. Девочки, наверное, обычно о другом мечтают? Артистками стать? Говорят, дочки повторяют судьбу матери. Я стала вдовой в двадцать четыре с тремя детьми на руках: моего мужа тоже убили.
.
Жили мы в маленьком курортном городке Севане. Мама приучила нас смотреть спектакли и балет по телевизору. Огромная, настоящая жизнь, которой я дышала и не могла надышаться; до дрожи хотелось увидеть спектакль «живьём», но где одинокой матери найти деньги на билет? Я училась в девятом классе, когда учительница сказала:
– Дети, мы едем в Ереван, в театр Сундукяна, сдайте по пять рублей!
Сундукян! Это же как Большой театр в Москве! Можно ли о большем счастье заикаться?!
Мама работала в другом городе, и попросить пять рублей было попросту не у кого. Советская «пятёрка» считалась огромными деньгами…
Сестра шепнула:
– Я знаю, где мама прячет деньги, давай оттуда возьмём!
В тайнике оказалось десять рублей, половину из них я отнесла в школу.
.
Театр поразил холлом, ощущением великого, непонятно-прекрасного, чего не было никогда в моей шестнадцатилетней жизни. Давали «Отелло», но всё представление раздирала мысль о том, что я без спроса взяла деньги, отложенные на чёрный день; что вечером скажет мама? Заругает? Расплачется? Ни одной реплики так и не расслышала: бросало в жар, ноги немели, а главное – было страшно возвращаться домой.
Из Еревана возвратилась поздно, на школьном автобусе. Мама готовила ужин.
– Мамочка! Я взяла твои спрятанные деньги – на театр, пять рублей!
«Хоть сквозь землю провались» – так говорят? До сих пор помню: кончики пальцев покалывает иголками, словно держала их без варежек на морозе, а потом зашла в тепло.
Прижала пальцы к красным щекам и опустила глаза на подол коричневого школьного платья, прикрытый спереди чёрным фартуком. Перепуганно с подола перевела взгляд на маму – вот бы заснуть и не просыпаться, пока всё не кончится. Мама странно и очень внимательно всмотрелась в моё виноватое лицо огромными тёмными глазами, от которых в разные стороны разбегались мелкие морщины. Самые заметные прорыли канавки к вискам.
– Рада, что ты нашла их. Спектакль понравился?
.
Голос Гаяне звучит спокойно и печально. Она уже намазала краской корни моих волос и теперь прочёсывает до кончиков. Дважды в месяц Гаянка старается превратить меня в королевишну. Ей сорок два, её трое детей выросли. Много лет Гаяне работала в Москве, а теперь возвращается в Армению и прихорашивает меня напоследок. У Гаянки тонкие черты лица, большие, видимо, в маму, глаза и мягкие, тёплые руки. Её можно было бы назвать красивой, если бы не привычное выражение умной грусти на лице. Грусть съедает красоту, делает незаметной.
Мы обе понимаем, что больше не увидимся. Она вернётся в Севан и там закрутится в совсем другой жизни; я останусь здесь, в суетном, живущем по ночам мегаполисе. Не будет обмена письмами, звонков по вечерам; нас разнесёт по разным судьбам, и сейчас мы рассказываем тайны на дорожку; принято говорить «как в последний раз», но не «как», а именно – в последний; отдаём друг другу кусочки себя, дарим их, будто собираем подруге сумки с продуктами к поезду. От волнения Гаяне усиливает армянский акцент, отчаянно путает падежи и местоимения.
– Выходи там замуж, Гаянка!
Мне хочется, чтобы её сдержанная красота заиграла, зацвела в любви.
Смотрим друг в друга, стараясь «сфотографировать» зрачками на память.
Гаянка увезёт к Севану немножко меня, а я оставлю себе в Москве немножко Гаянки.
Одну из её прощальных тайн я не расскажу никому.
.

Право собственности

Крым наш – перекликаются цикады.
Крым наш – потоком вторят водопады.
Крым наш – шуршат с пригорков карагачи.
Крым наш – над Карадагом чайки плачут.
Крым наш – бредут к Сурб-Хачу пилигримы.
Крым наш – молчат в кенасе караимы.
Крым наш – Качи-Кальон берут косули.
Крым наш – орлы над скалами уснули.
Крым наш – струятся маки алой лавой.
Крым наш – и паруса над Балаклавой…
И барбаканы крепости Чембало
И Черный доктор в кратере бокала
И стадо белых коз у Ак-Кая…
Крым – наш с тобой. И родина – моя.

Аллилуйя

Каждый молится как умеет. Месит тесто и ставит хлеб.
Запускает с мальчишкой змея, ветер вовремя одолев.
Строит дом от печи до крыши, строит прочный уклад семьи.
Кормит кошек - не только рыжих. Пишет правду на две статьи.
Вот молитва из красной глины, вот молитва из чугуна.
Вот псалом молодой осины, аллилуйя веретена.
Муэдзины поют азаны, чингизид выметает сор.
Рвется в небо струна гитары, тамбурин задает узор.
У монахини хризантемы, у художницы акварель.
Бог приносит слова и темы, тем, кто сердцем не устарел.
Бог сидит на трубе и слышит каждый шепот и каждый штрих,
На подушке крестами вышит и вплетен в неумелый стих.
Отдыхает на книжной полке, тронул черным пречистый лист.
Мастерком, серебром иголки, белым парусом - помолись...

Звезда Ковыль

Тускнеет снег, как сброшенная кожа.
Звезда Ковыль с рождественской несхожа –
Она уводит прочь от очага.
В седую степь, на зимние стоянки,
Где ждут ягнят измученные ярки,
Вповалку спят щенок и мальчуган.
Баранья голова лежит на блюде.
Несытый дух крадется к теплой юрте.
Дымит кизяк. Варганчик дребезжит.
Все ясно, плотно и вообразимо -
Мука и хлеб. Кочевники и зимы.
Молочной струйкой мимо льется жизнь.
…С размаху канешь в небо, крикнешь «чей я?»
Смолчат дома, откликнется кочевье.
Ни женщины, ни счастья, ни ножа.
Зато есть степь. Полынь, сурки, цикады.
Звезда Ковыль на лезвии заката.
Последний вздох – и самый первый шаг.

САХАЛИН

Я не делю мир на чёт и нечет,
Путь мой – извилистый серпантин,
Если тебя средь прохожих встречу,
Вместе умчимся на Сахалин.

Ночью, по мысу гуляя тихо,
Чтоб не будить ледяной вулкан,
Золотом вызревшей облепихи
Будем раскрашивать океан.

Я нарисую ночное небо
Звездным песком на твоей руке,
И накормлю тебя свежим хлебом
В доме на каменном маяке.

Плечи укрыв твои водопадом,
Белые скалы излечат скорбь,
Остров тюленей и мыс Столбчатый
Нашей байдарки коснется борт.

Гор тишина, гулкий шепот леса,
Запах ухи наполняет кряж.
И ничего не имеет веса,
В миг, когда звезды спалит заря.

Сердце раскалывая на части,
Вместе мы встретим рассвета миг,
Будни сливаются в односчастье
И удаляется материк.

Жадно вдыхая соленый воздух,
Ты не захочешь искать причин.
Хватит читать про сокровищ остров,
Лучше умчимся на Сахалин.

МОЛОДОСТЬ

Молодость - это неровный сердечный пульс,
Кованые лабиринты в воздушном замке,
Выведенный на уставшем летать снегу
И утрамбованный телом, холодный ангел.

Молодость - это опаздывать поутру,
Чуть засмотревшись на пламя упавших листьев,
Это бессонные ночи под песни струн,
И миллиарды отправленных почтой писем

Это под жарким солнцем по коже мороз,
Это бои бесконечно на фронте личном,
А в позолоте рассыпанных кем-то звёзд
Небо ну просто обязано быть черничным.

Юность, проросшая робко сквозь потолки,
Это непризнанный взрослыми вид искусства,
Солнце, прошу тебя, ревностно береги
Храброе сердце, бьющееся под бюстом.

Молодость- миг, который нельзя упустить,
Тоненький нерв, пропущенный сквозь позвоночник,
Это написанный после свидания стих,
Названный автором "Счастье" по первой строчке

МОЕ КОСМИЧЕСКОЕ ДЕТСТВО

Детство свое вспоминаю едва ли ,
Хотя, вроде, молод, но та пора,
Когда за макушку слегка трепали,
А я улыбался, уже прошла.

Когда мир был больше, а я поменьше,
Когда палка - меч, а лошадка - стул,
Когда был любимцем бездетных женщин,
А остатки обеда давал коту.

Не чистил поверхность зубной эмали,
С друзьями мечтал полететь на Марс,
Из дома коробки и скотч таскали,
Чтоб пересечь миллион пространств.

Пускай не всегда нам хватало роста,
И сложно педали порой крутить,
Рукой до звезды дотянуться просто,
Главное – в сердце героем быть.

Сейчас нам ракетою мчатся годы,
И недостижима теперь мечта,
Знаете, есть у всего природе
Свойство: проходит оно всегда.

Детство свое вспоминаю едва ли,
Взрослеть мы старались на всех порах,
Мы шире в плечах, в душах меньше стали
Покинули площадь того двора.

Пусть перемотать мы не в силах время,
Но опускать все ж не стоит нос,
Можем в душе мы стать снова теми,
Кто может рукою достать до звезд.

Васильки
У Бога глаза цветут васильками, а небо - открытый Храм.
Вчера я Бога встретил на облаке. Честное слово, мам.
Там очень светло и очень спокойно. Бог засевает пашни.
И умирать не страшно, кажется. А, кажется, жить страшно.

Страшно было сидеть в подвале и хоронить соседа,
Страшно было бы терять землю, впитавшую кровь деда.
Страшно было с гуманитарной помощью не добраться,
Когда по дороге, во время обстрела, разбили машину и рацию.

Я так и сказал Богу. Он кивнул в ответ и улыбнулся, мама.
Я к нашим в окоп просился, я рвался с неба упрямо.
Бог отпустил на время, чтоб я до утра в рукопашной
Бился и знал - умирать не страшно, сдаваться страшно.

И плотные тучи-снаряды падали мне на плечи,
И пыльный, кровавый закат догонял и врага, и вечер.
А Бог кричал: “Русский солдат, ничего не бойся!
Теперь, мой сын, для тебя все это Небесное войско”.

А я сейчас, мама, сильнее и выше. Я стерегу планету.
Я теперь мама, воин мира и воин белого света.
С Богом, ты знаешь, мама, мы победим однажды,
И зацветут в полях васильки, и больше не будет страшно.

Дик
Собаке-солдату дан проводник,
Я был твоим, дружище.
С нами делился водой родник,
Друг с другом делились пищей.
Ребята твердили: “Пес Дик смешной,
Дворняга, а понимает”.
Помню до боли июльский зной,
Врезалась битва в память.

Жара. Нам до моря рукой подать,
В том сорок втором военном.
Там солнце льняное, там волны – гладь,
И счастье нам по колено.

Чудно́е название – Таганрог,
Я даже в нем не был прежде.
Купаться охота, поспать б часок,
Но враг этот город держит.

А здесь, у Сало́в, бой за жизнь, брат Дик,
Такая у нас работа.
Ты верить командам моим привык,
Пахать до седьмого пота.

Да, я все надеялся – пронесет,
Твой не пригодится опыт...
Но весь ваш собачий и смелый взвод
Небесные встретят тропы.

Комбату доклад: “Пес-взрыватель мертв…
Подорван им танк немецкий”
А сердце орет: “Дик, дружище, черт! ”
Твой взгляд врезан в память детский.

Ты выполнил доблестно мой приказ
В том сорок втором военном.
К спине пристегнул я боеприпас,
И бросился ты мгновенно

Под брюхо железной брони врага
А после тебя не стало.
Смешались пожары и облака,
Закрыл я глаза устало.

Простился с тобою, мой верный друг,
Солдат мой четвероногий.
И стала дымится земля вокруг,
Их танки ушли с дороги.
В той битве собачьих вас полегло
Два беспрекословных взвода.
Хранит вас Большие Салы село,
Небесная вы пехота.

А я, знаешь, выжил, освободил
То солнце из Таганрога.
И вместе со мною ты победил,
Одной со мной шел дорогой.
Собаке-солдату дан проводник,
Я был твоим, дружище.
Ждешь меня там, где душа-родник
Душу мою отыщет.

Завтра ты тоже выживешь
Я превратилась в слова молитвы, которую Бог слышит.
Я теперь больше моря, суженый. Я теперь неба выше.
Крепче окоп и бронежилетов, громче огня снарядов.
Этой молитвой тебя отыскала. Чувствуешь, здесь я, рядом?!

Солнцем твои обняла я плечи - лучами, как покрывалом.
Ты же, вчера выжил, суженый! Это я тебя согревала.
Ливнем пробилась и каплями смыла с лица твоего усталость.
Ты же, вчера выжил, суженый! Это радугой я улыбалась.

Стала стеной, ветром развеяла все минометы и дроны.
Ты же, вчера выжил, суженый! В кармане твоем иконой
Я буду лежать. Я буду любить. Буду снова молитвой -
Завтра ты тоже выживешь,
Завтра ты тоже выживешь,
Завтра ты тоже выживешь и победишь в битве.

Любка

Тощий мальчишка лет десяти пытливо глянул на седую женщину с прямой спиной:
— Вера Васильевна, ну где там Любка ходит?
Вон, у Генки из пятой квартиры брата вчера возле станции убили. Если Любку убьют, я на фронт сбегу, так и знайте!

Она аккуратно коснулась его плеча ладонью:
— Петруша, ты зачем такие глупости придумываешь? Знаешь ведь, что Люба или пешком с работы по холоду тянется, или ждет трамвая. Лучше спать отправляйся, вот кипяточку прими и доброй ночи.
Петя обернулся на глухой звук входной двери.
Люба, бледная и усталая, вошла в коридор, улыбнулась Пете, выключила фонарик, поправила в буржуйке тощие, сыроватые дрова:
— Вера Владимировна, где же вы такое добро раздобыли? Опять выменяли на вещи? Не надо больше, прошу. И так у вас ничего не осталось.
Вон же, остатки музыки жечь и жечь можно.
Вера кивнула в сторону пианино без стенки, обратилась к мальчишке:
— А ты, Петька, не волнуйся за меня, я меньше ста лет жить не собираюсь, отправляйся в кровать. И я скоро. Письмо от мамы пришло, прямо к праздникам, будем все вместе читать.
Петькины ясные глаза округлились, ожили, заблестели. Он подпрыгнул:
— Мамка написала, ура-ура-урааа! Где письмо? Давай его сюда, скорее. И вообще, чего это почтальонка только тебе письма дает? Скажи ей, пусть следующий раз мне отдает. Я ее раньше вижу.

Люба устало стянула с головы на плечи платок, вытащила из-за пазухи потрепанного ватника треугольный конверт:
— Держи, сорванец, только без меня не открывай, чтобы по-честному. Ну-ка, ныряй под одеяло, грелку-то вон какую Вера Владимировна справила. Утюг на печи нагрела небось, в покрывало закутала, хорошо, как.
А у меня для тебя кусочек сахара есть, гостинец от зайчика.

Петька засопел:
— Папка так говорил.
— Ну, а что – я не дочь папки нашего? Вот, держи заячью премию и шагом марш на постельную вахту, рядовой Надеждин!
Петя освободил от примерзшей бумаги крошечный кусок сахару, быстро сунул за щеку, шмыгнул носом, нетерпеливо схватил долгожданный “треугольник”, побежал к кровати, скинул ботинки, крикнул:
— Ну, скорее сюда.
Люба кивнула. Скинула хрустящий от инея платок на стул, вблизи печки, освободила от тугой косы волосы. Быстро сполоснула лицо и руки ледяной водой, глянула, как снег накрывает город. Втянула пахнущий уютом воздух комнаты, зашагала к Петьке, вздрогнула от скрипнувшей половицы, села рядом:
— Давай я читать буду, у мамы почерк неразборчивый.
Петька нехотя передал треугольный конверт Любке.

Вера Владимировна сделала к ним несколько шагов, облокотилась о разобранное пианино.
Люба откашлялась, как будто прогнала что-то застрявшее в горле, стала громко и с выражением читать: “Милые мои Петюня и Любочка, строчу вам письмо, пока весь госпиталь спит. За окном бушует вьюга, посвистывает метель – объединились, помогают нам фашиста гнать. Боязливые эти фрицы до зимы советской. А она еще покажет почем фунт лиха вместе с нашим братом-солдатом. Вот и рядовой Кукушкин чихнул, значит правда, точно так и будет.
Как вы там поживаете, мои милые?
Как твой театр, Любочка? Наверное, уже подступает время новогодних утренников, и ты будешь самой красивой Снегурочкой на празднике.
Детям нужен праздник. А во время войны сильнее всего!
Правильно, Любушка, что ты помогаешь своим делом души лечить. Искусство – получше остального утешает, отвлекает, греет, светит.
Мы здесь тоже бойцам елочку справим. Я надумала из бинтов снежинки вырезать и наклеить где только можно. Девчата из ваты и папиросной бумаги что-то варганят, даже звезду умудрились сделать. Зеленка и йод у нас вместо краски. Капитан Голубев обещал елку раздобыть. Мы с девчатами поспорили – удастся ли. Я говорю, что, Голубев эту елку хоть из-под земли достанет, а сестричка наша, Анютка, говорит, что он ее тоже из ваты состряпает и зеленкой зальет. Да хоть и так. Всем сейчас нужно чудо. А раз нужно, то станем его делать сами. Чудить станем.
Петька засмеялся, Любка незаметно смахнула со щеки быструю слезу. Вера Владимировна улыбнулась, закивала седой головой.
Любка подставила руку и Петька устроился на ней, уткнулся в острые ребра, а она продолжила читать письмо:
— Душой я, конечно, с вами буду в Новогоднюю ночь. Ведь когда крепко любишь, то и расстояний, и времени нет. Я вот всегда чувствую, когда от вас письмецо принесут, вот сколько вы туда своей любви кладете! А недавно сон видела, тебя Любаша, на сцене театра. Что играла – не помню, но точно одно - роль главной была. И все тебе аплодировали.
Даже отец рядом со мной сидел, глядел на тебя.
Не удалось до войны побывать на спектакле твоем, так после точно приду, моя милая.
Петка заерзал:
— Значит, Любка, не сказала ты мамке, что шофёркой теперь сделалась и с театром покончила.
— Петька, ты не перебивай, а то читать не буду. Дальше для тебя вот мама пишет: “Петенька, родной мой, ты ведь теперь главный наш Надеждин, а значит, береги свою сестрицу, помогай с делами Вере Владимировне, хорошо учись. Знаю, тебе трудно бывает, но иначе никак. Сам посуди - вот закончим воевать, надо будет страну строить, краше, чем была, работать, а ты математику забросил.
То, что ты в бомбоубежище порядок с ребятами поддерживаешь – дело хорошее, отец бы гордился. А что до таблицы умножения, так проще пареной репы ее выучить – несколько листочков со столбиками напиши и гоняй по ним глазами. Вначале скучно будет, а потом пойдет дело. Кивни, что обещаешь.
Понимаю, мои милые, что вам еще как на орехи достается. Только помните, что я всегда сердцем рядом. Все снаряды и пули пролетят мимо, я их не пущу к вам. Здесь поймаю и остановлю, меня вон даже солдаты и офицеры побаиваются, а это советские солдаты, что уж о трусливых пулях немчуры думать!
Вон опять чихнул Кукушкин, значит, и это правда, да еще какая.
Скоро Новый 1942 год. Он же подбирается к нашей озябшей, советской земле. Я желаю чтоб вместе с ним, пришла наша общая ПОБЕДА!
Будьте здоровы, кланяйтесь Вере Владимировне. С любовью, ваша мама, Нина Надеждина”.

Любка хотела привстать, но теплое, монотонное сопение сообщило, что Петька заснул. Вера Владимировна тихонько пробралась к чайнику, налила в стаканы воды, достала половинку хлебного ломтика. Примерилась, разрезала на две части. Пока Любка не глядела на нее, меньшую взяла себе.
Спустя пару минут она освободилась от объятий спящего Петьки, бесшумно подошла к огню, тихо сказала:
— Спасибо вам за все, Вера Владимировна.
Так обняла теплым взглядом:
— Да о чем ты, Любушка. Вам спасибо, приютили старуху бесполезную. Что с тобой, лица ведь нет с самого порога?
Любка пошатнулась, поймала ладонью край стола, втянула березовый аромат тлеющих дров, ответила:
— На маму похоронка пришла. Вместе с поздравлением и похоронка. Не смогла обогнать, теперь вот жарит мне грудь. Я ее от Петьки спрятала.
Вера Владимировна ахнула, закрыла ладонями рот, отмахнула слезы, что хлынули по впалым щекам, бросилась к Любке:
— Деточка моя, да что же это за горе, Господи за что?
Любка ответила на объятья, а Вера Владимировна оглянулась на спящего Петьку, шепнула:
— У Зинаиды похоронку взяла?
Люба до боли закусила губу, во рту почувствовала ржавый привкус крови и тошноту пустого желудка. Голова кружилась, в животе поселилась тупая боль. Она хотела уткнуться с колючий бушлат Веры Владимировны и заплакать, но спасительные слезы так и не появились, она отстранилась, шумно выдохнула.
В кровати заерзал Петька, что-то приговаривая во сне.
Любка затаила дыхание, успокоилась, шепнула Вере Владимировне:
— Я Зинке строго-настрого запретила кому угодно говорить о похоронке. Как я могу под Новый год Петру сказать, что теперь только я у него и осталась? Пусть он, хотя бы чуть-чуть счастлив будет. Послезавтра первое? Да, так и есть у них в доме пионеров елка…
— Зина не скажет. Она ведь и мне не знала, как сказать про Степана Андреевича и Женю… Две похоронки в один день на бойцов моих…
Вера Владимировна затихла, схватила стакан с остывшей водой, как спасательный круг, отхлебнула, вернула на место:
— Не одни вы, Любушка, я у вас есть. Сейчас тебе кое-что скажу, только ты вначале выслушай, не горячись. Мама твоя права. Была. Про сцену, про искусство. Вернись в театр. О Пете подумай, душа моя светлая. Какая ты шоферка, девчонка совсем, а вдруг… Господи, прости.
— Да не рвите вы мне сердце, Вера Владимировна. Знаю сама, но не могу пока я, понимаете?
— Я ведь старуха уже, подвести могу здоровьем, а ты, ты для Петьки – солнце.
— Вера Владимировна, идемте спать, мне через три часа в рейс выезжать.
Любка скинула тяжелые сапоги, крепко прижалась к Пете, вдохнула запах его сбившихся волос. Они пахли, как и у мамы лесом. Любка сглотнула, почувствовала в горле каменный узел. Ей стало страшно так же, как когда-то под Новый год в детстве.
Тогда она провалилась в сырой погреб соседского сарая и просидела там до самого вечера. Ей тогда казалось, что в мире она одна и никто не сможет ее отыскать, пока папа вдруг не появился, не поднял ее наверх сильными, большими ручищами, она уткнулась в его бороду и задремала, а потом он вручил ей самый настоящий, рыже-золотой мандарин. Любка ела его и думала, что папа настоящий Дед Мороз, раз у него есть мандарины и колючая борода.
Любка услышала мамин голос: “Милая, вставай, а то опоздаешь”.
Она резко поднялась, сон, вслед за маминым голосом, растворился в полумраке комнаты. От снега и звезд можно было разглядеть силуэты. Стулья, пианино, стол и остальная мебель напоминали поверженных чудищ. Любка смахнула остатки сна, прищурилась, глянула на часы. Наскоро переоделась. Тяжелые, отцовские штаны хорошо согревали.
Стараясь не разбудить Петю и Веру Владимировну, Любка вскипятила воды, свою пайку разделила на 3 части. Желудок урчал, она успокоила его кипятком. Свою краюху завернула и бросила в карман.
Накинула ватник, шерстяной платок, ушанку, варежки, вышла. Захрустела по снегу к погрузке.
Знакомый голос заскрипел:
— Любаша, наконец явилась! Давай скорее сюда, примёрзла что ли? Тебе еще туда и обратно мчать, а ты не проснулась. Ну-ка где улыбочка, вольнонаемная Любовь Викторовна Надеждина?
— Дядь Миш, шутки у тебя, как у моего деда покойного, только тараканов развлекать.
— Да тьфу на тебя. Иди вон шустрее, полуторка уже груженая. Аккуратно только, дверь полуоткрытой держи, фашист не дремлет, в оба гляди и прыгай сразу, если дело керосином запахнет, ясно?
— Так точно, товарищ генерал.
— Да еще раз, тфью. Вон позавчера, между прочим, один такой же умный закрутил машину на льду. Шутка ли в деле!
Любка взяла бумаги, подошла к машине. Она знала, что старик за нее переживает, как за дочку. Тридцать километров по дороге, что тянула в город жизнь, были похлеще любой автогонки, а Любкиным правам было меньше года. Но водить она умела отлично. Толик учил ее и на легковушке, и на буханке. Инструктор на курсах говорил, что она прирожденный водитель. Толик тоже прирожденным был. Они так и думали, что поженятся, купят одну на двоих машину. Управление заранее поделили по справедливости – по выходным Любка штурман, по будням Толик.
Кто ж тогда думать мог, что начнется война? Отец погиб в первые дни, поэтому Любка так радовалась, что на учениях Толик сломал в двух местах ногу, а он злился: “Нашла инвалида, все вон на фронте, а я тут ковыляю, как чучело!” Любка улыбалась и целовала его в теплые губы, тогда он злился меньше.
А потом Толик, как следует не оправившись, рванул в первых рядах будущую Дорогу Жизни осваивать. Дня два тренировался, чтобы ходить не хромая. Взяли.
Каждый раз экономил ей с пайка галетину. Сухую, вкусную. Она делила ее с Петькой, когда ждала Толика. Потом уж и с соседкой, Верой Владимировной, когда ее мужа и сына в одном бою уложили.
В выходной Толик приходил к Любке на репетиции: “Я, Любовь Викторовна, искусством облагораживаюсь, надумал на тебе жениться, куда мне олухом в мужья к такой приме”.
Когда полуторку Толика обстреляли немецкие самолеты, Любка тоже репетировала. Ей наконец-то дали ту самую, долгожданную роль в спектакле “Три сестры” и она, назло войне, боли и голоду была счастлива.
А к вечеру пришла мать Толика и сообщила, что и он, и машина, ушли под тонкий, ноябрьский лед.
Больше Любка на сцену не вышла. Через неделю она уже ездила на буханке по Ладоге, только перед этим поцапалась с одним лейтенантом, который назвал ее “бабой-баранкой”.
Дядя Миша приговаривал: “Вон как рожу излохматила орлу, а нечего девку доводить, водит справно, да и посмелее некоторых шутов гороховых”.
Любка тряхнула головой, прогоняя навалившиеся воспоминания, махнула Михалычу. Поехала. Машина шла хорошо. Держала дистанцию, регулировщицы, в белых маскировочных халатах, указывали направление. Дорога играла алмазным инеем и казалась легкой, как будто природа заключила перемирие в честь праздников. От этого света заболели глаза, мороз смешался с горючим и странный запах, похожий на больничный, ударил Любке в нос.
Так пахло от мамы. Любка стиснула зубы, крикнула на выдохе.
От куда-то из детства всплыли слова дедовой казачьей песни, и она заголосила: “Черный ворон, чей ты вьешься над моею головой, ты добычи не добьешься, черный ворон я не твой”. Горячие слезы лились, вслед за песней, освобождали.
Она выдохнула, вытерла лицо, остановилась. Вот и на месте.
Пока на обратную дорогу ее буханочку грузили, Люба успела выпить чаю в обогревательном пункте. Мужчины на улице курили и переговаривались о погибшем накануне. Любка подумала, что умирать, должно быть, не страшно, когда вот так, быстро, от пулеметной очереди или взрыва. А потом вспомнила теплое дыхание Петьки и дала себе слово, что после праздников вернется в театр, если примут. Если выживет.
Кто-то окликнул ее:
— Красота моя, ну ты где заблудилась? Груз у тебя ценный, особенный. Детям к завтрашнему утреннику везешь ящики с мандаринами и елку. Ты уж, будь добра, в целости и сохранности доставь. Не заморозь.
Любка кивнула. Мандарины на елку в голодный город – это не просто волшебство, это самое невозможное чудо.
Она не удержалась и заглянула в багажник, прочла на одной из фанерных коробок: «Детям блокадного Ленинграда. Грузия»
Усталое солнце отразилось на засахаренном снегом ковре, заиграло драгоценными переливами. Любка решила, что это хороший знак и тронулась. Ее догнали быстрые сумерки уходящего года.
Поднимался ледяной ветер. Любе стало радостно, как будто ей снова пять, и скоро она с родителями отправится на елку.
Любка кивнула регулировщице, последовала ее указаниям. Из тридцати с небольших километров оставалось двадцать. Ох и обрадуется завтра на утреннике Петька настоящей елке и мандаринам.
Густые сумерки подмигивали стальными звездами. Любка улыбнулась им. На секунду ей показалось, что звезды летят следом за буханкой. Она тряхнула головой, чтобы избавиться от наваждения, но в эти самые минуты на месте звезд появились самолеты. Любка наскоро сложила три пальца, перекрестилась, как учила Вера Владимировна: “Спаси и Сохрани, Господи!”
Неужели, гады на нее охоту затеяли? Два самолета отделились от остальных. Кинулись в атаку. Любка кинула машину вправо-влево, тормознула, выключила фары. Маневр удался. Самолеты как будто сгинули. Она немного обождала и поехала крадучись, бросила в темноту:
— Так-то, чехонь фашистская, брысь.

Но самолеты выжидали. Снова завыли, загудели, захохотали сиренами, заколотили пулями. Любка повторила маневр, крутанула буханку. Сделала зигзаг. Остановилась, замерла, опять помчалась. Снова ее маневр удался. Но не на долго.
Бомбардировщики будто бы вычисляли ее тактику, подстраивались, чтобы бить наверняка.
Любка скинула ушанку, сорвала колючую шаль, вытерла с глаз горячий пот: “Ах ты сволочь фашистская, черта лысого я тебе дамся. Не выйдет, так просто. Повоюем, чучело!”
Любка рванула вперед и помчалась, нарушая запреты о допустимой на льду скорости. Только бы дотянуть до наших. Сколько же там осталось 15-12 километров?
Любка выкидывала такие маневры, о которых когда-то слышала от Толика. Вперед, назад, по тормозам, резко уходить влево. Жать. Сбрасывать. Снова жать.
Самолеты не поспевали за обезумевшей шофёркой, меняли направление атак, заходили то поодиночке, то парой, но Любкина буханка упрямо шла вперед. Любка не понимала, то ли в голос сипло орет, то ли остервенело тянет про себя: “Ты добычи не добьешься, черный ворон я не твой.”
В какой-то момент Люба услышала, как по кузову пробежались одна за одной пули. С ее стороны осколком выбило стекло, что-то горячее обожгло лоб, согрело щеку. Она снова крутанула полуторку в каком-то невообразимом пируэте: “Бандит ты гитлеровский, не выйдет, не получится, слышишь меня!”
Любка стерла рукавом кровь, что заливала глаза, ледяной ветер больно кусал пальцы, ей показалось, что цитрусовый запах коснулся ее носа. Быстрее, быстрее гнать, чтобы мандарины не замерзли.
Неожиданно железные глотки самолетов заткнулись. Они сгинули, как и не было. Любка выплюнула с кровью слова:
— Не очень-то вы без боекомплектов смелые, да фрицы, Гитлер капут, ясно вам!
Сколько же там, 5-3 километра? Вытяну.
Зубы у Люки стали отплясывать чечётку:
— Буханочка, миленькая моя, не подведи!
Голова закружилась, затуманилась. Любе показалось, что она уже не едет, а танцует посредине Ладожского озера на коньках вместе с Толиком, а потом катит санки вперед, к берегу, потому что в них мандарины для Петьки и остальных ребят.
И вот он уже берег, вот его знакомые очертания и дядя Миша. Вот еще папа, он достает Любку и протягивает мандарин, а мама шепчет: “Снегурочка наша самая красивая”.

Скрипящий, как старая дверь голос, вырвал Любку из мерзлой глубины:
— Та вон гляньте, она уже глаза открыла. Не девка, а боже ж ты мой.
Круглая тетка позвала взъерошенного мужчину в очках и с бородкой: Он нагнулся над Любкой:
— Ну что, Любовь, жива? Тише, тише. Я доктор Краснов.
Любка беззвучно зашевелила потрескавшимися губами, безуспешно пытаясь подняться.
— Ну, потерпи, героиня. Не рвись в бой. Пить не дам, а губы оботру водицей. Так получше?

Любка просипела:
— Ма…, мандарины?
Тетка хохотнула:
— Та куда они делись, все доставлены вместе с елкой. Главное, кому сказать, не поверят, сама с барана весом, а дотянула полуторку с пробитыми скатами, да еще и груженую.
— Тетя Маша, вы чего к человеку пристали. Дайте отдохнуть, вон зеленая вся, как елка та. А вы Люба, не серчайте, это тетя Маша от радости выступает.
Вы, Люба, руки обморозили и крови потеряли прилично. Как доехали - ума не приложу. Но не волнуйтесь, до победы все точно заживет. С вашим-то упорством!
Тетя Маша повернулась и подмигнула Любке:
— Снегурочка ты, так и есть. Повязку с головы снять и под елку.
Краснов потянулся к тумбочке:
— Да, вам вот тут, велено кое-что передать с объявлением благодарности от самого Деда Мороза. С Новым Годом, дорогая вы наша!
Он улыбнулся, усталые глаза ожили. И Краснов протянул Любке рыжий, с зеленым пятнышком мандарин. Цитрусовый аромат соединился с запахом больницы.

Любка улыбнулась в ответ и шепотом повторила:
— С Новым Годом!

Полупровал.
Не стоит он твоих страданий
И слёз, скользящих по щеке,
И той глухой головной боли,
И тех ночей бессонных с кофеем в руке.
Ты ведь не теряешь человека,
Не расстаёшься с близким навсегда,
И он здоровью не помеха,
Здоровье будет хоть куда.
Одни лишь нервы пострадают,
По чем уж зря, как говорят,
Тебя и в пот, и в дрожь бросает,
И щёки пламенем горят.
Теперь немного успокойся,
Выдохни, приляг, поспи,
Пусть мозг хоть чуть угомонится,
Тогда ответы вспомнишь в миг.
Проснувшись утром плотно подкрепись,
Чтобы на весь энергию имела,
От книжек лучше откажись,
Ведь ты итак неделю их учила.
Ну вот настал тот час расплаты,
Сказать лишь нужно верные слова,
Чтоб выходя из кабинета,
Всем отвечать "Я всё сдала".

Странный сон.
В полумраке, тиши кромешной
Вижу я свой усталый взгляд,
Через зеркало комнаты смежной
Замечаю чей-то наряд.
Не спалось ей той ночью жуткой,
И манила тайной она.
Я доверилась ей, секундно,
Поглотила меня темнота.
Хожу я теперь в тумане,
Не видя себя и других.
На плёнке кончается память,
А значит закончится стих.
Я опять в полутьме шагаю
От одного до другого сна,
Всё мысль вспомнить пытаюсь.
Но из рук ускользает она.
Все усилия мои тщетны,
Все попытки один лишь провал,
И стоя у края бездны,
Замыслила здесь свой привал.
Я видела смерть свою в детстве,
Как будто бы это кино,
Хотелось бы жить ещё, честно,
Но всё за меня решено.

Родное.
Ох, как прекрасна родина моя,
Её леса, степи просторы,
Живая песня соловья, свежайший воздух, домиков заборы.
Ну какова же красота вставать с лучами солнца на рассвете,
Слушать журчание ручья, тихонечко вдыхая ветер.
Тут коз выводят, там уже коров пасут,
Утята за мамулей ходят, курчата* зернышки клюют.
А кот вылизывает лапку, собака рядом с ним лежит
И тихо слушает украдкой, как скот на пастбища бежит.
Всему внимаю я покорно, в груди дыханье затая,
И тихо повторяю гордо,
Ох, как прекрасна родина моя.
*курчатами на Кубани называют цыплят.

***
Я хочу тебя касаться
Нежно-нежно, робко-робко,
И в твои глаза влюбляться
Безвозвратно, беззаботно.

Я хочу к тебе прижаться
Тихо-тихо, до рассвета,
И в твоей душе остаться
До заснеженного лета.

Я хочу с тобой смеяться
Громко-громко, звонко-звонко,
Ранним утром улыбаться
И тебя будить тихонько.

Я хочу тобой согреться
Неуютной зимней ночью,
Растворяться в поцелуях,
Понимая между строчек.

Я хочу сплетать ладони
И мечтать о чём-то важном.
Наслаждением, колкой болью
Я хочу тебя касаться...

***
А может уедем?
Куда-нибудь к морю.
Возьмём две палатки,
Ромашковый чай.

Дадим нашим скромным
Желаниям фору,
И с летом построим
Наш маленький рай.

А может уедем?
В Милан, где Amоге.
Устроим показ
Сногсшибательных мод.

Посмотрим Мадонну
В их главном соборе,
Покушаем пиццу
Тех славных широт.

А может уедем?
В Париж, в милый Лувр.
И будем бродить
Среди ярких картин.

Гадать об улыбке,
Смотреть на скульптуры,
Нырять с головой
В этот творческий мир.

А может уедем?
Куда-нибудь в горы,
Дышать красотой
Изумрудных холмов.

Устроим пикник
И оставим все споры,
Поднимемся к небу
До белых снегов.

Однажды с утра,
Мы сломаем затворы,
И звон прекратим
Наших будних оков.

Возьмем рюкзаки
И откроем все шторы.
А может уедем?
В те страны...из снов.

***
А любят за что-то: за смех и веснушки,
За голос и плеч полукруг.
За взгляд и улыбку, за след на подушке,
За нежность касания рук.

А любят за радость, за боль и печали,
За свет и за мрачную тьму.
А любят всегда: и в конце, и в начале
За лёгкость, за страсть, седину.

А любят ведь просто: за то, что на свете
Живешь исключительный ты.
За вздох и за выдох, в закат, на рассвете,
За все твои сны и мечты.

Война

Было тёплое ласковое лето,
Вокруг цвели прекрасные сады.
Враги на нашу Родину напали,
Без объявления чудовищной войны.
Всем говорили, что несут они свободу,
Но люди видели мучения и боль.
Как отнимая у матери ребёнка,
Бросали в пожирающий огонь.
Жгли немцы города наши и сёла,
Убивая и вешая людей.
Наяву показывая миру,
Все ужасы их варварских идей.
Вся прелесть превратилась вдруг в руины,
И с пеплом перемешена земля.
Фашисты думали они непобедимы,
На самом деле всё было не так.
Обрушив гнев народный на тирана,
Собрав все силы и мужество в кулак.
Освобождали Родины любимой,
Ценою жизни, каждый шаг.
Теперь весной мы празднуем победу,
Добытую кровью на полях.
И говорим: спасибо ветеранам.
И благодарность у всех у нас в сердцах.
 
В память о войне

Люблю я холодную вьюжную зиму,
Когда мглою покрыта земля.
Когда снег густой пеленою
Накрывает леса и поля.
Люблю я сидеть в мороз у камина,
Когда с треском сгорают дрова.
А на улице вьюга кружит завывая,
Снежные вихри крутя.
Люблю я окно с узором красивым,
Что трескучий мороз написал.
Бег санок с ребёнком счастливым,
Его в дом мороз не загнал.
Люблю рассуждать в тепле и уюте,
Как когда-то трескучей зимой
Наши прадеды в полях на морозе
Защищали край наш родной.
Ценить всем нам нужно свободу,
В которой теперь мы живём.
Читая о войне у камина,
Благодарны за мир и покой.
 
Рассвет в родном краю

Прекрасна летняя пора
Утром тёплым на рассвете.
Когда просыпаются наши луга
В изобильно сияющем цвете.
Дремлет лес стеною стоя,
Купаясь в солнечном свете.
Где-то в тени слышна трель соловья,
Всем он поёт о рассвете.
Тихо стоят золотые поля,
Нетронуты крыльями ветра.
Так плавно и нежно плывут облака,
Заполнив собою всё небо.
Несмело течёт голубая река,
Прячась местами в черёде.
На потухшие звёзды с грустью глядя,
Мечтая о ветре...свободе.
Прекрасна летняя пора!
И край родной наш на рассвете!
Это Родины нашей земля.
И красоту берегут её дети.

Звонить стало некому.
Номера – потерялись.
Вспомнить с тобою не можем,
Как бы мы не старались.
Утеряны фото,
Смяты газеты.
Поддаёмся сердечному гнёту.
Никто не дарит букеты.
Память людская забыла
Наши с тобой имена.
Только тебя я любила,
Как никого никогда не могла.
Стремились к единому целому.
Сейчас бы друг к другу прижались.
Звонить стало некому.
Номера. Потерялись.

У меня сегодня был хороший день.
Не скользнула по щеке слеза.
Не мелькнула чья-то в переулке тень.
Не смотрел я никому в глаза.
Я сегодня думал только о тебе.
Ждал звонка, хотя б в минутку.
Ты, наверное, забыла обо мне…
Ой, да это просто шутка!
Нет. Я правда думал только про тебя.
Про цвет твоих опасно-огненных волос.
В последний раз со мною ты была груба,
В то время, как вручал тебе букетик роз.
У меня сегодня был хороший день.
Я видел девушку, ну копия тебя!
Сегодня холодно. Ты только тёплого чего-нибудь надень,
Чтобы не ёрзала опять моя душа.
О, ну разве забывать такую даму можно?
Пишу всегда тебе, любя.
Будь на свиданьях осторожна.
Пока-пока, любовь моя, пока.

Ты – безумие с первого взгляда.
Полюбил я тебя в сентябре.
Ты, как будто демон из ада,
Забрала мои чувства себе.
Не оставляй одного меня, слышишь?
Мне не справится здесь без тебя.
Успокойся, милая, тише…
Будем вместе всегда мы, всегда…
С первой встречи прожгла моё сердце.
Утопал я, буквально, в любви.
Я прижму твое хрупкое тельце,
Чтобы рядом с тобой быть могли.

1.)
Я так люблю родимый край
За красоту полей пшеницы.
За небосвод тот голубой.
За грозный блеск немой зарницы.
За яркость солнечного дня
Да за зелёные травинки,
Что выросли средь января
Вдоль сельской узенькой тропинки.
За млечный путь лесополос
И чернозём, что под ногами.
За утреннюю влажность рос.
За цветшую робинию в мае.
За июньской клубники карман.
Я за всё тебя обожаю!
За всё, моя дорогая Кубань,
И никому не отдам, обещаю!

2.)
Через ненависть утром
Встаёшь ты с постели
И приводишь в порядок
Уставшее тело.

Свою память, пожалуй,
Лучше скрой рукавами.
Ты подобно бокалу
Наполни́шься слезами.

Чашку крепкого чая
Через глотку вольёшь,
Чтоб разбавить печалью
Желудочный сок.

Сожжёт твою душу
Тепло батареи,
А холод колючий
Кусает руки и шею.

Спать поздно ты ляжешь,
К стенке жмёшься спиной.
В голове представляешь,
Что обнял тебя он.

Говорят, что красиво
Поёт песни щегол.
Но ты только слышишь
Лишь го́вор воро́н.

3.)
— Что с тобой? Всё в порядке?
— Да, вполне, не волнуйся ты так.
— Ты выглядишь жутко уставшей.
— Я не выспалась в сотый раз.

— Глаза твои стали грустными.
— Разве? Вроде бы всё как всегда.
Хотя, честно, внутри как-то пусто,
И радость от всего коротка.

— От тебя веет колким холодом.
— Мне всего лишь не́чем согреться.
— Новый год уже совсем скоро...
— Я думала, до него ещё вечность.

— Сколько друзей у тебя осталось?
— Хватит здесь и одной руки.
Когда будешь считать эту малость,
Пальца три-четыре загни.

— А на личном-то как у тебя?
Кого-то успела найти?
— Как на кладбище, там тишина.
Не ищу я пока что других.

— Но прошло уже больше года...
— Больше года с конца, два – с начала.
— Ты боишься любовных приходов?
— Да, любовь та меня зажевала.

— Может, скажешь, что беспокоит?
— Наверное, одиночество.
Мой рассудок от него воет
Даже при наличии общества.

— А что-либо ещё волнует?
— РПП и проблемы в семье.
Этот город меня растушует
По холстине бетонных стен.

— Ненавидишь себя.... но за что?!
— Ты же знаешь, здесь много причин.

С отражением я веду диалог,
Скрепя сердцем из ржавых пружин.

Всё просто!

А на самом то деле всё просто!
И ответы лежат на поверхности!
Мы, когда ещё не были взрослыми,
Знали это и бредили верностью...

Мы дарили родителям трудности
И давали советы заумные,
Спотыкаясь на лестницах юности
Мы наивными были и шумными!

Мы дружили тогда с интегралами,
Дни решая повышенной сложности,
Любовались на небе сигналами,
Упуская повсюду возможности.

Всё же просто, лежит на поверхности,
Жизнь понятна в своём окончании!
Старость смело стирает погрешности
От мальчишества до отчаянья...

***
Хрусталь присутствия зимы...
Наш город словно ксилофон
Звучит... И колокольный звон
Зовёт очиститься умы.

А в воздухе застыл мороз,
Убрав всю приторность листвы
И краски выбелил...увы
До монохромности берёз.

На паузу поставлен мир,
Наш хрупкий мир вдруг замолчал...
А ветер веточку качал
И ангел пел под звуки лир...

Я с тобой, дорогая

Там, где тени смешались и лица,
На границе семейного рая,
Ты по-прежнему будешь мне сниться,
И шептать: "Я с тобой, дорогая! "

И всё также обнимешь при встрече,
И подаришь пригоршню малины...
Время ритм задаёт, но не лечит
И давно уже нет половины...

Мир сменил декорации, роли,
Стало счастье и смех дорогими,
Безразличие давит до боли–
Никогда мы не станем другими!

Пробежишься по старым маршрутам,
Обручальным на солнце сверкая,
Жизнь распишешь в конце по минутам,
И шепнёшь: "Я с тобой, дорогая!"

***
В чёрном небе яркими звёздочками зажгутся огни,
Звуки сирены орут, спрячься и не смотри,
Не бойся, ведь завтра в ответ полетят
Сотни таких же ракет, снося все подряд.
Всё случилось давно и случится потом,
Ракеты летят, разнося в щепки дом,
Пролетают в секунду они все пути,
Это звёздочки в небе, дыши, не смотри.
Беспорядки на улицах где-то идут,
Но они далеко, а мы с тобой тут,
Сотни звездочек снова раскрасят закат,
Отправляя нас всех в свой огненный ад.

***
Я ненавижу воскресенья.
Седого неба тусклый свет.
Опять пишу ради веселья
Сей оскорбительный памфлет.

И снова вечер: день поэтов!
И повториться вновь и вновь:
Чуть строчка - архаизмов небыль,
Уж закипает моя кровь.

Через неделю больше, круче:
Из всех щелей сочится ямб,
И разбавляется до кучи
Огнем нелепым дифирамб.

В широкой шляпе выйдет леди,
Гнусавя зачитает стих…
Я вопрошаю всё на свете:
Как стиль сей в этот мир проник?

Разрушьте лексикон Ваш дикий,
Смените ритм, в конце концов.
Все потому что ямб великий -
Удел бездарных мертвецов.

***
Мы сидим втроем. Один из нас гиперактивен,
Его звуки странны, мне он немного противен.
Второй наоборот: не движется с места
Просто смотрит в потолок, куда не залезть нам.
Первый все говорит и бежит, не переставая
Как с ним вместе сидеть, вообще я не знаю.
Здесь темно, глаза второго безумно сверкают,
Зато мы говорим о чем я пожелаю.
Обсуждаем мы то, что во мне накопилось
Они прекрасные друзья, лучше мне и не снились.
Расскажу, как мне больно и грустно одной,
Многозначительно промолчит в ответ мне второй,
А первый не заметит, будто нет у него слуха.
Мы сидим втроём. Я, жуткая кукла и муха.

"Говорила мама мне
Про любовь обманную,
Да напрасно тратила слова", -
Света, как всегда, начинает первой.
"Затыкала уши я,
Я её не слушала", -
Продолжаю я в свою очередь. Затем Света подхватывает, и дальше мы поём вместе:
"Ах, мама, мама,
Как же ты была права!
Ах, мамочка, на саночках
Каталась я не с тем..."
Коленька и Яшечка, Мишечка и Сашечка... То осенним вечером городскую встретил он, то подружка Зиночка перешла тропиночку. Ах, мамочка, зачем?
Допели мы со Светой душещипательную песню, Кирилл доиграл последние аккорды. Поклонились публике, которая проводила нас аплодисментами.
- Это был ансамбль "Белая поляна". А теперь для нас выступит яркая, зажигательная Маритана с цыганским романсом "Дорогой длинною".
Что ж, вполне ожидаемо. У Марины даже свои авторские песни похожи на цыганские. И одевается она как цыганка - длинная красная юбка, большие серьги, которые уже успела купить в сувенирной лавке. Благо, дагестанские умельцы знают толк в серебре!
И вот концерт закончился, зрители разошлись, впереди - целый вечер свободы. Последний вечер нашего пребывания в солнечной Махачкале, хотя в ноябре она, конечно, не такая солнечная, как, скажем, в мае или в июне. Завтра с утра на самолёт - и в Москву. Мы: Кирилл Белов, Света Полякова и я, ваша покорная слуга Ира Нагорная, - вернёмся серебряными призёрами конкурса-фестиваля "Музыка и жизнь"
Покинув здание Театра поэзии, мы отправились в ресторан праздновать наш успех. Света с Кириллом вскоре ушли в гостиницу. Я знала, что они, вероятнее всего, захотят продолжить вечер друг с другом. Кирилл ещё со школы был влюблён в Свету, но лишь недавно ему удалось доказать избалованной мужским вниманием красавице, что он лучше всех её поклонников. Конечно, я была рада за подругу, но с самого первого класса я ей завидовала. Хорошо быть красивой и яркой! Не то что я! Что на сцене, что в жизни - всегда вторая.
Бурное и шумное веселье вскорости меня утомило. Однако я не спешила возвращаться в гостиницу. Не хотела мешать Кириллу со Светой. Поэтому решила прогуляться по набережной, на море посмотреть. Когда ещё удастся его увидеть? Жаль, правда, что не искупаешься!
"Ты, Ир, только вечером нигде не гуляй, - предостерегала меня мама. - А то кавказцы такие приставучие!".
Я решительно надела пальто и вышла из ресторана. Глупости какие! Пристают к таким, как Света, а такие серые мышки, как я, никому не интересны.
Пройдя немного вдоль проспекта Расула Гамзатова, я свернула на боковую улочку, которая вывела меня на тёмную набережную, отделённую от моря полоской железной дороги. Спустившись в тоннель и пройдя несколько метров под землёй, я оказалась возле прибрежной кафешки, а оттуда по ступенькам - и вот я уже на морском берегу, покрытом сырым песком. Волны с шумом набегали и, разбиваясь о торчащие из воды камни, возмущённо фыркали и возвращались обратно, где после короткой передышки вновь продолжали штурм берега. Вдали сверкал огнями город с его кипящей жизнью. Но мне совсем не хотелось туда - хотелось забраться на каменную гору, отделяющую стену кафе от моря, и смотреть вдаль - в бездну бескрайних вод.
Я уже забралась на камни и почти выпрямилась во весь рост, но вдруг скользкий сапог чиркнул по мокрому валуну. Я машинально попыталась ухватиться хоть за что-нибудь, но мои руки поймали пустоту. Холодная, почти ледяная вода мгновенно приняла меня в свои объятия и неумолимо, словно мачеха-маньячка любимую падчерицу, стала тянуть на дно.
"Пожалуйста, не надо! Я не хочу умирать!".
Я отчаянно барахталась, но мокрое пальто и сапоги сделали моё тело тяжёлым, словно камень, и удерживать его на воде с каждой секундой становилось всё труднее. А сбросить этот мёртвый груз я не могла.
- Помогите! Кто-нибудь! - кричала я без особой надежды, ибо на берегу не было ни души.
Всё, Ирина, спета твоя песенка! Может, найдут через пару дней твой разбухший труп, сообщат матери, похоронят, а через месяц-другой и не вспомнят, что существовала такая - Ира Нагорная. А может, даже и не найдут - течение унесёт в открытое море, где рыбы обглодают до костей. Чёрт же меня дёрнул лезть на эти камни! Если бы только можно было, как в компьютерной игре, нажать клавишу "Отменить"!
- Помогите! Пожалуйста! - это был уже почти бессознательный крик.
В следующую секунду моя голова скрылась под водой, и уже не было сил её поднять.
Неожиданно кто-то выдернул меня из водной толщи, и я смогла, наконец, вдохнуть такой вкусный и такой драгоценный воздух. Лишь через минуту я, наконец, разглядела своего спасителя. Это был молодой человек, по-видимому, кавказской национальности. Пока я отфыркивалась, освобождая лёгкие от солёной воды, он упорно тащил меня к берегу.
Наконец, я почувствовала, что лежу на твёрдой земле. Волны лизали моё тело, будто пытаясь вернуть утраченную власть. Мой спаситель спрашивал, в порядке ли я, далеко ли живу, и я, как во сне, кивала, отвечала и при этом почти не отрываясь смотрела на камни - туда, где я могла умереть, но не умерла. Не умерла?.. Не умерла!!!
- Пойдём быстрее, а то замёрзнешь, - поторопил меня спаситель.
Он и сам был весь мокрый. Вода стекала с его свитера и брюк. Говорил он с кавказским акцентом. Наверное, местный.
При других обстоятельствах я никогда не села бы в машину к незнакомому человеку, особенно если он с Кавказа, но сейчас я послушно, как телок, опустилась на заднее сидение. Он закрыл дверь, включил печку, и мы поехали. Лишь тогда я, словно опомнившись, сняла пальто. Кроме воды, за шиворот мне набилось несколько камней и ракушек.
Наконец, мы остановились у гостиницы. Мой спаситель открыл заднюю дверь. Только я вышла, как столкнулась со спускавшейся с крыльца Маританой.
- Ой, здравствуй, Магомед! Ир, а что это с вами? Чего вы все мокрые?
- Здравствуй, Марина! - отозвался тот. - Дай подруге погреться, обсохнуть, потом спрашивать будешь. Сама-то как?
- Нормально. Слушай, может, тоже поднимешься, обсохнешь?
Магомед отрицательно покачал головой: мол, живёт рядышком, а увидит кто из знакомых, как он заходит в отель, ещё подумают неизвестно что.
Я же быстренько поднялась к себе в номер. Светы с Кириллом там не было. Сбросила мокрую одежду - и под душ. Горячая вода подарила ощущение покоя и безопасности. Мне даже стало казаться, что случившееся у моря было лишь дурным сном - не более.
Однако спала я в эту ночь тревожно. Снилось, будто надо мной смыкаются тёмные воды. Я вскрикивала и просыпалась. В шесть утра я поняла, что заснуть уже не удастся. Испуганно озираясь, я искала водолазку (никогда не думала, что придётся воспользоваться ею прямо по назначению), юбку, пальто, сапоги: не забыла ли я вчера всё отжать и повесить на батарею? Но нет - все вещи была аккуратно развешаны и даже успели высохнуть.
Светы по-прежнему не было видно. Лишь когда я встала, умылась, почистила зубы, моя подруга явилась. По её лицу было видно, что вчерашний вечер она провела явно лучше моего.
- А мы с Кириллом сначала погуляли, потом пошли к нему. У него сосед вчера вечерним рейсом укатил в Питер, так что мы были одни. А ты, вижу, вещи постирать решила? Чего у тебя всё на батарее?
- Да уж постирала! - усмехнулась я невесело. - А ещё и искупалась! И если бы не Магомед, купалась бы до сих пор...
- Офигеть, Ирка, да ты реально обалдела! - воскликнула Света, когда я во всех подробностях поведала ей о вчерашнем происшествии.
Впрочем, некоторых подробностей я и сама не помнила. Я не помнила, о чём говорила со своим спасителем в машине, поблагодарила ли я его за то, что, рискуя собой, полез в воду спасать меня, дурёху? Я ведь реально была в шоке!
За завтраком в кафе я рассказывала эту историю Маритане, слушая в ответ возгласы офигения.
- А вы с Магомедом, вижу, познакомиться успели, - заметила я в свою очередь.
Маринка - она довольно общительная, и за три дня пребывания в Махачкале, по-видимому, обрела в этом городе много знакомых.
- На самом деле мы знакомы уже давно. Это же Магомед Османов - известный правозащитник!
Она произнесла это с таким видом, будто у нас в Москве такого человека знает, ну или, по крайней мере, должна знать каждая кошка. Однако я по части правозащитников, тем боле дагестанских, оказалась не сильна. Единственным, о ком я слышала краем уха, был Салман Хаджимурадов, убитый пару месяцев назад. Вроде он руководил каким-то местным отделением правозащитного центра.
- Ну, вот, а Магомед его друг и коллега. И новый руководитель. Они с Салманом несколько раз приезжали в головной офис. Я там по подряду работаю.
"Какой-то этот Магомед реально безбашенный!" - подумала я.
Согласиться возглавить правозащитную организацию после того, как прежнего руководителя пристрелили чуть ли не в центре города - это уже, по-моему, не смелость, а настоящее безрассудство. Да и лезть в ледяную воду ради спасения незнакомой девушки, впрочем, тоже.
"Повезло тебе, Ирка, что именно такой безбашенный оказался на берегу! А то б сейчас валялась на дне и рыб кормила!".
Надевая пальто, я сунула руку в карман - достать перчатки. Вместе с ними я вытащила ракушку и камешек, что ещё вчера туда затолкала. Ракушка была вполне обычной, но камешек... Почти в самой середине зияло сквозное отверстие. "Куриный бог"! Ещё в детстве я слышала про поверье, будто с его помощью может исполниться самое заветное желание.
Всю дорогу в аэропорт я держала камешек на раскрытой ладони, поглаживая по часовой стрелке указательным пальцем.
"Пусть в моей жизни появится мужчина, - мысленно просила я "куриного бога". - И закончится, наконец, моё одиночество".

"Бусы в магазине я
Покупала синие
И платок зелёный, как трава.
Ставила я шанежки
И топила банюшку,
Ах, мама, мама,
Как же ты была права!"
Я выключила радио и невольно вздохнула. Как мы тогда втроём спели эту песню в Театре поэзии! А теперь уже, видимо, не споём никогда. Память услужливо преподносила мне, как лет пять назад мы возвращались из Махачкалы, окрылённые успехом, и даже не думали, что наша "Белая поляна" доживает последние денёчки. Сначала была свадьба Кирилла и Светы, через пару месяцев Света забеременела. Ох, и намучилась моя подруга за эти девять месяцев! Несколько раз её клали на сохранение. Кирилл разрывался между беременной женой и группой. Света, не вылезавшая из больниц, конечно, не могла петь на сцене, поэтому солисткой взяли Настю. Девчонка неплохая, и пела превосходно, однако любила выпить. А через месяц, когда внезапно умер её отец, так и вовсе слетела с катушек. Часто приходила на репетиции в неадекватном состоянии, срывала по пьяни выступления. Мы с Кириллом больше не могли с ней работать. Может, он, в конце концов, нашёл бы другую солистку, но я тогда тоже ушла из группы - Вася настоял.
- Тебе что, это бренчание на сцене важнее меня?
Сначала я колебалась: ну, как бросить товарища в такой сложный момент? Но Вася, конечно же, был мне дороже. Если "куриный бог" услышал мою просьбу и послал мне лучшего мужчину на свете, неужели я променяю его на какую-то музыкальную группу? Кирилл сперва обижался, а вскоре и сам, уставший и разочарованный, забросил "Белую поляну" и посвятил себя семье. Когда же у четы Беловых родилась Дашутка, мы, наконец, помирились.
- Бог с ней, с "Белой поляной"! - сказала мне тогда Света. - Если ты со своим Васей счастлива - это главное. Хотя...
Этого своего "хотя" она так и не продолжила. Видимо, она имела в виду то же самое, что не раз говорила мне мама:
- Как-то у вас с Васей не так. Ты как будто одна любишь, а он только позволяет себя любить.
Увы, мамочка, это только красавицы, такие, как Света, могут позволять любить себя, а нам, серым мышкам, приходится любить самим, если не хотим умереть в одиночестве. Или стать матерью-одиночкой. Если бы мама просила папе измену и не развелась бы с ним, я бы в три года не стала безотцовщиной. Нет, такой участи для себя и своих детей я бы ни за что не хотела. А значит, ради любви надо чем-то жертвовать.
Я в нерешительности вертела в руках конверт с обратным адресом из следственного изолятора Махачкалы. Об аресте Магомеда Османова я узнала совершенно случайно - от Маританы, с которой переписывалась в соцсетях.
"Думала, убьют его, как Хаджимурадова, а тут наркоту подбросили".
Сам Османов свою вину отрицал. Даже когда его приматывали за голову скотчем - он думал: будут пытать, ибо слишком хорошо знал нравы и обычаи этого СИЗО - когда спрашивали: признаёте ли себя виновным? - он мотнул головой в знак несогласия. Однако пытать Магомеда не стали - оказалось, полицейским нужно было добыть его ДНК и волосы, чтобы прилепить тот же скотч на пакетик с марихуаной - типа доказать его причастность.
"И для Всевышнего, и для тех, кто в курсе событий, очевидно, что я стал жертвой подлой подставы, - говорил Османов в своём "последнем слове". - На справедливый приговор я не надеюсь, но вы не сможете посадить меня туда, где нет Аллаха!"
Тогда я и написала ему письмо. Обычное, бумажное, какие наше поколение почти разучилось писать. Сказала: мол, я та самая Ира, которую Вы из воды вытащили, за что Вам огромное спасибо, держитесь, мол, и всё в этом духе. А ещё, не удержавшись, спросила: как же Вы так не побоялись занять место убитого руководителя?
"Здравствуй, Ира! Рад тебя видеть, пусть и на страницах письма, - писал он мне в ответ. - Надеюсь, всё обошлось без последствий?"
Без тяжёлых, к счастью, действительно обошлось, однако температуры с кашлем и соплями я тогда не избежала. Но хоть не воспаление лёгких - и то хорошо!
Спрашивал он также, как поживает наша "Белая поляна", о которой я в машине так много рассказывала (а я так и не вспомнила, что вообще тогда говорила), выражал надежду, что с моей подругой и бывшим одноклассником тоже всё хорошо (я и о них рассказывала!). А уж ответ на мой вопрос потряс меня до глубины души:
"Конечно, я предполагал, что могу быть следующим, кто получит пулю в голову. Но я не мог иначе. Я поклялся на могиле Салмана, что продолжу его дело. И если мне суждено за это сесть в тюрьму, значит, такова воля Всевышнего".
Я ему отвечу, непременно отвечу. Честно расскажу и про себя, и про нашу группу. И так же честно напишу, что это моё письмо последнее. Так надо!
- Не понял, Ирка, - удивлённый голос Васи до сих пор звучал у меня в ушах. - Чего тебе какие-то зэки из Дагестана пишут?
Я ему всё без утайки рассказала, и о том, как познакомилась с Магомедом, и о том, какое дело против него завели.
- Ты что, с дуба рухнула? - орал Вася так, что соседи за стенкой, должно быть, едва не оглохли. - Ты реально не понимаешь, что эти так называемые правозащитники разваливают Россию за деньги Госдепа? Да с этим твоим Магомедом и так поступили слишком мягко! Надо было его к стенке как предателя! Прямо сейчас напиши, что он полное дерьмо, и чтоб больше никаких писем, ясно?
- Но Вась, - робко возразила я. - Он же спас мне жизнь и теперь в такой ситуации...
- Ничего не хочу слышать! - перебил меня Вася. - Или я, или этот чурка!
"Неужели моя жизнь для тебя ничего не значит?" - хотела я спросить, но Вася уже ушёл, громко хлопнув дверью.
Прости, Магомед! Я всю жизнь буду благодарна тебе за спасение, но я не хочу, не могу потерять Васю! И он меня любит - просто ревнует, да и телевизора наслушался, а ещё боится, что за эти письма у меня у самой могут быть неприятности. Поэтому и ставит перед выбором. Но ведь ради любви надо чем-то жертвовать, иначе никак. Вырвав из тетради чистый лист, я села писать письмо.
Готово. Теперь конверт. Адрес отправителя: город Москва, улица Сальвадора Альенде, дом, квартира... Затем положила перед собой конверт с письмом от Магомеда и принялась заполнять поле "Получатель". Османову Магомеду Расуловичу, Республика Дагестан, город Махачкала... Телефонный звонок прозвучал над моим ухом так громко, что я чуть не подпрыгнула прямо на стуле.
- Алло.
- Здравствуйте. Стоматологическая клиника "Акула" приглашает Вас на бесплатную консультацию... - раздался в трубке бодрый голос профессионального рекламщика.
- Спасибо, не надо.
Не дослушав, я бросила трубку и продолжила писать адрес.
Теперь на почту - отправить письмо.
- Простым или заказным? - спросила операторша.
- Давайте простым, - ответила я.
- Хорошо.
Она, не глядя, отложила конверт в сторону. Будь на почте очередь, я бы, конечно, развернулась и ушла, но в этот час в отделении не было никого, поэтому я решилась к ней обратиться:
- Простите, а можно, я Вас спрошу?
- Да, пожалуйста.
- Вы бы многим готовы были пожертвовать ради любви?
- Ради любви - нет, - затем, заметив мой удивлённый взгляд, она продолжила. - Потому что тот, кто тебя любит по-настоящему, никогда не потребует жертв.
- Простите, а Вы замужем?
- Да, уже лет двадцать. А что?
- Да так, ничего, - ответила я, уступая место только что подошедшей бабульке.
Кто любит, тот не потребует жертв... Может, она права? Ведь если бы моему Васе кто-то спас жизнь, я была бы от души благодарна этому человеку. Может, ещё не поздно вернуться, забрать письмо, сказать, что передумала отправлять? Раз Вася так мало ценит мою жизнь.
"Ага, а потом в старости выть от одиночества и кусать локти. Потому что, видите ли, мы такие гордые! Спустись на землю, Ирина, идеальная любовь бывает только в сказках!".
На почту я так и не вернулась. Вместо этого достала телефон и позвонила Васе.

- Ирка, ну, блин, ты чего такая кислая?
Видя, что моё настроение начинает Васю не на шутку раздражать, я попыталась улыбнуться. Не сердись, Вась, всё хорошо! Хорош парк в разгар лета, когда буйно цветёт душистая липа, когда солнышко светит, и мы идём неспешно по дорожке. Мы вместе. И я должна быть счастлива.
- Не понял! Ты что, из-за этого чурки так переживаешь? Он тебе дороже меня?
- Нет, ну, что ты? Просто некрасиво как-то получилось. Он лез в холодную воду меня спасать, а я...
- Да ты с ним и так слишком цацкаешься! "Простите, если сможете", "любовь для меня превыше всего", "всю жизнь буду благодарна", - передразнил меня Вася, будто пародировал какую-то слезливую мелодраму. - Надо было хорошенько по нему трактором проехаться, чтобы знал своё место!
- Вась, давай больше не будем про Магомеда, ладно? Я выбрала тебя, мы вместе - и это главное.
- Ладно, чёрт с ним!... Ого, смотри!
Взглянув на дорожку справа, я увидела молодого человека в тёмных очках. Одной рукой он держал трость, которой ощупывал путь, в другой была картонная коробка, а на её крышке лежали перетянутые резинками пачки денежных купюр. Вдруг слепой, не нащупав тростью бордюра, споткнулся и растянулся во весь рост. Коробка выпала из его рук, денежные пачки разлетелись по сторонам. Я подбежала и подала ему руку, помогая подняться. Затем принялась собирать пачки и класть их обратно на коробку. Вася тоже не остался в стороне, подошёл, поднял пачку с земли...
Когда странный скарб вновь оказался в руках у слепого, мы с Васей собрались было идти дальше, но он вдруг тронул меня за плечо. Я обернулась. Он снял очки, затем сунул руку в карман Васиной куртки и вытащил оттуда пачку. Потом, стянув с неё резинку, разложил купюры веером. Деньги были только сверху и снизу. В середине лежали бумажки с изображением свиньи. Я не верила своим глазам. Неужели Вася только что пытался обокрасть слепого? Это кем же надо быть!
"Слепой" тем временем раскрыл коробку, в которой лежали плитки "Бабаевского", и одну из них вручил мне:
- Спасибо Вам! Вы добрая девушка! Это был социальный эксперимент, и вас снимает скрытая камера.
Рукой он показал на соседнее дерево, где эта самая камера, по-видимому, была закреплена.
Вася просто побагровел от злобы. Я и прежде замечала, что он мог сказать крепкое слово, но никогда ещё я не слышала от него столько матершины разом. Он характеризовал мать экспериментатора как безнадёжно падшую женщину, а его самого - как резиновое изделие, не защитившее её от беременности. Мне даже говорить, даже спорить не хотелось - поскорее уйти подальше от этого позора, от Васи.
Он сам догнал меня через несколько метров:
- Ирка, блин, ну что ты как неродная? Меня тут конкретно опустили, а ты...
- Не надо было воровать у слепого.
- Слушай, Ирка, спустись на землю! Все так живут. Любой нормальный человек сделал бы так же, поверь.
Нормальный человек... Я остановилась и посмотрела ему в глаза. Надежда, что Вася оступился, растаяла, как снег от брошенной сигареты. Нет, он не оступился - он просто сделал это нормой жизни.
Нам больше нечего было сказать друг другу. Я развернулась и продолжила путь.
- Ну, и пошла ты, овца тупая! - неслось мне вслед. - Я найду себе получше!
Я не сомневалась, что найдёт. Вася красавец. А я... Конечно, я понимала, что скорей всего, останусь одна. Но держать за руку человека, способного обокрасть инвалида, целоваться с ним, ложиться в постель - это казалось мне отвратительнее самого тухлого одиночества.
Сначала я бесцельно слонялась по парку, пытаясь привести мысли в порядок. Затем опрометью кинулась на почту.
- Можно письмо, которое я отправляла сегодня? - обратилась я к операторше, влетая в отделение, как ужаленная.
- Пятнадцать минут назад была машина, и всё забрали, - ответила она бесстрастно.
Ну, что же это такое? Ведь я могла успеть!
Да, Ирка, какая же ты всё-таки стерва! Сначала друзей в трудный момент бросила, теперь человека, который спас твою жизнь, рискуя своей собственной, послала лесом. В итоге и счастья не обрела, и совесть потеряла. Остаётся теперь только сожалеть и кусать локти!

Поделиться своим горем со Светой мне удалось только через неделю, когда она приехала из деревни, где вместе с Кириллом и Дашуткой гостила у свекрови. Связь там не ловит, можно сказать, совсем.
- Да, Ир, с письмом ты, конечно, поспешила, - звучал в телефонной трубке Светин голос. - Но слушай, может, написать Магомеду, объяснить, что погорячилась, что с Васей всё равно расстались по другому поводу? Может, простит?
- Даже не знаю, как я теперь ему в глаза посмотрю после того, что написала. Слушай, но почему мне вот так не везёт? Попросила у "куриного бога" мужчину - и в итоге всё равно осталась одна. Наверное, все эти суеверия - и вправду полная чушь!
- Может быть, а может, и нет. Ты как просьбу сформулировала?
- Я сказала: пусть в моей жизни появится мужчина, и закончится моё одиночество.
- А ты уточнила, каким он должен быть, этот мужчина?
- В смысле, каким?
- Ну, например, добрым, надёжным. Или красивым, богатым.
- Да нет, я хотела просто мужчину. Какого-нибудь.
- Вот потому и попался какой-нибудь.
- А ты думаешь, сказочные принцы, если они и существуют, посмотрят на такую, как я? На серую мышку?
- Да ладно, Ирка, ты вообще вполне симпатичная. Хочешь, в выходные сходим в салон красоты? Там причёска, макияж - и будешь вообще звездой!
- А давай, - согласилась я.
Хотя не особо-то и верила, что из меня можно реально сделать красавицу. Может, Света права, и я ошибаюсь, думая, что из-за неказистой внешности обречена на вечное одиночество? Я вспомнила операторшу с почты. Непохоже, чтобы даже в молодости она была такой уж раскрасавицей. Но вот двадцать лет замужем. Да ещё и рассуждает, что любящий не потребует жертв.
- Слушай, Ир, я тут пирог испекла по новому рецепту. Придёшь снимать пробу?
- Давай! Тогда прямо сейчас и приеду.
Положив трубку, я вышла из квартиры, спустилась с лестницы, заглянула в почтовый ящик. Там был счёт за квартиру и... письмо. Оно вернулось! Само. Интересно, с чего вдруг? Я стала рассматривать конверт. Адрес получателя: Республика Дагестан, город Махачкала, улица Сальвадора Альенде. Мой дом, моя квартира. Значит, когда телефонная реклама отвлекла меня, я тупо переписала адрес с конверта, который Магомед отправлял мне. Спасибо вам, сотрудники стоматологической клиники "Акула", за то, что иногда так вовремя отвлекаете народ от важных дел! Радуйся, радуйся, Ирина, выходит, твоя совесть перед Магомедом чиста!
Как на крыльях, вылетела я из подъезда и побежала на автобусную остановку. Кто знает, может, за то, что я в этот раз не совершила предательства, Бог надо мной смилуется и пошлёт мне мужчину? Но не какого-нибудь, а доброго и надёжного. Ведь мечты иногда сбываются. Даже у серых мышек.

Беженец из Гудермеса и цветок папоротника

Пошла я лес - ну, ягод захотела.
Вдруг замечаю - тропка не видна.
А небо так стремительно темнело,
Глядела сверху полная луна.
Вдруг слышу - кто-то рядом топчет ветки.
Что делать? Нет ни мыслей, ни идей.
И думаю: ну всё, попала, Светка!
Ведь полон лес волков и медведей.
Подходит ближе... Нет, не зверь - мужчина,
Красив и смугл. Идёт неспешно так.
Ух! Пронесло! Для страха нет причины,
Надеюсь, если только не маньяк.
Прошу помочь - идём мы с ним к дороге.
Он вроде адекватен и не груб.
Ура! Спасенье, значит! Слава Богу!
Знакомимся. Зовут его Аюб.
Он родом из Чечни, из Гудермеса -
Ну, беженец, короче говоря.
И вот решил пойти с работы лесом,
Как оказалось, очень не зазря.
И вот идём, случайно взгляд упал мой
На папоротник. Вижу - алый цвет.
Забыла я - сегодня ж день Купалы!
А верила ли в то? И да, и нет.
Стою, как столб, и двинуться не смею,
Всерьёз о том подумать не могла.
"Загадывай желание скорее, -
Аюб мне говорит. - Раз цвет нашла".
И вот в моих руках такое чудо:
Проси, что хочешь - будет всё тебе.
Да, пожелать мне было бы не худо
Счастливых перемен в своей судьбе.
Но стоило бы только, честь по чести,
Скромнее быть в амбициях своих.
Мы ж этот цвет нашли с Аюбом вместе -
Так пусть желанье будет на двоих.
В итоге вместе мы цветок сорвали,
И ухал филин нам средь тишины.
Чего же мы с Аюбом пожелали?
Чтоб во всём мире не было войны.

Как-то во станице с именем Ильёвка

Как-то во станице с именем Ильёвка
Я пошла на дальний дикий пляж.
Поначалу воды рассекала ловко,
А потом возник такой пассаж:
Ветер гонит волны, те в лицо мне бьются,
Плыть нет сил, иду почти ко дну.
В стороне русалки смотрят и смеются -
Чуют прибавленье на одну.
"Что ж, прощай, свет белый, мать-отец, прощайте,
И прощайте, милые друзья!
Попрошу я, лихом уж не поминайте!
Знайте, что люблю вас крепко я.
А вчера Зарифе я письмо писала.
Кто же его станет отправлять?".
Мне русалка: "В мыслях что сейчас сказала?
Ты Зарифу вздумала назвать?
Уж не та ли это дама из Магаса,
Что бесстрашна сердцем и душой?".
"Да, она", - киваю. Мне русалка: "Классно!
Всё с тобою будет хорошо!
Водами речными мы тебя не сгубим,
Поплывём до берега с тобой.
Ведь Зарифу все мы очень-очень любим,
Встать готовы за неё горой.
За неё всегда мы так переживали!
Сил и счастья мы желаем ей!".
Под руки русалки тотчас меня взяли
Да поплыли к берегу скорей.

Спортсменка

Побольше спортом заниматься
Советовал мне ортопед.
Решила за здоровье взяться -
Купила я велосипед.
Каталась я на нём по парку,
Наматывая круг восьмой,
Но в речку плюхнулась в запарке.
Глядь: предо мною водяной
Он молвил: "Девица прекрасна,
Что делать мне с тобой? Спасать?
Но ведь судьба твоя мне ясна -
Тебе замужней скоро стать".
"А муж достойный?" - "Не надейся!
Подлец, неумный и нахал,
Ещё ж он будет росгвардейцем,
Который митинг разгонял".
Что с ним за жизнь? Похуже ада!
Я водяному: "Не взыщи!
Такого мужа мне не надо -
Уж лучше в воду утащи!".
Вот так дела! На жизнь не злюсь я.
Считаю, прав был водяной.
Теперь кикиморой зовусь я -
Его законною женой.
Всё так же спортом занимаюсь,
Чтоб, как берёзка, стройной быть -
На велике по дну катаюсь,
Когда надоедает плыть.

Дружба длинная.
Дружба долгая.
Нерушимая, непокорная.
Дружба крепкая -
Не ломается.
И на «л» она начинается.

Дружба лучшая.
И взаимная.
Неделимая и любимая.
И не друг ты мне…
И не враг ты мне…
А любовь моя!
Дружба мнимая.

Через боль она.
И предательства.
Через ложь она.
Издевательства.
Но любовь она -
Очень сильная,
Непокорная,
Нерушимая.

И агрессия.
И апатия.
И депрессия.
Непринятие.
Дружба длинная
И была у нас.
И разрушить все
Надо было щас.

***
Когда-то двое людей
Решили стать одним целым.
Так появился ты-
Маленький , полноценный.

Рос в хороших условиях ,
Даже в любви и ласке ,
Но был не готов к тому,
Что жизнь не такая уж сказка.

Где-то на стадии взросленья
Столкнулся с небольшой болью.
Когда единственный друг
Некрасиво тебя «отфутболил».

В периоде пубертата
Ты познакомься с ленью,
Забыл, что такое учеба
И что такое взросленье.

А дальше, все по наклонной,
Ни любви, ни заботы, ни ласки.
Правы ли были родители ,
Что растили тебя как в сказке?

***
Украденное время не вернуть.
И не забрать обратно те слова.
Ты можешь все перевернуть
Или забыть то, раз и навсегда.

Украденное время не вернуть.
Но можно новых песен сочинить.
Открой скорее свою грудь
И бабочек на волю отпусти!

Украденное время не вернуть.
Подаренный ты опыт собери,
Придет то время, когда новый путь
Красивою дорогой заблестит.

Полученное время сохрани.
И ценности свои не забывай!
Откроются тернистые пути,
А ты все своим светом озаряй.

Белый свет то чернел,
То белел,
Окунаясь в зрачки мои -
Ибо красок иных не имел
Я в свои
Безутешные дни.

Я болел этим миром,
Я болел с этим миром,
И микстуры пейзажей глотал,
Разведенных небесною злой акварелью,
И давился,
И раны латал.

Светлый день воскрешал я,
Из болота тянул,
Чтобы смуглого утра
Рассеялся гул.

Но туманы ничтожны -
В голове и во сне,
Всё, что было возможным -
Представляется мне...

Да, меня не наполнишь
Ни восторгом, ни светом.
Всё ж... приди мне на помощь
Мной не виданным цветом.

***

Твой голос смолк. Но звук его живёт
В обличье слова, втёршегося в память:
Как сорванный без времени цветок
Ещё цветёт, не веря в то, что ранен.

Пусть скрипка сломана. Смычок заброшен вон -
И нот листы разметены и смяты:
Ещё мелодий раздаётся стон,
В немой тиши отчаянно распятых.

Не покидай меня, наш трудный мир покинув,
Не расправляй в дорогу слабых крыл,
Слова живых мертвеют на могилах...
Я не хочу, чтоб голос твой остыл.

***

В непостоянство снов швыряв покой
Без всяких подстраховок и извилин,
Руки касались бодрою рукой,
Мы есть - сейчас, но кто-то скажет: "Были".

Водой сквозь сеть и сквозняком тревожным
Течёт чужое то, чего постичь не можем,
И, забираясь глубже в темноту,
И, закисая в собственном соку,
Роняем вожжи.

Смотри вперёд - туманам счёта нет,
И в них есть всё - и тишь, и звон монет,
Повторы, междометья, переклички...
Нам не дворцы наследием – привычки:
Нести, бросать, оглядываться, тлеть...

В непостоянство снов швыряв покой
Без всяких подстраховок и извилин,
Руки касались бодрою рукой,
Мы есть - сейчас, но кто-то скажет: "Были".

Социокультурный взгляд на проблему лечения: помощь или услуга?
Сознаюсь, что само возникновение данного вопроса – весьма печальное
явление. Превращение медицины в «услужничество» противоречит самым
главным принципам медицины – бескорыстию, самоотверженности,
состраданию. Услуга – это вид продукции, не материальной, а в виде каких-то
действий. За услуги взимается обозначенная плата в соответствии со всеми
установками капитализма. В чем же подвох? Почему нельзя назвать
медицинскую помощь услугой, а не помощью? Безо всякой воды, просто
вспомним историю. Как во время Великой Отечественной войны врачи
самоотверженно спасали раненых. Но не только врачи. Как помогали солдатам
медсестры, санитарочки, как они ухаживали за больными, писали письма домой
родным пострадавших – если у тех не было на это сил или физических
возможностей, сами при этом находясь в адских условиях войны. Какие
услуги? Определенный объем помощи…Плата…И не больше, и не меньше.
Нет, так категорически нельзя! Да подумаем даже о наших днях. Представим
больного, которому требуется операция. Витает понятие услуги. Хирург
выполнил операцию, т.е. оказал услугу, далее больной находится в стационаре
до выписки, принимает лекарства, все по стандартам, далее выписывается. Но
что-то здесь не так… Что именно? А то, что большинству больных требуется,
помимо самого «оказания услуги», еще и соучастие от врача, от медперсонала,
поддержка, вселение уверенности в благоприятном исходе лечения. Сейчас же,
благодаря оптимизации, само понятие того, что больным это необходимо, как
воздух – отходит на дальний план. Ведь заполнение документов в соответствии
со всеми нормами и регламентами куда важнее! Или на прием приходит
одинокий пожилой человек, в надежде не столько на облегчение своего
физического состояния, сколько на сострадание и понимание от врача, а в ответ
получает холодный тон, выписанный рецепт… Да, услуга оказана в полном
объеме. А помощь – нет. Он уйдет от врача в расстроенных чувствах. И будет
ему тяжело и плохо. И к лекарству доверия никакого. А ведь вера в успех
лечения дает больше эффекта, чем действие самих препаратов, что доказано
экспериментально. Еще В.М. Бехтерев говорил: «Если больному не стало легче
после разговора с врачом, значит, это плохой врач».
Древнегреческий философ Сократ утверждал, что все профессии в мире от
людей, лишь три от Бога: судья, врач и учитель. Так почему же мы забываем
это? Настоящий врач заменяется на исполнителя услуги. Попросит его сосед
выручить в плохом состоянии – вот тебе счет на услугу, да и вообще приходите
на прием или вызывайте врача домой. Грустно, страшно, обидно. История знает
тысячи примеров людей, которым в полной мере соответствует звание врача с
большой буквы. Так, русский религиозный деятель, доктор медицинских наук,
обладатель Сталинской премии, Войно-Ясенецкий помогал людям на
протяжении всей своей жизни, безвозмездно, в невыносимых условиях, принимал и оперировал больных, находясь в ссылках, на войне, в период
гонений. Он был тверд в своих взглядах и убеждениях, несмотря на то, что
советская власть его преследовала, он подвергался пыткам, но в любой точке
Земли, в любое время дня и ночи он исполнял свой долг - лечил людей. И не
только лечил их, оперируя, он еще и лечил словом – проповедовал, с утра до
ночи в трудах, написал массу научных работ, не переставая писать даже в
тюрьме. Если бы он оказывал услуги, а не помощь – был бы не более, чем
неплохим врачом. Даже имея отличные способности и результаты работ, он не
остался в столице, чтобы стать знаменитым, а стал земским врачом, помогая
бедным. Сейчас таких людей практически не осталось, потому что в массах
пропагандируется потребление, легкая жизнь, развлечения, в то время как
медицина – тяжкий труд, который нужно нести на благо другим. Aliis
inserviendo consumer – Светя другим, сгораю сам – вот девиз медицины. И
сегодняшние врачи должны жить именно под этим девизом. Быть счастливым
счастьем других – земной идеал жизни каждого, кто избрал профессию врача,
как писал Пирогов.

Золотая середина
Так призрачны наивные попытки
Златую середину отыскать.
Пусть даже знаний с опытом в избытке
И мыслей глубину не исчерпать.

Но середина дъявольски капризна.
Ты приближаешься, она отходит в тень
Ты видишь — окружающими признан.
На самом деле ты для них мишень.

И середина так порой жестока —
Вдруг станет золотой всего на миг…
И ты молчал, в словах не видя прока,
А должен был переходить на крик.

Хотелось разобраться и освоить,
Как правильно по жизни поступать,
Взаимопониманья мир построить
И совести своей не предавать.

Но чувствуешь, как вновь неуловимо
Скользит златая середина в тень.
И эта истина неоспорима.
И ты с сомнений начинаешь день.

В храме
О чём ты думаешь, когда тихонько входишь в церковь.
И нерешительность твой замедляет шаг.
От сотен свеч, вокруг зажжённых, запах терпкий
В твоём сознании рождает страх.

Людские тени здесь и тени прошлого
Бок о бок рядышком стоят.
Одни в молитвах просят невозможного
Другие — возвращения назад.

Чего ты ищешь в полумраке храма Божьего?
Покой души, ответа на вопрос?
Быть может, просишь, чтобы был он осторожнее.
Чтоб новый день плохого не принёс.

В святые лики смотришь, постигая истину.
Сгорают страхи в пламени свечи.
Твоей молитвою его дорога выстлана,
Храня и освещая путь в ночи.

Запомни
Ты запомни её улыбку,
На тебя устремленный взгляд.
Посмотри, как от чувств избытка,
Капли слёз по щекам скользят.

Нелегко отпускать родное,
Хоть на миг задержи ещё…
Но уходят минуты. Вскоре
Не подставишь своё плечо.

И затянутся дни в разлуке.
Ты запомни её глаза.
В них безумные сердца муки
То, что вслух ей нельзя сказать.

Ты запомни её рук нежность.
Будет греть оно там — вдали.
И паденья волос небрежность.
И как губы к себе влекли.

Ты запомни и будь с ней рядом,
Даже если в разлуке вы.
Так ничтожно ей мало надо —
Возвращайся домой живым!

Татьяна Воронова

ВТОРОЙ ВО МНЕ

Позволь представиться…
Впрочем, не стоит. Не потому, что я так невежлив, чтобы тратить твое время на общение с незнакомцем… но будь ты на моем месте – ты бы и сам этого себе не позволил.
Да и кто из нас станет твоим знакомым? Нас двое, меня двое; но с одним ты и говорить не захочешь – даже себе он гадок, – а второй почти умер во мне: скоро его совсем не станет.
Моя лютость чадит перегаром старости и отравляет меня моим собст-венным ядом. Я зарос грубой, коричневой шерстью, – но она уже начинает выпадать, обнажая задубелую шершавую кожу, покрытую желтой чешуей. Мне холодно; я прикрыл бы себя широкими перепончатыми крыльями, – но уже нет сил поднять их. Скоро – о-о, унижение! – их насквозь изгрызут мыши и примутся за мой длинный голый хвост, не признав в нем почти такой же, как и у них самих…
Тебе страшно смотреть на меня? А ведь было время, когда ты бы мне мог позавидовать… Тогда не знали надежнее меня воина во всем Можжеве-ловом Краю – так назывались наши места… Болотистый северный край, бо-ками выходящий к морю. У самой его кромки – огромными серыми бородавками в воду впиваются скалы: там я сейчас залег…
Я был когда-то человеком. Имел жену… Красивую, спросишь ты? Да нет, красавицей она не была; только глаза у нее были особенные – чистые, черные, ясные, как ночная вода в колодце…
Отца я лишился в молодости, едва научился владеть оружием; но мать жила со мной все время. Здоровье я унаследовал от нее, а ростом и статью – пошел в отца. Мать часто говорила мне об этом, а жена – я взял ее совсем молодой – придумала себе забаву: вечерами заставляла меня поворачиваться к огню и говорила, что ободок зрачка у меня чуть-чуть серебрится. Не знаю, так ли это было – женщинам, особенно влюбленным, трудно в чем-либо верить.
К тому же теперь мои зрачки уж точно не серебрятся. Глаза мои жадно раскрываются тому, что плещется и блестит перед ними, дрожит и движется, до самых век заполняя их провалы… но сами они по-прежнему черны и тусклы, словно прогоревшие угольные ямы…
Я был когда-то человеком. Без меня не обходился ни военный поход, ни праздник. Когда я побеждал на состязаниях, – все мной гордились, даже соперники. И хотя обо мне не сочиняли песен, а женщины не грезили обо мне день и ночь, – все в Можжевеловом Краю знали: если нагрянет опасность, им бояться нечего.
Это меня и сгубило.
Через два года после моей женитьбы в Край Можжевельников пришла беда: на его окраине завелось чудовище.
Никто не знал, откуда оно взялось. Но два слова – «мохнатый дракон» – поползли по селениям, наводя страх даже на смельчаков. Люди стали пропадать один за другим. Лишь об одном все могли – и боялись говорить.
Над Краем Можжевельников, как облако болотных паров, клубились зловещие слухи. К обычным-то драконам мы привыкли: они тут все время летают, и у них пока хватает ума, чтобы не полыхать огнем где ни попадя. Даже ребенок, увидев дракона, испугается его не больше простой вороны. А уж о драконах-людоедах в наших краях и не слыхивали.
Потому все и были напуганы, когда появился он. Правда, чудище никто не мог описать толком: кто был пока цел – едва ли хотел встретиться с ним; видевшие его вблизи – мало что уже могли рассказать. Поговаривали, что с виду пришлец похож на крысу невиданных размеров, но тело у него вытянуто, как у настоящего дракона, а по бокам, словно предупреждая о его появлении, гремят широкие жесткие крылья.
Выследив добычу, мохнатый тотчас приближался к земле – и захватывал человека, но не лапами, а хвостом, гибким и крепким, точно кнут; наверняка многие задыхались еще по дороге в драконье логово. А с живыми дракон вытворял… Тут я не знал, можно ли этой молве вообще верить. Говорили, будто язык у чудища длинный и узкий, как у медведя, – будто пойманные им умирают не то от ядовитой слюны, не то просто от ужаса, – а дракон и падалью не брезгует… Много чего говорили. Но в одном сомнений не было: убивал он изощренно, – словно обладал разумом.
Откуда брались эти слухи? Что в них было правдой, а что – бабьими выдумками? Неужели кто-то ушел от дракона живым – или какой-то храбрец сумел его выследить?.. И где обитало это чудовище? Куда уносило жителей Можжевелового Края? Я не побоялся бы пойти на косматого и один, – но как найти то, чего не знаешь? Или ждать, пока жесткие крылья загремят над домом, где с тобой живут старая мать и жена на сносях?
Но… все-таки дождались. Сперва – один наш охотник не вернулся с промысла. Позже возле ручья нашли его сапог… Потом – в селении появился незнакомец: кожа на руках и ногах содрана, лицо покрыто ссадинами, одежда – в лоскуты, а глаза… Только они о пережитом и говорили – их обладатель ни слова сказать не мог.
И тогда я решился. Надо было найти дракона и прикончить его, пока он не опустошил весь край. Тот беглец пришел по дороге, ведущей на север. Значит, мой путь лежал туда.
Провожало меня чуть ли не все селение. Мальчишки возбужденно шу-шукались, – старики качали головами и опускали глаза.
Вдруг из толпы показалась старуха – такая древняя, что, наверное, уже лет десять из дома не выходила. Она молча ковыляла мне навстречу, и я по-неволе остановился.
– На чудище вышел? – спросила она сразу и напрямую, не дожидаясь моего приветствия.
– Да, матушка. Только где его искать – того не знаю.
– Старик знает, – ответила та. – Прямо иди, не поворачивай никуда, и ближе к морю держись. Там его и увидишь.
– Какой старик?.. – растерялся я.
– Что меж лесом и морем живет. – Старуха повернулась ко мне спиной и захромала обратно, ничего не добавив.

… Три дня я шел, ни души не встретив: даже птицы над головой, даже ящерки под ногами. Не дракон ли их распугал?.. Я опасливо вглядывался в небо, – но оно оставалось пустым, чистым и бестревожным.
На четвертый день я увидел того, о ком говорила старуха. Он сидел на большом замшелом камне, прямо и неподвижно, спиной к лесной чаще и лицом к морю, словно высматривая что-то на другом берегу. По виду и платью он ничем не отличался от обычного рыболова. Но, приблизившись, я заметил, что его густая седина то голубоватой вдруг покажется, то зеленоватой – а потом вновь серо-белая, как лежалый снег…
Старик обернулся. Он ничего не спросил – точно ждал меня.
– На мохнатого дракона идешь, – сказал старец. – По доброй воле идешь. Только пути не знаешь.
Я хотел ответить, но понял, что старик и сам всё нужное скажет.
– Дракон скоро умрет. Потому среди людей и появился.
– Откуда?.. – опешил я.
Старик не ответил. И опять перевел взгляд на море.
– Мало ли когда он умрет! Что ж теперь, сидеть и ждать, пока он всех людей в нашем краю перегубит?
Старик снова посмотрел на меня.
– Дракона одолеть хочешь? Или – людей от него спасти?
– Да разве это не одно, отец?..
Старик усмехнулся.
– Вижу, нет в тебе страха.
– Не приучен. Или я не воин из Края Можжевельников?
– Значит, этим дракон тебя не убьет…
Я ничего не понял из его слов. Выходит, похищенные мохнатым – как-то иначе умирали?
А старец продолжал:
– Дальше иди, вдоль берега моря. Увидишь серые скалы – самую боль-шую высматривай. Возле нее дракона ищи.
– А найду – как убить-то его?
– В прибрежных валунах притаись – оттуда за ним следи. И помни: спящий дракон тебе не страшен. Это ты ему опасен – если сзади подойдешь.
– Отец, я воин, а не разбойник! Я на любого противника всегда шел в открытую…
– Не всякого врага в открытую победишь. Пришел смельчаком – не стань дураком. В хвосте драконова мощь. Сзади подойди – и хвост отсеки: где серое кольцо поперек него проходит – туда меть.
– Проснется же он!.. И от боли – еще сильней разъярится!
– Разве ящерица ярится, если хвост у тебя в руке оставит?
Слова старика немного меня успокоили.
– Потом в камнях спрячься – и уходи незамеченным. Твое дело испол-нено. Дракону умирать, не тебе.
– А если он снова прилетит? Кто мне тогда поверит? Не только хвасту-ном, но и трусом ославят…
– Тебе так дорога твоя слава?
Я не знал, как ответить. Вернее, боялся… сказать правду: что своей славой все-таки дорожу.
– Тогда вот что выслушай. Даже если дракон при тебе умрет, – ни че-шуйки, ни волоска драконьего себе не бери. И главное – в глаза дракону не гляди.
– А что в них? – допытывался я. – Или от его взгляда окаменеешь?
– Может, и окаменеешь. Только от страха, – коли найдется в тебе страх. А не найдется…
– Чего же бояться, раз не найдется?
– Испытывать тебя дракон будет. Иное начнет искать.
– Что, отец?
– Своё.
И снова я ничего не понял. А старик – снова повторил:
– В глаза – не смотри. Двери беде откроешь.
– Ладно, отец! Не уразумею – так хоть запомню! Прощай!
– Постой! – окликнул меня старик, едва я и пяти шагов не сделал. Я ог-лянулся.
– Жены своей… не касайся. Когда вернешься.
Тут уж настал черед усмехнуться мне.
– Долго еще не придется…
– И потом воздержись. Чтоб чернота драконова к сыну не перешла…
Да неужто старик знает, кого моя жена носит? И что за разговоры он завел мне вдогонку? Но рассуждать было некогда: солнце двигалось к западу, а я еще не нашел, где мне провести ночь.
… На седьмой день пути я увидел острые серые пики, высящиеся над морем. Скалы, о которых сказал старик! По пути к ним – валуны громоздятся, один больше другого... Такие громады тебя надежнее любой крепости укроют… только не валяются ли среди них человечьи кости?..
Одна скала из серой гряды, намного выше прочих, стояла чуть в стороне от берега. У ее подножия – еще одна гора лежала, поросшая бурым лесом. Но чем ближе я подходил, тем яснее видел: не лес это, а жесткая бурая шерсть; из-под нее высовывалась громадная чешуйчатая лапа с тусклыми когтями. Бока мохнатой горы с тяжким шумом вздымались и опускались, распространяя вокруг тяжелый, тревожный запах. Всякий, кто почуял его, тотчас бы сказал: так пахнет старость.
Выходит, дракону и впрямь недолго жить осталось?..
Но кто же знает, сколько последняя четверть жизни у них длится! А вдруг загубленными человечьими жизнями – чудовище свою продлевает?.. Нет уж – слишком долго терпел Край Можжевельников, слишком долго шел сюда я сам, – чтобы дать мохнатому дракону умереть просто так.
Я подкрался ближе. Дракон лежал недвижно – его головы я не видел и даже сразу не понял, откуда надо подходить. Но потом разглядел его крылья – те самые, гремучие, наводившие ужас на всех. Их черные пласты лежали вдоль исполинского туловища и прикрывали драконью голову. Мне неслыханно повезло – застать его спящим.
От туловища-горы тянулось что-то вроде длиннющего ремня из сероватой кожи. Я пригляделся: это же хвост дракона! Да уж, для такого мой меч – не страшнее иголки... Где же его уязвимое место – то самое серое кольцо?
Его я тоже приметил не сразу: кольцо на хвосте находилось почти у са-мого его основания. Я ударил мечом со всего размаху, и – о чудо! – чешуйчатый хлыст отделился от драконьего тела – будто лохматое чудище было обычной ящерицей, оставившей хвост в руке у поймавшего ее мальчишки!
Пока я дивился, мохнатая гора зашевелилась. Обрубок хвоста-хлыста странно дернулся, словно дракон проверял, на месте ли он, и хотел ударить им по земле. Черные крылья задвигались, оглушительно шурша…
Я отбежал к ближайшему валуну и укрылся за ним, наблюдая, что будет дальше. Но… ничего не происходило: дракон снова замер, прикрыл голову крыльями и – продолжал дремать.
Тут меня охватила ярость. Что же – я теперь должен уйти восвояси, а косматое чудище – будет спокойно спать, пока не придет к нему такая же спокойная смерть? Чтобы воин из Края Можжевельников – вернулся домой без трофея?.. Чтобы на моем поясе – не красовалась бурая драконья шерсть?..
Не бывать этому!
Слова старика как ветром выдуло из моей памяти – вместе с остатками страха. Я подбежал к дракону сбоку – ухватил рукой толстый пучок жесткого меха – и одним махом отсек его…
Вскоре я был опоясан этими бурыми клочьями, – словно сам оброс ими не хуже дракона.
И тут снова раздался звук, похожий на далекий раскат грома. Это дракон наконец-то проснулся – и снова расправлял свои черные перепончатые крылья. Меня от их взмаха точно ветром отбросило в сторону. Но не успел я подняться, как дракон выгнул шею, будто подкову, – и наставил морду прямо на меня.
Его голова оказалась намного меньше, чем я ожидал. В глаза мне бросились широкие коричневые ноздри, два острых выступа на голове и полукруглые клыки, выпирающие из пасти. Он не разевал ее и не шевелил ни одной из чудовищных лап. Каким-то чутьем я понял, что дракон вовсе не намерен сожрать меня на месте. Дракону нужно было не это.
Меня без остатка поглотили – огромные черные драконьи глаза.
Он как будто что-то во мне выискивал, – проникал взглядом в ту незримую клеть, что зовется душой, – нагло, по-хозяйски в ней шарил. Даже если бы я всей этой душой захотел, – то не смог бы отвести своих глаз от драконьих.
Дракон не просто смотрел – он со мной разговаривал.
Бессловным был этот разговор. Но почему-то на память мне пришли все прежние военные походы, все павшие от моего меча… состязания и поверженные соперники… и та ярость, что клокотала во мне при встрече с моим немым собеседником – и безжалостным судьей.
Я больше не был воином из Края Можжевельников. Тусклыми когтями на гигантских лапах – я раздирал звериные туши; я захватывал путников длинным гибким хвостом; мои крылья гремели в воздухе, заставляя обреченно замирать каждое сердце…
Не противника высматривал во мне дракон, – а соратника.
Нас было двое – там, у серой скалы возле моря. Один был драконом, – другой по виду человеком. Но у каждого из нас – драконье сердце гнало кровь по жилам. И душа была одинаковая – драконья.
Не помню, сколько длился этот поединок. Наконец черные провалы неподвижных глаз прикрылись веками, и дракон шумно, с усилием выдохнул – меня обдало тяжелой струей из его ноздрей. Затем он медленно отвернулся, будто узнал всё нужное и теперь потерял ко мне интерес, – разом взмахнул крыльями и оттолкнулся от земли лапами (я снова еле удержался на ногах) – и улетел в сторону моря – откуда, наверное, и появился.
Должно быть, и умереть ему – тоже положено было там.

Больше о мохнатом драконе в Можжевеловом Краю не слышали.
О Старце-возле-моря – тоже не поминали.
Я и надеялся, и боялся встретить его на обратном пути, – но мшистый камень был пуст. Он один напомнил мне о завете старика, который я еще не нарушил.
«Жены своей… не касайся».
Куда уж проще – когда возвращаешься домой после двухнедельного пешего хода и от усталости засыпаешь чуть ли не на крыльце, – а жена твоя в тягости и переносит ее так, что вот-вот с душой расстанется. Она как-то сразу поняла, что я иным вернулся… но ни о чем не спрашивала, даже взгляда сурового не бросила ни разу. Только однажды вечером, сидя у огня, тихонько сказала:
– Зрачки у тебя уже не серебрятся…
… Вскоре наступил день большой охоты. В наших лесах много крупного зверя развелось: не припомню, чтоб когда-нибудь у нас было съедено и запасено столько лосиного мяса и кабаньего сала. А в тот день добычи было столько, что мы тут же принялись свежевать ее.
Пока я орудовал ножом, кто-то заметил:
– Ты эту шкуру так дерешь, будто у тебя когти выросли…
Я замер, глядя на свои руки: неужто правда? Но, ничего не увидев, громко расхохотался, – а следом засмеялись и другие охотники. Видно, спешил я – вот и померещилось им в моих движениях что-то звериное… Или всё дело в веревке из бурой шерсти, которую я носил теперь вместо пояса?
Той же ночью, когда мать и жена уснули, – я бросил веревку в огонь.
Драконья шерсть стала от жара еще темнее, медленно занялась и тихо зашипела, сгорая. И вновь мне почудился – тот тяжелый, тревожный запах…
Он быстро рассеялся, не долетев до ноздрей спящих женщин, не войдя в их легкие и в кровь моего первенца. Но я, как и моя жена, – продолжал вынашивать в себе новое, незнакомое мне существо (или… знакомое?). С каждым днем оно всё внятнее о себе заявляло.
… В праздник летнего солнцеворота, когда везде горели костры и поворачивались на вертелах кабаньи и оленьи туши, – я поймал себя на том, что готов разорвать голыми руками самую крупную из них – и впиться в нее зубами, не дожидаясь, пока та изжарится.
… Раз вечером – в полутьме бани – я скинул рубаху… и увидел на своей груди и руках островки жестких бурых волос. Как будто и не северянин вовсе…
… Взглянув ненароком в ковш с водой, из которого хотел напиться, – я заметил, что мои ноздри стали шире, а глаза – больше и темнее… полно, мои ли они? Хотя чего не привидится в неверной поверхности воды… Я схватил ковш обеими руками – он едва из них не выскользнул. Мои ладони стали большими и неуклюжими, а пальцы – длинными и негнущимися…
«Двери беде откроешь», – припомнилось мне. Да тут уже ворота настежь распахнуты и ветер по двору гуляет!.. Выходит, скоро настанет день, когда…
Нет, – не настанет. А настанет – меня не застанет! Если двери беде моей рукой открыты, – из этих дверей уйду я сам.
В конце лета, когда воздух уже напоминал о близкой осени, – я навсегда покинул родное селение. Именно тогда под нашей крышей раздался первый крик моего сына.
В ту ночь я думал о нем в первый и последний раз, хлеща по мелково-дью длинным узким хвостом и оставляя на влажном песке отпечатки когти-стых лап.

…Эй, путник! Слышал ли ты о косматом драконе из Края Можжевель-ников? Видно, ты в наших местах недавно. Иначе не стал бы вздрагивать, заслышав в воздухе гром его крыльев.
Не пугайся – он не враг людей и держится подальше от человечьего жилья – и от того дома, где молчаливая черноглазая женщина растит сына, отец которого исчез в ночь его рождения. От мохнатой громады – крупному лесному зверю не уйти живому: сила дракона – в длинном хвосте, мощном, как ременный кнут; один его удар – и самый могучий медведь падает мертвым.
Но главная его добыча – другие драконы, рассекающие небо над Мож-жевеловым Краем. Что? Думаешь, огонь из пасти обычного дракона опалит бурый мех на драконе с гремящими крыльями?.. Да эта пасть и открыться не успеет. Длинный узкий хвост мигом оплетется вокруг шеи недруга…
Иди, иди, иноземец. Дракон, пожирающий дракона, – лучше такого не видеть. Ступай в ближайшее селение – там тебе расскажут, если еще помнят, о воине из Края Можжевельников, в одиночку ходившем на другое мохнатое чудище. Но не верь, будто сгинул он бесследно: не мог сгинуть тот, кого ты только что видел.
И дракон, и тот воин – это я.
Только второго во мне – с каждым годом и глотком драконьей крови – всё меньше. Скоро, верно, придет день, когда я совсем забуду – кто этот второй во мне.
… Кто считал их – мои драконьи годы? Но они привели меня на край жизни быстрее, чем я думал. Поглощая жизни других драконов, – я не про-длевал, а укорачивал свою.
И вот уже клыки мои расшатались, когти ослабли, гремящие крылья отяжелели, и неподъемным стал страшный хвост, от которого никому не было спасения. Умирающий дракон, дракон-старик, – да такого огнедышащие собратья мигом доконают… особенно если вспомнят его прежние подвиги.
В последний раз я взмахнул ослабевшими крыльями – и направился к серым скалам. Туда, – где я впервые стал драконом.
Здесь и пещера для меня нашлась. Редко-редко выползаю я из нее – в надежде, что какая-нибудь крупная рыбина опрометчиво подплывет к берегу. А в остальное время – если холод не донимает – я сплю… вернее, не сплю, а впадаю в полусонное старческое забытье… тогда ко мне приходят, сменяя друг друга, путаные видения, в которых перемешались обе мои жизни – драконья и человечья.
Однажды мне приснился берег моря и камень, поросший пятнами мха. На нем сидел старик и тихонько пел. Язык этой песни не был мне знаком, – но я, как ни странно, все в ней понимал. Старик пел о молодом охотнике из Края Можжевельников, ни разу не видевшем отца – и почему-то прозванного Сыном дракона.
Старец окончил песню и посмотрел на меня – из моего сна, – словно желая что-то сказать… но тут моя дрема рассеялась, разбитая каким-то звуком.
Может, это рыба плеснула? Или камешек оторвался от скалы и с глухим стуком упал на песок? Нет, – такого звука я прежде не слышал… А если это какой-нибудь зверь, который только рад воспользоваться моей немощью?.. Нееет, надо выползти из пещеры, – самому увидеть, что тут деется…
Туман, несколько дней висевший над серыми скалами, почти растаял – от него осталась легкая дымка, пронизанная утренними лучами. День обещает быть теплым: хоть погреюсь немного…

... Возле серых скал снова послышался звук человечьих шагов.

Татьяна Воронова
(РФ, г. Воронеж)

ЖИВОЕ ПОЛОТНО

Маленький граф, держась за руку немолодой женщины, вошел в одну из отдаленных комнат замка. Он еще ни разу тут не был.
Комната выходила окнами на юг и явно была нежилой: здесь не было никакой мебели, кроме пары небольших кушеток для сидения; но в воздухе не чувствовалось затхлости и пыли – вероятно, убирать и проветривать в комнате не забывали.
Но самым главным – и самым интересным – были вытканные картины, развешанные по стенам (ковры это были или гобелены – мальчик не знал).
Маленький граф тотчас отпустил руку своей провожатой и медленно, как завороженный, пошел по комнате, то и дело останавливаясь и жадно вглядываясь в каждое нитяное изображение. Женщина присела на кушетку под окном. Со стороны могло показаться, будто она не разделяет интерес мальчугана к картинам, – но более внимательный взгляд быстро бы понял, что она просто видит их не в первый раз, а впечатления маленького спутника для нее гораздо важнее.
Наконец он подошел и уселся рядом.
– Что это за люди, на́нни? Они из сказки? Я таких еще не читал.
– Нет, милый. Из жизни.
– А кто их делал?
– Кетлин-ткачиха. Не слышал о ней?
Мальчик мотнул головой.
– Расскажешь, нанни? Она здесь жила?
– Нет, в одной деревеньке в горах… Но это было давно.
– Когда ты была маленькой, да?
Женщина сдержанно улыбнулась и притянула ребенка к себе. Она приходилась ему теткой, но едва ли не все обитатели замка за глаза называли ее «тетушка-нянюшка»: старшая сестра нынешнего владельца замка, рано овдовевшая, в этом мальчике она нашла главную отраду своей затухающей жизни – хотя к её спокойной любви примешивалось мало слепого обожания (а точнее сказать, не примешивалось вовсе).
– Тогда даже твоего прапрапрадедушки на свете не было…
Маленький граф попытался вслух сосчитать все эти «пра», но сбился и, смущенно прыснув, снова принялся упрашивать тетю, чтобы та поведала ему о ткачихе Кетлин и о вытканных людях на стенах.
– Это грустная история, милый.
– Все равно расскажи.
– А плакать не будешь?
Мальчик сдвинул брови, словно размышляя над вопросом тетушки, но затем торжествующе заметил:
– Ты же меня для этого сюда привела!
Женщина ответила мягкой улыбкой.
– Тогда слушай…

… Искусница Кетлин жила когда-то в маленькой горной деревушке, от которой давно уже не осталось ни камня, ни названия. Едва ли кто-то из ее земляков мог прочесть или вывести на бумаге хотя бы одну букву. Имена родителей Кетлин тоже канули в небытие; а имена братьев и сестер… полно, а были они, эти братья и сестры?
Может, и были; но до взрослых лет – дожила одна Кетлин. От кого она переняла свое ремесло? От матери, наверное… или даже от бабки: говорили, что они обе слыли знатными мастерицами, – но Кетлин в своем искусстве превзошла их обеих. Она едва-едва из девочек в девушки перешла, – а в доме ей уже отвели отдельную комнатку, чуть ли не половину которой занимал ткацкий станок.
И если бы обычные сукна или холсты из-под ее пальцев выходили! Если бы просто узоры, украшающие платья деревенских девушек в праздники! Такая невеста от женихов бы отбою не имела, но… за Кетлин как-то никто не сватался. На гулянках и танцах ее видели редко; а если она и приходила, то тихонько сидела в стороне и просто смотрела на веселящихся своими молчаливыми серыми глазами (почему-то серые глаза всегда молчаливы – не замечали?). Она вообще мало с кем заговаривала – и даже здоровалась с обитателями деревни чаще всего простым кивком или поклоном. Немудрено, что молодежь ее сторонилась, а кто понаглее – посмеивался над Кетлин у нее за спиной (в лицо все-таки не решались): «Кетлин-из-кельи», «Кетлин-за-петли» – такие прозвища обычно давали ей за глаза, но едва ли она о том знала. У молодой ткачихи не было близких подруг, которые могли бы ей об этих пересудах донести.
– Гордячка, – говорили некоторые.
– Полоумная, – пожимали плечами деревенские сплетники, не слишком-то вникая в то, что тихая, всегда держащаяся на особицу девушка вовсе не обязательно должна быть полоумной.
Степенные соседи, заходившие иногда в дом к родителям Кетлин, удивлялись другому:
– Ты, Кетлин, похоже, весь мир выткать намерилась!
– Ой, гляди, соседка – оно к добру не приведет…
Действительно – любой сельской рукодельнице было далеко до того, что делала Кетлин. Горные перевалы, которые жители деревни видели изо дня в день и привыкли к ним, как к собственному дыханию, – темный лес на склоне горы и прорезавшие его тропинки, – птичьи стаи, осаждавшие старую рябину в конце зимы, – белые клювы подснежников, проглянувшие после ухода холодов, и поздневесенняя кипень деревьев, – всё это Кетлин как будто собирала себе в рукава и за пазуху, идя по родному селению, чтобы потом переплетать с утко́м и основой и оставить на полотне. И вытканные Кетлин горы, цветы, деревья и птицы – были почти живыми и мало чем отличались от настоящих. Разве что трава не колыхалась и цветы не пахли… но тому, кто долго смотрел на работу Кетлин, вдруг начинало казаться, что он и запах слышит, и колыхание замечает…
Земляки не видели в искусстве Кетлин особой пользы. Поэтому отец девушки отвозил ее тканьё в город, в долину: когда горожане устраивали там большую ярмарку, на торг съезжались люди небедные, и всегда можно было найти покупателя. Бывало даже, что за вытканное Кетлин живое полотно вели спор: кто больше даст…
Назад отец всегда приезжал с гостинцами и товарами, купленными там же на вырученные деньги. С монетами за пазухой он путешествовать опасался: хоть и не славились тамошние места лихими людьми, но мало ли что прячется в лесах, растущих вдоль горной тропы?
Но однажды на этой тропе за отцом молчаливой Кетлин увязалась беда. Он откуда-то возвращался один и хотел успеть домой до темноты; но густой туман, окутавший горы в тот вечер, сбил его с пути. Отец спешился, понадеявшись на собственные глаза и ноги… Больше его не видели: наутро отцов конь пришел к дому без седока. Полдеревни отправилось в тот день на поиски, но они ни к чему не привели: должно быть, отец Кетлин разбился, сорвавшись в туманных сумерках с крутого уступа.
Мать Кетлин удара не вынесла: за месяц-другой превратилась в немощную старуху и быстро угасла. Оставшееся ей время жизни она тенью ходила по дому, не в силах заниматься хозяйством, и часто целые часы просиживала у окна, словно ожидая, что муж ее вот-вот появится на дороге. Если кто-нибудь навещал вдову в эти дни, то обычно становился свидетелем ее бесслезного горя и бесплодного ожидания, которое протекало под один и тот же звук: в «ткацкой» комнате Кетлин постукивали бёрда – свою дверь она держала открытой. Время от времени мать подходила к дочери, смотрела на изображение, сплетавшееся из нитей, качала головой – и опять возвращалась к окну.
Скорби самой Кетлин не видел никто. Поговаривали даже, что она по отцу совсем не горюет: ни слезинки же не пролила, – пока кто-то из деревенских, проходя мимо дома Кетлин, не заглянул в окошко ее комнаты и не увидел на почти вытканном полотне то, что ее мать так и не дождалась увидеть въяве.
Похоронив мать, Кетлин стала еще более тихой и замкнутой, чем прежде; даже когда соседи приходили к ней с помощью или соболезнованиями, она отвечала или благодарила так сдержанно и коротко, словно сами слова ушли от Кетлин вслед за ее родителями. Казалось, ее молчаливый серый взгляд был направлен совсем не на пришедших, а мысли Кетлин стремились – не то за черту земной жизни, не то… к ее всегдашней работе.
Вскоре Кетлин пооставили в покое: и сочувствие, и пересуды улеглись, и жизнь ее внешне замкнулась в стенах маленькой комнаты с ткацким станком посредине, в которую не было доступа больше никому. Она жила среди людей, но не с людьми, и любое появление Кетлин в кругу односельчан только подчеркивало ее несвязанность с ними. Цветы, пестревшие почти круглый год в ее маленьком садике (она находила время ухаживать и за ними), – птицы, мигом слетавшиеся к подоконнику Кетлин, как только она открывала окно, чтобы высыпать горсть хлебных крошек, – заяц, еж или еще какой-нибудь мелкий зверь, случайно перепутавший границу родного леса с человеческими «владениями», – все они понимали Кетлин лучше и были для нее роднее, чем ее собственные земляки. Впрочем, последние, увидев себя отодвинутыми на невидимое расстояние, постепенно проникались к одинокой мастерице чем-то вроде уважения, – вернее, не признаваясь в том сами себе, в глубине души ее побаивались. То ли беззащитность юности постепенно сошла с Кетлин, – то ли ее молчание и таинственный труд делали свое дело.
Поэтому жители деревни едва ли удивились или испугались, увидев однажды, как Кетлин спускается одна по тропе – той самой, роковой тропе – в город, неся в руках что-то, завернутое в чистый холст. Ее не стали окликать и останавливать – а если и подумали, как же она преодолеет пешком такое расстояние, то вслух ничего не сказали.
Но Кетлин вернулась, – и вернулась благополучно. С тех пор ее отлучки в город стали обычным, хотя и нечастым делом: видно, в долине о мастерице из горного селения прослышали давно – когда еще ее родители были живы. Больше удивило сельчан появление в деревне двух хорошо одетых горожан, начавших расспрашивать, где ткачиха Кетлин живет. Новые лица появлялись в деревушке нечасто и всегда становились настоящим событием, поэтому проводить их мигом нашлись доброхоты, – которые потом стояли поодаль и глазели сколько влезет, да еще и обсуждали пришлецов несколько дней подряд.
Первый из гостей, постарше годами, был то ли одним из городских купцов, то ли служил приказчиком у кого-то из местной знати. Его спутник – не то любимый слуга, не то помощник – был на вид примерно тридцати лет. Лицо у него было умное и дружелюбное, но испорченное одним изъяном: чуть ли не треть правой щеки занимало темное родимое пятно. Впрочем, молодой человек был из тех, чье телесное несовершенство окружающие не слишком-то замечают – потому что его не замечает он сам.
Потом еще несколько раз он появлялся в деревне, но уже без старшего спутника – очевидно, забирал вытканные Кетлин заказы и приносил ей, что за труды причитается. Если погода была хорошая, то Кетлин подавала ему нехитрый обед прямо в саду: наверное, не хотела возбуждать в соседях нечистое любопытство и лишние перешептывания. О чем они говорили, сидя под старыми деревьями, – только эти деревья, наверное, и слышали. Но если бы кто-нибудь оказался рядом с этими двумя, то от него бы не укрылось, как светлеют молчаливые серые глаза Кетлин при взгляде на посыльного с родимым пятном на щеке, – и как этот свет отражается на лице гостя.
Именно от него Кетлин – первая в деревне – узнала о приближающейся войне: последний приход молодого человека грозил стать по-настоящему последним.

… – А кто с кем воевал? – спросил вдруг мальчик-граф, до этого слушавший не перебивая. – На нас напали?
– Ну, – усмехнулась тетушка, разводя руками, – неужели разберешь по такой давности, кто на кого напал… Тогда войны велись куда чаще нынешнего. – Она помолчала и добавила совсем другим голосом: – Запомни, милый: люди всегда воюют с людьми. По-другому не бывает. А кто и с кем, за что и чей арбалет выпустил первую стрелу – не так уж это и важно…

… Вскоре волна войны дошла и до земляков Кетлин: полтора или два десятка мужчин покинули деревню, чтобы присоединиться к войску. Когда они проходили мимо дома ткачихи, она выбежала в сад и, прильнув к изгороди, молча провожала их взглядом.
Самый молодой из будущих ратников хмыкнул, обращаясь к товарищам:
– Гляньте-ка – Кетлин-из-кельи выползла… Эх, не видать нам теперь удачи!
На него сурово зашикали:
– Ну, ты! Чего плетешь!..
После ухода воинов Кетлин почти не покидала своего дома – и почти отходила от ткацкого станка. Утром ли, вечером ли заглянет прохожий в ее оконце – а там всё то же: стучат бёрда, сплетаются нити, Кетлин склоняется над своей вытканной повестью – такой же молчаливой до поры до времени, как и она сама. И ее односельчане, придавленные тревожным гнетом отсутствия вестей, понемногу начинают верить: пока сидит Кетлин в своей ткацкой комнатке, пока бежит ее нить – ничего им не угрожает.
Однажды вечером Кетлин, выйдя в сад, зачем-то открыла калитку настежь.
– Эй, Кетлин! – окликнула ее соседка, высунувшись из окна. – Время запирать ворота, ночь идет – а у тебя все нараспашку! Или ждешь кого?
– Ночь идет, – тихо повторила Кетлин, и, ни слова больше не говоря, ушла в дом. В ту ночь в ее окне всё подрагивал огонек свечи: Кетлин дольше обычного сидела за работой, словно боясь не завершить ее в срок.
А утром, в еще не рассеявшейся дымке, – на тропе, ведущей в деревню, показались копья и шлемы: целый отряд превосходно вооруженных воинов, говор которых сразу выдавал в них чужаков.
Война, на которую ушли земляки и возлюбленный Кетлин, оказалась проигранной.
Сон и покой маленькой деревни были грубо прерваны: солдаты врывались в дома, забирали всё, что ни приглянется, – а если кто-то сопротивлялся грабежу, недолго думая пускали в ход оружие.
Открытая калитка, ведущая к домику Кетлин, привлекла внимание командира и одного стрелка – с низким голосом и широкими плечами.
– Айда!.. – крикнул тот, махнув рукой в сторону жилища ткачихи.
Дверь ломать не пришлось: Кетлин и ее оставила незапертой – широкоплечий стрелок ударил по двери ногой, и она тотчас распахнулась со скрипом, похожим на негромкий стон. Ворвавшиеся в дом удивленно огляделись, не увидев ни души, хотя помещение явно выглядело жилым. Но дверь в ткацкую комнату Кетлин не запирала никогда – и незваные гости заметили ее, сидящую возле станка не шевелясь и в какой-то странной позе. Хозяйка дома не обернулась, ничего не сказала и, казалось, вообще не видела непрошеных гостей.
Оба они вбежали к ней, и стрелок уже наставил на Кетлин свой арбалет… как вдруг командир крепко схватил его за руки и с силой дернул их вниз. Стрела неловко впилась в дощатый пол.
– Ты что?!.
– А ты что? Не видишь?! Она же… – Он не договорил и, осторожно приблизившись к недвижимой Кетлин, поднес ладонь к ее лицу.
Когда остановилось сердце Кетлин – то ли среди ночи, то ли на рассвете, когда в ее деревню ворвались захватчики? Но нить своего последнего полотна она дотянуть успела – до того, как оборвалась нить ее собственной жизни.
Командир повернулся к ткацкому станку – и застыл от изумления. Его спутник был поражен не меньше.
На полотне они увидели… самих себя – несколькими минутами назад. Два воина стоят на пороге какой-то комнаты, и один не дает другому выпустить стрелу в женщину, сидящую возле ткацкого станка.
– Ты смотри… – прошептал арбалетчик, наконец оглядевшись по сторонам.
Вдоль стены была протянула веревка – вроде той, на которой обычно сушат белье; но на ней вместо полотенец и простыней была развешена – вся жизнь Кетлин, перенесенная на полотно: деревенский житель, идущий в тумане по краю обрыва… старая женщина в черной вдовьей одежде сидит возле окна, будто ожидая кого-то… молодой горожанин (судя по платью) с темным пятном на правой щеке стоит возле калитки… воины, в которых легко узнать местных жителей, идут строем по главной деревенской дороге… двое противников сошлись в смертельном, безнадежном поединке… молодого горца уводят в плен… и всё тот же воитель с темным пятном на щеке направляет куда-то стрелу, наступая ногой на опустевший колчан.
– Помнишь? – хрипло спросил стрелок, указывая на последнее изображение.
– Да, – хмуро кивнул командир. – Я этого парня по пятну и запомнил. Он сражался храбро и… до последнего. Жаль, что мы встретились, как враги.
– А она?.. – стрелок указал на Кетлин.
Командир не ответил и снова перевел взгляд на вытканные изображения. Затем заявил – твердо, будто отдавал приказ:
– Мы заберем все это. И только это. Слышишь? И больше – ни камешка отсюда не вынесем!
– А что ты со всем этим добром будешь делать?
– Отвезу в замок, – отрезал командир. – Барон и его жена оценят…
И уже на пороге напомнил:
– Имя… Узнай, как ее звали! И вообще всё о ней расспроси! Тогда мы вернем взятое и не прольем здесь больше ни капли крови – клятву даю!
Командир свое слово сдержал. Так деревня, в которой родилась и скончалась искусница Кетлин, была в тот день спасена от разорения. Что было с ее жителями дальше, вернулись ли с войны хотя бы некоторых из ушедших сражаться, почему селение в конце концов обезлюдело – об этом уже никто не расскажет. А изображения, вытканные Кетлин (в том числе и самое последнее, снятое командиром и арбалетчиком прямо с ее ткацкого станка) попали в замок одного барона, который хранил их у себя какое-то время; а затем – то ли его сын, то ли внук преподнес их в подарок (вместе с историей, разумеется) самому королю.

… – И они очень полюбились его младшей сестре… или младшей дочери – точно не помню, – сказала тетушка. – Она забрала их с собой, когда выходила замуж за одного из твоих предков. Так эта вытканная повесть попала в наш замок. И с тех пор здесь хранится.
Мальчуган, все еще находящийся под впечатлением от услышанной истории, опять подошел к тканым картинам, изображающим войну и развязку истории Кетлин, долго-долго смотрел, а затем спросил:
– Но ведь она там не была… и не видела… Как же она узнала, что случилось с ним… и что будет с ней самой?
– Выходит, знала. – Тетушка произнесла это уверенно, словно готова была поручиться за сказанное.
– Откуда?.. – продолжал недоумевать маленький граф.
– А ты можешь сказать… откуда, например, приходит ветер? Или откуда в твоей головке берутся мысли? – женщина старалась сохранять серьезный вид, задавая эти «взрослые» вопросы. – Знаешь? То-то же… В мире много тайн, милый, и не для каждой можно ключ подобрать…
Мальчик продолжал вглядываться в фигуры и лица людей на вытканных Кетлин полотнах, словно надеясь, что они сами поведают ему свою тайну… и вдруг осторожно погладил ручонкой старую ткань.
Нет, от этого жеста изображения не задвигались, не сошли с полотна… но маленькому графу отчетливо послышалось, что где-то рядом негромко постукивают деревянные бёрда.

2021 г.

ПРОЩАНИЕ С СОДОМОМ

Горит Содом. Летит огонь с небес.
Охрипшим ртом Гоморра матерится.
Так пишутся финальные страницы,
И если что сейчас имеет вес, -

То лишь словарь родного языка,
К груди прижатый в панике и спешке.
Быстрее, Лот. Не спрашивай, не мешкай,
И чёрной пыли, севшей на рукав,

Не стряхивай ни нынче, ни потом:
Охранный знак и отпечаток дома
Не смоешь, Лот. Уходим из Содома -
Ведь он уже давно тебе не дом.

Огонь решает сам, где упадёт.
Будь осторожнее. Удачи, Лот.
.........................................

Они выходят узким коридором...
Нет-нет, не отводи глаза, Гоморра,
И ты, Содом, последний раз взгляни
На тех, кому не протянули рук вы,
На них - людей с такой огромной буквы,
Что ваш конец та буква заслонит.

БРАТЬЯ

...Я их не видела в реальной жизни,
Ни адресов не знаю, ни фамилий -
Лишь имена да пару позывных
(Не говоря уж о подразделеньях
И об участке карты фронтовой).

Но с легкостью, с какой мы узнаём
Своё лицо, что в зеркале мелькнуло,
Я их узнАю - по глазам на фото,
По голосу, по детской простоте
Коротких, торопливых сообщений
В тринадцать букв: "У нас всё хорошо".

... Давно когда-то братья подавали
Друг другу знак добра или несчастья:
И ровный блеск стального палаша,
И ржавчина, похожая на пятна
Засохшей крови на клинке дарёном, -
Всё говорило подлинную правду
Точнее и быстрее всяких слов.

Но по внезапной нестерпимой боли,
Ворвавшейся куда-то в центр тела,
Ещё не доводилось мне узнать,
Что кто-то выбыл из рядов...

А впрочем,
Бог милостив - и, может, навык этот
Не будет отработан никогда.

МАЛЬЧИШКИ

Резиновый бьет фугас,
Песочные рвутся мины...
Мальчишки играют в нас -
Мальчишек наполовину.

Конечно, сдаётся враг,
Конечно, победа наша -
Какой же теперь дурак
Нарушит границу пляжа?

В три глотки визжат: "Ура!" -
И к речке спешат герои...
Братишка! Твоя игра
Останется пусть игрою!

Когда дорастёшь ты до
Историй старшего брата...
Покуда живи - с мечтой,
У взрослых невольно взятой.

Какие - не Дед Мороз
Подарки нам тут приносит, -
Мы после расскажем, бро...
(Ведь спросит! Я знаю - спросит!)

Прости - отвлекусь пока.
Так... надпись уже готова:
"За Белгород"...
"За Витька"...

...Как дети.
Честное слово.

*
Ветер сопел, качал берёзки,
А ты стоял под фонарём.
Скользили тени по веснушкам,
Тушил пожар ты тютюном.
Ты верил, что так можно, правда?
Что если огонёк зажечь,
То страх и робость безутешны
Сможет табак с собой унесть?
Подумать только, сколь же часто
Видало небо сей сюжет -
Всё неизменно, бесприкрасно,
У изъяснений срока нет.
Коль заявился б к нам в владенья
Мужчина статный с четырьмя,
Он усмехнулся б, лишь увидев
Меня, си звёзды и тебя.
"Всё нестатично, всё подвижно!" -
Кричать готовы тут и там,
Но есть одно, что в дань привычке,
Алеет так же по ночам...

*
Сии глаза сулили мне печаль.
С росой взошедшею,
С багряным пиком скал
Всё предавалась думе безутешной.
Когда отрада стала так близка,
Когда стрела пронзила метко сердце,
Другой, кто в мыслях был теперь всегда,
Оставил чувства за завесой греться.
Мы были друг для друга чудаками,
Когда пыланье взоров остужали шуткой,
Мы были связаны давно уже душами,
Но в мире тесном находили промежутки.
Иной же раз, в толпе тебя завидев,
Мне всё казалось: "вздорно это, дико",
То тленный ум, рассудок весь похитив,
Вообразил себе любовь, где всё безлико.
И я горела, в пепел обращаясь,
А для других была живее всех живых.
Не замечали, как с тобой встречаясь,
В глаза смотрела, вновь не понимая их.

*
Сегодня я (в последний раз) припомню
Твой мягкий взгляд, тепло твоей руки,
То, как сидели мы с тобой в обнимку,
Считали звёзды в бархате ночи.
Сочтёшь ты глупым всё, пожалуй -
Я не спорю. Ушла, потом всё вспять
Замыслила вернуть. Тебя, мой друг,
Поверь, не осуждаю, тебя я просто не могу понять.
Ты всё забыл. Неделя и разбито
То, что копилось много-много дней.
Но если любят, гаснут ли так быстро?
Но если ваше, будет ли больней?
Потухнут ли глаза в семь дней,
Застынет шального сердца сбивчивый галоп?
Неуж так скоро тихий шёпот лиры
Не даст как раньше на плече уснуть?
"Разбито сердце" - то не красно слово,
Я ночью чувствую, как грудь моя горит,
Во тьме я поднимаюсь, увядая,
Не зная, чем дыру в себе закрыть.
Сомкну глаза, и вот опять ты рыщешь,
Теперь лишь там, в ограде головы.
Теперь дыханья твоего не слышу,
Шелка кудрей остались там, вдали...
На берегу, где были мы бок о бок,
Но где, увы, не стали говорить,
Где разошлись пути у наших лодок,
Без слов, без объяснений, без борьбы.
Ты не простил меня за боль, что причинила,
Но знал ли ты, как настрадалась я?
Ты отвернулся - это твоё право.
Но если любят, гаснут ли вот так?

Дорога

Знаешь, я иногда представляю,
Как заслоняю собою от пули маму.
Кутаю в распашонку
Из детского дома мальчонку и забираю.
Я забиваю эти фантазии фонограммой.
Я заставляю их оставаться
На дне кармана.

Существую, не чувствуя даже, что наяву.
На безрыбье, в бесстыдстве,
В безвременьи.
Я на вечном твоем иждивении и в долгу.
Я вне племени.

А бывает все ноги себе собьёшь -
Кажется, не одолеть дорогу.
Но живой. Пускай из последних сил. Идешь.
Разве это уже не много?

Кувшины

Выглядит так, будто бы у тебя нет голоса,
А чтобы позвать на помощь прохожего, надо ему закричать.
Мы с тобой движемся прямо, уверенно ровно,
Как параллельные полосы, не пересекаясь,
Рискуя друг друга даже и не узнать.
И дело не только в нашей невнимательности
Или немыслимой скорости,
Которую мы умудряемся время от времени развивать.
И в общем не столько в ошибочно выбранных траекториях боли
И нашей им мнимой покорности,
Которую мы умудряемся время от времени проявлять.
Мы попросту не умеем беречь.
И ждать.
По сути, мы словно кувшины,
До края наполненные молодой любовью.
Непростительно не боящиеся ее расплескать.
И в ходе покорения главной вершины наши кувшины
Превращаются в канистры боли.
А кто-то позволяет даже в них руки мыть и туда плевать..
Незавидная участь, что уж скрывать.
А может и надо-то было всего ничего -
Лишь немножечко подождать?
Не сразу кувшин открывать -
Дать любви настояться.
Чтоб она не могла опьянять, но питать,
Не травить - заживлять, чтобы преображаться.
Чтоб она по крупицам могла воссоздать,
Словно конструктор "Лего"
Образ себя в кувшине другом,
Катализируя эго.
Такая любовь терпеливо взращивается и вечно светит,
И только такую любовь хочется ставить в пример детям.
Увы. В забвении пира забыли мы
Об истинной ценности, цели любви.
Как же нам быть? Попробую объяснить словами:
Давайте общаться душами, а не телами.
Чтобы в последствии жестом привычным
На себя не навешивать "ордена"
И не сетовать, дескать, лишь битва проиграна, но не война.
Так может быть стоит к истоку вернуться,
И параллельные полосы все же пересекутся?

Разговор

Я хочу с тобой говорить о смерти,
Ощущать, что жизнь наша - вечный бой.
Что (хотите верьте или не верьте)
С богом борется дьявол и в нас с тобой.
Я хочу с тобой говорить о счастье
Быть укутанной в вечность или покой -
Благодатный сон.. А пока на части
Эту жизнь кромсаем своей рукой.
Я хочу с тобой говорить о вечном:
О любви, о жертве, бессмертьи душ.
В этом путешествии бесконечном каждому маэстро сыграет туш.
А пока с тобой говорить о смерти
Я хочу по-доброму, без затей.
Так, чтоб ты сказал:
"Люди! В Бога верьте!
Он один спасает от всех смертей."

Она сидела на каменной набережной, свесив ноги в полосатых чулках к воде, когда услышала за спиной мурчанье мотора. Обернулась, шлёпнув по лицу косичками. К реке подъехал крутой мотоциклист на не менее крутом матово-чёрном байке. Одетый в кожу наездник стального коня успокоил свой агрегат, слез с него и стянул с головы сияющий чёрный шлем. Отвернувшись на мгновение, вместо него он закрыл часть лица маской волка, оставив неприкрытым мощный подбородок с пепельной щетиной.
Как-никак Ночь Масок в Новом Рио! Танцуй и пей! Ешь до отвала, пляши и пой! Сегодня – и только сегодня! – можно всё! Всё и всем! Каждому! И тебе! И мне!
Девушка в маске лисички с интересом взирала на подъехавшего высокого мужчину, склонив головку набок, точно взаправдашняя зверушка. Она не могла оторвать взгляд от всей этой хрустящей кожи на спортивном теле, что могла бы выглядеть вычурно и незрело на взрослом мужчине в любой другой день, но не сегодня, только не сегодня.
Она невольно сглотнула и облизнула по привычке вечно влажные пухлые губы.
Мотоциклист подошёл к ней, чуть наклонился и протянул галантно руку. Она взлетела точно пушинка, подхваченная ветром. Зашуршала её юбка-пачка, зазвенели пришитые к топу монетки. Чёрно-белые полосы чулков зарябили в отражении реки, в которой голышом купалась раскрепостившаяся в этот праздничный вечер молодёжь.
Кожаный джентльмен молча поцеловал её крохотную тоненькую, почти что прозрачную на свет ручку с британским флагом на ногтях и указал на свой транспорт. Улыбка слепяще белых зубиков, таких маленьких, что между ними имелось даже некоторое пространство, стала ему ответом.
И вот она уже скрыла и лисичкину мордочку и свои наполовину розовые наполовину бирюзовые волосы его шлемом и крепко обхватывала сзади это необъятное тело на крутых городских виражах, что преодолевали они, точно это был просто прокручивающийся фон, как в старом кино.
Она положила голову ему на плечо, и потянула носом и полностью наполнилась его запахом – запахом кожи и бензина, дорогого парфюма и стоящего не меньше пота, крепкого табака и ещё более крепкого виски.
Ветер трепал гриву на его искусно сделанной зверской маске, а сам он вдруг по-волчьи взвыл, когда, взлетев на мост, пред ними на небе показалась луна.
И сегодня это было так естественно! Ведь сегодня Ночь Масок в Новом Рио! Кто-то считает, что это праздник, когда все носят маски на лицах, но на самом деле всё ровно наоборот!
Эти двое отужинали в дорогом плавучем ресторане, выпили шампанского и вина, смеясь от невозможности удерживать радость в себе, а потом продолжили пьяные колесить по прекрасному Новому Рио – в этот вечер дозволено и такое! Всё равно машин сегодня почти что и нет.
Потом они гуляли до темноты по самому центру, в окружении ещё множества парочек – влюблённых или только сегодня влюбившихся. Старинные маленькие домики соседствовали с недавно отстроенными стеклянно-хромированными небоскребами, но, зная себе цену, не подпускали их слишком быстро. Над дорогами, между домами и между фонарями повсюду висели разноцветные флажки, воздух пах пиццей и вином.
А потом был пляж, и они целовались, с силой вжимаясь друг в друга телами. Он сбросил с себя куртку и обтягивающую мощный торс майку. Она стянула звонкий топ, под которым не было лифчика, и на свет фонарей выпрыгнули маленькие и симпатичные, молочно-белые, как будто невинные, грудки, к которым он тут же припал, точно изголодавшийся по молоку волк.
Они рухнули в песок, стащили общими усилиями с неё юбку и трусики с Hello Kitty. Она перебирала ладонями его рёбра и грудь, кусала свою губу, просила уже быстрее, уже скорее, ну пожалуйста. Он выдернул ремень с потёртой железной бляхой, расстегнул ширинку, приспустил брюки и вошёл в неё.
Сначала было больно, но потом стало хорошо. Боль при этом никуда не делась, но на неё стало просто наплевать.
Небо всю ночь взрывалось фейерверками, и в эту ночь никому не надо было скрываться, они и не скрывались – её стоны удовольствия и молящие крики, чтобы он продолжал, слышали и звёзды, и луна. А под ними были только эти двое на всем белом свете. Она – маленькая, бледная и хрупкая – точно обтянутая тонкой кожицей фарфоровая кукла, и он, большой и твёрдый, словно оживший каменный голем из сказки для взрослых. Что всё это взаправду завтра расскажут наливающиеся сейчас кровью полосы, что расходятся по его спине, когда она, царапая, рвёт об него британский флаг на ногтях.
И вот, как всегда, рано или поздно, тьма начала на небе таять и словно бы стекать в реку.
Они лежали нагие, нежно целовались, гладили и трогали друг друга. Отброшенные в стороны морды волка и лисы унесла прочь река и скрыла где-то под мостом.
Из воды всё выше вскарабкивалось солнце, но у них ещё было время – Ночь Масок официально закончится только когда солнце совсем взойдёт. А пока что у них нет ничего важнее друг друга, а всё остальное – потом, когда-нибудь потом, не сейчас, через час или два, но только ни в это мгновение...!
Ведь это Ночь Масок в Новом Рио! Ночь, когда никто не зашторивает окна, когда никто не врёт и не притворяется, не обманывает и не обманывается. Когда срываются все покровы, отменяются приличия и каждый видит ближнего настоящим.
Так что пусть тот факт, что они отец и дочь, их пока не тревожит – это станет драмой лишь когда солнце взойдёт, а пока что они есть друг у друга, только губы, только запах, только глаза, да блеск любимых нежных слёз.

Её отсутствие стыда
Наводит гнев, наводит страх,
Но это не мешает мне
Тонуть в её шальных глазах.
Она смеётся надо мной,
Сжигает тело изнутри.
Затем впивается в меня,
Крича, как плохо без моей любви.

Гр. “Дама Крести” – Моя Фам Фаталь убивает меня!

Москва
Осень 2021

Трамвайное

Трамваи – робкие создания,
Но опьянённые весной,
Они устроили восстание,
Пошли на ёжиков войной.

Потом попали в окружение,
Не удержали рубежи.
В сети дрожало напряжение,
А кто-то выкрикнул: "бежим!"

Неслись нестройными колоннами,
Срывали с мясом тормоза –
Они вернулись побеждёнными
И долго прятали глаза...

Закат. Ежи короткошеие
К подругам верным семенят.
Мы выясняем отношения,
И ты не смотришь на меня.

Да ну тебя с твоими тайнами,
Угрюмым детским "не скажу".
Всё выдают глаза трамвайные.
Они понятны и ежу.

Нелюбимые, невлюблённые

Небо красное, солнце медное.
Сонно плещутся в море рыбины.
Вышли к берегу неприметные
Мама Лыгина и Мамалыгина.

Неприметные, безоружные,
С ними мальчик в дурацкой будёновке.
Мамалыгина – незамужняя,
Мама Лыгина – разведённая.

Безоружные, беззащитные
Не дурнушки и не красавицы.
Рядом с ними мужчинки песчинками
Бестолково пересыпаются,

Не хотят быть мужьями и папами.
Только ветер, играя, напрыгивал,
Обнимая упругими лапами
Маму Лыгину и Мамалыгину,

Да смеялись приморские нищие,
Приглашали к застолью приветливо:
– Что вы ходите? Что вы ищете?
Не желаете пива с креветками?

Повернули испуганно женщины.
В тёмном небе оттенка свекольного
Им увиделось что-то зловещее,
Неприятное, неспокойное.

Ветер слизывал брызги солёные
Со спины парапета нагретого.
Нелюбимые, невлюблённые
Ищут тихого счастья, а нет его

Ни у нас, ни в богатой Америке,
Ни в горячей, как печь, Абиссинии;
Разве что прогуляться по берегу
Возле моря по-летнему синего.

Кукуш

Прозрачный вечер. Розовый закат.
Шуршали листья. "Осень. Осень грустно", —
Кукуш заел тоску еловым груздем
И засмолил кленовый листопад.

Он думал, что давно налажен быт,
Лежит в сарае собранное просо,
И нет причин для вечного вопроса.
Ответ известен: "быть", потом "не быть".

Кукуш когда-то выпал из гнезда —
К ненастью до сих пор болит макушка,
Но встал, пошёл и вышел на опушку,
Его вела счастливая звезда.

И вот он здесь уже трёхсотый год.
Соседи удивляются, но верят.
Беззубый клюв, серебряные перья
И когти — сразу видно, что не врёт.

Кукуш — добряк, улыбка до ушей,
Любитель пошалить и посмеяться.
Весной таскал у птиц кукушьи яйца,
Воспитывал приёмных кукушей.

Он плохо помнил, что такое мать.
Соорудив ладью из гибких веток,
Катал еще не вылупленных деток
По небесам — пусть учатся летать.

Все выросли, вчера ушли в поход...
Закат темнел, вступая в царство ночи.
Звезда скатилась, прыгая по кочкам.
Он загадал на триста первый год.

I. Забвение

Забвение... Ты был - и нет тебя
Не просто средь живых, но между строчек.
Пройдут года - забудутся слова,
Поступки, предпочтенья, заморочки...

Ты станешь лишь страницею из книг,
Что изредка, быть может, открывают,
Где жизни нет, но только жизни миг
Запечатлён, далёкий, легендарный.

Сейчас ты жив, но, как бы не старался,
Придёт тот час, и в памяти людской
Ты станешь оттиском, который затерялся
Под временем и бренной суетой.

II. Ребёнком будучи...

Ребёнком будучи, ты ждал чудес от жизни
И радовался даже мелочам;
Мир пропуская через солнца призму,
Ты мог творить, подобно тем богам,

В которых верил. Время изменилось,
Ты повзрослел, и юности богов
Потоком суетных реалий смыло,
И ты поверил в злато дураков.

На смену духам зелени и неба
Лжи и наживы демоны пришли.
Быть взрослым - лицемерство на потребу
Богам, что мы искали и нашли.

III. Кода ты вырос в городе у моря...

Когда ты вырос в городе у моря
И волны видел каждый день в окно,
Тебя манят долины, реки, горы,
Но тяги к морю небом не дано.

И ты уедешь, путешествий годы
В цепочку сложатся, и ты увидишь мир;
Но ты вернёшься, потому что море,
Как оказалось, жило там, внутри...

«На дате 13 сентября»

На «дате» 13 сентября.
Я увидела грусть за окном.
Хотела увидеть там только тебя,
Но ты убил мой пульс молотком.

Сегодня зима. Декабрь, наверное.
И холод прошёлся по мыслям моим.
Хотела согреться, хотя б на мгновение.
Хотела упасть к рукам, лишь к твоим.

Проходит февраль, я устала любить.
Но ты возвратился в обличии лести.
Мне очень хотелось все чувства убить,
Но как ни хотела, остались на месте.

Начало весны. Я снова люблю.
И слышу я сладкие вновь голоса,
Они мне кричали «я тебя погублю»
А мы только начали снова, «с листа».

Подходит к концу дурманящий май,
И в мыслях моих: «чудесное время,
как здорово, снова забыла февраль»
Но помыслы, как оказалось, лишь бремя.

Быстро летит счастливое лето,
Кажется, будто ты в ласковом сне.
Пройдёт время — перевернётся монета.
И вместо снов, ты окажешься в мгле.

Опять эта осень. Сентябрь. Опять.
В сердце тревожно, пустырь на душе.
Мысли мои… они снова кричат:
Любовь – это глупость, не нужно уже.

Приходит уже не зима, а тоска.
И что я скажу? Я устала любить.
Я снова одна, как в конце января.
Любить? Не хочу. Лучше просто убить.

«Самобичевание»

Вокруг сырая пустота.
Вокруг всё вымерло… Темно…
Кидает в ужас тишина
И вертит страх веретено.

И ты сидишь, сидишь один
В кругу сомнений и печали…
Своих проблем ты господин
И настоящий гид разочарований.

И каждый год, и каждый день,
И каждую секунду, и минуту
Пытаешься создать вновь тень
И обойти тех неудач мазуту.

Пытаешься сложить ту долгожданную картинку
Из всех обрубков и на́двое разломанных кусков,
Визуализируешь ты новую тропинку,
Усердно обойдя всех на пути врагов.

Нет смысла верить в черное иль в белое,
Не может существовать оно по одиночке,
Всегда найдется что-то огрубелое,
А мы ведь вечно судим лишь по оболочке.

Все как один твердим, что можем ошибаться мы и в людях,
И в общем, в жизни, да, впрочем, и в самом себе,
Всё то, что сами делаем — приводит нас к таким маршрутам,
Желаешь быть открытой книгой — и как? Комфортнее тебе?

Ведь в жизни главное не уметь "вертеться",
Как многие так гласно говорят,
А главное найти минутку, дабы наглядеться
На эту жизнь, и главное, гармонию свою не потерять.

И сколько бы не тратили моральных сил,
Каким по счету по́том бы не умывались,
Не бойся признавать, что сегодня ты грустил,
Скажи, как есть, что ты работал, рассыпаясь.

И вот придет момент, когда настанет время,
И время то пусть будет не из лучших,
После всего ужасного посей ты счастья семя,
В себя поверь! Пожалуйста, себя не мучай!

Но никогда не стоит расслабляться,
Забудь про существования розовых зеркал,
И наконец, начни в реалии серьёзней углубляться,
Но не пытайся делать всё, как отец тебе сказал.

Говорят, что не бывает ничего страшнее и неожиданней,
Чем всем известная подруженька-судьба,
Но что может быть жёстче и невиданней,
Чем человеческая, внутренняя борьба?

«Живи»

Ничто не вечно в этой жизни. Слышишь?
Сними с себя ты, наконец, вуаль.
Ты наслаждаешься тем, как ровно дышишь?
А завтра — ты умрёшь. Не искренне, но жаль.

"Да, завтра я начну. Нет, точно не сейчас.
Сходить к дедуле? А может, может быть потом?"
Ты не подумал, что будет даже через час.
А больше не к кому идти, что ты стоишь с открытым ртом?

Сестра в работе, брат на смене, всё, ведь, как обычно.
Но ты же занят, и обдумать не успел.
А жить без них? А как? До боли непривычно.
В глаза ты смерти и болезни с трусостью глядел.

Ты держишь её за руку, его зовёшь "семья",
А завтра, в мерзкий, отвратительный четверг,
Они уйдут. И опустеет та скамья.
По глупости всех потерял, а собственное счастье — сам отверг.

Цена — это не стоимость, не цифры и бумажки.
Цена — это лишь то, что отдаешь взамен.
За мамину улыбку – ей подари ромашки,
Не равноценный вышел ли обмен?

Ты осмотрись, продумай, истину не забывай:
Всё, чем богат — какой-то там момент.
А от реальности — не пробуй, нет, не убегай.
Ты добежишь до края, а дальше что? Превратишь всю жизнь в цемент?

Живи, запоминая каждый яркий блик.
И ставь в пример отца, будь благодарен маме.
Живи, пока для боли повод не возник,
Живи. Пусть все идёт по жизненной программе.

Душа

Не заходите в мою душу в туфлях грязных.
Наденьте тапочки. А лучше – босиком!
Я жду всегда вас: грустных, добрых , странных – разных...
И не скрываюсь горделиво за замком.

Входите мягко и легко, не стоит прыгать -
Зачем гармонию покоя нарушать?
Моя душа порой – неизданная книга...
И, может, вам её удастся прочитать.

Вы, как в лесу (я умоляю!), не кричите!
Давайте шёпотом... Клянусь – я вас пойму!
Двойных стандартов и подвоха не ищите,
Мне эти игры закулисья ни к чему.

В моей душе всегда светло, в ней много света!
Я темноту, сказать по чести, не люблю.
От вас, поверьте, нет ни капельки секретов,
И на своих или чужих я не делю.

Но если нет у вас намерений хороших,
Не приближайтесь! Я души закрою дверь!
Дорогу к ней засыплю зимнею порошей,
И это точно будет меньшей из потерь!

Оставлю свет в душе для тех, кто будет рядом,
Себя порой ни на секунду не щадя.
А больше, право, ничего мне и не надо,
Лишь разувайтесь, в мою душу заходя!

Осанна

Не помню - в этом иль в том году
Мне это снилось...

Тяжелым пледом предзимних дум
Земля укрылась.
В продрогшем небе висела мгла -
Осенний саван.
Последним шансом спасти тела
Была осанна!
Уже на млечном своем пути
Бледнели звёзды,
И надо было успеть, пройти -
Пока не поздно.

Шли осторожно, ступая в след,
Сырой дорогой,
И в предрассветной тиши обет
Давали Богу!
В ноябрьской хляби, за горстью горсть,
Кидали жемчуг
В десятки чёрных, холодных вёрст...
И было легче.

Снимали платья и сапоги,
Рубахи - наземь!
Чертили длинной клюкой круги:
Боялись сглазить.
Остались камнем лежать в душе
Грехи да страсти...

На предпоследней земной меже
Хотелось счастья!
Хвалили Бога, ступая в грязь,
Спешили к вере,
Неловких мыслей еще стыдясь
В какой-то мере.
До стуж январских стремясь успеть,
До новолетья,
Учились тихо осанну петь,
Сквозь мрак и ветер.

Дожить хотели до Рождества
На свете этом
И повторяли опять слова
Перед рассветом,
И точно знали: уже нельзя
Роптать, как прежде.
Пока к спасенью ведёт стезя -
Жива надежда!

Тела нагие несли вперёд
С молитвой в горле!
Уж потеряли дорогам счёт
Да ноги стёрли.
Не поднимая усталых глаз,
Стремились к свету.
Пытались, может, в последний раз
Найти ответы...

... Плескались звёзды в купелях луж.
И на пределе
Звенели струны заблудших душ -
Осанну пели...

С добрым утром!

Ночь подёрнулась лениво тонким шёлком розовым,
Спелой вишней покатилось солнце по холмам,
Затянуло всю округу маревом берёзовым...
Снова утро заглянуло в сонные дома.

По бульвару люди быстрой разноцветной речкою
Растекаются, встречая ласковый рассвет.
Из тумана храм сияет золотыми свечками.
Просыпайся, мой посёлок! Вот и Божий свет!

Наряжай свои проспекты в сарафаны с листьями,
Да серёжки на деревья новые надень!
Видишь - небо над тобою ясное и чистое,
Значит, тёплым и погожим будет этот день.

Ручейков звенящих песней он тебя порадует,
Огоньками первоцветов, запахом травы.
Погляди, как свет на крыши перламутром падает,
Прихватив чуть-чуть от неба яркой синевы!

С высоты глядят влюблённо на твоё цветение,
Как на милую голубку, птицы-сизари,
И купаются, как в море, с ветрами весенними
В нежном бархате румяной утренней зари.

И вот-вот прорвутся почки искрами весёлыми,
Разгорятся изумрудным трепетным огнём.
Будет снова мир украшен вязами да клёнами!
С добрым утром, мой посёлок! С новым добрым днём!

«Нам немного осталось»

Нам немного осталось до жёлтой пурги,
до последних «курлы» на сети небосклона.
Молча дождь будет ставить на лужах круги,
а вода лишь ворчать полусонно.

Пару взмахов крыла до холодных ночей,
до сезона где падают звёздные гроздья:
в опустевшее поле, в остывший ручей.
И всего ничего до морозов.

Но как прежде останется верить и ждать
в говорливый апрель птичьи стаи вернутся.
И, на цыпочки встав, васильковая рать
к солнцу жадно прильнёт, словно к блюдцу.
***
«Рыбка, ловись»

Если деревья до неба,
а ты малёк
в маминых сапогах да на босу ногу -
рыбка, ловись!
Неповадно дразниться чтоб ,
было сестре.
А она егоза, ей-Богу.
Рыбка, ловись. Эта лужа почти река.
Пусть облака от зноя в траву нырнули.
Клевером пахнет и мятою издалека.
Ветер подул - облака торопясь вернулись.
Слышно упрямое:
- Рыбонька, рыбка, ловись.
Веры в тебя - не объять, но так трудно верить.
Солнце пригладит вихры на макушке, любя:
-Что тебе рыбы, смотри, расцветает клевер.
Видишь, куда-то идёт полосатый кот.
В старом саду покраснели бока у вишни.
Эх, одуванчик, а рыба совсем не клюёт.
Топай домой, небо жаром нещадно дышит.
***
«Где ветер надувает занавески»

Где ветер надувает занавески,
вдыхая в окна яблоневый цвет,
там солнца свет, лазуревые всплески
и свежестью пропитанный рассвет.
Там падает в траву усталый шорох
и пепел догорающей звезды.
Ночной стекает по оврагам холод,
стирая все вчерашние следы.

И, там тебе пятнадцать, а не сорок.
Не хочется всё бросить и сбежать
в страну портфелей, гольфов и оборок.
И просто уравнения решать.

«Миска»

Однажды ты во время уборки в старом чулане найдёшь нечто чумазое. Такое странное и на удивление знакомое.
- Мам, это что такое?
Мама повертит в руках, вспоминая.
- Глиняная миска. Помнишь бабушку Аню? Вот это её.
И ты конечно помнишь и бабушку, и её оладьи, и тёплые руки, не раз вытиравшие твои слёзы.
- Как думаешь, её можно почистить?
Мама фыркнет, ну вроде как оно тебе зачем?
А потом внимательно посмотрит на тебя и поймёт - действительно есть зачем. И выдаст всё необходимое.
Ты будешь долго тереть глиняный бок прежде чем на нём проступит узор. Копоть будет отступать и с миски и с твоей памяти.
И вот тебе уже не за сорок, а всего лишь пять.
- Бабушка, я когда вырасту стану врачом.
- Обязательно станешь, и меня вылечишь.
- Бабушка, а наш дом не сдует ветром?
- Не бойся, дед его крепко поставил.
Дед сделал качели, а ты взлетала в небо и растворялась в его синеве от восторга.
- Бабушка, а что там за небом?
Когда миска избавившись от налёта времени покажет весь свой орнамент увидишь щербинку. Это ты её уронила споткнувшись о кошку. И плакала потом жалея всех участников аварии.
- Можно я заберу её себе?
Мама разрешит. Она не может не разрешить. Ты аккуратно, завернув миску в платок, словно она самая большая драгоценность в этом мире, пойдёшь домой. Улыбаясь так солнечно что прохожие будут улыбаться в ответ.
Дома поставишь её на стол и наполнишь конфетами. Погладишь узорчатый бок представив как вновь берёшь бабушку за руку.
- Бабушка, я выросла, только врачом не стала.
И никто ничего не ответит. Но если бы миска могла говорить, она бы объяснила что самое главное в этом мире стать человеком.

«Про вишнёвый пирог и не только»

Принцессу разбудил грохот.
— Кто там? — удивилась она.
— Это всего лишь рыцарь, — ответил ей дракон
— Сегодня пятница. Я же просила беспокоить нас только по субботам!
— Ну не сердись, может ему срочно.
И дракон, выглянув в окно, заорал:
— Эй, ты, консервированный, чего припёрся?
Принцесса горестно вздохнула и уселась в кресло.
— Ты! — завопил в ответ рыцарь. — Ты! Ящерица облезлая!
— Фу, как некрасиво, — дракон сморщил нос и, легонько плюнул в кричавшего.
Вокруг того загорелись кусты и, от страха, он завопил ещё громче:
— Ах, ты! Мангал чешуйчатый! Змей Горыныч бракованный! Зажигалка блохастая!
— Вот это потенциал, — дракон заметался по комнате в поисках ручки и блокнота.
—Я запомню. Не переживай, — успокоила его принцесса.
— Нашёл!!! Эй , там внизу. Давай ещё раз и помедленнее. Я запишу.
Пока рыцарь диктовал, а дракон, высунув от усердия язык, записывал, принцесса листала книгу с рецептами.
— Записал. Давай ещё.
— Ещё?
— Конечно.
Рыцарь растерялся.
А дракон понял, что он выдохся, и плюнул ещё раз.
— Аааааа! Чокнутое ископаемое! Червяк зубастый! Помесь акулы и птеродактиля!
Дракон был в восторге.
И опять высунулся из окна, но так не аккуратно, что скинул на голову рыцарю горшок с геранью.
Тюк, и, тишина.
— Сдох ? — Спросила принцесса, замешивая тесто.
— Да не дай Бог! Такой экземпляр!
Уважаемый, ты там жив?
— Угу, — донеслось из-под забрала.
— А как тебя звать то?
— Эрихлеупер фон Пфухетт.
У дракона задёргался глаз: его звали просто Костя. А тут...
Неожиданно.
И снова вмешалась принцесса, которую, к слову, звали Маруся.
— Эрих, а поднимайтесь к нам на чай. У меня скоро пирог будет готов.
— С че-че-человечиной?
— Какие глупости, — фыркнула Маруся. — С вишнями. Мы их очень любим.

***
Я прошу тебя, вырви мне сердце.
Мне так больно всё время молчать...
И запри его крепчайшей дверцей,
Чтоб совсем никогда не достать.

Ты не знаешь, как трудно и сложно
Чувства, взгляды так долго скрывать.
Я клянусь, что свихнуться можно
От того, что не сможешь обнять.

Может ты мне поможешь немного?
В этом всё таки ты виноват.
У нас выхода нет же другого,
Ты успеешь побыть нарасхват...

Что хочу? Я скажу, приготовься
И возьми с собой острый предмет.
Вот, на сердце сосредоточься -
Вырезай, чтоб не слышала "нет!"

Каждый заслуживает знать правду
Почему предаём мы друг друга?
Причинять близким боль просто так
Стало модным, привычным досугом,
Но а преданность - сущий пустяк!

Почему, тем кто нам доверяет
Свои тайны и душу - себя
Каждый так наплевать позволяет,
Но, конечно, другого виня...

Почему, когда рядом мы с кем-то,
Улыбаемся, глядя в глаза.
Но потом за спиною, зачем-то,
Снова лжем, в пух и прах разнося...

Почему и зачем? С какой целью
Чувства близких даём унижать;?
Всё забыть? Наслаждаться весельем?
От себя ведь нельзя убежать...

***
Я поняла, что нет ужасней в жизни тех дней,
Когда внутри есть пустота.
Когда ни хочется ни плакать, ни смеяться.
Кругом работа, люди, суета.

Когда твой мозг, увы, ничем не занят
И дни привычной чередой идут.
Когда вот просто хочется заплакать,
А твое сердце слезы не берут

Вокруг друзья, ты любишь с ними развлекаться
И каждой встречи ждёшь, стоишь за них горой.
И понимаешь: "ну зачем влюбляться,
Когда так круто быть наедине собой?"

Все хорошо. Да, знаю... Все в порядке.
Не надо парится, и лишних нету ссор.
Не думать где он, и не быть влюблённой тряпкой,
Да это ж идеальный приговор!

Но наступает все же осознание,
Что жизнь без этого не кажется такой...
Такой веселой, и такой до ужаса прекрасной,
Когда поселится в душе сплошной покой

Поэтому я повторюсь, что нет ужасней в жизни тех дней,
Когда внутри есть пустота.
Когда ни хочется ни плакать, ни смеяться,
А что же делать в эти дни тогда?

Над морями летает чайка.
Ветер крылья большие ласкает,
Под водой проплывает сайка,
Солнца свет над волною сияет.

Мало чайка видала суши:
Всё моря да моря — океаны!
Ей на море живётся лучше,
Чужды ей неизвестные страны.

Чайка часто в ночи размышляет,
Когда в небе мигают звёзды:
"Кто-то счастье на долг свой меняет,
Кто-то делает в счастье гнёзда.

Кто-то должен летать над морями,
Оставляя всю радость земную,
Одному управлять кораблями,
Проводя их сквозь скалы вслепую.

Кто-то должен быть компасом к морю,
Добрым знаком для дальних и близких.
Посочувствовать каждому горю,
Ночевать на причалах склизких.

Пусть на суше резвятся люди,
Птицы, звери; колышатся травы.
Кто-то должен забыть о приюте.
Кто-то должен. Без дома и славы.

Мало кто осознать может это.
Но тому вдаль открыты дороги,
Кто стремиться к далёкому свету,
Забывая всю боль и тревоги ".

Снова чайка летит над морями,
Одинокая, с ветром играя.
Маяки светят ей фонарями,
В путь зовёт синева неземная.
********
Была зима. Стоял промозглый холод
В забытом городе, где каждый друг — твой враг.
Ломался лёд, что дворником расколот,
И падал снег на шерсть худых собак.

Казалось всем: весны уже не будет.
Она была не нужной никому.
Шныряли по асфальту злые люди
И проклинали зиму и судьбу.

Но вдруг в пустынном парке посредине
Сквозь ветер, снег и дикий лязг машин
Запела птица, сидя на рябине,
И песня возносилась до вершин.

Скворец ли пел или другая птица,
Что в городе решила зимовать,
Не знал никто. Но песня стала литься
И доброту в сердца людей вселять.

Звенела песня ручейком весенним
И согревала солнечным теплом.
Кто в парке был, тот слушал с наслажденьем,
Оставив все заботы на потом.

Летела песня через зла преграды,
Добру, весне и радости романс.
Зажглись надеждою блуждающие взгляды
И каждый верил, что ещё есть шанс.
***********
Ночами на кухнях творится неладное:
Там часто за чаем беседуют люди,
Конфеты с ликёром едят шоколадные,
Пытаясь добраться до истинной сути.

Ночами на кухнях творится весёлое:
Там люди смеются, пьют много спиртного,
Пытаясь запить что-то очень тяжёлое,
Будь то бутерброд или память былого.

Ночами на кухнях творится ужасное:
Там кто-то кричит и ругается матом,
И снова ведёт разговоры напрасные,
Пытаясь заесть своё горе салатом.

Ночами на кухнях творится печальное:
Там кто-то таблетки в ладонь высыпает,
На листике пишет посланье прощальное,
И на столе навсегда засыпает.

Ночами на кухнях творится прекрасное:
Там кто-то стихи в полутьме сочиняет,
И создаёт что-то чистое, ясное,
Что душу всякого вмиг исцеляет.

Ночами на кухнях творится различное:
И радость, и горе, и много открытий,
Однако у каждого всё это личное,
Зависит от жизненных дел и событий.

***

Говорят, в огне проживают маги:
напиши желание на бумаге,
осторожно к пламени поднеси,
и чего угодно тогда проси.
Я охотно верю любым приметам.
Выбираю себе уголок без ветра
и пишу:

«Все снова живы-здоровы,
смерть оказалась к ним не готова.
Я вижу заново левым глазом.
Всегда проверяю конфорки с газом.
Не боюсь ни дьявола, ни декана.
Не тащу за волосы из стакана
истину, когда её мне не надо.
Воздух больше не плотности стекловаты.
Не сдирают шкуры, не бьют лежачих.
Близкие в офисах не ишачат,
не считают копейки, ездят на море
и я с ними поеду вскоре.
Мои родители не стареют.
Есть Юго-Северная Корея,
а война закончилась, все вернулись
в тёплые объятия наших улиц.
Снимаю руками любую порчу
и никого из себя не корчу.
На Васильевском больше ладонных линий.
Я совсем не помню, что нанесли мне,
что причинили, забыла тоже.
Собаки легко понимают кошек.
Тычинка выберет нужный пестик.
Несу свой крест как нательный крестик
и в ладонях водой приношу Слово,
не творящее мёртвое из живого.
Зима забыла пути в мой город.
На вокзальных часах навсегда пять-сорок,
где он меня никогда не бросит.
Никогда не наступает осень.
Кошмары про сбивший меня лендровер,
красные буквы «The game is over»
и сломанный мост
больше не снятся.
В девяносто шесть мне опять веснадцать.
Никто больше не говорит о раке,
лечение просто, как алгоритм.
Искры не падают в бензобаки.
Мама больше о смерти не говорит».

Складываю вчетверо лист бумаги,
подношу к огню,
но рукопись
не горит.

***
Здравствуй, дедушка

Здравствуй, дедушка. Как ты и где ты?
Расскажи, ничего не тая.
Здесь, у нас, на Земле — День Победы.
Там, на Небе — улыбка твоя.
Я листаю страничку подружки
и читаю, нахмурившись, про
то, как траурный чай пьёт из кружки
ветеран в похоронном бюро.
Я умею букет и открытку
и совсем не умею войну.
Мне не выдержать голод и пытку!
Кто поставит мне это в вину?
Это сердце на вырост мне дали.
Словно мир, это чувство старо.
У военных тяжелых медалей
не бывает обратных сторон.
В ленте черно-оранжевым спамят,
золотят второсортную медь...
Я умею из этого — Память.
А хотелось бы больше уметь.
Я умею — «спасибо». Негромко.
От лица всех, кто чувствует, что
голубиной седой похоронкой
бьется под камуфляжным пальто.
До свидания, дедушка. Ветер
знает: скоро я снова приду,
помня, как ты смеялся над смертью
третьим справа
в последнем ряду.

***
И какую сейчас позицию ни прими,
все равно ты будешь неправ.
На часах время оставаться людьми,
будь ты из Петербурга или с Днепра.

Открывать рот опасно без адвоката.
Меня отчитывали сегодня
за покупку беженцам носков с авокадо.
Мол, я циничная тварь Господня.

Носки с авокадо, шампунь с ароматом дыни
не вернут им дом. И я его не верну.
Но лучше пусть пахнет дыней, чем черным дымом,
и лучше про авокадо, чем про войну.

Между двумя берегами я выбираю реку,
полноводную реку воды живой,
способную напоить и птицу, и зверя, и человека,
отразившую чистое небо над головой...

"Сестрёнка"

Не плачь, сестрёнка, ты не плачь!
Мы защитим, одержим мы Победу!
И злой, и огненный фашистский плащ
Я уничтожу! Уничтожу беды,
Которые фашизм с собой в страну заносит.
Запомни, милая, фашизм - наш враг заклятый!
И ничего хорошего он точно не приносит.
Лишь смерть, страдания...Он - вирусняк проклятый!
Пока ты маленькая, может не поймешь,
За что сражаюсь я. А может я погибну...
Лишь на могилку тихо ты придёшь,
Когда войны не будет, будет мирно.
Но это все лишь в голове таится,
Пока ведь всё совсем - совсем иначе...
Кровь врага в моих глазах искрится,
А ты опять в подвале, снова плачешь...
Твой зов мне чаще слышится всё время,
Когда над городом снаряды вверх летят,
И начинает снова бегать кровь по венам.
Но вдруг я слышу, что все дети...всё...молчат...
А может быть и ты уже молчишь...
А может всё, накрыл плащ огненный и злой.
И больше ты не плачешь, не кричишь,
И весь наш дом стал вражеской золой.
Я отомщу, ты слышишь, уничтожу
Фашистский вирус! Знай лекарство существует.
Ведь этот плащ накрыть всех так не сможет.
И вот настал вновь мир, народ ликует!
А я пришел к тебе, цветочки вот принёс,
Ромашки, помнишь, ты их так любила.
Уже не слышу я тех страшных слёз,
С тех пор, когда война тебя убила...

***

"Письмо на фронт"

Пришлю на фронт письмо тебе,
Вложив туда любовь свою.
Чтоб вечно помнил обо мне,
Чтоб страха не было в бою.
Ты ответ мне не прислал...
Ответь, прошу я, что с тобой?
Твой командир мне всё сказал,
Что ты провёл последний бой...
И буду думать я об этом,
О том, что было так давно.
Когда тебе писала летом
Последнее прощальное письмо.
Но буду долго я страдать,
Тобой горжусь, ведь ты - Герой!
Теперь всё время буду знать,
Что ты здесь рядом, ты со мной.
Я буду жить, я верить буду,
И ты домой вернёшься вдруг.
Тебя, родной мой, не забуду.
Ты жив, я верю, милый друг...

***

"Зеленоглазая"

В селе на хуторочке девушка жила,
Бойца танкиста храброго с ума она свела.
"Моя зеленоглазая" - её он так назвал,
"Жди с победой с фронта" - тихо он сказал.
"А может быть и нет..." - грустно произнёс,
"Ведь сколько ран и мук уже я перенёс.
Пугать тебя не буду, но ты пойми сама...
Пообещай же, милая, останься мне верна!"
"Обещаю, родненький, я буду всех верней,
Лишь ты вернись домой, вернись, прошу, скорей!"
Но этого письма боец не прочитал...
"Моя зеленоглазая..." - пред смертью прошептал...

"Песнь о девушке-чайке"

Море синее волны на берег бросает,
Тучи серые... Снова шумит прибой.
Чайка белая к солнышку, ввысь взмывает
И кричит она громко над морскою волной!
Этот крик слышит юноша, слышит и плачет,
Этот крик пробуждает волненье в крови,
Он глядит в небеса... С болью в сердце он вспоминает
О былом... О прошедшей, первой любви...
В том краю, где снега, у сурового синего моря,
Где сиянием ярким озаряется весь небосвод,
Там, в рыбацкой лачуге, с сестрою Снеггар черноокой
Как цветочек весенний, красавица Велга живёт.
И дружил вместе с сёстрами с самого детства
Смелый, храбрый, отважный Ирвальд молодой,
И его полюбила красавица Велга,
Проходили дни юности так своей чередой.
Как любила его она всею душою,
Как его вечерами у воды всё ждала,
Лишь о нём - её песни, лишь о нём - её думы,
Только милым Ирвальдом наша Велга жила!
Повстречались один раз они снова у моря,
Только море шумело, бушуя у скал:
"Ты прости меня, Велга. Мне Снеггар всех дороже!
Я люблю её, Велга! - вдруг Ирвальд ей сказал -
Ухожу утром в море, а потом будет свадьба!
Увезу в край далёкий я невесту мою!"
И ушёл... И в ночи Велга вдруг прокричала:
"Так погибни же ты в море, в дальнем краю!"
Те слова вдруг Шаман - бурь владыка услышал,
Заступился за девушку и среди скал
Буря страшная тотчас тогда разыгралась,
И разбилась вдруг лодка.
И на остров безлюдный попал
Бедный юноша...
Велга в родительском доме
Со своею сестрой оставалась одна,
И узнала вдруг вести о любимом тревожные
К Вещей Чарне, волшебнице поспешила она:
"Дам спасение милому, при одном лишь условии,
Среди голода, холода, среди бурь ты пройдёшь
И на острове белом ты Ирвальда любимого
Там увидишь и жизни всей ценою спасёшь!"
И послушалась Велга... И прошла испытанья
Все отважно, с любовью. Вот он, сладостный миг!
"Здесь я, здесь! Мой Ирвальд! Мой любимый!"
И пронзил тишину птицы-девушки крик....
Белой чайкою в небо, вмиг она улетела.
И страдая по милому всей душой до сих пор,
Она бьётся в тоске, и кричит, вверх взмывая,
Облетая все скалы, моря синий простор.

"Гитарная струна..."

Его судьба была как та
Гитарная струна,
Друзьями, музыкой всегда
Была она полна,
Походы, яркие костры
И дождь, и летний зной,
Поют "Поющие бобры"
В тот вечер неземной.

Простой советский паренёк,
Душою, сердцем пел,
Учился в Куйбышеве здесь,
На небо всё глядел,
С горы смотрел он на простор
У волжских берегов,
С гитарой вместе он сидел
У пламенных костров.

Река Уда... Услышал крик,
Двух маленьких детей,
Отчаянно он в тот же миг
Бежит туда скорей,
Детей он спас, над головой
Нахлынула волна...
И.... В тот же миг
Оборвалась
Гитарная струна....

Горит костёр вновь над рекой,
И светят звёзды вновь...
Валера Грушин получил
Народную любовь
За подвиг вечный этот свой!
Шумит вдали волна...
Звучала Жизнь его, как та
Гитарная струна!

"Баллада о Линде"
В деревеньке простой,
Что в Савойских горах,
Жила дружная пара простая,
Маддалена с Антонио - муж и жена,
И была у них дочка родная,
Линдой - девушку звали,
Любила она часто слушать,
Как певчие птицы
Свои трели выводят в зелёных лесах
И с Пьероттой гулять и резвиться.
Полюбил её Шарль, молодой дворянин,
Всей Душою, всем Сердцем, Навечно
Он в любви ей поклялся и верность хранить
Он поклялся всегда бесконечно!
И в Париж он любимую Линду увёз,
Счастье их будет тихое длиться.
Мать - маркиза, согласья на брак не даёт,
И нельзя на крестьянке жениться...
Появился отец Линды нашей простой:
"Заступись за всех бедных деревни."
Но девица, одетая в бархат и шёлк,
Вдруг упала пред ним на колени.
Ей отец закричал: "Нет, не дочка ты мне!
Больше видеть тебя не желаю!
Обесчестила ты, Линда, нашу семью!
Линда, Линда, тебя проклинаю!"
И ушёл. Ну, а Линда от горьких тех слов,
Вмиг рассудок свой потеряла,
Перестала сельчан и родню узнавать,
О Любви лишь своей вспоминала!
Шарль вернулся в деревню. О, счастия миг!
Он так весел, Душой изменился,
С Линдой милой, кого нежным сердцем Любил
На Венчанье согласья добился!
Но безумна она... Мигом к ней подбежал:
"Линда, Линда, моя ты - Навечно!
Ты же, знаешь, любимая, счастлив с тобой!
Я Люблю! Всей Душой! Бесконечно!"
Вспомни, Линда, те дни, как встречались с тобой,
Как ко мне ты всегда выходила,
Вспомни, Линда, как нежные наши слова
Мы друг другу тогда говорили!
Линда, Линда, родная! Взгляни же в глаза!
О, как пылко, Душою Люблю я!"
И тотчас же губами своими приник,
Слился с нею в одном поцелуе!
И....О, Чудо! К рассудку вернулась она,
Всех родных и его вмиг узнала!
И Повенчана с Шарлем любимым была,
И все люди вокруг ликовали!
Эту Оперу нам, словно в дар, написал
Композитор наш - Доницетти!
И воспел он Великое Чудо - Любовь,
Высший дар во всём белом свете!