Филимонов Владимир - Банный день

ВЛАДИМИР ФИЛИМОНОВ
БАННЫЙ ДЕНЬ
Баня наша прилепилась к самому краю большого густого вишнёвого сада, располагавшегося на задах подворья. Сад этот и огород, под названием «капустник», спускались к тихой речушке – Овсянке. Баня, или точнее банька, приземистая, вросшая в землю, саманная. Крыша баньки с небольшим покатом плетена из толов, мазана глиной и засыпана землёй, поэтому на ней трава растёт и даже ромашки. Печка в бане сложена из самодельных кирпичей, котлом для воды служил большой чугунный казан. Всё на подворье было самодельным, сделанным дедовыми руками, кроме, разве, вещей покупных, которые как бы негромко говорили, что на дворе вторая половина двадцатого века.
К субботнему вечеру, когда пригоняли коров с пастбища, доили, сепарировали надоенное молоко и когда все остальные дела, помимо этого, самого важного, также были закончены, была готова и банька. Запах её слышен через небольшой пустырь, что разделял подворье и сад. Этот мягкий и тёплый запах распространялся по округе и приглашал в тёплое её нутро. Топилась банька кизяками, а кизяки – это такие кирпичи, или точнее брикеты, изготовленные, опять же, самодельным способом из навоза и просяной соломы.
Вот и настал тот момент, когда всё готово: работа важная завершена и банька поспела, вода в котле-казане и сама банька нагрелись. Первым идёт мыться дедушка, несёт с собой узелок с чистым бельём, полотенце. Особой честью для меня было пойти с ним, по-взрослому мыться в баню. А мне всего-то годков десять, неполных. Из белья у меня были сатиновые выгоревшие, видавшие виды трусы. И старенький отцовский пиджак прихватил под мышку, чтобы после бани не за- стыть. Дед отворял тугую дверь, мы ныряли в предбанник. Ему приходилось низко пригибаться, а я свободно проходил по причине своей мелкоты, быстро скидывал с себя трусы и ждал, пока дед разоблачится. Он снимал с себя клетчатую фланелевую с длинным рукавом рубашку, штопаные брюки, снимал исподнее – хлопчатое солдатское бельё с тесёмочками и жёлтыми пуговками – и оставался как есть: белый-белый, белее молока, а руки и лицо тёмные-тёмные, коричневые, как кора.
Отворялась дверь в само нутро бани, дверь такая же низкая, как в предбанник, а то и ещё ниже, и мы ныряли туда, в жар.
– Не замай казан-то, обваришься, – сердито, но заботливо ворчал дед.
Вот ему хлопот со мною прибавилось: вместо того, чтобы самому мыться после тяжёлой трудовой недели и освободиться от грязи и усталости, надо за мной присматривать.
- Лезь вон туды, на полати, да грейся пока, опосля потру тебя, чертёнка.
Я карабкался на верхнюю полку – полати, влажные и тёплые от пара и потемневшие от старости, и сидел там, скрючив ножки, и смотрел на дедушку. В сумраке бани, ведь и окошко было совсем маленьким, дед орудовал ковшом: черпал из котла кипяток и поддавал его на раскалённые камни. Жар окутывал нас. Мы сидели на полатях вдвоём и «грелись», обливаясь потом и потирая места, которые зудели от того, что грязь выходила из пор тела. В банном сумраке тело дедово казалось ещё белее, и было видно его правую ногу, изуродованную шрамами, искривлённую и без пальцев.
– Дедушка, а отчего у тебя нога такая? – спросил я, глядя на свою тоненькую ногу, загорелую и в цыпках, будто сравнивая.
– Война, сынок, – коротко ответил дед и принялся замачивать берёзовый веник в кипятке.
– Расскажи, дедушка, про войну.
– А что про неё рассказывать? Война, она и есть война – губительница, шесть десятков мужиков ушло из Садовки на войну, а вернулось пятеро. Вот и весь сказ.
И, словно выгоняя горечь этих воспоминаний, он стал нахлёстывать себя духмяным веником. Жар волнами окутывал и меня так, что пришлось отодвинуться. Закончив эту процедуру, получив удовольствие и потирая раненую ногу, деда продолжил:
– Нас, сельских, большинство в пехоту, а кто тракторист, того на танк. Меня в команду сопровождения определили, дали винтовку и жёлтый флажок, который у железнодорожников бывает. Взобрался я на тормозную площадку грузового вагона, и покатил наш паровоз с Урала на фронт. Везли мы, значит, в вагонах снаряды. Ехали без задержек – фронту снаряды нужны.
В бане пахло дымком и почудилось мне, будто это и не баня вовсе, а паровоз и мы с дедом вместе едем.
– На остановках письмо домой писал, – продолжал дедушка. – Коротенькое письмо, всего два слова: жив, мол, я и здоров. Писать-то я был не мастер, не шибко грамотный. Ты вот сейчас грамотней меня, пожалуй, а вырастешь, так и вовсе писателем станешь.
Он легонько потрепал меня по вихрастой голове и замолчал, задумался или просто отдыхал, потому, что раньше он никогда столько много не говорил. Работал много и всегда, а вот говорил редко.
– Подставляй свои копчёные мослы, – изрёк дед – веником по ним пройдусь и мочалой потру. И собираться будем, а то нас потеряли, да и самовар застыл, поди.
Он по-взрослому попарил меня, не жалеючи, веником и мочалой потёр, намылив мочалку из липового лыка большим чёрным куском
хозяйственного мыла. Окатил водой и отправил меня одеваться. За- прыгнув в трусы, накинув пиджак я, розовенький, как ангелочек, направился прямиком к бабушке, в летнюю кухню. Она доставала из печи большой каравай хлеба, свежеиспечённого, горячего и ароматного, накрывала его чистой влажной тряпицей, чтобы он «отдубел», чтобы корочка его размягчилась. Наблюдая это волшебное действо, я и не заметил, как дедушка из бани пришёл. Он был доволен, пот катился по его лбу, баня передала ему свой жар.
Стали собирать на стол. Ставили во главу стола ведёрный самовар, подавали на стол хлеб, пампушки со сметаной и сахаром, вишнёвое варенье, сливки, чтобы чай «забелять», сахар комковой и простую посуду – стаканы и бокалы. Дед пил чай из большого бокала, а мы из стаканов. Под бокал и стаканы подавались блюдечки, потому, что чай пился из блюдечек, степенно и торжественно. Напившись чаю и наевшись всяких незатейливых деревенских вкусностей, я сидел за столом и наслаждался покоем, и смотрел, как пьёт чай дедушка. Чай он пил основательно, не спеша. Дед всё делал основательно, крепко. Выпив бокалов десять, утираясь полотенцем от пота, он отдыхал, а я смотрел и ждал – не продолжит ли он рассказ о том далёком времени, таком далёком, что, казалось, будто его и не было вовсе. Но это было! Всё было! И война, и голод! А вот пампушек и сахара не было.
– А ты помнишь, мать, как провожала меня на войну? – обратился дед к бабушке.
– Как же не помнить, отец, конечно, помню, – отвечала она ему, убирая со стола помытую посуду. – Осенью сорок первого это было. Соседки пришли помолиться о тебе Господу, чтоб сохранил. Дети рядом были. А я тебе напекла булочек в печи. В тесто варёные чищеные яички закатала. И яички и булочки испеклись вместе, очень удобно в дорогу-то.
- Да-а, дорога длинная впереди была, – продолжал дедушка, – длинная, недлинная, но к фронту всё ближе и ближе эшелон наш под- ходил. В какой-то день пути, уж вечерело, расслышал я сквозь стук колёс рёв мотора. Немец на нас летит. Поезд ход не сбавляет. Скоро кончается открытый перегон – лес впереди. Немец-то не просто так прилетел, стал бомбы сбрасывать. Воют они и ухают в землю: то далеко, то ближе. А мы, как в лес въехали, все огни выключили и ход сбавили. Вроде как затихло всё…
И я затих, слушая рассказ дедушки.
– А это вражина на разворот пошёл, – продолжал он, – вертается
и давай опять нас бомбить. А я на площадке стою, пост нельзя покидать. Одна бомба совсем близко жахнула. По ноге осколками садануло, вместе с сапогом пальцы отрезало и с вагона взрывом сбросило. Покатился по насыпи и пробежал метров двадцать без пальцев, и в воронку свалился. Тут ещё раз рядом рвануло, и не помню ничего.
Лицо деда изменилось, вместо удовлетворения чаепитием в нём светилось что-то другое, и вечерний, закатный свет так освещал его лицо, что чудилось, будто это зарево войны.
– Утром уже шли санитары и подбирали: кто раненый, кто мёртвый, – рассказывал дедушка дальше. – Слава Богу, у фашиста бомбы кончились, и в поезд со снарядами не попали оне, а то бы и подбирать некого было…Налей-ка, мать, ещё чайку, – попросил дедушка.
Бабуля подала ему чай, и он стал пить, уж не помню, какой по счету бокал, с сахаром вприкуску. Тут бабушка стала вспоминать, что говорил ей дед о том случае:
– Вот санитары-то и подобрали тебя. Ты в воронке лежал, землёй засыпанный, насилу вытащили. И, сказывают, ты никакой был: ни живой, ни мёртвый – контуженный от взрыва. И нога без пальцев в осколках. Тебя в госпиталь быстро, а и там долго не мог в себя прийти. Но со временем отпустило, вставать стал, разговаривать, и рана на ноге затянулась. Месяца три ты в госпитале лежал.
– Да, три месяца, – подтвердил дедушка, – а долечиваться домой отправили тоже на три месяца. Это уже конец сорок второго года был, жить стало туго.
Нога у меня резко болела, но приходилось по хозяйству топтаться. В деревне известно, какое лечение – молотьба, косьба, пастьба. А прошло три месяца, и сызнова на войну забрали, на то же место – снаряды сопровождать. Стоять на тормозной площадке и без пальцев можно.
- А уж Маруся-то на другой год, без тебя родилася, – улыбаясь, вставила бабушка свою реплику.
Дед тоже лицом немного мягче стал. Хотя он всегда суров был.
– Как победу объявили, тут я совсем возвернулся, – продолжал он.
– Мирная жизнь началась, тяжёлая, но мирная. Пахали на быках. Лошадей не хватало и тракторов. Упряжь была вся в узлах, новую-то негде пока взять. Работали и днём, и ночью.
Дед мой был роста небольшого, но работящий был человек. Вот и по сей день без дела не сидит. Получается, он всю жизнь работал без отпусков и каникул. Мирную жизнь налаживал, мирная работа всегда в радость.
– Теперь-то жизнь хорошая! Что и говорить: живи да радуйся! –
подвёл дед итог своей необычно длинной речи. – Потом вот вы народились у родителей. Что из вас получится – одному Богу ведомо.
Солнце село за пшеничное поле, стало зябко. Спрятав ноги под полу широкого пиджака, я подумал: «А правда, что из меня получится?»

Номинатор Сергей Кирюхин