Заявки - литература

Время разлива рек

Неси меня, лиса, за синий небосвод,
рассказывай, что мы почти уже на месте —
где станет гарь пыльцой, где мертвый оживет...
Рассказывай, лиса, всю правду, честь по чести.
Что чайник ставит, и
заждался братец-лис...
...А позади, где дом
тоской до скрипа выжат,
и машут, и зовут - но реки разлились,
не слышу никого, и вот уже не вижу.
Теперь вокруг вода, она со всех сторон,
в круиз пускают всех без паспорта, билета —
Смородина-река, и Стикс, и Ахерон,
и тихая, в тенях, безмысленная Лета.
И самый воздух тут стал горек и поник,
как будто в ноябре, а не в зените мая...
Бледнеет, присмирев, мой вор и проводник,
и пятится, дрожа, и уши прижимает.
Куда же ты, лиса, побудь со мной чуток!
Как быть — не спать, рыдать, взахлеб стихи долдоня?
...Ни лодки, ни плота — кувшинковый листок,
и я плыву, держа шерстинку на ладони.
Где синий небосвод расколот по оси,
где резь осоки, где на слезы нет управы,
неси меня, река, куда-нибудь неси,
как будто лисий хвост, качаясь влево-вправо.

Емеля

Смотрит Емеля: споро, в полночь, дождливым днём
время сочится в город, и оседает в нём.
Лес теперь понарошку, леший и слеп, и дряхл;
избы-курячьи ножки зябнут на пустырях.
Волк в гаражах ютится, серой башкой тряся;
стала линять жар-птица, да и слиняла вся.
"Мир волшебство профукал — я, что ли, обеспечь?
Если невеста — щука, если богатства — печь?"
Ай, не нуди, не медли: время для сказки — враг.
Выйдет на бой Емеля — как ни верти, дурак.
Скачет — без родословной, и техосмотра без —
печь белой масти, словно маршальский жеребец.
Смотрит седок, нахмурен — двину, да зашибу!
Сжав коромысло, дурень едет в свою судьбу.
Шоры, запоры сняты, верой в "авось" храним…
Белые печенята строем идут за ним.

Будет поход смертелен, кончится ли добром?
Золото сказка стелет, щедрым горит костром.
В городе, серо-пегом, ныне уклад другой:
время ложится снегом, время летит пургой.
Вызов бросая смело, лучше б сыграл отбой.
Ай, погляди, Емеля — с кем ты ввязался в бой?
Мысли в минутах тонут, временем ткется жизнь.
Кто нас расскажет, кто нас выслушает, скажи?
Третий глазок Трехглазки выследит молодца...
Время зачина сказки, время ее конца.

Мысля: "Да прав ли вовсе; кто бы додал ума!" —
смотрит Емеля в осень, а за окном — зима.

Стрекозы

В дни, когда не гора — песчинка была большая,
И не знали, идут минуты или недели,
Мы живые, понимали мы, и дышали,
Мы стрекозы, понимали мы, и летели.
Крылья – сгусток слюды, слом воздуха над волнами,
Как могли уцелеть, собой изменяя камень?

…Не устанут в полете, следуя за веками
Отпечатки того, что некогда было нами.

Мелких буковок строй о каждом в ряду поведал:
Эти — голы еще, а эти уже пернаты.
Мы лежим, ощущая лампы дневного света,
Наши крылья теперь — музейные экспонаты.

Озерцо наше стало морем, там кружит чайка.
Люди смотрят на нас, идут и идут парадом…
«Мы живые», струится воздух над отпечатком.
«Мы всегда стрекозы;
в камне ли, нет — мы рядом».

Разум диктует телу
Волю веков вовек
Слово рождает дело
Тем и жив человек
И под крылом косматым
Целящей вслед судьбе
Только дела крылаты
Слово падет с небес
Слово бывает лечит
Если с душой не врозь
Слово порой калечит
Бьет как гарпун, насквозь
И как в восход синеет
Неба стальной платок
Дело - всегда честнее
Дело - всему итог
Правда всегда сурова
В ней отсутствует грим
Грошик не стоит слово
Коль дела нету за ним
И ты можешь вечно кляться
На "ты" или на "вы"
Дела нельзя бояться
Слова без него мертвы
И даже сдирая кожу
О стекла слепой судьбы
Делай всегда, что должен
И будет, что должно быть....

***

Говорят
Что в созвездиях звезд и планет
Ничего кроме газа и облака нет
Ни сознания ни атмосферы
И никто
Кроме нас населяющих шарик земной
Не способен общаться с тобой иль со мной
Для примера
И нигде
Кроме этих полей убегающих вдаль
Не совьется у горла тугая печаль
Об Отчизне
Так и есть
Нам дается с рождения родная земля
Перелески, кусты, и в пуху тополя
В этой жизни
Как же нам
Не любить наших рек отливающих медь
Омывающих век черноземную твердь
По итогу
И когда
Зазвенят по тревоге змеей провода
И на землю родную приходит беда
И стоит у порога
Мы уйдём
Эшелоны, колонны, вертушки, пешком
И в побритые головы рядом с виском
Светит солнце
Это время
Когда нам на дорогу пекут пироги
Мы идём отдавать своим землям долги
До последнего донца
И никто
Ни во сне, и ни в яви, нигде, никогда
Никакая фашистская злая орда
Эти нелюди, звери
Не возьмёт
Нашу землю, дома и улыбки детей
Мы живем вопреки всем оскалам смертей
Потому что мы - верим
Что есть Бог
И судьба, и Россия, и клен под окном
И молитва и слово заложено в том
И ты знаешь, я прав. Да!
Всё равно
Сквозь огонь, и разрывы и тающий дым
Мы всё сможем и выстоим, и победим
Потому что в нас - Правда.

***
Мне всё в тебе нравится: глаз озорной огонёк
И голос твой нежный, как будто ночная вода
И я затихаю под ним, мне порой невдомёк
Что голосом этим меня согревали года..
Мне всё в тебе нравится, в солнечный день или в дождь
Как капельки жизни блестят у тебя на щеке
И как ты красиво по этой планете идешь
Легка и воздушна, неузнана больше никем
Лишь солнцем хранима, и Богом любима ещё
Пусть птичкой тебя по течению ветра несёт.
Пусть жизнь день за днём продолжает отмеренный счёт
Мне всё в тебе нравится, всё, понимаешь ты?
Всё!

Горы
Философско-поэтическая зарисовка.

Стоя на вершине горы, ощущаешь вечность. Шаги времени здесь не слышны. Каменное безмолвие окружает тебя. Проходят века, тысячелетия, а горы стоят торжественные, молчаливые и безучастные к жизни долин. Лишь изредка они стряхивают с себя оцепенение, и тогда гул сошедшей лавины, камнепада, или селя оглашает окрестности.
Любопытствующим, легкомысленным, трусливым, не уважающим законы горного мира, сюда путь заказан. Лишь сильные духом и чистые помыслами могут быть допущены в это царство снежных великанов.
Каменные стражи охраняют проходы в ущелья, быстрые горные реки грозят гибелью, курумы и морены затрудняют подъем к вершинам, таёжные буреломы выматывают силы дерзнувших. Горы испытывают нас на крепость духа, на человечность.
По границе между горами и низинами проходит деление людей на горное племя и племя долин. Те, чей дух проснулся для восхождения, принадлежат к горному племени. Их манят сверкающие на солнце непреступные вершины, высокое чистое небо, жажда движения вверх, и азарт борьбы с трудностями подъёма. Те же, кто ещё находится во власти земной иллюзии (Майи), для кого существует только физический мир, а мир духа – это фантазия, относятся к племени долин. Их не манят снежные вершины и небесные просторы. Им уютнее в своём маленьком домике, из окна которого виден соседский дворик. Это не хорошо и не плохо. Это жизнь. Каждый созревает для вечности в свой час.
Но я верю, что в «прекрасном далёком» всё человечество будет принадлежать к горному племени, а это значит, что люди Земли осознают себя жителями огромной Вселенной и станут полноправными и сознательными сотрудниками одухотворённого Космоса. Я в это верю, и это сбудется непременно.

Вновь ухожу из долин
Дух свой омыть чистотою
В царствие горных вершин
Я и Господь мой со мною.

Средь неземной красоты
Вновь я воскресну для жизни
И зажурчит, оживёт
В сердце родник чистой мысли.

Бабье лето

Бабье лето, бабье лето –
Расчудесная пора.
Море солнца, красок, света,
Море счастья и добра!

После долгого ненастья
Эти солнечные дни.
В знак прощенья и прощанья
Нам дарованы они.

Вот и я тебя прощаю,
Милый друг, и ты прости.
Расстаёмся, уплываю
В бабье лето, не ищи.

Мы как два листа кленовых
Друг от друга прочь летим –
Ты на север, я на запад
И в разлуке не грустим.

Бабье лето, бабье лето
Уходить не торопись.
Мы ещё не налюбились,
Хоть немного задержись.

Бабье лето, дай надежду,
Что ещё любовь найдём.
До свиданья, бабье лето,
Вновь тебя мы в гости ждём.

Бабье лето, бабье лето –
Расчудесная пора.
Море солнца, красок, света,
Жизнь прекрасна и добра!

Бабье лето в утешенье
Шлёт нам солнечный привет:
«Ухожу, но в вашем сердце
Оставляю яркий свет».

"Не печальтесь расставаньем,
Я вернусь, даю обет!"

Осенняя грусть

Август жёлтые пряди вплетает
В постаревшую зелень берёз.
И утрами уже ощущается
Первый лёгкий бодрящий мороз.

Птицы-гости сбиваются в стаи,
К перелёту готовят птенцов.
Скоро с нами они распрощаются
До тепла и до первых цветов.

Летний лес пожелтеет, осыплется,
По полям соберут урожай.
Зачастит частый дождик на улице,
Лето жаркое – осень встречай.

Земля – общий дом.

В каждом цветочке, в каждой травинке,
В деревце каждом духи живут.

Это их дом, и они его любят,
От зла и напастей его берегут.

В озёрах, в долинах, в лесу и в скале –
Везде есть Хозяин на этой земле.

Но человек в безрассудстве своём,
Считает, что только его это дом.

Он рубит, взрывает, сжигает, ломает –
Живёт одним днём, лишь себя ублажает.

Меж тем, как Земля – дом для многих существ,
Великое творчество Высших Божеств.

Нам время пришло это знанье принять,
Жить в мире, в любви и наш дом сохранять.

Тувинская степь

В степи большую часть пространства занимает небо. В горах ты поднимаешься к небу. В степи небо спускается к тебе.
Оно беспредельно, его много. От горизонта до горизонта огромная живописная картина облаков. Они неспешно движутся в океане синего неба, меняя форму и цвет. Воздушные потоки и солнце творят свой шедевр. Небо ложится на степь, покрывая её пушистым одеялом облаков.
В жаркую погоду вся степь наполняется запахом разнотравья, в котором всё побеждающим, является божественный запах полыни. Его хочется пить, есть большой ложкой, его хочется вдыхать каждой порой жаждущего тела. Этот запах наполняет душу умиротворением и благодатью.
Иногда можно услышать дыхание степи, когда порыв ветра, продираясь сквозь траву, издает звук похожий на вздох.
Мелкие степные птицы на рассвете и закате солнца объединяются в гармоничный хор, славословящий и благословляющий торжественный проход солнца по небосклону. Особенно выделяются жаворонки своим самозабвенным, вдохновенным щебетанием. Они взмывают в небо, зависают над землёй и одаривают мир своими мелодичными трелями. С последними звуками песни они планирую вниз, распустив свои маленькие крылышки, как будто хотят обнять всю необъятную Землю в своём восторженном порыве любви к ней и к заходящему Солнцу.
Удивляют коршуны. Казалось бы, большие хищные птицы, но их гоняют все кому не лень. Сколько раз мы наблюдали, как стайка мелких птичек, "и в хвост, и в гриву", с птичьими ругательствами выпроваживает с места своего гнездования непрошенного гостя. А он, как нашкодивший и пойманный с поличным воришка, молча улепётывает от них "во все лопатки". Причём, точно также, пристыженно, он бежит с поля боя и от одной маленькой самоотверженной птички.
Гроза в степи заслуживает отдельного описания. Трудно передать словами те эмоции, которые я испытала, наблюдая это фееричное представление.
Внезапно, вся живность, обитающая в степи, попряталась, затаилась, замерла в ожидании надвигающейся грозы. Стало тихо и тревожно. И вдруг, молния, гром и первые крупные капли дождя. Стихии огня, воды и воздуха сошлись на небесной арене, давая волю эмоциям.
Молнии яростно сверкали, озаряя помрачневшую степь, ветер трепал травы и кустарники, ливень прибивал, приминал сопротивляющиеся натиску воды растения, и всё это сопровождалось громом небесных барабанов.
И вдруг, все стихло внезапно, как и началось. Из-за облака показалось вечернее солнце. В природе наступила разрядка. Каждая стихия выплеснула свои эмоции, а земля с благодарностью все приняла и благословила.
Кратковременная гроза, отгремев и вылив ушат воды на степь, умыла её перед сном, а солнце подарило ей прощальный поцелуй в виде двойной радуги, сияющей сочными, волшебными красками. Ветер довершил подарок, загнав в радужную рамку несколько живописных облаков. Солнце подсветило их изнутри, довершая великолепную, сказочную картину – результат совместного творчества грозы, солнца и ветра.

"Итальянка в Алжире"
Алжир. Эльвире юной не до сна,
Муж, Мустафа её не замечает,
Зульме открыла сердце в ночь она,
Живёт она от боли злой страдая...
А Мустафа её родной влюблён
Душою в итальянку Изабеллу,
Супругу отдаёт Линдоро он.
Эльвиры сердце день и ночь болело.
А Изабелла милому верна,
Рабом своим Линдоро назначает,
И с ним вдвоём так счастлива она,
Освободить его в душе мечтая.
Таддео, верный друг, слуга её
Сбежать Линдоро тайно помогает,
А Мустафа так сладко ест и пьёт,
И спит он, ничего не замечая...
Но, вскоре, в ночь проснулся Мустафа,
Влюблённых нет, невольники сбежали.
"О, горе мне! Я сам дышу едва!
Линдоро я убью своим кинжалом.
И Изабелла будет вновь моя,
Склонится пред могуществом и силой!"
Но говорит ему Эльвира: "Я
Одна тебя, мой Мустафа, любила!".
И помирился он с Эльвирой вновь,
В Алжире звёзды светят в небе синем.
И оперу про вечную любовь
Для нас писал великий наш Россини!

"Садко"
Расскажу я вам былинушку,
Да былинушку-сказание,
Стала та былина оперой,
Что писал нам Римский-Корсаков,
Про Садко, купца богатого
Вы послушайте историю.

.....
Был старинный, славный Новгород,
Город тот купцами славился,
Да торговцами богатыми,
Жил Садко там - добрый молодец,
На пирах играл на гуслях он,
Потешал сердца он песнями.
Раз, позвали добра молодца
Да на пир купцы с боярами:
"Спой нам песню ты про Новгород,
Про богатства пой несметные!"
А Садко на них разгневался:
"Ой, купцы вы, новгородские!
Быть хочу я вольным странником,
Повидать все страны разные!
Вы ж, в палатах прохлаждаетесь,
Да богатством похваляетесь!"
На Садко купцы разгневались,
Прочь Садко-гусляра выгнали.
И пошёл он к Ильмень-озеру,
Пел свои там песни грустные.
Вышли белые лебёдушки,
То царя Морского дочери.
Волхова была с сестрицами,
И Садко царевна слушала.
Подарила ему девица
Рыбок светлых и сияющих.
Превратились рыбки в золото
И Садко товары выкупил,
И, собрав дружину верную,
В путь далёкий вмиг отправился.
Побывал в далёкой Индии,
И в варяжских странах северных,
Веденец увидел красочный,
Но беда случилась с молодцем -
Встал корабль без движения
Держит там их море синее.
И Садко свои взял гусельки
В море синее отправился,
С Волховою милой встретился,
И царя потешил песнями!
Отпустил Морской Царь пленника,
С Волховою - дочкой милою
Повелел родимой дочери
На земле стать речкой быстрою.
И проснулся добрый молодец
На земле. С ним рядом - реченька.
И бежит к нему Любавушка,
Что ждала его, родимого.
Корабли приплыли в Новгород
Да с товарами богатыми.
Люди все Садко прославили!
Так закончилась былинушка
О Садко, о добром молодце!

"Духовное"
Когда час последний настанет,
Умолкнут земли голоса,
Душа белой птицею станет
И к Богу взлетит, в небеса,

И вспомнит в тот миг, улетая,
Как жизнь на земле прожила,
К вратам позолоченным рая
Что вместе с собой принесла?

И если с собой она радость,
Любовь и добро заберёт,
Коснётся души тотчас сладость,
И в сад она райский войдёт!

Наполнился ангельским пеньем
Небесный, прекрасный чертог,
Где в свете добра и моленья
Встречает ту душу сам Бог,

Сказав ей, как дочери милой:
"Вкуси доброты своей плод!"
Душа же, что зло совершила,
Там, в вечности, вскоре умрёт...

Давайте же в жизни не будем
Свершать много горя и зла,
Чтоб свет и любовь свою к людям
До Бога душа вознесла!

"Любовь, которой нет конца"
(Фанфик (рассказ-фантазия) на тему "Что было бы, если бы души Марфы Собакиной и Ивана Лыкова встретились после смерти на небе." По мотивам оперы "Царская невеста". Посвящается любимым персонажам оперы)

Глава 1. Последние мгновенья.
"Ивашка сын Сергеев, из рода Лыковых, ты признан виновным в государственной измене и заговоре против царя и великого князя всея Руси - Иоанна Васильевича, а также ты повинен в губительном чародействе против царевны Марфы Васильевны и невесты государя, и по сему ты должен быть казнён!" - громоподобный и холодный голос боярина Григория Грязного заставил вздрогнуть молодого, кудрявого юношу. Все эти ненастные осенние деньки, когда его любимая Марфуша заболела тяжкой болезнью, Иван Лыков проводил в задумчивости и тоске. Глядя на серые дожди за окном темницы, он вспоминал своё беззаботное детство, а затем и весёлое обручение в доме у хлебосольного Василия Собакина. Это было, как во сне... А теперь, этот же боярин Григорий Грязной, который так желал ему, жениху Марфы, добра и счастья, который вызывался быть дружкой на их с Марфой свадьбе, ворвавшись в темницу, точно лютый зверь, злым голосом объявлял ему смертельный приговор, обвиняя в том, что он не совершал.
"Нет! Нет! Я люблю мою голубку, мою Марфушу и я никогда не желал бы ей смерти! Клянусь в этом перед образом Спасителя и да буду я подвержен адским мукам, если я солгу!" - Лыков горячо перекрестился и поцеловал крест на своей груди, в знак правоты. Но Грязной, сверкнув дикими глазами не желал его слушать: "Лжёшь! Лжёшь, Ивашка! Умри! И да будет на тебе правосудие Божье!". Острый взмах ножа в руке опричника быстро и стремительно прервал жизнь молодого боярина. "Мааааааааарфааааааа! Моя любовь.... Моя голубка..." - последний крик Вани, как струна, разорвал тишину темницы и повис в воздухе, как невидимая ниточка.
А тем временем, 13 ноября 1571 года в роскошных царских палатах, бояре доносили царевне новость о казни Ивана Лыкова. "Царевна, твой лиходей, Ивашка Лыков покаялся в намерении отравить тебя и был казнён самолично слугой царёвым - Григорием Грязным по царскому повелению!" - слова Скуратова, словно молнией поразили девушку. В этот миг Марфа медленно встала и, как подкошенная, глотнув воздуха, упала навзничь. "Доченька, Марфа, дитя моё!" - взволнованный Собакин, а с ним и подруга царевны Дуняша и её мать, Домна Сабурова подбежали к Марфе, чтобы привести её в обморок. Боярышни и сенные девушки в страхе перекрестились, моля Бога помиловать царевну. Но, в этот момент Марфа... встала. Встала и пошла к возникшему в палатах Грязному. Улыбнулась и, взяв за руку, заговорила: "Ванюша! Ванечка! Иван Сергеевич! Ах, что снилось мне! Любимый, мне приснилось, что я стала царской невестой, что меня отравили, а тебя обвинили в лиходействе и казнили! Ванечка... Ваня, что сделали эти люди с тобой...". И, закрыв лицо руками, царевна заплакала. Потрясённый Григорий молчал, наблюдая за этим странным поведением той, которую он тайно любил и хотел приворожить, а девушка, словно что-то заметив, звонко рассмеялась. "Иван Сергеевич, посмотри, как же свежо в саду! Как цветут деревья! Хочешь, пойдём вместе в сад подышать этим весенним воздухом и ароматом цветов? - Марфа, взяв за руку боярина, повела его за собой - А теперь, побежим... Как в детстве... Догоняй же, Ванюша! Смелей!". Пробежав несколько шагов, она, задохнувшись от быстрого бега, упала у подножия своего позолоченного трона. Проведя рукой по полу, как будто поглаживая зелёную травку, а затем, срывая рукой цветок, еле слышно прошептала: "Ванюша, милый друг мой, этот колокольчик - для тебя. Помнишь, мы любили в детстве плести венки из таких цветочков, а в купальскую ночь пытались услышать, как звенят эти полевые цветы... А вон там... Там на этом синем бескрайнем небе такое лёгкое облачко. Переливается, видишь ли, как те венцы, которыми мы с тобою будем венчаны... Ванечка, я люблю тебя!". Слушая речь теряющей рассудок Марфы, Дуняша всхлипнула, а Грязной, тяжело дыша, встал на ноги с пола, где он сидел до этого, у ног царевны. "Бояре, слушайте меня! - закричал он не своим голосом - Я поднёс зелье царевне, но потому что я любил её всей душой, всем сердцем и хотел приворожить её к себе! И теперь я люблю её! А Лыков невинен! Я оклеветал его и сейчас я пойду и раскаюсь перед царём Иоанном Васильевичем и сам буду просить его о казни! Но сперва, бояре, дайте мне казнить того, кто подсыпал яд вместо приворотного зелья...."
В эту же самую минуту знакомый женский голос вынудил Григория обернуться: "Сначала ты расправишься со мной!". "Любаша, ты?!" - "Да, я! - бывшая возлюбленная Григория Грязного, как орлица, нападающая на свою добычу, надвигалась на него - И это я подменила приворотное зелье на яд! Ах, как я ненавижу твою Марфу и хотела покарать соперницу, чтобы она зачахла и умерла, чтоб навсегда увяла её краса!". С хищным блеском в глазах, Григорий Грязной бросился на Любашу, заставив её замолчать навсегда. "Прости, страдалица-царевна! Прости, невинный ангел..." - эти слова, точно стон из израненного сердца вырвались у опричника, когда Малюта и стражники уводили его на казнь.
"Ванюша, Иван Сергеевич! Приходи же завтра к нам! Мой батюшка и я тебя ждём и я...." - еле слышно прошептав последние слова, Марфа Собакина, качнулась и упала, испустив свой последний вздох.
И все присутствующие видели рядом с ней какое-то белое сияние...

Глава 2. Белоснежный спутник. Большое путешествие.

На второй день, 14 ноября, Марфа открыла глаза от странного прикосновения. Рядом с её ложем стоял какой-то ослепительно белый незнакомец, от которого исходило яркое сияние. «Кто Вы? – еле слышно спросила Марфа у незнакомца, погладившего её рукой по плечу – И где нахожусь я? Зачем вокруг эти свечи?». Незнакомец подал руку юной царевне и мягко улыбнувшись, объяснил: «Не бойтесь, Марфа Васильевна. Я – Ваш проводник и Ваш добрый друг! Вы перешли границу между земным и небесным и я отведу Вас с прекрасное место, где Вы встретите того, кто был Вам дорог в земной жизни, кто любил Вас! Но сначала, дайте я покажу Вам, что происходит с Вами сейчас!». Белоснежный юноша отвёл девушку чуть в сторону и оторвавшись от пола горницы, они взлетели на воздух. «Ах! Что это со мной?» - Собакина увидела внизу какую-то бледную, похудевшую девушку, лежащую на кровати в белой сорочке и с иконой на груди. Вокруг девушки горели свечи, а в головах у икон теплилась лампада. «Это – Ваша земная оболочка. – с грустью в голосе ответил незнакомец, держа взволнованную царевну за руку. – К сожалению, люди не могут предугадать и знать заранее, когда уйдут из этой жизни. Так может решать только один Бог. Здесь, на земле прекратились Ваши страдания, Марфа Васильевна, а там, куда мы пойдём, будет вечная радость. А сейчас, полетели. Медлить нельзя.». И наши герои стремительно полетели ввысь.
Небо над Москвой было затянуто серыми тучами. Казалось, вся природа, узнав о скоропостижной смерти невесты государя, скорбела от горя. Иногда, среди городского шума, точно стон врывались в обыденную жизнь города скорбные звуки колокола. Показывая удивлённой девушке Московские храмы и монастыри, незнакомец пояснял: «Весь город сегодня и завтра будет отдавать Вам свою последнюю дань памяти, царевна. Во всех храмах, во всех монастырях все люди, от крестьян до бояр будут молиться о Вашей душе. Сегодня Вы можете в последний день навестить своих родных и близких, отца, подругу, посмотреть, чем занят царь Иоанн, с которым Вы только-только обручились. Желаете ли Вы этого?». «О, да. Я желаю этого всей душой! – воскликнула девушка, пролетая над царскими палатами. – Я не смею Вас просить об этом, но… Покажите мне моего родного батюшку. Он, родимый, верно, скорбит обо мне.». И в ту же минуту, ответив Марфе тихим кивком головы, незнакомец понёс её в светлицу, где сидел в задумчивости отец Марфы.

Глава 3. Последняя встреча с родными.

В просторной светлице в полном одиночестве, у стола сидел купец Василий Степанович. Выражение его лица было задумчиво, но, казалось, безучастно к тому, что происходило вокруг. После смерти любимой дочери, его Марфушеньки, для него, словно остановился весь мир. «Доченька моя, страдалица… Отмучилась, бедняжка. – с тяжёлыми думами Собакин посмотрел в окно, на мрачное, серое небо, готовое разразиться проливным дождём. – Как она звала своего любимого Ванюшу Лыкова, как вспоминала своё детство. Но теперь уже всё… Отошла моя Марфа…». Тяжёлые мысли купца прервала вошедшая в светлицу ключница Петровна. Она, служившая много лет верой и правдой дому Собакиных, как никогда понимала мысли и чувства своего господина. Низко поклонившись, Петровна робко поинтересовалась: «Не хотите ли испить кваску, мой батюшка?». «Нет, Петровна! Мне теперь уже ничего не нужно… Ступай.» - жестом руки Василий Степанович отослал Петровну из светлицы.
В это время Марфа и белоснежный спутник подлетели к окну светлицы. «Вот мы и здесь, Марфа Васильевна. – юноша подвёл царевну близко к окну. – Если желаете, можете подлететь поближе к Вашему батюшке, проститься с ним и утешить его своим тихим прикосновением.». Марфа тихо влетела в окно. «Бедный мой батюшка, как же он страдает… Как больно ему знать, что я умерла» - пронеслись мысли в её голове. Немного постояв рядом, девушка попыталась обнять отца, но Собакин не ощутил в этот момент ничего, кроме холодного дуновения ветра. «До чего же холодный денёк!» - подумал Василий Степанович, а затем крикнул: «Эй, Ерошка, закрой сейчас же окно. Здесь очень зябко!». От неожиданности Марфа отлетела чуть поодаль. «Родимый! Батюшка! – хотела окликнуть она своего отца, после того, как проворный слуга закрыл окно, но купец всё также продолжал неподвижно сидеть, глядя в одну сторону и молча вздыхая. Неслышными шагами, Марфа подошла к любимому отцу и с грустью глядя в глаза, положила ему руку на плечо. Старик сразу же вздрогнул, словно почувствовав что-то. «Марфа? Дочка? Ты?» - чуть слышно спросил он, оглядывая светлицу, словно надеясь хоть что-то увидеть. Но ответа так и не последовало.
Марфа же, пролетев сквозь окно, подлетела к своему спутнику. «А теперь, летим к Дуняше и Домне Сабуровой. – неожиданно предложил царской невесте юноша. – В их доме сейчас вспоминали о Вас, Марфа Васильевна.». Вечерело. Небо над Москвой окрасилось в багряный цвет уходящего за горизонт солнца. На небосводе появлялись первые, мерцающие звёздочки. «Мой батюшка не узнал меня… - грустно произнесла Марфа, обращаясь к белокрылому юноше, летевшему вместе с ней. – Но я же была с ним рядом! Я обнимала его, а он меня не увидел… А когда я позвала его, он не ответил ничего! Он забыл меня?». Юноша с теплотой улыбнулся и поспешил успокоить свою новую подругу: «Нет, царевна. Батюшка вовсе не забыл Вас, нет. Просто, когда душа человека отлетает от земной его оболочки, она становится невидимой для людских глаз. Вы теперь не сможете поговорить с отцом, с подругой, с Вашим земным женихом, царём Иоанном, они не смогут увидеть Вас и поговорить с Вами, но они все будут помнить и любить Вас. Вы же, можете видеть их, прилетать к ним тогда, когда захотите сами или, когда Вам будет это позволено.». С этими словами они подлетели к дому Домны Сабуровой. Боярыня и Дуняша молились у икон в красном углу. Невидимая их взорам Марфа, подлетела ближе, чтобы посмотреть на милую её сердцу подругу по девичьим играм, с которой они вместе часто отдыхали в саду, которой Марфа до помолвки с Иваном Лыковым, а затем и до обручения с самим царём доверяла все самые сокровенные девичьи тайны и мечты. Но, теперь, они, словно стояли по разные стороны одной стены. По лицу Дуняши, горячо молившейся о новопреставленной царевне Марфе, текли слёзы и этого не могла не заметить душа юной девушки, летающая рядом с ней и Домной Григорьевной. «Она плачет? Она? Моя Дуняша?» - спросила девушка с болью в голосе у своего спутника, на что тот ответил: «Да. Она и её мать скорбят по Вам, Марфа, ведь они были с Вами близки при жизни,». Услышав такой ответ, Марфа отшатнулась в сторону: «Ах, уйдёмте скорее отсюда! Я…. Я не хочу видеть эти слёзы по мне… Давайте лучше полетим к царю Иоанну Васильевичу. Перед тем, как мы улетим отсюда, я хочу знать и видеть, что делает мой супруг и господин.». «Ну, если таково Ваше желание, царевна, то сейчас мы отправимся в царские палаты!».
Итак, наши герои долетели до палат Иоанна Грозного. В большом, белом зале, на золотом, украшенном алмазами и драгоценными камнями троне сидел сам царь. По обеим сторонам от него сидели бояре и советники и что-то жарко обсуждали. Присутствовал там и лекарь Елисей Бомелий. То и дело упоминали имя царской невесты. Увидев недоумённый взгляд Марфы, её сопровождающий произнёс: «Не пугайтесь, Марфа Васильевна. Ваш супруг, царь Иоанн Васильевич созвал этот совет бояр, чтобы понять, по какой причине Вы умерли и кто виновен в этом. Сейчас царь особенно сердит и скоро в стране будет череда страшных казней и пыток.». В ту же самую секунду, до девушки донеслись слова её царя и господина: «Повелеваю боярина и купца Василия Степановича Собакина постричь в монахи и сослать под стражей его в монастырь, а двоюродных братьев жены моей, Марфы, казнить за чародейство!». «Что? Моих двоюродных братьев казнить? Батюшку сослать в монастырь? – Марфа, с тревогой наблюдавшая за этой картиной, безуспешно пыталась всеми силами этому помешать – Но они же невиновны! Они не сделали ничего плохого! Это – Любаша, любовница Грязного меня отравила, но не они! А бояре? Почему они соглашаются с царём?». Юноша в белоснежных одеждах положил руку на плечо Марфы: «Сейчас Вы не в силах этому помешать! Рано или поздно царь поймёт всё и увидит правду. Но, пора. Пойдёмте, Марфа. Завтра, на третий день Вам предстоит большое путешествие и желанная встреча.».
И душа юной царской невесты покорно последовала за своим новым другом и спутником.

Глава 4. Последний день на земле. Дорога к счастью.

15 ноября утро было пасмурное и дождливое, холодный ветер обдувал лица пришедших в храм проститься с почившей юной невестой государя. Все люди: и простые крестьяне, и важные, бородатые бояре в меховых шубах, и красивые боярыни, и князья, и даже купцы выражали скорбь по Марфе Васильевне. Приехал проститься и сам царь – Иоанн Васильевич. Весь облик государя был мрачен и грозен и по одному взгляду его люди поняли – виновных в гибели царевны ждут новые казни и пытки, расправы, которые были и после гибели первой царицы, Анастасии Романовны, и после гибели Марии Темрюковны, второй супруги царя.
Но что же Марфа? Она, словно белая, встревоженная людьми, птица, растерянно летала в воздухе, поодаль, наблюдая за своим собственным отпеванием, то подлетала ближе, чтобы посмотреть на свою земную оболочку, которая лежала без движения, то, пугаясь своего так изменившегося тела, отлетала прочь. И, наконец, когда саркофаг с телом царевны положили в Вознесенском соборе кремлёвского Вознесенского монастыря, рядом со второй царицей, Марией, белоснежный спутник Марфы тихо позвал её: «Ну, Марфа Васильевна. Теперь Вам пора в путь. С этой минуты Вас ожидает награда за Вашу добрую жизнь здесь, на земле, но и вечная любовь там, на небе.». «Любовь? – переспросила Марфа, с тревогой вглядываясь на юношу, когда они уже отлетали от земли всё выше и выше, а под ними оставались лишь позолоченные купола Московских храмов. – Но, кто же будет ждать меня там?». Спутник пристально посмотрел в глаза девушки и после недолгой паузы ответил: «Ваш друг детства, Ваш жених, так и не успевший стать Вам венчанным супругом перед Богом и людьми – Иван Сергеевич Лыков!». «Ваня! – вскрикнула Собакина, услышав эти слова. – Мой Ванюша не умер? Но как? Мне ведь говорили, что он был казнён рукой Григория Грязного? Как же такое бывает?», на что юноша поспешил пояснить: «Видите ли, дорогая Марфа, в Вашем, земном мире считается, что с уходом человека в наш, другой для людей мир, человек перестаёт жить. Но в нашем мире это не так. У нас души могут также жить, общаться с другими, такими же душами, как мы сейчас общаемся с Вами, наблюдать за земной жизнью и даже прилетать на миг к своим родным и близким, когда они вспоминают и молятся за своих ушедших родных. Но души остаются невидимы для людей, они не могут общаться с теми, кто остался в мире земном и лишь через молитвы души могут общаться с земными родственниками и близкими. Так и Ваш Иван Сергеевич Лыков – жив. И сейчас он с другим своим спутником уже летит к райским садам, чтобы там ожидать встречи с Вами, Марфа Васильевна! Готовы ли Вы сейчас пройти долгий путь, чтобы увидеть любимого?». «О, да! Я всей душою готова пройти всё, чтобы только увидеть моего Ванюшу!» - опустив глаза, с тихой радостью ответила своему новому другу Марфу. И вот уже они вместе, пролетев выше от земли, вступили на путь небесный к желанной встрече, которую так ожидала душа Марфы.

Глава 5. Путь Ивана Лыкова. Этапы испытаний.

Теперь, дорогой мой читатель и друг, проследуем за Иваном Лыковым и его сопровождающим – таким же белоснежным, крылатым спутником, от которого также исходило золотое сияние. В тот роковой день, душа молодого боярина, отлетев от своей земной оболочки также отправилась в долгую дорогу, чтобы воссоединиться навек со своей Марфушей, которую он любил с самого детства и до своей смерти. И сейчас он и его спутник летели через этапы испытаний. Первый этап был самый главный – Испытание Любви. Стражи с огненными мечами в руках и тёмные силы преградили путь Лыкову, но увидев любящее сердце, отчаянно спешившее к любимой своей невесте, Стражи пропустили Ивана, а тёмные силы были вынуждены отступить. Но следующий этап был печален для юноши. Пролетая по длинному, тускло освещённому коридору, он заметил, что по обеим сторонам от него и его друга томились несчастные, страдающие души. Разделённые пропастью, они протягивали друг к другу свои скованные тяжёлыми, железными цепями руки и громко стонали. Среди них были также и Любаша, которую Лыков видел на пиру у Григория Грязного, и сам Грязной.
«Любаша? Григорий Грязной? Что случилось с ними? За что они вынуждены томиться и страдать здесь?» - спросил Лыков у своего друга. Тот, грустно вздохнув, пояснил с болью в голосе: «Видите ли, Иван Сергеевич, здесь томятся и несут своё вечное наказание души, которые при жизни никого не любили и которых никто не любил. Из-за этой нелюбви, они сделали в своей жизни самые страшные преступления. Любаша из ревности возненавидела Вашу невесту, Марфу Васильевну Собакину, и поклялась себе отравить её и извести её красоту. К этому поступку её подтолкнула нелюбовь к ней Григория Грязного. Сам же он, желая приворожить к себе чужую невесту, поднёс ей вино с отравой, а перед этим, оговорив Вас, он отнял у Вас самое бесценное – Вашу жизнь. Сделал он это, чтобы избавиться в Вашем лице от своего соперника и забрать Вашу Марфу. За это наш Судья и Царь Высший назначил им суровое наказание на этапе Горести и Нелюбви. Сюда попадают те, кто не прошёл Испытание Любви, у кого не было любящего сердца, как у Вас!». «Но, что же будет дальше со мной? – спросил задумчиво Иван Сергеевич, глядя с тревогой на томившиеся души, мимо которых он летел к следующему этапу, на что его спутник ответил: «Дальше нам следует пройти этапы Верности, Милосердия и этап Надежды. Только после этого мы достигнем дверей Светлого Сада, где Вы увидите, наконец, свою Марфу! Но перед этим Вам надо отрешиться от всего земного и всей душой пожелать встречи с Марфой! Но готовы ли Вы, друг мой, к этому ответственному шагу?».
После этого вопроса, Лыков, ни на минуту не задумываясь, твёрдо и с уверенностью в своих намерениях ответил: «О, да! Всей душой, всем сердцем я желаю этой встречи! И сейчас я рад отречься от всего земного, от земной суеты, от своих богатств и боярского чина, чтобы только увидеться с моей голубкой! Веди же меня скорее к ней!»
Получив утвердительный ответ белокрылый друг мягко улыбнулся и повёл его к следующему этапу Верности, на котором молодой боярин увидел свою Марфу…

Глава 6. Этап Верности. Неожиданная встреча.

Тем временем наша Марфа со своим сопровождающим приближалась к этапу Верности. Чем ближе она делала шаг к этому этапу, тем сильнее билось её сердце. Всю жизнь она была верна только одному человеку, Ивану Лыкову, своему милому Ванюше, но в то же время в её душе был страх, что она не сможет пройти это испытание одна, без него. Тёмные силы с визгом и страшным хохотом преградили дорогу молодой царевне. Стражи, держащие огненные мечи стояли в стороне и, словно, не спешили помогать ей. От ужаса и страха девушка закрыла лицо руками и была готова расплакаться, как вдруг… Её плеча коснулось сзади что-то знакомое, родное и близкое. «Не бойся, моя голубка! – с любовью и теплотой послышался знакомый голос – Я всю жизнь был верен только тебе и любил только тебя одну и поэтому этот этап Верности я хочу пройти только с тобой, моя любимая, моя Марфа!». От неожиданности Марфа Васильевна обернулась и вскрикнула, не сдержав радости! За спиной стоял тот, кто любил её больше всей жизни. «Ванюша! – радостно закричала она и обняла Лыкова, так тепло улыбавшегося ей – Мой любимый! Я – твоя навеки и всю жизнь была верна только тебе! Умирая, я звала тебя и вот, ты нашёл меня! Знай же, что я хочу быть с тобой и только с тобой и в этой новой Жизни тоже!». В этот момент спутник Марфы взглядом обжёг представителей тёмных сил, отчего те, корчась от боли и сгорая в огне, отступили назад и испарились, а спутник Вани Лыкова прокричал Стражам: «Пропустите их к этапам Милосердия и Надежды! Они верны были друг другу при жизни и сейчас после своего перехода в Жизнь Новую они сохранили свою верность и любовь! Они – достойны!»
И в ту же минуту под звуки радостного пения незримого хора, наши возлюбленные понеслись к этапу Милосердия. Этот этап для наших героев был лёгким. Марфа, воспитанная в патриархальной семье, всегда подавала бедным милостыню, так её воспитал любящий отец. Что касается Лыкова, то он также разделял взгляды своей любимой невесты и поэтому, и здесь Стражи были вынуждены пропустить их дальше.
К этапу Надежды они летели вместе, держась за руки, словно стремясь в новой жизни стать единым целым. Марфа смотрела с нежностью на Лыкова, а юноша с любовью вглядывался в её сияющее от света лицо, такое родное, но вместе с тем и такое новое и наконец, Марфа, заметив этот взгляд любимого спросила: «Ванюша, любимый, почему ты так смотришь на меня и держишь так крепко меня за руку? Мы же теперь всегда будем вместе!». Немного помолчав, молодой человек произнёс тихо, глядя в глаза своей невесте: «Знаешь, моя милая, я так рад, что вновь нашёл тебя здесь, но я боюсь тебя потерять! Вот поэтому я и держу сейчас твою руку!».
С этими словами, наши герои приблизились к самому светлому этапу – Испытанию Надежды… Проследуем же и мы, дорогой читатель и друг, за Марфой и Лыковым и узнаем, что произошло с ними дальше…

Глава 7. Испытание Надежды. Последний этап.

Внезапно перед нашими героями засверкал яркий солнечный свет, как будто сотни лучиков появились перед их глазами в этом полуосвещённом месте. «Не бойтесь, Марфа и Иван! – вдруг произнёс торжественным голосом спутник Марфы – Вы прибыли на самое главное и последнее испытание. Это – испытание Надежды! Здесь Вы должны доказать, на что Вы надеялись при жизни и на что надеетесь сейчас!».
Не успел он это сказать, как дорогу преградил Воин Света с огненным мечом в руках. «Кто Вы, земные люди и какие светлые надежды несёте Вы с собой? К дверям Светлого Сада проходят только те, у кого в душе были светлые надежды!»
Первым заговорил Иван Лыков: «Там, на земле, я больше всего надеялся на Царя Земли и Неба, который подарил мне любовь к моей голубкой, моей Марфушей! И теперь я надеюсь на то, что я разделю с нею целую Вечность!». «И я тоже надеюсь на это!» - скромно опустив глаза, проговорила Марфа. С нежной улыбкой, она подала руку своему любимому.
И в этот же миг, Воин Света отошёл с дороги и, подняв меч вверх, пропустил их.
Марфа и Ванюша Лыков стояли перед распахнутыми золотыми дверями Светлого Сада. Всюду было удивительное благоухание цветов, журчали ручьи, росли красивые, белые берёзки и слышалось стройное пение.
«Вы прошли Испытание Надежды! - в один голос произнесли заветные для двоих любящих друг друга людей белоснежные юноши – спутники Марфы и Лыкова. – Теперь, для Вас открыты двери прекрасного Светлого Сада! Но, теперь, Вам пора! Сейчас Вы оденетесь в светлые одежды и пойдёте к самому Главному Государю и Отцу Любви! Он уже ждёт Вас, чтобы Вас обвенчать навечно!».

Глава 8. Светлый Сад. Повенчаны навсегда.

После слов своих сопровождающих, Марфа и Иван вдруг увидели настоящее чудо: откуда-то из Светлого Сада, навстречу к ним прилетели юноши и девушки, одетые в белоснежные одежды, в руках они держали золотые лиры с серебряными струнами, а один из этих юношей с поклоном преподнёс Марфе и её возлюбленному белоснежные, сияющие ярким светом, одежды, в которые они сразу же облачились, едва коснувшись их. Перед ними простиралась золотая дорога, которая вела через весь сад к белой, мраморной лестнице. Юноши и девушки, стоявшие на протяжении всего пути, играли на лирах, бросали розы им под ноги и торжественно пели: «Достойны! Достойны!
Венчание их ждёт!
Кто чист душой и сердцем –
Тот в Светлый Сад войдёт!»
И, наконец, Марфа Собакина и Иван Лыков поднялись по лестнице к подножию золотого Трона. Там, взирая с любовью, смотрел на них Царь и Отец Любви. В благоговении, Марфа и Иван склонились перед Ним, а Он с любовью произнёс: «Марфа Васильевна Собакина и Иван Сергеевич Лыков, любимые Мои дети! Во время жизни на земле Вы хранили и берегли в сердцах чистую любовь друг к другу, верили, надеялись, любили и даже перед лицом смерти Вы не забыли друг друга! Все Испытания Вам помогла пройти Ваша любовь и за это Я даю Вам свою награду! Отныне Вы будете повенчаны навсегда и Ваша любовь будет воспета на земле во все века Вашими потомками и будущими поколениями! Будьте же счастливы в Вечной Любви навсегда!»
В этот миг на головах у Марфы и Ивана Лыкова появились золотые венцы. «Я так счастлив, так рад, моя голубка, что, наконец, мы с тобою навсегда вместе и никто, никогда не разлучит нас!» - прижав к сердцу руку любимой, заговорил Ваня. Марфа улыбнулась и, с нежностью посмотрев на своего жениха, ответила: «Мой Ванюша, мой ясный сокол! Мы теперь повенчаны здесь навсегда и будем любить друг друга бесконечно, как любили друг друга на земле, в безоблачные и радостные дни нашего детства!».
Так, наши герои, пройдя все страдания на земле и Испытания в Новой Жизни, обрели новую, светлую любовь. Любовь, которой нет конца…

Энни готовилась к очередному временному прыжку. Опять есть что улучшать. Надо всего-то снова перескочить во времени, перемотать неприятный разговор, плохие новости, необходимые, но непопулярные решения. Опять же, выбрала, но передумала. Или догнали вроде бы закономерные, но неожиданные последствия. А понятно уже все дальнейшее, переживать на собственной шкурке совсем незачем. Как будто заглянула в финал фильма.
Удобно. Неважно - куда. Хочешь, перескочи в будущее, а там может все поменяться. Неизвестно заранее, останется ли тот же временной поток. Бывает, даже людей знакомых уже нет.
Вот только в последнее время стали появляться странные симптомы перед прыжком. Будто кто-то, высшая сила, может быть, или подсознание, знает заранее, до самой Энни - не будет она разбираться с ситуацией и что-то решать, просто прыгнет. И вот ее голова приятно кружится, в висках стучит, перед глазами, куда ни посмотри, многочисленные циферблаты. Да и радости больше нет. Даже прыжки стали привычкой и, кажется, дурной.
Энни только что выскочила из временного потока... О, Боже! Не для того же, чтобы выслушивать опять нотации Чарли! Эмоций много, смысла мало, даром, что мужчина. Только одно и задержало ее перед очередным прыжком. Где она окажется? С какими людьми? Что там будет происходить?
Только что не было никакого Чарли. Была сестра Ника, и текст - тот же самый. Будто роли играют. Скучно, девицы. И банально. Почему, мол, Энни не учится? Кому какое дело… Нет, Энни очень любила осваивать новое, но... Не живется подолгу в одном месте, во всяком случае, одновременно. Многое некогда, нет постоянного, все преходяще. И привязываться к чему бы то ни было, конечно же, незачем.
Когда-то это показалось прекрасной идеей. Ведь мы – рабы привычек и привязанностей. А так – все меняется стихийно, непредсказуемо, нет смысла таскать с собой людей и чемоданы. Путешествовать интереснее налегке.
Любит ли Энни кого-то? Наверное, уже нет - бессмысленно. Потерялись во временных потоках родители, брат, сестра, друзья. Когда-то, будучи юной, почти еще подростком, она не хотела слушать бесконечные нотации, повторяющиеся, очень эмоциональные и бессмысленные. Да и текст один и тот же на все смены поколений - грубит, дома не бывает, ничем не помогает, учиться не хочет. Хотя тогда Энни училась и делала это хорошо, с воодушевлением и выдумкой. Живет-то она не так, одевается, смотрит, слушает и читает – все не то. А тут еще начал распространяться Интернет. Нет, Энни не играла круглосуточно и в компьютере не сидела подолгу. Но все равно, одни претензии.
- Нееет! Я не хочу больше этого слушать!! - не выдерживая, крикнула Энни.
Обычно она отмалчивалась, пусть родители выговорятся. Может, не умеют иначе, только заклевать. Впервые в жизни Энни сорвалась - накипело.
Кто мог знать, что получится так? Что у нее есть дар, или способность, склонность, или проклятие - путешествовать во времени? И что произойдет, если, в гневе топнув ногой, она крикнет:
- Хочу все поменять! Немедленно!
И закружились вокруг циферблаты часов, дыхание захватило, спина выгнулась и она прыгнула. Она не слышала, как отец сказал матери:
- Совсем как ты в юности. Такая же безрассудная.
- Кто мог знать? – грустно улыбнулась мать. – Всегда такая спокойная. Даже не успела ей рассказать, что у нас в роду – таймскауты, путешественники во времени.
- Может, не стоило так ее ругать? Что теперь с ней будет? Она же к жизни не приспособлена!
- Что это изменит сейчас? Бежать за ней бессмысленно, не догнать, сам знаешь, мы с тобой так пробовали. Поймать ее невозможно, разве что ненадолго, – мать была расстроена.
- Почему ты не рассказала ей о родовых способностях? Она бы хоть была готова! – Отец все думал, что можно сделать.
- Ты же знаешь, это проявляется гораздо позже, - напомнила она то, что он знал и так. – По-разному, конечно. Но после 25 лет точно.
Покачал головой, хмыкнул неодобрительно. Он еще помнил, как перехватил также, в потоке, свою жену, и в каком она была состоянии. Время может раздавить или трансформировать хрупкую юную психику, превратить любопытство в постоянную гонку за острыми ощущениями. Лишь бы поздно не стало, и его дочь сама себя не забыла в потоках.

Сначала Энни пыталась впрыгнуть если не в конкретный момент, то хотя бы – период. Но получилось определить только направление, прошлое или будущее. Даже год и планета заранее неизвестны. Получалось странно и страшно. Не сразу она поняла, что ситуации, от которых она убегала, ее догоняют. В другом месте, времени и с новыми людьми. И если после первых прыжков походило несколько месяцев до дежавю, то потом оно настигало быстрее. Знакомилась и ориентировалась Энни все естественнее, но ситуация приходила к такому же выбору.
Вот и сейчас - тот же текст от «даже-не-знаю-кого» Чарли. Кто он на самом деле? Говорит, что брат, вроде бы знаком, а по факту? Никогда в отчем доме между ними не было доверительных отношений. С Никой – да, но не с ним. И потом, нотация слово в слово родительская, никогда они, дети, так между собой не разговаривали. Началось такое только после прыжков.
- Послушай, - вдруг мягко сменил тактику Чарли. – Ты все прыгаешь, я понимаю. Ты убегаешь от ситуаций, привычек и привязанностей, даже веришь, что это хорошо. Пусть так. Но появилась привычка убегать. Не кажется ли тебе, что она сродни тому, что делают курильщики, например? Или игроки.
Что-то поднялось в душе Энни, в сознании. Обычно она не давала себе много времени подумать. А тут…Чарли, кто бы он ни был, будил ее. Они пересекались в потоке почти постоянно. Иногда именно он мог спровоцировать очередной побег настойчивыми попытками удержать и образумить. Хотя, конечно же, далеко не всегда дело было в нем.
- Намекаешь, что это – вредная привычка?
- Тебе решать. И что лучше – привязанность или не-привязанность
Энни посмотрела на него. А кто вообще такой, чтобы опять учить? Кажется, даже помогать. Нет, не брат, но она, определенно, знает его хорошо с еще самой первой жизни, до прыжков. Но, может, и Чарли - не самое редкое имя. Привычная усталость теперь тяготила, но как он узнал? Почему следует за мной? Кажется, Ника говорила, что способность передается только по женской линии.
- Дурочка, я просто люблю тебя! – ответил Чарли на незаданный вопрос. – Вот только имеет ли это значение для тебя? Ты ведь так и не вспомнила, кто я!
Картинки полетели перед ее глазами. И она, резко обессилев, села в кресло. Вот он ловит ее на выходе из прыжка. Холодно, и он принес ей шубу. Вот он помогает ей, когда по дороге напали хулиганы. Вот он приносит письмо от матери. Чарли, это же - ее Чарли. Он играл с ней и с Никой маленькими. А потом куда-то исчез. Куда?
- Поступал в Аспирантуру, Энни! Занят был. И потом, ты ни разу не дала понять, что я нужен тебе!
Энни поняла, что давно привыкла к нему. Не как к брату или другу, глубже. Как к близкому человеку.
- Я люблю тебя так сильно, что читаю твои намерения и сопровождаю тебя. А ты ничего и не поняла, Энни!
Кстати, где письмо от матери? Она не знала, сколько реально времени прошло и можно ли это как-то определить. Но поняла вдруг, что скучает по ней, по семье, по дому. По привязанностям - всем и сразу. Она открыла письмо. Там было всего несколько строк.
«Доченька! Ты не сможешь все отменить и вернуться к точке отсчета. Но ты можешь остановиться и продолжить жить в любой момент. И способность, как мышца, атрофируется – но это может произойти только по твоему выбору. Мы все любим тебя. Мама и папа».
Слезы навернулись на глаза Энни. И она сказала лишь два слова. И мир замер.
- Я остаюсь.

«Русская селянка. Вячеслав Пьецух. Ирина Ефимович»
Москва «ЗебраЕ» 2020, 336с.
Вячеслав Пьецух «Циклы».
Москва «ЗебраЕ» / Галактика 2020, 304с.
Вячеслав Пьецух «Предсказание будущего»
Москва «ЗебраЕ» / Галактика 2020, 320с.
Подзаголовок: «Книга не только о любви» неслучаен. Отношение Вячеслава Пьецуха к столь важной теме весьма специфическое. Нет для него такого сюжета. Есть «аномалия, игры репродуктивного периода», гормоны. Это – для молодых, до 35 лет, сурово ограничивает он. «Обязательно пожар. Обойдешь эту пору – ты себя ограбишь… После 35 – строгая любовь, ориентированная на порядок, цивилизованное сосуществование. Просто на хорошую жизнь. В молодости хорошей жизни не бывает». И даже неугасаемый интерес к этому чувству не производит на него впечатления. Это все – телезрители, их и так «обслуживает целая армия сочинителей». Но влюбленность вместе с молодостью проходит, эндокринная система замолкает. Все меняется, приходит «стойкая, осознанная привязанность. Больше, чем любовь, сложнее и непонятнее».
«Русская селянка» - это сборник рецензий, отзывов, предисловий, интервью, стенограмм телепередач и даже писем не только о самом Вячеславе Пьецухе, но о своеобычных отношениях его со второй женой Ириной Ефимович.
А селянка - не только жительница села. Это и сложносочиненное блюдо, более известное как солянка, или сборная солянка.
В.В. Похлебкин в словарной статье «Селянка» пишет, что термин «солянка» «зафиксирован ещё в «Домострое» 1547 г.» В словаре Российской академии наук за 1794 год нет словарной статьи «солянка», а статья «селянка» посвящена растению: «так называются приморские и по солончакам растущие сочные травы» И только в статье «соль»: «Солянка, в просторечии селянка. Кушанье, приправленное квашеною капустою, рыбой или говядиною, ветчиною, уксусом, перцем».
Селянка по-русски, по Пьецуху – это очень сложное блюдо, это совместная жизнь.
Так что более точный эпитет для книги, посвященной им обоим, подобрать трудно.
«Русская баба – настолько совершенное существо, какое-то инопланетарное, которое таким коренным образом отличается от мужика, как птичка от верблюда. Это совсем разные существа. И поэтому на Руси они очень трудно сосуществуют. Мы слишком разные. И это вносит жуткую дисгармонию в отношения. У нас разные понятия об элементарных вещах».
Ефимович Ирина Борисовна – вдова художника Бориса Тальберга, организатор выставок. Ее детище – галерея «Сегодня». Пьецух Вячеслав Алексеевич – историк по образованию, работал учителем в школе, корреспондентом, редактором и, конечно, писатель. Их отношения начинались легко – зайдя на выставку, организованную искусствоведом Ириной Ефимович, Вячеслав Пьецух не захотел уходить и… заснул. Но просто им не было.
«Профессиональный литератор - существо, которое мыслит и пишет все 24 часа в сутки. Я и во сне пишу постоянно. Это очень тяжело. Постоянно формировать в голове сюжетные ходы, конструкцию предложения, оценивать друг перед другом эпитеты, размышлять о значении точки с запятой… Отсюда и пьянственное окаянство, между прочим. Потому что только оно освобождает. Хоть на пару-тройку часов ты престаешь мыслить. Выпил стакан – и ты такой же дурак, как и все».
Два взрослых состоявшихся человека не могут быть «простыми» или «удобными». Каждый, к определенному возрасту, накапливает опыт. Взгляды на жизнь и характер трансформируются постоянно в молодости, к зрелости приходит устойчивость и равновесие. Наверное, каждый имеет свое представление, молодость – это сколько лет, когда она заканчивается. Вот и Пьецух говорил о рубеже в 35 лет.
Сходились с Ириной они позже. У нее уже были искусство, постоянная организация выставок. Для многих ее вкус был безупречен. Книги Вячеслава она читала накануне и дарила знакомым, настолько они ей нравились.
«Он был на слуху, о нем знали, его уважали, тем более что и человек был приятный, рассудительный, умеющий философствовать не натужно, а как-то просто, что называется "по-русски". Мыслить это называется, а не философствовать», – считает критик Павел Басинский. Он же и вспоминает о «не очень удавшейся литературной судьбе».
О чем же писал русский писатель Вячеслав Пьецух, если не о любви?
«Он пишет о разном, и всегда – о главном», - утверждал сатирик Михаил Жванецкий. – «Я мог – и не сумел, а он - мог и сумел».
«Это была попытка наложить русскую классику на нашу советскую действительность. Показать, что ничто не меняется под луной, и русский человек всегда остается тем же», - мнение Павла Басинского.
«Смеховая культура Вячеслава Пьецуха заключается в изображении мелкоты жизни на любимой земле в дрянное время. Людишки, населяющие эти пространства, – знаки живого потока конфликтов и конфликтиков, милые антигерои, погрязшие в прелестях скучноватого сероватого быта. Но их можно понять и простить, потому что от них мало что зависит, хотя, если хорошенько подумать, они-то и решают всё. Писатель Пьецух не зовёт к сопереживанию (он вообще ни к чему не зовёт, кроме фундаментальных ценностей, а они оттого и фундаментальные, что сами к себе зовут), он просто добр и сердечен – по отношению даже к врагу или какому-то русскому дураку, которому больше удивляется, чем его разоблачает. Пьецуху дурак интересен своей гомерической привязкой к иррациональному, своим естеством в мире абсурда»,- это уже драматург и режиссер Марк Розовский.
«Об идиотах», - исчерпывающе говорил он сам в одном из интервью.
Часто он рассматривает, будто в лупу, людей, которых мы очень часто встречаем, но не придаем этому значения. Это учителя, бичи (так когда-то называли бомжей), слесари, уборщицы… И они имеют свой взгляд на устройство жизни.
«Основная масса наших ошибок заключается в склонности к обобщениям. Хлебом нас не корми, дай только что-нибудь обобщить.»
Его персонажи могут вызывать очень противоречивые эмоции – они живые, неоднозначные. Их мотивация порою парадоксальна. Вот, к примеру, подлец Богомолов – один из персонажей:
«Суть, повторяю, состоит в том, что мои поступки намеренны — в этом суть. Вы спросите, зачем я это делаю? Отвечаю: скучно, голубчик, ужасно скучно!..
Жизнь стала проще, покойнее, застойнее, так сказать, и от этого не просто скучно, а недопустимо скучно — упираю на это слово. И если я гражданин своему обществу, то я обязан противостоять. Но тут возникает вопрос: как? В первой молодости я был очень тщеславен, я многое видел, я очень многое насквозь видел, и, к несчастью, принимал это сквозное видение за талант. Но таланту не оказалось. Оказалось, что было только сквозное видение и тщеславие, лишенное каких бы то ни было оснований. Тогда-то инструментом противостояния я и выбрал мои поступки. Раз я такой убогий, что не в силах противостоять в масштабах народа, буду противостоять в масштабах отдельной личности.»
Хочется отмахнуться – что за доморощенная порочная философия? Да в том-то и дело, что неочевидно. Ведь Богомолов такой не один. Только мало кто способен подвести нравственную идею под откровенно неблаговидный поступок. Причем сделать это откровенно, понимая, что подлость останется подлостью. За нее и побить могут.
Есть у Вячеслава Пьецуха и «Рассуждения о писателях». Не критика как таковая, а рассуждения. Попытка посмотреть на них как на живых людей, со своими особенностями и заблуждениями, может быть. Их мы знаем из школьной программы – Белинский, Толстой, Достоевский, Шукшин, Бабель… Но какими они были людьми? Иногда говорят, что детям в школе надо рассказывать о недостатках классиков. Спорное мнение. Но взрослым - другое дело. Когда-то они были живыми, со своими недостатками и заблуждениями. И мало, кого из них при жизни считали классиками. Скорее, современники обращали внимание на их сложные характеры. Кого – за склочность, кого – за занудство, кого – за противоречивость высказываний и действий.
Вячеслава Пьецуха называли классиком еще при жизни. А как же любовь? А она у него была, хотя такой темы он и не признавал. Жили они с Ириной Ефимович открытым домом, больше полугода в году – в деревне. Она приняла на себя заботу о нем, о том, чтобы он писал. Она была для него и помощником, и критиком, и литературным агентом, и первым читателем. По его собственным словам, это больше, чем любовь, это - супружество. Много сил она приложила к тому, чтобы неоткрыто бороться с его пьянством. Образ жизни переменился, Вячеслав стал получать удовольствие от огородничества, вождения машины, домашних животных рядом. Он бросил пить.
С ним было нелегко. Ирина любила его и не жаловалась, но в интервью иногда звучала ее усталость:
- Я просто в западне. Счастливой, любовной, неважно, в какой, но в западне. Вырваться невозможно, я не могу от него оторваться. Катастрофа. И счастье одновременно… Я - женщина второго или третьего плана. До Пьецуха я была женщиной первого плана. Но когда я встретила Пьецуха, я поняла, что мы не можем состязаться на равных, кто-то должен уйти в тень. И я ушла. Тут же. Талант, гений – все.
Сейчас обоих нет в живых. Пьецух предсказал, что уйдет он раньше. Но остались 10 томов, написанных им, а еще роман об их романе «Русская селянка».

Взять в кулаки всю злость.
Сжав с ненавистью и обидой.
Перемешав с проклятьями,
Да кто вы все такие мне?

Я не хочу ругаться,
Но вы вынуждаете меня!
Пожалуйста перестаньте!
Я итак теперь одна.

Я ненавижу каждого!
Ломаете мне жизнь!
Но я сломаю вашу!
Однажды,
Когда вам станет хорошо,
Приду и воткну в вашу спину ножом!
Как сделали мне вы!
И моя злоба полна красоты.
Попробуй отобрать эти слова из моих уст.
А я вернусь!

Я пламенем горю и мои мысли
На пределе!
Скоро я помру,
А вы все этого хотели!

Вновь на крыши.
И мое сердце еле дышит,
Когда вы дружно оскверняли мое имя,
Вы знали, что меня щас не услышат.
Вы знали то, что я сломаюсь.
Словно игрушка.
Но я ей не играюсь.
Играетесь ей вы!
Ваш смех предельно полон чистоты.
«Правдивое лицемерие»
У вас подобное поведение.

Вы забрали все что находилось под замком.
Вскрыли чувства что утихли давно.
Вы знали слабые места.
И что ж…
Вы добились своего!

попробуй оттолкнуться,
тебя никто не держит.
с усмешкой слезы льются,
и голос сердце режет.

ты ведь сказал не надо,
зачем же развернулся?
зачем даешь надежду?
так взял переобулся?

ты мне твердил ненужно.
доставил столько боли.
была тебе я чужда,
а щас идешь со мною?

зачем все эти игры?
я тебе кукла что ли?
ты в рану ставил иглы,
взял поменял все роли?

попробуй оттолкнуться,
тебя никто не держит.
а слезы так и льются,
и сердце мое режут.

Я хотела бы быть розой.
Хрупкой, холодной, сухой.
Чтобы взяли меня в руки
И направили в сад за рекой.

Чтоб я повидала красоты,
Почувствовав летний зной.
Чтобы не помереть от скуки,
Ты возьми эту розу с собой.

Я хотела бы быть розой,
Но скрываясь под ней
Истощенная, мертвая муза,
Будет прятать цветок за спиной.

Она бережно и аккуратно
Защищает ее худобой.
Лишь бы розу перекрывало.
Жертвуя мрачной судьбой.

1.Когда-нибудь закончится зима

Когда-нибудь закончится зима:
Уйдёт сама, забрав мороз и стужу,
Когда поймёт, что стала вдруг ненужной,
И снега оскудеют закрома

Когда-нибудь деревья, сбросив гнёт
Холодной белоснежной хрупкой пряжи,
Зелёных сарафанчиков навяжут,
Приветствуя крикливых птиц прилёт.

Когда-нибудь ты выйдешь на балкон
И вдруг поймёшь, что ветер тёплый, южный,
И что весна, и даже шарф не нужен,
И что сердиться больше не резон...

Когда-нибудь, забудем мы слова,
Что замерзая кинули друг в друга,
Пройдёт обид безжалостная вьюга.
Когда-нибудь. Но всё ещё зима.

2. Время дождей
Время такое выдалось: время дождей.
Солнце надёжно спряталось: лей – не жалей.
То хлёсткие ливни, то морось сплошная,
И ты тоже плачешь, девчонка смешная.

Знаешь, оно не вечное – время дождей.
Обиды проходят, и, боль уменьшая,
Яркая выйдет радуга – радость детей…
Прости, позабыл – ты у меня большая.

И в чудо не веришь, и часто вздыхаешь:
Время такое выдалось – время дождей…
Время зонтов, под ними – спешащих людей,
И время девчонок, кто, сами не зная,

Мальчишкам безусым мечту обещают,
Небо становится синим, небо светлей!
А что же вода? Так вода дождевая –
Время такое выдалось: время дождей.

Ты всё ещё плачешь? Ну, хватит, родная,
И знаешь: а я без тебя исчезаю.
Время такое выдалось: время дождей:
Рядом с тобой присяду: Солнце, согрей!

3. Сапоги
А помнишь, мы сушили сапоги?
Устав от впечатлений и дороги,
Где дождик лил нам неспроста под ноги,
Ты помнишь, как сушили сапоги?

И в свете очень яркого костра,
Вне физики и вопреки науке,
Весь мир казался маленьким, а звуки
Исчезли безвозвратно до утра.

Под вечер, словно не было дождя,
Нам лунный свет протягивало небо
И звёздный хоровод, как будто небыль,
Нас окружал, с собою в даль маня.

В концерте земноводных у реки,
Был дирижёром непоседа-ветер,
А мы с тобой, счастливей всех на свете,
Походные сушили сапоги.

Димкины варежки

Два обстоятельства портили Димкину жизнь: хор и варежки. Варежки он постоянно терял, а в хор его не брали.
Димка мечтал петь. С детства. Точнее — как родился, так и мечтал. У него был прекрасный громкий бас — самое то, чтобы слышали все и всюду.
Но в хор его не взяли. Из-за вредной сестры Светки.
— Да он же петь не умеет! — ей было стыдно за брата перед подружками. А он петь умел! Просто не всяким Светкам дано понимать настоящее искусство!
Тем не менее, преподаватель Гульнара Борисовна, погладив второклассника по голове, сказала, чтобы он не обижался и приходил на следующий год.
На следующий год Светку с подружками переводили к другой учительнице, значит, Димку точно возьмут, надо только подождать.

Ждал Димка каждый день, прячась в укромном уголке в хоровом классе. Наслаждался музыкой и подпевал. Сначала про себя, потом — шёпотом. Через месяц не выдержал, и запел во весь голос.
— Тишина! — хор умолк. А Димка — нет! Не смог. Песню надо допевать до конца!
Но допеть не дали. Выгнали из укрытия, потом из кабинета.

И пошёл Димка, донельзя рассерженный и расстроенный, в раздевалку…
Тяжело вздыхая, натянул куртку, шапку, варежки. Подумал немного, снял варежки, стал натягивать ботинки, уронил варежки, поднял одну, потянулся за другой...
— Ага, прогульщик! — Светка, как всегда, появилась из ниоткуда и совершенно не вовремя.
— Что опять не так?
— Тебя Гульнара Борисовна обыскалась. Ну-ка, пошли, — крепко взяла сестра за запястье брата, и потащила его назад, к хоровому классу. Варежка осталась на полу.
— Светка, пусти, царапаешь! Меня выгнали! Я больше не буду!!! — Светка не пустила, но хватку ослабила — ногти перестали так сильно впиваться в руку.

— Гульнара Борисовна, вот он!
— Я больше не буду! — законючил Димка, — Я варежку потерял, можно пойду?
— Дмитрий, ну, как же так? У нас конкурс на носу! Ты обещал! А обещания держать нужно!
Димка решительно (и нерешительно тоже) ничего не понимал.
Обещал не приходить в класс — так и не пришёл же! Его притащили. Ну, Светочка, получишь ты у меня!

Преподаватель тем временем освободила его от шапки и отобрала варежку… В общем, когда Дима пришёл в себя, он уже стоял рядом с роялем и пел. Не своим голосом!
У него громкий бас, а не это вот мелодичное пищание!
Мир сошёл с ума.

— Робертино Лоретти, — вытирая слёзы умиления, шептала Гульнара Борисовна.
— Задавака, — шипели Светкины одноклассницы.
— Заткнитесь, — шикала на них Светка.
А музыка лилась, Дима пел, и, как всегда, не мог остановиться.

Через час, ошарашенный Димка стоял на школьном крыльце. Всё так же — в одной варежке.
По стадиону бегали ребята, гоняя мяч.
— Димон! — заорал Стёпка, — Мы тебя ждём! 5:3 в пользу Брагина! Ты обещал!

Это было правильно, это было как надо. Димка очнулся. Футбол он любил, а Брагина — терпел и люто ненавидел.
— Бегу, — крикнул так, будто боялся, что сейчас всё исчезнет, и его никто не услышит.
— На воротах Кирилл, но он всё пропускает, спасай!
Димка слушал, кивал головой, и опять впадал в ступор. Какие ворота? Он — форвард. Всегда им был.
Но послушно дошёл до ворот.
Кирилл обрадовано похлопал Димку по спине, и умчался наводить страх на соперника.

Игра для вновь испечённого вратаря закончилась так же внезапно, как и началась: прибежал Степан:
— Быстро прячься, Светка идёт!
И Димка побежал прятаться. Но попался.
— Ты опять тут? Тебе голос беречь надо, здоровье! На кого похож? Горло голое! Шапка набекрень. Где вторая варежка?
Точно! Варежка у раздевалки!
— Я сейчас, — вырвался и поспешил обратно к школе.

В раздевалке никого не было, кроме гардеробщицы. Его рукавичка валялась, где он её и уронил: у лавочки. Подобрал и, обратно, на улицу, Светка нервничает, наверное.

Светки нигде не было. Так же продолжали играть ребята в футбол, а сестра куда-то сбежала.
Ну, и ладно — зато можно доиграть. А потом сказать, что она сама виновата, зачем не дождалась.
Ребята Димке махали руками, значит он нужен!
— 5:3, не в нашу, ты где сегодня потерялся? — странный Стёпка. Впрочем, ему недавно девять исполнилось, видимо, от старости память теряет уже.

На воротах стоял Кирилл:
— Ну, ты чего чешешься, иди, забивай уже. Без тебя проигрываем.
И Димка пошёл. Точнее побежал. Всё, как надо, а о странностях он подумает позже.

В восемь часов вечера, красный от мороза и стыда второклассник Дмитрий, рассказывал маме, как это трудно: искать варежки! Полшколы обежал, полгорода обсмотрел, и только сейчас нашёл.
— И сразу домой! Ну, правда, мам! Вот они, обе!

Ну, как не поверить такому честному мальчику. И мама поверила, хоть и покачала головой. Димка начал раздеваться, разуваться и опять ронять варежки. Любил он это дело.
— Ага, наш «певец» явился! Мама, он опять в хор приходил. Громче всех пел, в углу, — это ябеда Светка выглянула из своей комнаты, — Вот что ему там надо? Лучше б мяч свой этот час гонял, на уроки время б оставалось.
Димка показал ей язык. Ух, как много хочется сказать вредине-сестре, но пока занят: запутался в куртке: руки застряли. А всё почему? Дурацкие варежки. Не пролазят. И так тянул, и этак – не лезут в рукава, и всё тут. Ещё вреднее Светки.

— Ура! Я их победил! — чемпион гордо водрузил куртку на вешалку. Одна варежка осталась в рукаве, другая — на полу, ну это — сущие пустяки, потом уберёт, сейчас надо разобраться с сестрой!

— Ты почему меня не дождалась, а?
— Ты — дурак, нет? Мы вместе пришли. Вот маме расскажу, что ты в футбол играл.
— Ах, ты…, — дальше речь справедливо рассерженного Димки была бесцеремонно заглушена громким боем часов. Папа у них обожал старинные часы. Эти приобрёл ещё до Димкиного рождения.

Часы пробили ровно шесть.
Но Димка помнил, что пришёл в восемь.
— Мама, давай часы подводить!
— Точно — дурак. Мама ещё на работе, — это Светка тихонечко выталкивала Димку из своей комнаты.
— Иди, там, на кухне я бутерброды сделала, перекуси.

На кухне Дима обнаружил бутерброды, но не обнаружил мамы.
Озадачено пошёл открывать дверь, когда в неё позвонили.
Мама, улыбаясь, обняла сына, взъерошила ему волосы и поцеловала в нос.
— Как же дома хорошо! Тепло, детки встречают. Только, варежки опять всё портят.
Димка виновато бросился поднимать рукавицу. Положил её на место, заодно достал из куртки вторую, на секунду выпустил маму из вида, а когда повернулся обратно – мамы не было. Точнее, не так: мама была, но на кухне, гремела кастрюльками. А часы показывали девятый час.

Любой взрослый бы испугался и вызвал врача. Но Димка был ещё только восьмилетним мальчишкой. Сообразительным, к тому же. Очевидное с вероятным сложить мог. И сложил.
Взял варежки, и бросил одну на пол.
— Ну, что ты застыл, это я, а не привидение, — мама уже сняла свою одежду и обнимала Светку.
Поднял варежку — Света и мама исчезли, точнее — переместились. Одна — на кухню, другая — в свою комнату.

Сначала Димка решил, что это здорово: гулять от одного себя к другому. В одном мире – играешь с пацанами в футбол, в другом – поёшь. Круто! Но после пары уроков сольфеджио, понял, что петь он больше не хочет. Пусть девчонки поют. Пришил к варежкам резинку. Как мог. Криво, но крепко. Больше не упадут!

Один вопрос остался открытым: всех ли варежек стоит опасаться? Специально ронять другие Дмитрий боялся: непонятно куда попадёшь. Вдруг, там ни папы, ни мамы, ни Светки не окажется. Как без них жить?
Потому стал аккуратным и вещи не разбрасывал, на радость всей своей семье.

Пещера была холодной. Принцесса отчаянно мёрзла.
– Включите отопление!!! – кричала она в пустоту. Не для ответа, эха ради.
– Ление-ление-лень и я, – отвечало эхо. Не для диалога, смеха ради.
Но принцесса не смеялась. Ей хотелось топать ногами и визжать на провинившихся. Но, когда вокруг ни души, смысл следовать таким желаниям отсутствовал, а принцесса всегда отличалась разумностью.
Всегда отличалась, а вчера не отличилась. Разуму дала выходной и поверила этому противному Дракону.
– Там, –сказал он и даже лапкой махнул. Принцесса зацепилась платьем за коготь и полетела.
С ветерком, как любила. Дракон только покряхтел вслед, сам-то летать не умел.
– Казнюююю! – закричала она, когда восторг сменился страхом и негодованием…
– Не помилую! Не помилую! Не помилую! – принцесса почти плакала, когда случился БУМ. Конец полёта. И свет померк.
Очнулась в пещере от жуткого холода.
– Какое же это «там»? – стучала зубами она, – Это «тут» какое-то!
– Где принц, где белый конь, где две дороги, наконец?
Ещё девочкой принцесса видела сон, где ясно было показано, что она встретит своего суженного в восемнадцать лет, на перекрёстке двух дорог. Над перекрёстком во сне летали драконы. Много Драконов.
Собственно, потому она и попёрлась к этому вредному Ящеру. Неделю пыталась добиться ответа, где перекрёсток, куда ей идти? До конца восемнадцатилетия оставались считанные дни.
Считанные-пересчитанные. Принцессой. Каждое утро считала.
+
В дыре было холодно. Вовка отчаянно злился.
Тоже мне: туристы! Завели и бросили. Мол, дальше сам. А у них, видите ли график, и маршрут через перевал Драконьего зуба не лежит. Делать такой крюк они не имеют права. Ни одно МЧС не поймёт и не одобрит…
– Да там тропа, как автострада – не заблудишься!
А Вовка взял и заблудился. Он, если что, и не такое умеет. Талант. Ха-ха.
Вот: сначала заблудился, а потом провалился. Спасибо, отцов прибор не разбил.
Отец у Володи – учёный-метеоролог. Что-то два года в своём институте разрабатывал-разрабатывал, разработал и домой притащил. Собирался на метеостанцию отнести. Да заболел. А Луна, будь она не ладна, будет не в той фазе, и вообще весь небосвод сдвинется, магнитные поля ещё 100 лет назад не вернутся… Пришлось идти Вовке – любил он отца – чудака.
Телефон не работал, вылезти не получалось. Володя стал разбирать рюкзак, в поисках снаряжения, что поможет.
Фонарь готовился сесть. Ну, не подготовился Вовка к походу – в конце концов, он просто человек. Городской.
– Ау, местное население! – заорал он просто так, чтоб тишину разогнать… без надежды, что придут-спасут.
– Ление-ление-лень и я – тут же отозвалось эхо, чтобы порадовать нежданного собеседника.
– Отопление, а не население – добавило оно девичьим голосом.
Вовка слегка опешил. Не ожидал от эха любви к узким дырам и такого симпатичного голоса…
– Я сплю? – поинтересовался он…
– В такой дубак только спать – Эхо оказалось медицински-образованным.
Вовка снял с рюкзака ледоруб, размахнулся и стукнул по стене… Чтобы отогнать видение и добыть камней… Вылезти из дыры жуть как хотелось. Много камней – выше пол….ближе выход.
Стена рухнула, не успев соприкоснуться с ледорубом… Сдалась без боя)
Принцесса упала в обморок (на то она и принцесса). Правда успела разглядеть, как из-за разрушающейся стены пещеры эффектно появляется принц… Даже уже из обморока, немного приоткрыла глаза, чтобы рассмотреть: он ли. Оказался – он. И белый конь тоже был. Маленький…
– Это – папин прибор, чудо! Сколько раз тебе говорить… не бывает у нас таких коней. – Тебе со страху показалось. Он просто белый.
– Не перебивай! – Маша, в девичестве Принцесса, топнула ногой и продолжила:
– Из обморока я встала сама. Из пещеры мы вышли вместе. Белого коня нёс ваш папа.
Домой я не захотела – почему-то стала бояться непонятных Драконов из нашего мира.
– Я бы и не отпустил такую командиршу, – проворчал Вовка, – Кто еще бы такие сказки чудесные нашим детям рассказывал?
+
Дракон в далёком королевстве, улыбаясь, отправлял ещё одну назойливую Принцессу на её перекрёсток… Работа такая у Драконов.

Гад

Неуёмный прогресс, ну и гад же ты,
Потребителя заворожил,
Изобрёл всевозможные гаджеты,
Не жалея финансовых жил.

Человечество грезит айфонами,
Игнорируя Яблочный Спас,
Но маркетинг делами смартфонными
Нас от тупости так и не спас.

Пресловутая умная техника,
Контролируя пульс и шаги,
Из любого взрастит неврастеника,
Вымогая шаги за гиги.

Нейросеть аппетитами матрицы
завлекает в искусственный мир,
Мы серьёзно рискуем состариться
Имитацией свежих чернил.

Ностальгируя фотополотнами,
Я наполненно опустошён,
Ведь когда-то нас делал свободными
Типовой проводной телефон.

Несерьёзно о несуразном

Как поэт, я сегодня умер,
Чтобы завтра родиться вновь
И разбавить густую кровь
Тишиной в суетливом шуме.

Обнажая больные рёбра,
Разгулялся в груди сквозняк.
Мне бы вверх, но запал иссяк,
А талант в лоскуты изорван.

Может, вовсе и не рождался?
Может, всё это шутовство,
И по сути давно мертво,
Что доносит собой катарсис?

Несерьёзно о несуразном -
Я могу быть предельно строг,
Лить иронию между строк
И буквально дышать сарказмом.

От хандры тяжелеют веки,
Чувство такта орёт навзрыд,
Оголтелый испанский стыд
Мой надёжный партнёр. Навеки.

Кто виноват?

Мой лиричный герой обнаглело застенчив,
Рефлекторно наивен, но всё же неглуп,
Педантичный приверженец грамотной речи,
Ну, а в точных науках фактический труп.

На досуге довольствуясь чистым экспромтом,
Инкрустируя рифмой свой внутренний мир,
Он по шею увяз в подсознании стёртом,
Без возможности выйти в легальный эфир.

Не питая каких-то особых иллюзий,
Оказавшись под натиском душных надежд,
Персонаж в самоедстве настолько искусен,
Что, того и гляди, сам себе надоест.

Одиночество гадость - ну с кем не бывало?
Парадоксом приправь и отвратно вдвойне -
Омерзительно в самый разгар карнавала
Обнаружить себя одиноким в толпе.

Словно оттиском букв на обложке романа,
Промелькнуло в сознании - кто виноват?
Кто своим разгильдяйством вредит постоянно,
Не гнушаясь салютом дешёвых бравад?

Тихий внутренний смех ядовит и раскатист,
Как бревном оглушенный, я вмиг осознал,
Что виновник постигших меня неурядиц
Притаился за гладью настенных зеркал.

Порой нужны покой и тишина,
Чтоб просто разобраться в этом мире.
В душе приливом набежит волна
И вынесет на берег, что забыла.

Что не пыталась в памяти держать,
Что в прошлом столько боли приносило.
И время оборачивает вспять
Все чувства, мысли, будто с новой силой.

Пусть пережито много. "Я сильней!" -
Кричу себе и смахиваю слёзы.
Но незаметно вдруг приходит день,
И понимаешь - кончились морозы.

Зачем воспоминанья ворошить?
Зачем реанимировать обиды?
Я выбираю жить! Счастливой быть!
Любить и утром снова солнце видеть!

Навстречу дню! Навстречу новым снам!
Себе навстречу, позабыв бессилье.

Когда твой мир летит ко всем чертям,
Ты просто вспомни: у тебя есть крылья!

***

Рыжий котенок у рыженькой кошки-
Кроха размером с большую ладошку -
Прыгает шустро, на хвост нападая:
-Видишь, я страшный!?Словлю, покусаю!

Кошка, зажмурившись, муркнула звонко.
Что же поделаешь с этим ребенком?
Пусть рядом с мамой он ловкий и смелый.
Жизни учиться - великое дело!

Маленький мальчик, увидев котёнка,
За руку маму и голосом тонким:
-Мам, ну давай заберём! Он ничейный.
Я его буду катать на качелях.

Буду с ним кашу есть, спать, чистить зубы.
С ним никому не позволю быть грубым.
Мам, я тебе помогать буду. Честно!
Знаешь, с котёнком мне как интересно?!

Мальчику мама согласно кивнула.
Кошка с тревогой на это взглянула.
А сорванец прижимает котёнка-
Рыже-пушистого солнце-ребёнка.

Вырвался он к своей солнечной маме:
-Мне там сказали, он будет "хозяин".
Я побегу! Он такой же весёлый.
Руки его пахнут вкусным и новым.

Муркнула кошка, лизнула сынишку.
-Да погоди убегать. Я все слышу.
Дай на прощанье обнять тебя, кроха.
Как же теперь без тебя будет плохо.

Мамина радость, любимый пушистик.
Тёплый родной мой комочек когтистый!
Смотрит в отчаянье рыжая кошка:
Новый хозяин унёс её крошку.

Хочется, чтоб жизнь к добру лишь менялась.
Только вот кошка без сына осталась.
Глупый котенок невольно обидел.
Маму тогда он в последний раз видел.

***

И, вроде бы, всё нормально.
И, вроде бы, всё легко.
Но кошки скребутся где-то
Под рёбрами глубоко.

Во взгляде твоём усталость.
Во взгляде твоём вина.
И в сердце сникает радость
От встречи, что так нужна.

Да брось эти все рассказы!
И новости подождут.
"Вокруг-да-окольны" фразы
Мешают в глаза взглянуть.

Встряхнуть бы тебя:
-Ну, хватит! Ты в душу мою смотри!
Была она синей гладью,
Да буря сейчас внутри.

Снимаем все маски вместе!
Здесь двое: лишь ты да я!
Пусть в этом красивом месте
Сорвём, что носили зря!

Не бойся, что станешь дальше.
Мы это уже прошли.
Нам хватит красивой фальши!
Я правды хочу. Скажи!

Бесстрашны слова пусть будут,
Как будто в последний раз.
Пусть режут, ломают, рубят,
Пусть стену крушат сейчас!

Пусть истина голой станет.
Я стойко её приму.
Присяду, вздохну устало
И дальше, как жить, пойму.

Я тоже ведь небезгрешна.
Мне тоже есть, что сказать,
Что прятала безутешно,
Что даже не знает мать.

Есть право у нас и выбор
Сегодня принять, сейчас
Друг друга, ошибки, ибо
"Мы" есть или нету "нас"!

Пусть род за спиною строем!
Поможет нам Бог, простит!
Мы души свои откроем
Во имя святой Любви.

И лились признанья долго:
Весь день и весь вечер, ночь.
И птицы совсем умолкли.
Мы сон прогоняли прочь.

А утром, за руки взявшись,
Мы встретили наш рассвет.
Друг друга, как есть, принявши,
Сказали: "Ну, что? Привет?".

Жизнь моя глупая сказка,
Или же вещая быль?
Льётся небесная краска
Синью на смятый ковыль.
Лучик на каждом растенье,
Радужка в каждой из рос.
Жизнь моя - переплетенье
Чёрных и белых полос.

*****

Мой талант не пенится как пиво.
И стихи мои не нарасхват.
Я поэтик местного разлива,
Для столичных устриц кисловат.
Критика - стеклянная посуда
Часто в мою сторону летит.
Только ведь душа моя не блюдо,
Чтобы вызывала аппетит...

*****

Я Маяковский?!
Нет,
Я выше.
(Ни его,
Ни его стихов.)

Их
Кто дробить молотками вышел
В щебень узоры слов.

Эхо
Столетних четверостиший -
Градус прямых углов.

Я Маяковский?!
Нет,
Я тише.
(Ни его,
Ни его шагов.)

***

Я уловила двадцать пятый кадр, –
В нём солнце устремляется за МКАД,
Рисуя лишь грейпфрутовый закат,
Как маки на фарфоровом сервизе.
И щурит глаз обманчиво гало́,
Дворовый куст пострижен наголо,
Из всех его не рубленых голов,
Болит одна. Он метеозависим.

А за ночь много снега намело,
Свистит снегирь в надежде на тепло,
В его груди ещё не спелый плод,
Уже почти сгорающий снаружи.
Но слышу я, как у него внутри,
Поёт Господь, играет попурри.
На небе солнце делится на три.
А значит скоро снова будет стужа.

И будут сёла, словно пустыри,
И кочегарка медленно курить,
Дворовый куст пострижен и побрит,
И до весны почти неузнаваем.
Мы будем снова жить до декабря.
Так каждый год, и проще говоря,
Мы – лишь грейпфрут в груди у снегиря.
Десятки зим созреть не успеваем.

***

Говорит черепаха богу в своей мольбе:
«Я подставлю другую щёку, захочешь - бей!
Созидатель и разрушитель в одном лице,
Вездесущ, и живёшь ты в каждом моём яйце.
Я не камень лежачий – живая твоя душа,
В колыбели-скорлупке нянчу черепашат.
Расскажи мне, насколько сладок, каков на вкус
Черепаший суп, надёжен китовый ус?
Ты во истину так хорош, справедлив, умён?
Я была здесь ещё до начала твоих времён.
Я висела средь звёзд – ни креста, ни гвоздей, ни пут.
Это мною проделан сияющий млечный путь.
Сотни тысяч галактик не жаль - забирай, владей.
Не жалеешь чужих – своих пожалей детей.
Красноухих и краснощёких, таких, как ты.
Им аквариум мал, их лишают живой воды,
Запечатывают в брелоки, цена им – грош,
За какие грехи так с ними себя ведёшь?
Но однажды с небес на землю придёшь ко мне,
Я тебя прокачу на крепкой своей спине.
И попросишь - чего до этого не просил,
Скажешь – Верую! Матушка, милая, дай мне сил!
И планету я сдвину к исходному рубежу.
Мир упал мне на спину, и я до сих пор держу».

***

Ложился снег на талый наст,
Как птичья стая,
И мой бесформенный каркас
Со снегом таял.
Стоял ты с розою ветров -
Промокший, слабый.
К несчастью ли – с пустым ведром
Ты встретил бабу?
Глядел февраль, как хитрый лис,
На наши лица.
С тобой ветвями мы сплелись -
Не расцепиться.
Но понеслись наперебой
Синичьи трели,
Все молодели. Мы с тобой
Увы, старели.
В глаза, подобные углю,
Я всё глядела,
И повторяли мы: «Люблю!
Душой и телом!».
Но наступил дождливый март,
А дальше лето,
И крови требовал комар,
А нас уж нету...
Но был когда-то снег и наст.
В тот вечер хмурый
Снеговики лепили нас
С натуры.

1. Часть души, что незрима (Маме)

Протянула к тебе — свои нити желаний,
Проложила незримые, тонкие тропы.
И теперь, в полутьме наваждения тайны,
Ты читаешь послания через пустоты.

В них и боль, и тоска, и безумные муки,
И мечты, что в сердечке живут бесконечно.
Пусть к тебе не могу протянуть нежно руки
Чтоб обнять, но в душе ты осталась навечно.

И теперь, по привычке, я снова и снова
В пустоту направляю своё подсознанье,
В этот мир — без начала, без края — без слова,
Всё пытаясь найти где-то там пониманье.

А вокруг — бесконечность: от боли — до счастья.
"Я не брошу тебя" — в детстве мне говорила.
Но коснувшись моих тонких, бледных запястий
Ты ушла, взяв с собой часть души, что незрима.

2. На пыльных полках снов

Там, неглиже, на пыльных полках снов,
Забытые шедевры и заплаты:
Разбитый шкаф, хранивший «сотни слов»,
Картина в паутине – «боль утраты»,
Застывшая над пропастью времён,
С её весьма разительным контрастом:
Где каждый был заботой окружён,
Но чувствовал порой себя балластом.

Там так легко по воздуху плывут
И облака, и птицы, и деревья,
А вдалеке дорога, лес и пруд.
Мне кажется, что детство – лишь мгновенье.
Невольно взгляд скользит туда, назад,
Года бегут, о прошлом вспоминая
Проходит жизнь, и как-то невпопад,
Меня влечёт «живая кладовая».

На стенке – потускневшие рога,
Шкатулки, три сервиза, статуэтки,
Покрытая налётом курага,
Книжонки возле старенькой кушетки.
И, как в бреду, забытая молва,
Подобно той из прошлого, из детства,
Времён, когда ещё была жива
Моя семья. Осталось лишь наследство.

Но сердце будоражит этот хлам!
В кладовке аромат, как в доме ветхом,
Вокруг царит чудовищный бедлам,
Обломки посыпает время пеплом.
Залезу в эту щель, как в щель в полу,
Раскрою много тайн, чужих секретов,
А в дальнем, юго-западном углу
Немало для себя найду ответов.

Там в тишине, в янтарном огоньке,
Как призрак, находящийся на грани,
Мелькает тень в своей ночной тоске,
Но не находит выхода в тумане.
Я – как читатель на страницах книг
Истории, писавшейся веками.
Листаю в мыслях памяти дневник,
И вижу вновь родных перед глазами.

3. Катарсис

Солнце идёт к закату,
Шлейф оставляя в небе.
Ближе к окошку сяду,
Сброшу с сердечка цепи.
Вытру свой грим салфеткой,
Сделаю десять вдохов.
Где-то поют "Ранетки",
Но не в моей эпохе.

Где-то гитары звуки,
Запах ватрушек свежих,
Мамы и папы руки,
А во дворе — орешник.
Где-то костёр на даче,
Сердце открыто, цело...
Там я смеюсь и плачу
Искренне, как умела.

Путь мой сейчас банален,
Краски смешались в кляксу,
Роршаха тест провален,
Кто-то внутри напрягся.
Внутренний мой ребёнок
В шоке от этой жизни...
Где ему взять силёнок
Не очерстветь до тризны?

Люди, как шелкопряды:
Всюду плетут интриги,
Редко плюются ядом,
Часто меняют лики.
Ткут из своих понятий,
Чьих-то шаблонов ветхих
Личность мою, и кстати,
В цель попадают редко.

Снова внутри зажимы
Их бы убрать оттуда...
Я не хочу быть мнимой,
Штампами жизнь окутать.
В общем устала малость
В душной коробке блочной...
Где-то на полке "самость",
В Богом забытых строчках.

Тексты мои — лекарства
Лечат от всех страданий.
"Здравствуй, мой друг, катарсис —
Клинер душевных зданий".
Вымыл ты вновь до блеска
Мысли мои и чувства.
Тяжесть и боль исчезла,
Вылилось всё в искусство.

Еще не сочиненное сегодня...

Страницей книги распахну окно -
Как новую главу в душе и в мыслях.
Осенний ветерок веретеном
Кружит, в клубок сворачивая листья.

Луна чадит лучиной... Посмотри -
Едва видна сквозь серой тучи ветошь.
А осень вяжет пышные ковры
Из хрупкой пряжи солнечного лета.

Меланж листвы оттенками богат -
Не.отвести восторженного взгляда.
На плечи бросит старый добрый сад
Ажурную косынку листопада.

Не дочитала несколько страниц
Остросюжетный очерк межсезонья.
А дальше? Дальше белоснежный лист
Еще не сочиненного сегодня...

Ловлю послание луча

Мой город в плен взяла зима...
Деревья в ледяных доспехах
Спят постовыми... С гулким эхом
Напрасно спорит тишина.

Беззвучно высажен десант -
Летят снежинок парашюты.
К утру - белым-бело повсюду
Лишь окна розовым горят.

А я, скучая по теплу,
Ушла в глубокое подполье
И посыпаю наледь солью -
Как будто диверсант в тылу.

Ловлю послание луча:
Разбив морозный щит на окнах,
Разбавил душный сумрак комнат,
Коснулся ласково плеча...

На стеклах иней побеждён
И, отступая, тихо тает...
Всё хорошо, я точно знаю,
Коль теплится в душе огонь...

По разные стороны баррикад

Мы - по разные стороны баррикад:
Ты теперь иностранец и русофоб
И забыл, как лет ***надцать тому назад
Выбирал только русских себе зазноб.

Наш роман был заранее обречён -
Но любовь в самом деле бывает зла.
Потому и горело так горячо,
И на память осталась одна зола.

Не хочу вспоминать... Но былое мне
Не забыть и не вычеркнуть из судьбы -
Как урок, как прелюдию к "не-войне",
Что ведут против "рашки" твои тылы.

Мы - по разные стороны баррикад:
Раз предавший - предаст много раз потом.
В наши дни, как столетья тому назад,
Разгорается битва Добра со Злом.

Новый год «Последнего пути»

Фельетон

Морозное ноябрьское утро не предвещало никаких неожиданностей. Народ привычно спешил на работу или по делам. Мелкий дождь, временами переходящий в снег, красноречиво намекает, что скоро зима, а значит, и Новый год не за горами. Праздник этот Сан Саныч, владелец магазина ритуальных товаров «Последний путь» не любил. Не повод идти на кладбище. Разве преставится кто неожиданно или день памяти кого-нибудь случится. Зайдут за венком, букетом или лампадкой со свечами. Было почти девять, он катастрофически не успевал открыть лавку в обозначенное на вывеске время, но не спешил торопиться. В отличие от других торговых точек, в ритуальных лавках столпотворения не наблюдалось. В ожидании нечастых посетителей он коротал рабочие будни, разгадывая кроссворды и ребусы, и мог бы обыграть всех знатоков и любителей этих интеллектуальных игр, если бы такие проводились. Тренировал смекалку и даже не догадывался, что судьба уже приготовила для него необычное испытание на сообразительность.

Свернув в переулочек, где находась его лавка, он увидел молодого человека с прозрачной папкой в руках. Решив, что это покупатель, Сан Саныч прибавил шаг.

— Здравствуйте. Чем могу помочь? Умер-то кто- мужчина, женщина? Сколько лет? Или просто день памяти? — привычно поинтересовался он, открывая ролл-ставни, за которыми обнаружилась деревянная дверь.

Молодой человек поежился и тряхнул головой, как будто стряхивая плевок в его сторону:

— К счастью, все живы-здоровы.

Во взгляде Сан Саныча читался немой вопрос «какого черта тогда спозаранку сюда припёрся?», но он не успел его озвучить. Гость ответил на него, не дожидаясь, пока собеседник его задаст:

— Вам письмо из городской администрации. Адрес электронной почты вы не потрудились предоставить в мэрию, вот и пришлось доставлять его лично. Распоряжение украсить витрину торговой точки и фасад к Новому году, — пояснил курьер, доставая из папки листы формата А4, скрепленные степлером, и протягивая их адресату.

Удивление во взгляде Сан Саныча сменилось недоумением:

— Интересно, как вы себе это представляете? В мой магазин люди приходят не веселиться…

— Ну, вот вы их и развеселите…

— Может, еще карнавальные наряды для почивших прикупить? Для тех, кого в новогодние праздники хоронить будут… — съязвил владелец ритуальной лавки.

— Вам лучше знать. К распоряжению мэра прилагается инструкция с рекомендациями. Только учтите, украсить лавку нужно до завтра. Иначе штраф за невыполнение требование администрации города, — строго подчеркнул нежданный гость и, пожелав застывшему в прострации хозяину лавки удачи, покинул обитель скорби и печали.

Оставшись один, Сан Саныч принялся изучать инструкцию, которая гласила, что украшения витрин, вывесок и фасадов должны быть исключительно в золотых, серебристых, красных и синих тонах. Допускалось мастерить новогодние инсталляции, используя гирлянды, большие декоративные игрушки, надувные фигуры сказочных персонажей. Сан Саныч тяжело вздохнул, закрыл лавку и отправился в располагавшийся неподалеку супермаркет за новогодними украшениями.

Выбор был более чем богат — обвитые светящимися проводами огромные елочные шары, фигуры животных, надувные снеговики… Всё это украсило бы любую торговую точку, но никак не подходило для его ритуальной лавки. Он представил широко улыбающегося Санту с мешком подарков за плечами, как бы влезающего в окно витрины его «Последнего пути» меж образцами надгробных плит…

«Аха, Санта Зомби… Бррр… Это не Новый год, это Хеллоуин какой-то получается…», — отчаялся Сан Саныч.

— Вам помочь выбрать покупку? — заметив замешательство покупателя и понимая, что этот обязательно что-нибудь купит, к нему подошла девушка-консультант.

— Буду признателен, — выдохнул Сан Саныч.

— Окей. Выбираете украшение для дома, для сада?

— Витрину нужно украсить… — пояснил владелец ритуальной лавки и поспешил добавить, — украшения должны быть обязательно серебристого цвета, красные и синие.

Продавщица уже несла ему огромные часы с застывшими стрелками на цифрах 11 и 55:

— Думаю, это то, что вам нужно. Они как раз серебристые. И украшение, и фотозона. Уверяю вас, покупатели около них в очередь выстраиваться будут, чтобы сфотографироваться.

— Аха… На фоне венков с обещаниями «помнить вечно» — намек, мол, недолго вам осталось… — скептически пробубнил Сан Саныч, — Идея хорошая, конечно, но моих покупателей она, скорее, возмутит, нежели обрадует.

— Ну, хорошо. А что бы вы сами хотели?

— Что-нибудь нейтральное, неброское…

Девушка взглядом указала на светящихся оленей из проволоки, но странный покупатель отверг и это предложение:

— Аха, намек на реинкарнацию… Нет, нет, не подходит. Что-нибудь менее броское, почти незаметное.

Сан Саныч остановил свой выбор на обычных елочных гирляндах и игрушках указанных в инструкции цветов. Итак, первый ребус решён. Но оказалось, самое сложное ещё впереди.

Согласно инструкции, обязательно должна быть украшена вывеска. Пластиковую чёрную доску над витринами можно было украсить только гирляндой. Цеплять шары было не к чему. Справившись с задачей, Сан Саныч спустился с лестницы, чтобы внимательнее рассмотреть результат своих творческих изысканий. Некогда мрачная черно-серая вывеска с большими белыми буквами «ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ» и поменьше чуть ниже «магазин ритуальных товаров» радостно переливалась всеми цветами радуги. Художник сплюнул и полез снимать неуместную неземную красоту.

Решил натянуть гирлянды по периметру витрин, и вскоре они засияли порталами в потусторонний мир, бросая тусклый свет маленьких лампочек на весьма специфические товары. Разозлившись, Сан Саныч вынужден был вернуть витринам прежний скорбный вид.

Однако фасад нужно было обязательно украсить. Иначе штрафа не избежать. А дела под Новый год итак всегда идут ни шатко ни валко. Сан Саныч присел на ступеньки крыльца, практически опустив руки и не зная, как решить дилемму с украшением ритуальной лавки.

— Мама, смотри — ёлки! — радостно сообщила родительнице проходившая мимо магазина девочка, — Давай купим!

Маму передёрнуло.

— Это уже украшенные ёлки. Значит, их уже кто-то купил и украсил. А мы же с тобой сами хотели елку нарядить, да? Пошли, — женщина привычно выкрутилась из неловкого положения и поспешила поскорее увести от этих «ёлок» принявшуюся недовольно хныкать дочку.

«Точно! И как я сам не догадался! Воистину, устами младенца глаголет истина…» — подумал Сан Саныч. Решение дилеммы пришло неожиданно, как бы само собой.

Вскоре у фасада ритуальной лавки с траурной вывеской «Последний путь» стояли похоронные венки, увитые не только лентами с обещаниями «помнить вечно» и украшенные не только соцветиями гвоздик и роз. По еловым веткам шустро бегали разноцветные огоньки электрических гирлянд, а сдержанное однообразие соцветий разбавили яркие ёлочные шары…

***
У господа Бога спросили намедни:
«Зачем на Земле создаёте Вы бедных?».
Ответил достаточно точно и просто:
«А чтоб был контраст, и возможность для роста».
Спросили: «Зачем создаёте Вы хворых?».
Сказал: «Лишь у них есть в душе мощный порох».
«Зачем нам несчастные?». «Те — для покоя.
Они тормозят богачей и здоровых».
«Зачем нам ублюдки?». «А это — для фарса,
И чтобы Земля отличалась от Марса».
«А если вот так у нас всё совершенно,
Зачем тогда Вы нам, господь всезаконный?».
«А я — по причине, что во всей вселенной
Нет больше того, кто вам это напомнит».

***
Если я разобью своё сердце,
Я его посажу у крыльца.
И лишь ступит весна в окрестность,
Расцветут у порога сердца.
Каждый гость или каждый прохожий
Будет чувствовать пряный цвет.
Каждый станет добрей и моложе
И немного глупей. А я — нет.
Ранним утром своими слезами
Буду я поливать их букет,
Чтобы все становились друзьями,
Чтоб влюблялись сильней. А я — нет.
Но когда шепнёт осень сипло,
Я сорву с их куста одно
И припрятав себе под свитер,
Вновь пойду искать новый дом.
Там я буду хранить бережливо
Очага обаятельный свет.
Там я буду родной и счастливой.
И любимой навек. А ты — нет.

***
Ты все время думаешь не о том,
У тебя на уме, то дела, то романтика.
А представь, каково это - стать китом
И затеряться в водах Атлантики?
Среди степей прорастет нежный клевер,
Покинув юг и покинув север,
Я пролетаю над травами ланью.
Ты можешь молчать, тебе это странно.
И ты можешь, конечно, не верить,
Но я вселяюсь в душу медведю
И ставлю след большой белой лапой,
И весь мир мой с востока по запад.
Вот представь, ты будешь могуч и велик,
Ты рвёшься в скалы пушистым барсом…
Каково это - знать звериный язык,
Если наш человеческий знаем ужасно?
Или, оступившись с обрыва, случайно
Распахнуть свои крылья и стать чайкой,
Пролететь гребни гор и зелёные фьорды…
И упасть в серебристо-чёрную воду.
А там конечно же, стать китом.
И пока ты ищешь в всем причину,
Я признаю, что весь мир - мой дом,
Вдыхаю волны, и углубляюсь в пучину.

***
Тёплое парное молоко,
Старенькие домики-избушки.
Курочки-наседки: "Ко-ко-ко!"
С пылу, с жару мягкие ватрушки.

Колосится поле за рекой,
Через реку перекинут мостик,
Пó полю бежит, дрожит Косой,
И мелькает меж пшеницей хвостик.

Где-то вдалеке темнеет лес.
Шапками деревья-исполины
Достают, как будто до небес,
До вселенной самой сердцевины.

Унесёт дорога-стëжка вдаль,
Ослепляя яркими огнями.
Бесконечной лентой магистраль
Под колёсами машин легла коврами.

Гул проспектов, визги тормозов.
Небоскрёбы бликами сверкают.
Суматоха шумных городов,
Ни на миг в тебе не умолкает.

Горы, реки, степи и моря,
Церкви, парки, площади вокзалов -
Наши маяки и якоря,
В веренице яростных оскалов.

Сколько не кляни и не ругай,
Ты нам даришь истинные крылья!
Если на Земле бывает рай,
То он точно здесь - моя Россия…

***
(Впечатления. Фортепиано на Маяке в Мержаново Ростовской области)

Мама. Я видела море.
Фортепиано плачет…
Его разберут на "сторис",
Клавиши - на удачу.
Шторм умывает солью
Хрипящие чахлые доски.
Фортепиано. У моря.
Без надежды. Без лоска.
Устало от глупых взглядов,
Ему бы с обрыва в волны
Падать… и падать…. Падать…
Мама. Я видела море.
Фортепиано рассохлось.
Волнами не упокоено,
Обезображено солнцем.

***
Солнечный круг набирается тёплым светом,
Травинки потянутся бережно после сна.
Нет ничего нарядней на шаре этом,
Чем молодая, юная дева-весна.

Нет ничего привычнее и роднее,
Свежего запаха, пробившейся почки листвы.
И тебя, и меня наполнит и обогреет,
Предвкушение наступающей русской весны.

Не в свои сани
«Не садись в эти сани, девочка, не твои» –
Убеждали врачи после теста на фэстриол.
Это горе, поверь, не делится на двоих,
Да сегодня не страшно – всего лишь один укол.

А мужчины бегут, увы, от таких проблем.
Твой – не хуже, не лучше, нормален и без затей.
Глупо, ранние вы. Подумай, рискуешь всем!
Нарожаешь попозже здоровых для вас детей.

Улыбалась блаженно, хмурила резко бровь.
Восемнадцать всего, чем тут веру убьешь в любовь…

«Не мои были сани, Господи, ну зачем
На красивые сказочки юности поведясь…»
Начинается утро жестко, без лишних сцен.
Ведь за стенкой мычит двадцать лет человек дождя.

Это в фильмах он мил, спокоен, в болезни – крут.
И пешком – пол страны, и не надо ему коня.
А в реале – жесткий, бессильный, бессонный труд,
Чтобы завтра, возможно, он мамой назвал меня…

Размышляла устало. Просила себя – держись.
Тридцать восемь – не возраст, а мука длиною в жизнь.

Залезай в эти сани, деточка, и садись
Рядом с мамой. И пусть возмущенно потом галдят!
Небо звездами – в пояс, ветер, мятежность искр.
Мы поищем любовь, хорошо, человек дождя?

Да, сегодня не страшно – нужен один укол.
И весь мир – разноцветный, в нём мальчик умом берёт
На уроках! Позже – он будет гонять в футбол…
Залезай в эти сани, хороший мой, и – вперед…

Не поймут, осудят. Не надо, себе – не лги.
Хрупок лёд в полынье и круги по воде.
Круги…

Монолог Одиллии
Солнышко милый мой, с трепетом думаю: ты пропал.
В этих мелодиях осени хочется быть – людимым.
Нужно сезон закрывать и давать королевский бал!
Верь мне, пожалуйста – будет он лебединый.

С белой обманщицей начат напрасно порочный круг
К разным утехам, где тайное станет явью.
Солнышко, милый, прости, но из этих красивых рук
Все уходили в траву с неземной печалью.

Солнышко милый мой, веришь – прощались, прощали всё!
Каждое слово, всем сердцем приняв на веру.
Что она может, холодная, словно снега Басё?
Странная помесь наивности и гетеры.

С нею не станет желанной и страстной твоя постель,
Будет по кругу водить – вызывая жалость.
Солнышко милый, посмотришь – шумит за окном апрель
А у любви придыхание задержалось.

Солнышко милый мой, ей, ты – всегда будешь только принц!
Нет – не любовник, не муж. Идеал, икона…
Может быть, все же увидишь, что возле твоих границ
Черная лебедь ломает судьбы законы.

Страстная, знойная, вечно живая что в кровь, что в плоть!
Верой и правдой готовая быть рабыней!
Солнышко, милый, позволь же тебе приколоть
Черное перышко лебеди без гордыни…

Солнышко милый мой, выберешь, знаю, иной ответ.
Снова столкнутся миры в боевом безделье.
Черный… такого природе не знают, не терпят, … нет
Белый… что и через вечность разит похмельем…

Поздно потом будет плакать, стрелять, умолять, страдать…
Разочарованным, примешь своё сиротство…
Солнышко, милый… ты – выбрал, я – вижу: «пропал»… «пропасть»…
Хочешь, кричи здесь, а хочешь опять юродствуй…

Солнышко милый мой… милый мой… что ты? Ну как же так?
Пал мой отец … помутнело на небе солнце…
Слышу как рифмы и ритмы, пуантом вбивая в такт,
Белая лебедь надменно теперь смеется…

***
В сезонное «сейчас» пришла зима без снега.
Як культавае “чэ” у вычварны матыў.
И ровно пять секунд от травли до побега
Отчетливым смешком – наградой за стихи.

А дзесці снег ідзе… ўсё наканавана
И имя и судьба, и муха в янтаре.
Паслухай, я спяю пракураным сапрана
О том, что мелкий дождь наивен в декабре.

І зажуруся зноў, як быццам – вінавата,
У тым што снег ідзе не зараз і ў прасак…
В том, что мою строфу, за грешное – расплату,
На разных языках заставят написать.

Потребую счета, сочту себя капризной,
Зайдуся ад сумы, ўздыхну ад дуракоў…
И выйду вместе с той, раздвоенной отчизной,
Где ты всегда чужой, в любом из языков…

Вдали от суеты
(сонет)

Вдали от праздной суеты
Я отыскал уединенье
В бору меж сосен, под их сенью,
Где тишина ткала холсты

Из птичьих трелей и листвы,
Едва от ветра шелестящей,
Вплетая аромат пьянящий
Созревшей в чаще сон-травы.

В круженье запахов лесных
И редком скрипе крон высоких
Я много образов глубоких
И мудрых истин здесь постиг.

Благодарю лесной приют
За то, что полон мой сосуд!
***

Ночная идиллия

Покрытое лунной эмалью,
Спит зеркало глади речной,
И дымкой туман воспаряет,
Вокруг навевая покой.

Умолк до утра птичий клёкот,
Лишь лодки привязанной хлюп
В тиши, и русалочий шёпот,
Зовущий в бездонную глубь.

А над головою созвездья
Ярки, и манит Млечный путь...
Собрать бы пыльцу их соцветий -
На память о прожитом лете...
В осеннем туманном рассвете
Не утонуть!
***

Ночная прогулка

Повеял лес ночной прохладой,
В нём сумрак полон тишины.
В прогалинах вершин косматых
Мне звёзды яркие видны.

А сосны дремлют неподвижно –
Как строг их вид во мгле немой!
Ни скрипа здесь, и еле слышен
Собачий лай в дали ночной.

Среди корней змеится морок,
Струится медленно в овраг,
И я взбираюсь на пригорок,
Невольно ускоряя шаг.

По небу бродит тусклый месяц
И жалок свет его, и хил,
Так близко он, но кроны леса
Едва собою озарил.

В блаженной неге дремлют сосны –
Здесь время встало на покой
Перед ним, безмолвствующим грозно,
Весь шум стихает городской.

Двадцать пятого мая 1913 года день выдался солнечный и ветреный, с небольшой облачностью. Облака быстро проплывали, меняли форму и исчезали в бездонной лазури неба. Озорной ветер пускал волну по густой траве, покрывшей все холмы и пригорки. В воздухе царила атмосфера праздника.
На Вязовую гору высыпал народ. У развёрнутой палатки гудели на все лады людские голоса, царила толчея. И не мудрено, ведь там подавали горячий чай из пузатых медных самоваров, а к чаю можно было прикупить ещё тёплые калачи да свежие пряники. Толпился народ и на другом берегу: все готовились стать свидетелями открытия долгожданного железнодорожного моста через Волгу. Этот мост назвали Романовским - в честь трёхсотлетия правящей царской династии.
Журналист из «Поволжской были» Филимон Загорайко затесался в толпу, стараясь не упустить ничего интересного. Его светло-голубые глаза постоянно бегали туда-сюда, выискивая что-нибудь полезное для будущей заметки, а уши, торчащие из-под жиденьких рыжеватых волос, смешно шевелились. Из кармана удлинённого твидового пиджака он достал блокнот, похожий на небольшую книжицу в потёртом кожаном переплёте. Блокнот был прошит грубой льняной нитью и закрывался на два ремешка с округлыми медными пряжками - они блестели на солнце, привлекая внимание к потёртой коже и потрепанным краям бумаги. Следом за блокнотом писака извлёк остро заточенный огрызок карандаша немецкой фирмы «Staedtler», на котором блестела четвертинка луны. Дело оставалось за малым – добыть материал!
Сперва внимание журналиста привлекла разновозрастная кучка местных мальчишек. Те сильно шумели. Прибившись к ним, он услышал, как ребята спорили: рухнет ли мост, когда по нему поедет поезд, или выдержит. Долговязый парнишка, верховодивший всей этой компанией, предложил сделать ставки и стал собирать гроши со спорщиков, явно намереваясь поживиться на этом деле.
Ушлого пройдоху звали Даня. Загорайко поинтересовался у него: «А сам-то что думаешь, рухнет мост али нет?» Парень в ответ пожал плечами и прогудел с хрипотцой, будто заправский священник: «На всё воля Божья!»
Покинув галдящих пацанят, ловкий писака очутился возле толпы мужиков. Их вид и разговоры выдавали журналисту торговцев из зажиточного крестьянского сословия. Мужики были пузатые, краснощёкие, бородатые, в косоворотках, подпоясанных расшитыми кушаками. Головы их покрывали картузы. Они радовались, что «таперича господа уже не будут иметь таких барышей, какия они лупили с народа за провоз на пароме», и что не придётся, как в прошлые годы, терять груз в ледостав.
Говоря о «господах», торгаши имели в виду акционеров Московско-Казанской железной дороги. Надо заметить, что владельцы «железки» в то время получали солидный куш за перевозку людей и груза по реке. Её стоимость бралась дополнительно к проездному билету по железной дороге. В монаршей канцелярии регулярно обнаруживались жалобы купцов на дороговизну перевозки, порчу не переправленных вовремя товаров и убытки. И хотя хозяева железной дороги регулярно распространяли обещания о скором строительстве моста, тем не менее, им было куда выгоднее содержать небольшой флот, чем затевать большую стройку и терять дополнительный доход с реки.
Отойдя от мужиков, газетчик пытливым взглядом зацепился за молодую крестьянку, понуро стоявшую на берегу реки в окружении пяти маленьких ребятишек. На голове у бабы был повязан чёрный вдовий платок. Она с тоской смотрела на реку, тихо шептала молитву и крестила мост. Двое ребятишек постарше, сложив руки на груди, молились вместе с матерью, а малыши испуганно жались к подолу её широкой юбки.
Подойдя к вдовице, Загорайко выяснил, что та звалась Глафирой. Разговорив опечаленную крестьянку, он узнал, что полтора года назад её муж Степан подался на заработки. Ему удалось устроиться разнорабочим на строительство моста. Но радость продлилась недолго: холодным ноябрьским днём в дом пришла страшная весть о гибели главы семейства… Накануне открытия моста покойный явился во сне к супруге и попросил прийти на берег, чтобы помолиться за упокой его души. Послушная воле мужа, Глафира привела детей на берег помянуть отца. А мост она крестила затем, «штобы не рухнул, батюшка, и ныне, и присно, и во веки веков!»
Филимон внимательно выслушал рассказ Глафиры, сочувственно вздохнул, глядя на пятерых сирот, но записывать её слова не стал. Нет, ему не жаль было окончательно исписать карандаш, но он прекрасно осознавал, что даже если запишет эту историю в свой блокнот, то строгий редактор не даст ей ходу.
«А сколько таких вдов льют тут слёзы?» – с горечью подумал журналист, вспоминая о давней трагедии, писать о которой никому не позволяли, дабы не портить репутацию строителей и владельцев железной дороги. А ведь 22 ноября 1911 года случилось страшное: пять опор моста рухнули в одночасье. Люди, работавшие на берегу вспоминали, что первый ледостав случился на реке в начале ноября, а середины месяца пришла оттепель. 22 ноября река вскрылась и возведённые «быки» обрушились под напором начавшегося ледохода. Рабочие, трудившиеся на строительных мостках, попадали в реку и уже не смогли выбраться: кого унесло сильным течением, кого придавило частями мостовых опор. Газетам разрешили сообщить о пяти погибших, тогда как счёт шёл на десятки людских душ, многие из которых были поденщиками. Их строительная контора умышленно не учитывала, а стало быть, и не считала нужным упоминать в хронике происшествий...
Воспоминания о трагедии и необходимость молчать о ней тяготили Филимона Загорайко. Однако уже через мгновенье его невесёлые думы развеял оглушительный гул первого поезда, въезжавшего на Романовский мост. Совсем скоро к грохоту колёс, отбивавших ритм по новеньким шпалам, добавились свист гудка и оглушительные крики «Ура!» с обоих берегов Волги.
Жизнь продолжалась.

Старожилы рассказывают, будто случилась в начале прошлого века одна история. Леса вокруг Паратского затона* были знатные, рядом неспешно протекала Волга, по которой туда-сюда скользили суетливые судёнышки рыбаков, ползали громоздкие баржи и важно ходили величественные корабли речного судоходства.
Всё для делового человека под рукой, вот и положили французские коммерсанты глаз на паратские земли, решив тут два завода построить. Место им показалось очень выгодным: речной путь развит, работают частные мастерские, суда на ремонт заходят постоянно, а на холме, поросшем лесом, можно обжиться и посёлок заложить.
Однако в те поры законы не позволяли иностранцам царские земли скупать, потому хитрые французы создали с нашими купцами Волго-Вишерское акционерное общество, и через него выкупили у царя восемьдесят десятин земли. Внизу стали заводы строить, а на горе – возводить одноэтажные кирпичные постройки, наподобие бараков, которые в народе скоро прозвали «Французским кварталом». На чёрную работу брали из местных жителей, а инженеров, чтобы стройку контролировать, из Парижа привезли.
Был среди иностранцев молодой проектировщик по имени Жан. Видимо, недавно институт закончил да приехал опыта набираться. Кучерявый такой, кареглазый, на русском прилично изъяснялся, только картавил сильно. Работа над постройкой заводов кипела, и большую часть времени французы на объектах проводили, а обедать и ужинать ходили в паратский трактир.
Однажды этот Жан возвращался с обеда на стройку, да уж больно пить захотел. Подошёл к колодцу, а там местные девушки, что по воду пришли, кружком стоят и о своем, о девичьем беседуют. Вот он на картавом русском и просит: мол, воды мне подайте! Девушки засмущались, кто отвернулся, кто лицо платком закрыл, а одна не побоялась – поднесла ему воды в черпаке. Утолил француз жажду и спрашивает: как зовут тебя, красавица? Та не ответила, только глазами грозно сверкнула и пошла прочь от колодца.
Но, видно, крепко она пареньку в душу запала! Как ни гонит он прочь от себя её образ, а тот всё перед глазами стоит. А глаза-то у красавицы – чёрные, как бездонное ночное небо. Нырнул в них Жан, да вынырнуть не смог. Вот и стал он каждый день из трактира мимо колодца ходить, чтобы милую увидеть да её имя разузнать.
Немного времени прошло. Девушки, что у колодца воду набирали, уже привыкли к французу: лиц своих не скрывают, кто улыбается, кто хихикает, между собой перешёптываются. И только одна девица хмурится, молчит и своего имени не называет, да ещё и подругам запрещает с французом говорить. А у Жана сердце так и горит огнём!
Но недолго продлились его страдания. Как-то на стройку прибежал деревенский мальчишка и стал Жана спрашивать. Был этот мальчишка сиротой, с малолетства сам себе пропитание добывал. Заметил он, что француз возле колодца частенько задерживается да у одной сельчанки имя спрашивает, вот и решил подзаработать. Когда привели его к французу, тот удивился: «Тебе, мальчик, чего?» А пацан глазёнки прищурил и выпалил: «Дашь монетку, и я тебе скажу, как её зовут!» «Кого?» – недоуменно протянул француз. «Ну, девушку, что своё имя скрывает», – улыбнулся мальчишка. Сердце юноши ёкнуло, он быстро достал монетку и протянул её мальчишке. Тот схватил денежку, и подмигнув французу, радостно крикнул: «Её зовут – Нур!» «Нур », – улыбнувшись, повторил Жан.
На другой день наш герой, по обыкновению, шёл с обеда на стройку и увидел, как его красавица уже уходит от колодца с полными вёдрами. «Нур!» – окликнул он её. Девушка остановилась и оглянулась, чтобы узнать, кто её зовёт. Очень удивилась, что заезжий француз позвал её по имени, строго посмотрела на него и спрашивает: «Откуда узнал, как меня зовут?» Жан простодушно ответил, что ему сказал деревенский мальчик, и предложил девушке донести вёдра. «А ты настырный!» – вздохнула она и, отказавшись от помощи, пошла домой.
Француз огорчился отказу, но решил не отступаться и, каждый раз завидя свою Нур, продолжал звать её по имени и пытался завести разговор. С месяц, почитай, девушка избегала Жана, но настойчивость и обходительность молодого инженера заставили поверить в его искренность, и дрогнуло сердце гордой дочери Волги. Вот они уже и здороваются, вот она подаёт ему воды в черпаке, вот они и смеются, а затем и прогулки начались с беседами. Так постепенно и возникло у них глубокое чувство. Теперь уже Нур при виде Жана дарила ему свою улыбку, и глаза её светились любовью. И называла она его любовно, на свой манер: «Джан**», а он рассказывал ей про родную Францию и обещал показать Париж.
Да только кто ж даст им быть вместе? Нур росла в семье местного старосты, мусульманка по вере, а Жан – католик! Молва людская разнеслась быстро, а вера встала между ними непреодолимой, каменной стеною. Отец Нур как узнал, что француз на его дочь «виды имеет», тотчас просватал её вдовому купцу из Казани, своему дальнему родственнику. Жан, узнав, что любимую выдают замуж, попытался увидеть её и уговорить на побег. Да куда там! Нур заперли в доме, а дом постоянно охраняли её дяди и братья. Отец, угрожая проклятьем, вынудил дочь написать Жану прощальное письмо. Его французу передал тот самый, уже знакомый обоим влюбленным мальчик-сирота, которому не впервой было выполнять мелкие поручения старосты.
Прочитав письмо, несчастный Жан не находил себе места. Понимая, что не в силах спасти возлюбленную от навязанного ей брака, убитый горем юноша покинул волжские берега и уехал на родину. Узнав об этом, родные девушки обрадовались, посчитали, что ей теперь некуда деваться, и перестали запирать её в доме. Однако Нур не смирилась с потерей любимого и не захотела выходить замуж за старого вдовца. Незадолго до свадьбы ушла она тайком из дома и пришла на крутой берег Волги. Сбросив с себя кафтан и платок, раскинула Нур руки и с криком «Джан!» кинулась в волны реки.
С тех пор Нур никто не видел. Одежду нашли на берегу и сказали отцу, что его дочь утопилась... Только не спал в ту ночь один мальчишка, тот самый пронырливый деревенский сирота. Он рассказывал, что ходил тайком на берег реки – высматривать водяных, а вместо чудищ увидел, как Нур падает в реку. Мальчишка клялся, что девушка, едва коснувшись воды, превратилась в большую белую чайку и с горестным криком «Джан!» понеслась над гладью реки.
Правду сказал мальчишка или выдумал, кто знает, только в надрывном крике кружащих над Волгой чаек и впрямь можно расслышать: «Джан, джан, джан!»
___________________
* До 1897 г. Кабачищенский затон, после оф. Паратский затон – посёлок, возникший на левобережье Волги в 37 верстах на запад от Казани. Впоследствии был объединён с селом Гари в большой рабочий посёлок Зелёный Дол при одноимённой железнодорожной станции. С 1932 года оф. – город Зеленодольск.
** В пер. с тат. – душа.

СОБАКА
На тропинке вблизи оврага,
Где недолго и до беды,
Окровавленная собака
Оставляла свои следы.

По морозу, да без обувки,
Псина молча чертила нить –
И следы превращались в буквы,
Не начавшие говорить.

Я ни разу не измеряла
Глубину пустоты в груди.
Сколько крови я потеряла,
Чтобы где-нибудь наследить?..

Я иду, и мой след невидим.
Все слова мои – лишь «Агу!».
Знай, собака: тебя не выдам
Ни предателю, ни врагу.

Что случилось с тобой, и с нами –
Что ты сделалась мне родной?..
Пусть приснятся тебе на память
Рай небесный и ад земной.

Нашей крови – не нам бояться!
Навидались сто раз подряд…
Но следы наши – нам простятся.
И однажды заговорят.

ТАЛЫЕ ГЛАЗА
Я помню... только талые глаза,
Но я забыл, какое было имя
Девчонки, до которой мне нельзя
Коснуться, ибо – суждено с иными;

Я помню, как сидели у воды:
Зрачки к зрачкам – и то едва касаясь…
В предчувствии невидимой беды,
Самим себе – на память (и на зависть)…

Я говорю. Меня нещадно врёт.
Она не верит. Ни одной надежде.
Я говорю. Я открываю рот,
Как рыба на песчаном побережье –
Которая без помощи умрёт.

Но как мне, не дотрагиваясь, КАК мне
Вдохнуть Её живого волшебства?..
Я ухожу – бросать слепые камни,
И забываю все свои слова.

Пустынную бессмысленность пейзажа.
Допитый чай. Погаснувший костёр.
Консервный нож. Размазанную сажу –
Всё это я в воспоминаньях стёр;

Я забываю место, год и дату –
Не в том ведь дело; знаете, не в том!..
Но те глаза, как вечный соглядатай,
За мной переезжают в каждый дом,

И мне теперь… не то, чтоб слишком плохо –
Но я живу, как будто не дыша:
Не сделав ни единственного вдоха,
Не отойдя оттуда ни на шаг.

Так и живу: не просыпаясь. Либо,
Глотая горький кофе на бегу,
Очнусь на миг: я – умершая рыба,
Оставшаяся там, на берегу…

РАЙСКОЕ ЯБЛОКО
Мы с тобою построим огромный дом:
Кто иначе построит его, не мы ли?..
Доживём в нём до старости, а потом
Мы умрём там, счастливые… и немые,

Ибо счастье – причина для тишины,
Настигающей нас, как волна прилива…
Ты придумал мир так, это всё не мы!
Потому я, наверное, так болтлива –

Я ведь верю: дотянутся провода!!!
Ты придёшь, ты найдёшь меня, ты услышишь…
Только Ты не любил меня никогда –
Ни курносым Алёшей, ни рыжим Мишей,

Ни красавцем Григорием, ни Петром…
Ни одним из всех тех, кто был мил и дорог.
Ну не личная жизнь, а сплошной погром!..
Мне вчера было тридцать. Мне завтра сорок.

Ты, наверное, просто меня берёг.
Пререкаться с Тобою – наверно, глупо.
Только Ты не любил меня, милый Бог –
Через руки чужие (тем паче губы)…

В каждом теле я вижу Твои глаза.
Божья Воля мерцает мне в каждом теле.
На меня и не смотрят – меня нельзя!..
Аки райского яблока, в самом деле.

Мне наскучила эта твоя игра –
Ты всегда побеждаешь в ней, Боже милый.
Для горбатых – и то у Тебя гора,
Для таких же, как я – у Тебя могила!..

Ты всегда выбираешь любить не тех,
Кто об этом мучительно-долго просит…
Потому – бесполезно глядеть наверх:
Ты, наверно, не слушаешь нас. А впрочем,

Посылая мне пару презренных глаз,
Что глядят на меня, будто я – Всевышний…
Ты ошибся, о Боже. В который раз.
Ведь глаза эти молят – но мне… не слышно.

Вера оглянулась. Улица была пустынна: лишь ветер гонял вдоль брошенных машин обрывки старых газет. Фасады зданий щерились торчащими в окнах осколками, но темнота за кривыми стеклянными "клыками" оставалась по-прежнему неподвижной. Даже вездесущий запах гари, прибитый недавним дождем, почти не ощущался.
Но зверь шел следом. Она знала это, как бы тщательно тот ни скрывался и ни держал дистанцию. Теперь он тоже был осторожен. С того самого дня, когда подобрался настолько близко, что Вере пришлось потратить последний патрон. И, хотя пуля ушла мимо, с тех пор вид даже пустого револьвера надежно держал его на расстоянии.
Вера нашла глазами покосившуюся табличку с названием улицы, потом скинула рюкзак и достала карту. После полуминутного изучения, она отыскала ее в паутине прочих переулков, но радости это не прибавило.
Небо на востоке уже подернулось сумерками, предвестниками скоротечного осеннего вечера. А это означало, что сегодня Вере уже никак не удастся покинуть город или хотя бы достичь его границы.
Еще раз сверившись с картой, Вера запихнула ее обратно и быстро зашагала вперед. И метров через пятьсот она действительно нашла отмеченный на потертом глянце магазин.
Хрустя стеклянной крошкой, Вера аккуратно переступила через разбитую витрину и огляделась. Магазин уже давно был разграблен, и на поломанных и покосившихся полках валялись лишь пустые банки да ошметки упаковок. Единственное, чем можно было поживиться, это целехонький кассовый аппарат, из которого торчали, словно насмешка, никому уже не нужные купюры.
Но Вера и не рассчитывала найти здесь что-либо ценное. Пройдя за прилавок, она достала фонарик и юркнула вслед за его лучом в служебное помещение.
Неуверенный свет уткнулся в облако всколыхнувшейся пыли, за которой проступали опрокинутая мебель и разбросанный хлам. Но вот в желтом круге тускло блеснула дверь холодильной камеры, и она тут же направилась к ней.
Холод ушел отсюда вместе с электричеством. Тогда же, наверное, растащили и мясо, висевшее когда-то на потемневших крюках. Оно и хорошо, а то запах бы сейчас стоял такой, что пришлось бы срочно делать ноги. Самое же главное, что дверь исправно закрывалась, а с помощью длинного куска трубы ее можно было вполне надежно заблокировать изнутри.
Если днем зараженных еще как-то отпугивало присутствие зверя, то с наступлением ночи этих тварей вылезало столько, что даже он не мог с ними конкурировать.
На улице уже заметно смеркалось, и Вера не стала мешкать. Еще раз оглядев местность вокруг магазина, и убрав следы своего проникновения, она заперлась в убежище.
После нехитрого ужина из тушенки и галет, Вера расстелила походный коврик и улеглась, поджав ноги и накинув сверху куртку.
Какое-то время она бездумно смотрела в темноту, одновременно прислушиваясь к звукам извне. Толстая стальная дверь старательно берегла тишину, но иногда отдельные шорохи и шумы все же проникали. Мертвый город оживал: пускай и той извращенной вирусом жизнью, которой он был еще интересен.
Сегодня ей опять не удалось выбраться из его каменных объятий. А значит, завтра придется начинать все сначала.
Она не успела даже огорчиться. Усталость свинцом надавила на веки, и Вера стала проваливаться в сон. Но уже сквозь дрему она успела услышать тихий скреб и скулеж, доносившиеся из-за двери.
Зверь был рядом. И, похоже, даже ему ночью становилось не по себе.

***

Каждую ночь она видела один и тот же сон. Мятый и рваный, как старая видеозапись, он, тем не менее, обладал яркостью и реалистичностью, от которых поутру непременно захватывало дух. И Вера понимала, что это неспроста. Сон был осколком ее прежней жизни, кусочком памяти, которая бросила ее на произвол судьбы в погибшем городе. И каждый раз она тщетно пыталась разглядеть в этом осколке еще неувиденные грани прошлого.
В комнате светло. В высокие окна бьет солнечный свет, и каждый уголок словно пропитывается его теплом. Нехитрая обстановка совершенно не смущает, а дешевая мебель кажется даже какой-то родной. Как и затылок с каштановой шевелюрой, возвышающийся над спинкой дивана.
Вера аккуратно снимает балетки и мягко ступает по светлому линолеуму. Он ее не слышит, хотя его плечи и напряжены. Она понимает, что его внимание приковано к старому телевизору, с выпуклого экрана которого вещает о чем-то седой военный с крупными звездами на плечах. Звук включен негромко, потому лишь обрывки фраз долетают до ее уха: "не допустим", "риск минимален", "государственная необходимость"... Да Вера и не прислушивается, больше внимая его тихому дыханию.
Подкравшись, она кладет руку ему на плечо. Он вздрагивает, но, обернувшись, расплывается в улыбке и нежно опускает свою ладонь на ее пальцы. Вера видит его лицо... и не видит одновременно – то странное ощущение, доступное только во сне. И чем сильнее она пытается разглядеть его черты, тем более плотная пелена их накрывает.
– Здравствуй, милый, – говорит Вера. Затем нагибается и целует его в губы. По лицу и шее прокатывается сладкая волна. – Что смотришь?
– Привет, солнышко. Да новости, – он кивает на телевизор. – Вояки решили производство в городе запустить. Какую-то химию варить будут. Вот люди и возмущаются.
Словно в подтверждение его слов, на экране сменяется картинка, и появляется размахивающая транспарантами толпа.
– Ну не станут же они мутить что-то опасное? – вздыхает Вера. – Не деревня же. Да и населения за миллион.
– Вот и вояки так говорят. Я тоже думаю, что ничего страшного, – он махает рукой и, встает, притягивая ее к себе за кончики пальцев. – Пойдем-ка лучше. У меня есть для тебя сюрприз...

***

Вера не сразу поняла, что проснулась. Только когда ветер плеснул в лицо прохладной моросью, сознание наконец вернулось к серой реальности.
Оглядевшись, она скинула рюкзак и швырнула его на тротуар. За прошедшие сутки его порядочно замело опавшими листьями, и деревья вдоль улицы оголились еще больше. Но домишки, богатые и скромные, затерявшиеся в глубине огороженных участков, стояли все такими же немыми памятниками ушедшей отсюда жизни. Особенно этот, с облупившимся голубым фасадом, что глядел прямо на нее темными прямоугольниками окон, из-за белой обводки казавшимися самой тьмой.
Вера оказывалась здесь каждое утро. Как именно – она не знала и не понимала. Должно быть, какая-то изощренная форма лунатизма, нападавшая, едва забрезжит рассвет. Не ночью же, когда город кишмя кишит зараженными, и сделать два шага – уже великое достижение.
Она снова посмотрела на дом. Странный он был – отталкивающий и манящий одновременно, отчего пугал еще больше. Иногда ей казалось, что во мраке окон мелькает какая-то тень, словно неведомый мистический узник, для которого деревянные стены стали настоящей тюрьмой. Умом она понимала, что это – бред, потому как даже зараженные сюда не наведывались, но ощущение оказалось достаточно стойким. Но каждый раз, когда она уже готова была подойти к белой двери и дернуть за ручку, страх, липкий и острый, тут же гнал ее прочь, подальше от этих облупившихся стен.
Вот и сейчас ей почудилось, что тьма в одном из окон на мгновение встрепыхнулась. Вера даже успела сделать два шага к засыпанному листьями порогу, как вдруг с неба послышался нарастающий рокот.
Вертолет пролетел так низко, что с деревьев смело последнюю листву, а оголенные ветви затрясло в дикой пляске. Мелькнув пятнисто-зеленым брюхом, машина пронеслась над улицей и устремилась куда-то к центру города. Вера осталась незамеченной, но это не было поводом для огорчения. Военные редко брали попутчиков, а чаще вовсе принимали беженцев за зараженных и открывали огонь.
Выждав, пока рокот не стал еле слышным, Вера собрала свою поклажу и снова двинулась в путь. Сегодня она намеревалась выбраться на городские окраины другим путем: более коротким, но и более опасным. Если прежде ей удавалось избегать больших проспектов, то теперь дорога лежала как раз через один из таких. Во время Исхода многие пытались прорваться через основные дороги... чтобы остаться там навсегда. Потому впоследствии они и превратились в настоящую вотчину зараженных, не гнушавшихся там полакомиться падалью даже при свете дня.
Пока Вера шла, сзади время от времени шуршали листья. Но стоило обернуться, как над дорогой вновь опускалась тишина. Ветер уже порядком поутих, да и не мог он шуметь с таким же ритмом, с каким обычно переступают четыре мускулистые лапы.
Зверь не отставал.

***

Она уже подходила к проспекту, когда со стороны вновь послышался знакомый рокот. Со стороны центра приближался давешний вертолет, только на сей раз с ним было что-то не так. От хищных плоскостей тянулся длинный смолянистый шлейф, а сама машина постоянно клевала носом, словно держась из последних сил.
Вертолет пролетел над головой, пересек проспект, и из нового нырка уже не вышел. Под жуткий грохот, молотя обрубками лопастей по кирпичным фасадам, он рухнул на примыкающей к проспекту улочке и затих в ее глубине. Но взрыва, которого вот-вот ожидала Вера, так и не последовало.
Не понимая зачем, она быстро достигла проспекта и, почти не глядя по сторонам, перебежала его. Улочку она нашла тоже без проблем – столб дыма, рвущийся в пасмурное небо, оказался хорошим ориентиром.
Измятый вертолет лежал на боку, задрав полуотломанный хвост. Падая, машина снесла часть стены ближайшего дома, и длинный кусок арматуры пригвоздил одного из пилотов к сидению. Второй же, выпав из покореженной кабины, суетливо отползал, волоча по раскрошившемуся стеклу окровавленную ногу.
Тут ее наконец одернул голос разума, возопивший о таком глупом безрассудстве. Она даже сделала шаг назад, но пилот вдруг увидел ее и протянул руку:
– Помоги...
Совсем молодой парень, двадцать с небольшим. Светлое лицо, без ожогов и болезненных оспин, разве что расчерченное свежей ссадиной. А самое главное, чистые незамутненные выживанием глаза, привыкшие видеть мертвый город только с высоты. Даже кобура, болтавшаяся на поясе комбинезона, казалась чем-то смешным и неуместным.
Здравый смысл кричал: "Брось и беги!", но ноги сами поднесли ее к пилоту. Вера прекрасно понимала, что сейчас сюда сползутся все ближайшие зараженные, особенно с проспекта. Но эти мысли пролетали в голове, пока она помогала бедолаге подняться и подставляла ему плечо.
Искать укрытие было некогда, и они поспешили к ближайшему двухэтажному зданию. Спешить, конечно, с такой "поклажей" было трудно. Но парень старательно перебирал ногами, хоть и давалось ему это крайне нелегко. Было видно, что он то и дело сдерживает крик.
Здание оказалось каким-то фитнес-клубом. Первый этаж с высокими окнами и свисающими на петлях дверьми не годился совершенно. Стоило немалых трудов проковылять вдвоем по узкой лестнице, но зато на втором этаже их ждала удача. Первая же дверь в затхлом темном коридоре вела в относительно просторный спортивный зал.
Судя по обилию сдутых мячей и толстой сетке, натянутой вдоль окон, раньше здесь гоняли в баскетбол и волейбол. Но самое главное, путь в зал лежал через небольшой гардероб и, соответственно, две двери, каждая из которых запиралась на оставленный в скважине ключ. Вера опасалась, что механизм мог уже проржаветь или прийти в негодность. Но нет: звонко щелкнув, замки отгородили их двойной преградой от коридора и внешнего враждебного мира.
Вовремя: едва Вера провернула второй ключ, с той стороны послышались приглушенные шаги. Семенящие, сбивающиеся иногда на старческое шарканье, они время от времени затихали, чтобы смениться тяжелым, с частыми громкими выдохами сопением.
Зараженные. Потеряли след и теперь обнюхивали коридор.
Вера приложила палец к губам – пилот кивнул. Он сполз с ее плеча, и держась за стену, уселся на пол. В его руках появилась желтая коробочка аптечки.
Она вопросительно подняла брови, показав глазами на рану. Парень смущенно улыбнулся, но покачал головой и принялся копаться в аптечке.
Вера пожала плечами, и присела у стены чуть поодаль. Сам – так сам. Теперь, когда страх немного отступил, он явно опасался подхватить от нее какую-нибудь городскую заразу.
Обработав рану и вколов какую-то ампулу, пилот откинул голову и прикрыл глаза. Вера же, вполглаза наблюдая за ним, продолжала прислушиваться к шорохам снаружи.
Где-то через час, когда те поутихли, она шепотом спросила:
– Как нога?
– Терпимо, – прошептал тот. – Кость вроде не задета. Но медицинская помощь... Помощь... – он неожиданно спохватился, засуетился и вытащил из нагрудного кармана рацию. – Надо вызвать помощь.
Но уже после пяти минут тыканья в тангенту, он обессиленно опустил руки:
– Аккумулятор... Чертова батарея села!
– Не кричи. Запасной, что ли, нет? – жестоко сыронизировала Вера, но парень вдруг оживился:
– Есть. Есть! Должна быть в сумке. Но...
– Что – но?
– Сумка в вертолете...
Вера вспомнила столб дыма над машиной и усомнилась:
– А он не взорвался?
– А ты слышала взрыв?
Действительно. Взрыва не было.
– К тому же, топлива почти не оставалось. Нам бак пробили. Твари... Нарвались на мародеров...
– Давай без историй, – перебила его Вера и, подумав, продолжила:
– Раньше завтрашнего утра можешь забыть про свою батарейку. Пока друзья не угомонятся.
– Какие... А, инфицированные.
– Именно. Так что вколи себе лучше что-нибудь для спокойствия и спи. Лучше времени не придумаешь.
Когда уже смерклось, и Вера, укутавшись в куртку, клевала носом, со стороны пилота послышался шепот:
– Спасибо...
– Что? – встрепенулась она.
– Спасибо. Что спасла.
– Спи, вояка. Не факт, что завтра будет лучше.
Пауза, и парень добавил:
– Меня Слава зовут.

***

– Ну что, уже можно открывать? – веселится она, касаясь пальцами его ладони, которой он прикрывает ей глаза.
– Подожди, солнышко. Еще чуть-чуть... Аккуратно, не споткнись... Иначе какой же это будет сюрприз.
– Ну, милый. Ну, ... – Вера называет его по имени, но не слышит собственного голоса. Она напрягает слух до предела, но даже отзвуки его ныряют за невидимую ширму. И почему это имя, то самое имя, которое наполняет душу теплом и хочется произносить бесконечно, упорно ускользает из памяти? Такое ведь бывает только в бреду. Или во сне...
– Имей терпение, – лица его Вера не видит, но чувствует улыбку. Жесткие пальцы немного, но пахнут табаком. Опять тайком покуривал. Надо бы разозлиться, ведь обещал бросить, но почему-то не выходит.
– Вуаля, – с наигранной торжественностью восклицает он и убирает руки.
На полу стоит плетеная корзина с высокой, повязанной красным бантом ручкой. А из нее, высунув наружу смешную мордашку, озирает окрестности черный вислоухий щенок.
– Ну что? Как назовешь?
– Это мне?
– Ну а кому же? – усмехается он. – Или это на моем десктопе ризеншнауцеры сменяют друг друга, как почетный караул?
Щенок тем временем неуклюже наваливается на край, опрокидывает корзину и выпадает, окутанный старым пледом. За полминуты одолев последний, он победоносно фыркает и неуклюжей спотыкающейся походкой ковыляет к Вере.
Черные лапы мягко упираются в колготки, хвост ходит ходуном, и Вера заметить не успевает, как черное чудо уже устраивается у нее на руках.
– Так как назовешь?
Черные глаза, выделяясь на мордашке лишь узким краешком белков, вдруг уставляются куда-то ей за плечо. Тогда Вера тоже поворачивает голову и тут же получает по щеке смачную оплеуху слюнявым гладким языком.
– Ах ты, жулик! – смеется она и трепет малыша по холке. – Вот так тебя и назову!

***

Ночью был сильный дождь, и фасад дома облупился еще больше. Прорехи в голубой краске теперь походили на рваные раны, затянуться которым было уже не суждено. Остальные дома были не лучше, и вся улица, как и положено мертвецу, постепенно превращалась в тлен. Но этот дом она видела каждое утро, и он давно стал для нее этакими часами, подтверждающими реальность окружающей обстановки и протекания унылых дней.
Но почему именно он? Почему именно его память выбрала за ориентир? Ведь впервые она очутилась здесь только на следующий день после того, как очнулась возле догорающего автобуса. Того самого, чей черный остов будто ножом отсек ее прежнюю жизнь и стал началом нового странного пути.
Выбраться отсюда стало для нее единственной целью. Причем не столько из желания спастись, сколько из желания вспомнить. Она искренне верила, что город проклят, и, даже будучи мертвым, он мстительно делился этим проклятием с теми своими обитателями, что еще пытались сохранить человеческий облик.
В окне снова мелькнула тень, потревожив потрепанную штору. Вот теперь Вера была уверена на все сто: дом не пустовал. Однако ноги опять предательски потянули к белой двери, и стоило неимоверных усилий избавиться от липкого наваждения, чтобы уйти прочь.
Позже, когда дьявольский дом остался позади, вернулись и звериные шаги. Все так же, шорохами по закоулкам, ненавязчиво, еле слышно, но по-прежнему неотступно.
Странно, конечно, что зверь так и не переключился на ее раненого знакомца. Хотя у того тоже был пистолет, и, в отличие от Вериного "пугача", наверняка заряженный.
Сегодня она намеревалась пройти по вчерашнему маршруту. Заодно можно было проведать по пути незадачливого пилота. Если, конечно, тот попросту не приснился.
Но нет, покореженный вертолет был на месте. Только труп первого пилота бесследно пропал, и даже арматура, на которую он был насажен, оказалась тщательно вылизанной. Что ж, зараженные не любили оставаться без добычи.
После недолгих поисков в салоне, на глаза попалась похожая на спортивную сумка из камуфляжной ткани. Она оказалась довольно увесистой, но перехватив поудобнее нейлоновые ручки, Вере удалось-таки закинуть ее на плечо. После чего, пригибаясь под поклажей и думая, а надо ли оно ей, Вера поспешила к фитнес-клубу.
Уже поднявшись на второй этаж, она услышала выстрелы. Судя по хлесткому эху, доносились они как раз из спортзала.
Бросив сумку, Вера кинулась внутрь.
Двери были закрыты, но не на замок, хотя оба ключа по-прежнему торчали из замочных скважин.
Слава все так же сидел у стены, но от прежней расслабленности не осталось и следа. Он очумело вертел пистолетом, дрожащий ствол которого вдруг уставился на Веру. От неожиданности она даже подняла руки, но, разглядев ее, парень сразу опустил оружие.
– Инфицированный! – воскликнул пилот. – Только что был тут! И знаешь откуда?
Вера с тоской посмотрела на торчавшие из дверей ключи и уже приготовилась оправдываться, но парень продолжил:
– Разрезал окно – не разбил, понимаешь? Залез, падла, на второй этаж и разрезал гребанное стекло гребанным стеклорезом! Если б по нужде не проснулся, башку бы мою также отхреначил!
– Ты серьезно? – Вера уже насмотрелась на зараженных и знала, что они больше походили на диких зверей, чем существ в какой-либо степени разумных.
– А ты глянь! – Слава ткнул пальцем в окно, на стекле которого красовалось аккуратное круглое отверстие. Как раз, чтобы просочиться человеческой фигуре. – Еще и гостинец оставил. – Пилот пригляделся и невесело ухмыльнулся. – Ах, вот оно что...
– Что? – разозлилась Вера. – Да скажи ты толком!
– Да вон, – Слава ткнул пальцем в округлый шлем с защитным щитком, на боку которого белела полустертая аббревиатура: "С.О.Б.Р.". – Чел раньше спецом ментовским был.
-Чего?
– Спецназ полицейский. Вот навыки и проснулись. Нам в учебке рассказывали, что у инфицированных все равно остаются особенно сильные чувства и навыки. Даже в крайней степени мутации, - он глухо рассмеялся. – Вот как у него...
– Понятно. – Вера вышла в коридор, подхватила сумку и, вернувшись, кинула ее возле Славы. – Я тебе тоже гостинцев принесла.
Тот радостно подтянул сумку к себе, и расстегнув молнию, начал активно копаться в куче предметов, назначение которых для Веры было загадкой. Лишь одна вещица выглядела подозрительно знакомой: продолговатые светлые цилиндры, перемотанные проводами и венчавшиеся электронным циферблатом.
– А это что?
– Где? – Слава уже нашел аккумулятор и вставлял его в рацию, когда он наконец понял, что увидела Вера. Парень сразу как-то сник и замялся. – Видишь ли, я не имею права...
– Слава! Я тебе уже дважды помогла. Дважды! Кажется, я имею право знать.
– Прости...
– Ну и иди к черту.
Она отвернулась, и стала затягивать рюкзак. И так потратила слишком много времени.
Когда Вера была уже в дверях, сзади послышался сдавленный голос Славы:
– Не ловит...
– Чего? – она обернулась и смерила его презрительным взглядом.
– Рация не ловит, – жалобно повторил пилот. – Антенна повреждена, сигнал не пробивает. Стены...
– Ну так спустись на улицу. Может повезет.
– Нет, на улице шанс минимален. Мне надо на крышу.
– Так иди. Что я тебя, держу?
Тут он наконец уловил сарказм. Помявшись еще с полминуты, Слава произнес:
– Хорошо, я расскажу. Только обещай помочь.
Вера фыркнула.
– Ладно, – окончательно сдался тот. – Слушай. Я не совсем пилот. За штурвалом оказался постольку-поскольку. А так я – взрывотехник. И у меня было задание: заложить вот эту бомбу – да, это бомба! – в здании лаборатории. Там осталось слишком много секретных материалов, чтобы вывезти их за пределы города, и нельзя допустить, чтобы они попали в неправильные руки.
Вера засмеялась. Она хохотала долго и горько, а когда отсмеялась, сказала обалдевшему Славе:
– Это уже попало в свое время в неправильные руки. И теперь эти руки, похоже, хотят зачистить свои "пальчики". Нет уж.
Она подняла бомбу и отнесла ее в другой конец зала:
– Пускай полежит здесь. На крыше она тебе точно не понадобится. И давай, пошли уже.
На крыше дул прохладный ветер, гонявший взад-вперед капли начинающегося дождя. Но Слава этого не замечал: настроив нужную частоту, он, прижавшись губами к микрофону, что-то в него энергично втолковывал. Вера же просто смотрела на серые коробки зданий, уходящие вдаль кладбищем несостоявшейся жизни.
Наконец пилот закончил и радостно посмотрел на нее:
– Есть! Через полчаса за нами придет борт! Все будет хорошо!
– Отлично, – ответила она, не оборачиваясь.
– Ты же... Полетишь? Тоже? Не останешься же ты здесь?
– Да о чем ты? Кто меня возьмет?
– Я обо всем договорился! Позволь теперь и мне тебе помочь.
– Хорошо, – Вера криво улыбнулась. – К тому же, я давно подумываю о переезде.
Следующие минут двадцать они провели в тягостном молчании.
Первым не выдержал Слава. Он уже начал бормотать что-то ободряющее, как его слова вдруг прервал треск шифера, полетевшего с ближайшей кирпичной надстройки. А в следующее мгновение оттуда метнулась тень, за долю секунды перелетевшая пять метров и повалившая парня навзничь.
Зараженный навис над ним, навалившись когтистыми руками на грудь. Уродливое лицо осклабилось кривыми заостренными зубами, с которых на переносицу жертвы потянулась желтая ниточка слюны.
Слава поднял пистолет, но инфицированный надавил коленом на раненую ногу. Парень дико взвыл, и оружие, выбитое из ослабевших пальцев взмахом когтей, отлетело в сторону.
Человеческое происхождение в зараженном проглядывалось лишь в общих чертах. Сизые пятна в прорехах истертой одежды покрывали кожу длинными тигровыми полосами, а шея уже давно превратилась в один большой ядовито-красный рубец. Слипшиеся волосы торчали на голове блестящей коростой, сползавшей на лишенное носа и губ лицо. И только желтые глаза, метавшиеся в глубоко запавших глазницах, не давали спутать урода с мертвецом.
Матерый, голодный и исполненный дурной силы монстр. У парня не было ни единого шанса.
– Эй! – Вера остановилась в десяти шагах. – Эй, ты! Тварь!
Зараженный повернулся в ее сторону и клацнул острыми зубами. Кожа вокруг зияющей на месте носа дырки отвратительно зашевелилась.
– Ну, чего принюхиваешься? Пасть прикрой, гаденыш!
Вряд ли он ее понимал. Но что-то все-таки щелкнуло в мерзкой голове, и урод, спрыгнув с пилота, стал надвигаться на Веру.
Зараженный приближался неспешно, будто смакуя. Когти с жутким скрежетом цеплялись за устилавший крышу металл, размазывая по оставляемым бороздам лужицы вязкой слюны. А прерывистое дыхание все чаще пробивалось сквозь трущиеся друг о друга клыки, выдавая нарастающее возбуждение.
Вера понимала, что скоро умрет, но почему-то оставалась абсолютно спокойна. И вместо того, чтобы бежать, она хладнокровно разглядывала повисшие на зараженном лохмотья. Сквозь грязь на них все же проглядывался камуфляжный рисунок, а на плече даже сохранился шеврон. Приглядевшись, она прочитала на нем давешнюю аббревиатуру и мысленно усмехнулась. Стоило догадаться еще в зале, что нацелившийся на добычу хищник так просто от нее не откажется.
Когда до нее оставалось шагов десять, зараженный остановился и присел, изготовившись к прыжку. Тогда Вера прикрыла глаза и глубоко выдохнула.
Инфицированный прыгнул. Но уже в прыжке на него налетело что-то черное, неожиданно выскочившее из чердачного люка.
Это был зверь.
Секунд десять Вера ошарашенно смотрела, как зараженный схватился с новым противником. Они кубарем катались по крыше, нанося друг другу удары и норовя пустить кровь. Урод извивался, пытаясь разжать вцепившиеся в глотку челюсти, но безуспешно. Однако доставалось и зверю: кривые когти беспрестанно лупили по его бокам, шерсть на которых уже поблескивала свежей влагой.
Наконец зараженному удалось вывернуться и скинуть с себя мохнатую тушу. Но только он изогнулся для броска, прогремел выстрел.
Из слипшейся "прически" брызнуло мерзкой жижей, и урод, удивленно обернувшись, рухнул навзничь.
Слава перевел дрожащий пистолет на зверя и снова взвел курок. Но вдруг, неожиданно для себя самой, Вера бросилась, закрывая того своим телом:
– Нет!
Грянуло, и плечо прожгла пронзительная боль. Куртка в том месте сразу набухла красным.
– Дура! Я же тебя чуть не убил.
Но Вера не слушала. Обернувшись, она смотрела в черные, слегка подкрашенные белизной белков, глаза зверя.
– Жулик... – только и смогла произнести Вера, когда память обрушилась на нее леденящей лавиной.

***

– Почему мы не можем уехать вместе?
Она пытается поймать его взгляд. Он же смотрит на автобус, к дверям которого выстроилась пестреющая чемоданами и котомками очередь. Время от времени в ней слышатся плач, всхлипы и надрывные вздохи.
Обернувшись, он отвечает:
– Потому что этот транспорт только для женщин и детей.
– Тогда я остаюсь!
– Нет! – голос его вздрагивает, но остается непреклонен. – Нет, любимая. Ты должна ехать сейчас.
– Но...
– Послушай, – он мягко берет её руки в свои ладони. Такие теплые и родные. – Эвакуация только началась. Будет еще транспорт. Я тебя обязательно догоню.
Он смотрит вниз на высунувшего язык Жулика, и поправляется:
– Мы догоним. Иди. Все будет хорошо.
Потом они долго обнимаются, и вот она уже в автобусе. В салоне душно и жарко, но Вера этого почти не замечает. Прижавшись лбом к заднему стеклу, она сквозь слезы неотрывно смотрит на все больше отдаляющиеся фигуры, пока их очертания не растворяются на фоне свежевыкрашенного голубого фасада.

***

Вертолет завис над ними, гоняя по крыше мусор и перекрывая грохотом лопастей любые звуки. Поэтому они почти не разговаривали, лишь когда Слава закрепил наконец на себе ремни, он нагнулся к ней и прокричал:
– Ты – следующая! Готовься! Вот, – парень протянул ей свою рацию. – Все просто. Нажимаешь на кнопку и говоришь. Хорошо?
Она молча кивнула.
Слава показал вверх большой палец, и лебедка, дрогнув, потащила его наверх. Через пять минут он уже скрылся в недрах машины, а трос с ремнями спустился обратно.
– Иди сюда, малыш. Сидеть. – Дождавшись, пока Жулик, раздраженно поглядывая на вертолет, послушно усадит свой зад, она протянула вокруг него ремни. Убедившись в надежности креплений, она нажала тангенту:
– Готово! Поднимай!
Жулик заскулил.
– Так надо, малыш. Так надо.
Лебедка натянулась, и пса плавно потянуло наверх. Когда скрылся и он, сразу же зашипела рация:
– Что за фигня?!
– Ты же обещал помочь? Вот и помоги мне. Сохрани ему жизнь.
– Я же говорил! Машина старая, латали на коленке! Она не выдержит перевеса!
– А перевеса не будет. Я остаюсь.
– Да почему?! – заорал Слава. – Почему, объясни!
– Потому... – Вера коснулась шеи, которая в последнее время сильно зудела. И на которой, проходя мимо зеркала в гардеробе фитнес-клуба, она увидела пятнышки. Почти незаметные, но уже приобретшие характерный сизый оттенок в ядовито-красном обрамлении. – Потому что вне города мне уже нет места.
После долгой паузы, сквозь шум в рации едва пробился голос Славы – так он был тих:
– Хорошо. Я сделаю, как ты просишь. Прощай.
Когда вертолет улетел, Вера спустилась вниз. Отыскав бомбу, она аккуратно ее подняла и внимательно осмотрела. Но все оказалось просто: под циферблатом была лишь одна кнопка, прикрытая до поры прозрачным колпачком.
– И зачем тут взрывотехник. – Вера подцепила колпачок ногтем, и тот легко откинулся. – Любят у нас, конечно, лишние рабочие места...
Кнопка поддалась еще легче, и на циферблате засветились красные цифры, начавшие неспешный обратный отсчет.
Засунув бомбу в рюкзак, она вышла из фитнес-клуба и спокойно пошла туда, откуда начался ее сегодняшний день. Если верить таймеру, у нее оставалось два часа, а этого должно было хватить с избытком.
Вокруг сновали зараженные, но интереса к ней не проявляли. Вера тоже не смотрела по сторонам, углубившись в собственные мысли.
Как же все просто. Опыт и сильные чувства сохраняются даже у зараженных. Странно, что она этого до сих пор не поняла. Как, наверняка, не понимает и он, мечась по дому – их дому – в ее ожидании, куда Веру каждую ночь приводит уже давно подхваченная вирусом кровь.
– Ну ничего, – услышала она свой голос. – Подожди чуть-чуть. Помнишь, ты обещал, что все будет хорошо? Теперь обязательно будет.

***

Через два часа вертолет был уже на базе. Опираясь на костыль, Слава ковылял на дезинфекцию и осмотр. Заодно он намеревался показать медикам пса, хотя был более, чем уверен, что тот не заражен. Животных вирус цеплял неохотно, а собак на его памяти не трогал вообще.
Сквозь шум моторов и гомон повседневной суеты никто не услышал прогремевшего в запретной зоне взрыва. Но пес вдруг сел и с тоской посмотрел туда, где над макушками деревьев торчали вдалеке высотки мертвого города.
– Ты чего?
Жулик глянул на парня, и тяжело, даже как-то по-человечески вздохнул.
Слава не видел, да и не смог бы увидеть, как в черных глазах мелькнули, соединившись, две маленькие искорки. И уж точно ему было невдомек, что хозяева пса всегда жили и будут жить в этих темных озерах, где они никогда не расставались и не забывали любимых имен.

Егор встал на цыпочки и повесил игрушку на мохнатую еловую ветку. Игрушка была красивая: прозрачная снежинка, переливающаяся в свете лампы яркими бликами. Егору она особенно запомнилась, потому что покупали они ее вместе с мамой. А потому и висеть она должна была на самой высокой ветке. Вернее, той, до которой ему все-таки удалось дотянуться.
Он отошел, любуясь своей работой. Игрушка висела на самом кончике, становясь от этого похожей на заблудившуюся звездочку. Вот бы мама приехала, подумал Егор. Она наверняка обрадуется, что он не забыл про их покупку, даже несмотря на то, что его постоянно подгоняет Мишка.
Но вдруг ветка дрогнула, веревочная петелька соскочила с мягких иголок, и снежинка упала на пол. Звонкий дребезг заставил Егора зажмуриться, а когда он снова открыл глаза, то под елкой валялись только блестящие осколки. Словно капельки слез, оброненные зеленой макушкой.
Егор попытался удержаться, но слезы потекли и из его глаз. Через секунду он уже рыдал в голос, размазывая по щекам теплые ручейки.
На плач прибежал Мишка, отлучившийся за второй коробкой игрушек. Увидев разбитую снежинку, он скрестил руки на груди и сдвинул брови. Так сердились все герои из его любимых мультфильмов.
- Ну ты и растяпа, Егорка! – Воскликнул он, как ему показалось, весьма грозно.
Тот посмотрел на брата своими блестящими озерами и разрыдался пуще прежнего. Мишка попробовал еще позлиться, но получалось у него это слабо. К тому же лет ему было аж целых семь, и, в отличие от четырехлетнего Егора, он уже давно считался взрослым. Так ему, по крайней мере, сказал папа, когда снова уходил в рейс. Как и то, что ему надлежит заботиться о братике, пока маму не выпишут из больницы. Правда, папа еще сказал слушаться бабушку, что вообще-то было странно. Ведь бабушка тоже считалась взрослой. А взрослые ведь не должны слушаться друг друга? Или должны?
Запутавшись в собственных мыслях, он потряс головой и подошел к братику:
- Ну ладно, хватит. Хватит хныкать, говорю!
- Мама расстроится, - прошептал Егор, всхлипывая.
- Не расстроится, - Мишка многозначительно покачал головой. – Мы все склеим!
- Правда? – В озерах вспыхнула надежда.
- Конечно! Только давай сначала все соберем.
Скользя коленками по линолеуму, Егор аккуратно собирал осколки в ладошку. Подобрав последний, он вдруг задумчиво замер. Мишка, в поисках клея деловито копавшийся в ящике с инструментами, поднял на него глаза.
- Ты чего?
- А мама с папой приедут на Новый Год? – Егор снова шмыгнул носом.
- Не знаю, - вздохнул брат. – Папа ведь на корабле. А корабль без капитана никуда не плавает.
- А папа – точно капитан? Лерка в садике говорит, что капитаны в белое одеваются. А папа в зеленом уходил!
- Так ведь папа, наверное, в Болотное море поплыл! – Осенило Мишку после тягостного минутного раздумья. – Болота-то – они ведь зеленого цвета!
- Да? – Изумился Егор.
- Ну да! – Уже с полной уверенностью подтвердил Мишка. – Нам про это в школе рассказывали.
- Ого! – Авторитет школьника, которым уже целый год являлся старший брат, был в глазах Егора непоколебим. Но восторг почти сразу сменился тревогой. – А мама? Долго она еще будет в больнице?
- Пока не вылечит насморк. Помнишь, у меня насморк был? Тоже долго лечился!
- Так ты же дома лечился!
- Это потому, что я еще взрослым не был. А сейчас, если простужусь, тоже в больницу пойду. У нас, у взрослых, все по-другому.
- Ух-ты! – Завистливо протянул Егор. Затем замолк на секунду и неуверенно добавил:
- А с мамой точно все хорошо будет? Она… она не умрет?
- Конечно нет! Ты что, дурак? – От удивления у Мишки даже вырвалось подцепленное в школе ругательство. – Это же мама! А мамы не умирают никогда!
Потом пришла бабушка, и братьям пришлось до поры запрятать осколки за шкафом. Поужинав, они нехотя поплелись чистить зубы, когда бабушка вдруг спросила:
- А вы написали письма Деду Морозу?
Мишка с Егором переглянулись и сокрушенно покачали головами.
- Ну как же так? – Всплеснула руками она. – Вы не хотите волшебства? А ну-ка, быстро за стол, и пишите. Завтра отправлю лично. А пока, так и быть, напою вас еще молоком с печеньем.
Братья радостно взобрались на высокие стулья, чуть ли не по пояс склонившись над старым потемневшим столом, по которому были разбросаны альбомные листы. Мишка подтянул к себе ближайший, не слишком изрисованный, и начал старательно выводить прописные буквы. Егор же, грамоты не знавший, какое-то время следил за братом, но так и не уловил хитрости его писанины. Зато он отыскал совершенно чистый лист, и, выудив из-под пачки других коробку с цветными карандашами, приступил к делу.
Сначала на листе появились они с братом. Потом Егор пририсовал маму, румяную и улыбающуюся, какой он запомнил ее при покупке разбившейся игрушки. Затем рядом с мамой появился и папа в своем зеленом морском мундире, который он, приходя домой, почему-то всегда спешил снять.
Придирчиво осмотрев рисунок, Егор тремя размашистыми треугольниками добавил сбоку елку. После чего, подумав немного, дорисовал на ее угловатом боку стеклянную снежинку. И только после этого неспешно, край к краю, сложил «письмо» и отдал брату подписать. Пускай помогает, раз такой грамотный…

***

Сергей отстраненно смотрел, как снежинки падают на автомат. Какие-то сразу же скатывались, какие-то цеплялись за вороненую сталь, однако таять ни одна не собиралась. Холод пробивался сквозь тактические перчатки, но именно он и приносил то короткое умиротворение, которое всегда предшествовало бою. Ведь раз оружие холодное, значит оно еще не огрызалось смертью.
Снова подышав на руки, он посмотрел на полковника. Тот стоял возле дорогого внедорожника, подъехавшего каких-то десять минут назад, и разговаривал с кем-то через приспустившееся заднее стекло. Кто там приехал, Сергей конечно же не знал. Хотя и подозревал, что даже губернатор области вряд ли катался на подобной иномарке. Да и полковник больше внимал, нежели разговаривал, да так внимательно, что чуть ли не совал свой крючковатый нос внутрь салона. Как он при этом удерживал свое объемное пузо, чтобы не обтереться об блестящую новизной дверцу, оставалось только удивляться.
Ох, как же ему это все не нравилось. Срочный вызов, потом сбор и переброска. Теперь вот какого-то черта они стоят в этом лесу, ближайшей цивилизацией к которому были лишь затерявшиеся впереди силуэты приземистых изб.
«Отмазаться» он, конечно, мог. Все-таки командир части – нормальный мужик, обязательно бы вошел в положение. К тому же кто-кто, а он знал, что за беда приключилась с Сергеевой женой, и вряд ли бы запретил ему взять самоотвод. Но появившийся невесть откуда полковник не только сотрясал бумажками, но и сулил за операцию серьезную надбавку к боевым. А деньги Сергею были очень нужны. И нужны срочно.
Наконец полковник договорил, и джип, лихо рванув с места, уехал в обратном направлении. Сам же пузач, еле ковыляя в снегу и матюгаясь при каждом шаге, подошел к Сергею:
- Значит так, капитан, - он лениво почесал второй подбородок, свисающий над воротником бушлата. – По нашей информации, во-о-он в той деревне расквартирована террористическая группа. Причем не «казбеки» какие, а наши славяне. Да-да. Подозреваются в планировании теракта на территории райцентра. Состоит предположительно из десяти – двенадцати человек. Но самое главное, - полковник многозначительно поднял жирный палец, - являются выходцами из этой самой деревни. В связи с этим возможны укрывательство и соучастие со стороны семей. Поэтому, в случае малейшего, повторяю – малейшего! - сопротивления – зачищайте всех. Понятно? Всех!
- Почему тогда не провели инструктаж на базе? Насколько это все санкционированно?
- Потому, что это секретная операция. Ты, верно, забыл капитан, что ты и твои люди находятся на время ее выполнения в моем полном подчинении? И лишних вопросов задавать не должны?
Забудешь тут. Даже у особиста на базе жилки подтянулись при виде россыпи документов из полковничьей папки.
- Никак нет.
- Ну вот и молодец. Так что давайте, хлопцы, работайте. А я буду на связи.
Он помахал зажатой в рукавице рацией и поспешил в теплое нутро своего «Уазика». Сергей же, мысленно плюнув, направился к броне, на которой уже сидели его ребята.
Деревня оказалась совсем маленькой. Всего около десятка небольших двориков с деревянными дощатыми домами, притулившихся вдоль разбитой, «залатанной» ледяными кляксами дороги. Свет в окнах был, но слабый, едва пробивавшийся сквозь чумазые стекла. Движения тоже не замечалось, лишь полз неспешно дымок из некоторых труб, да и все.
За километр до деревни Сергей опустил бинокль и нажал тангенту:
- "Коробка", стой. Остальным - выдвигаемся. Работаем тихо.
БТР остановился, и бойцы, резво посыпавшись с брони, устремились к цели.
С броней, конечно, было бы лучше. Только тарахтелка эта могла всех террористов распугать, вместе с пособниками. К тому же, небольшой марш-бросок еще никому, кроме противника, не вредил.
Темп сразу взяли хороший, поэтому деревни достигли быстро и почти без одышки. Разбившись на две редкие колонны, пригибаясь, бойцы как можно более бесшумно двинулись по обеим сторонам улицы. Затем, отработанно растянувшись вдоль околиц, ребята приготовились к штурму. Благодаря белым маскхалатам, они почти полностью сливались с раскиданными по обочинам сугробами.
Сергей со своим замом, старлеем Олегом, аккуратно подошли к калитке дома, что стоял на самой окраине. Сзади их прикрывал старшина Васильев, недавно переведенный в их взвод.
Но только он взялся за щеколду калитки, как дверь дома протяжно скрипнула, явив узкую полоску света. А в следующий миг в нее просунулась двустволка, и сумерки озарились двойной вспышкой выстрела. Картечь визгливо пронеслась над головами, выбив попутно щепки из покосившегося забора.
- Штурм! – Гаркнул Сергей в рацию, перепрыгивая вынесенную Олегом калитку. Но машинально, сам не понимая зачем, добавил, - Брать живьем!
Ружье исчезло, за дверью кто-то завозился. Перезаряжает, понял Сергей и одним скачком оказался рядом. Не долго думая, он схватился за ствол ружья и вырвал его из рук бандита. Тот, не удержавшись, повалился следом на припорошенный снегом порог, где сразу же был придавлен к земле. Олег с Васильевым тем временем ворвались в дом и загремели там по деревянному полу тяжелыми ботинками.
Бандит оказался на удивление вялым. Не ослабляя хвата, Сергей перевернул его и с изумлением увидел, что тот оказался стариком. Морщинистым, с седой всклокоченной бородой, но очень живым взглядом. И взгляд этот холодно и даже с какой-то гордостью смотрел прямо в его спрятанные тактическими очками глаза. Отчего Сергей еще сильнее сжал направленный прямо в переносицу пистолет.
Нащупав выступающий под шлемом микрофон, он вызвал остальные штурмующие ячейки. К счастью, обошлось: сработали все чисто – без потерь и даже сопротивления.
Неожиданно в наушнике взорвался голос полковника:
- Шмель! Шмель, что там у вас происходит? Прием!
- Беркут, объект захвачен. Сопротивление минимальное. Обнаруженного оружия – одна единица.
- Сопротивление? – Даже помехи не смогли скрыть проскользнувшего на том конце восторга. – Тогда действуйте по плану, Шмель!
- Что? Но это же явно гражданские! – Сергей не поверил своим ушам.
- То, что слышал, капитан! – сорвался полковник. – Они - пособники террористов! Зачищай деревню! Выполняй приказ! Иначе под трибунал у меня пойдешь! Все награды, все деньги с тебя сниму! Понял?!
Деньги… Ради денег он ведь и подписался на это мутное дело. Даже обещанной надбавки на операцию не хватит, но с ней хотя бы начнут подготовку. А там он уже наскребет, одолжит, украдет, если надо! А без нее, надбавки этой кровавой, - край ведь…
Сергей даже не заметил, как он взвел курок. Державшая пистолет рука задрожала, но усилием воли он таки заставил ее успокоиться. Палец еще сильнее прижался к согретому уже спусковому крючку. Один только миллиметр, - и…
Вдруг в щеку дунул колкий ветерок, взметнувший стайку снежинок, и одна из них вспорхнула прямо перед его глазами. И замерла. Прям в воздухе зависла. Красивая, необычная такая, большая. И в ней, будто в зеркале, или, скорее, за стеклом, он увидел свою жену Свету. Уже не такую, как на свадебной фотографии, которую Сергей всегда носил в кармане формы. А ту, какой он видел ее во время последнего посещения в больнице. Уставшую, осунувшуюся, пожелтевшую лицом, но все равно улыбавшуюся, пусть в улыбке той и сквозила перемешанная с болью слабость.
А еще Света качала головой. Отрицательно, протестующе, не соглашаясь с ним. Так, как она всегда делала, остужая его пыл своим мудрым спокойствием. Сергею даже послышался ее голос, хотя, возможно, он просто прочел по губам.
Нет, говорила она. Нет. Мне не надо так. Такая кровь не приносит жизни.
- Командир! – Раздался вдруг голос от входа. Сергея при этом будто окатило холодной водой: он опустил пистолет и растерянно уставился на говорившего. Это был Олег. – Посмотри.
Старлей открыл дверь нараспашку. Отделенная темной горницей, в конце дома проглядывалась маленькая комната. Слабое освещение позволяло разглядеть только стол, накрытый белой застиранной скатертью с небогатой снедью, да старушку, испуганно дрожавшую возле него на шаткой скамье. А еще, в углу, стояла небольшая елочка, наряженная старыми поблекшими игрушками и гирляндами.
Сергей опустил глаза, и увидел, что ватник, в который был одет старик, распахнулся и обнажил древний потертый пиджачок. А на пиджачке, звонко потираясь друг о друга, блеснули медальные кругляки.
Пистолет в руке сразу показался чем-то инородным. С трудом преодолев желание выкинуть его в снег, Сергей запихнул ствол в кобуру, и, закинув автомат за спину, чтоб не лез больше в ладонь, протянул деду руку:
- Прости, отец. Прости.
Старик слабо, но пристально посмотрел на него. После чего хмыкнул и протянул руку в ответ.
Когда дед поднялся, Сергей крикнул в рацию:
- Группа! Уходим! Отмена операции!
Правда, почти сразу после этого в эфире завопил полковник, но Сергей уже не обратил на эти вопли внимания.

***

Светлана открыла глаза. Белый потолок, переходящий в такие же белые стены, был далек от привычного восприятия этого цвета, как олицетворения чистоты. Напротив, он казался частью непроницаемого купола, отделившего мир больницы, узницей которой она себя уже полностью осознала, от мира здоровых и веселых людей, вовсю готовившихся к славному празднику Нового Года. Но главное было то, что она отделяла ее от надежды встретить этот детский праздник вместе со своей семьей. Со своими детьми, со своим мужем.
Она повернула голову. Оля, лежавшая на соседней койке, наконец заснула и тихо посапывала. Не смотря на собственное непростое положение, Светлане было очень жаль эту девочку. В свои двадцать три она уже была мамой трех замечательных карапузов, которые навещали ее как раз на днях. Муж Оли, тщедушный парень в дешевом пальтишке и старомодным очках, еле поспевал осаживать этих активных не по годам сорванцов. Оля очень гордилась своим мужем, любила говорить, как он замечательно защитил докторскую. Но сразу менялась, едва речь заходила о деньгах, тут же переводя разговор в иное русло. Из этого Светлане и стало понятно, что надеяться ей оставалось только на государственное финансирование. А это означало, что донорского органа Оля могла попросту не дождаться.
Светлана слезла с койки, сунула ноги в резиновые шлепанцы. Почему-то сразу вспомнились любимые тапочки-зайчики: смешные, не слишком удобные, но такие домашние. Затем она вышла в коридор и подошла к окну.
Стекло частично заросло морозным узором, но круговерть снежинок, подсвеченных уличным фонарем, все равно была видна во всей своей красе. Алебастровые ковры нетронутого снега упирались в вычищенную дорожку, а вдоль нее уже успели принарядиться в молочные наряды уставшие от наготы деревья. Они тянули свои покрытые белым ветви к небу, будто пытались присоединиться к разыгравшемуся в небе танцу.
Вот это был настоящий белый. Тот самый, что дарит свет, жизнь и надежду.
Вдруг прямо перед стеклом пролетела необычная большая снежинка. Очень-очень красивая. Только почему-то в груди тотчас скользнула тревожная ледяная игла, и сразу вспомнился Сережа. Что-то страшное должно было произойти. Непоправимое. И все, что Светлана смогла сделать, это покачать головой. Нет, пожалуйста, не надо. Смешно, конечно, что это способно изменить?
Но страх отчего-то почти сразу растворился, будто растопленный светом бьющего в окно фонаря.

***

- Ты чего, капитан, совсем плохой?
Полковник брызгал слюной, выталкивая из себя слова, будто отрыжку. Жирные блестящие губы его дрожали, словно свежий шрам на раскрасневшейся от ярости физиономии.
- В деревне противника не обнаружено, - спокойно ответил Сергей. – Там только гражданские.
- Ты знаешь, что это? – Тот достал из папки какую-то бумажку. Мелькнули размашистые подписи и большая печать с двуглавым орлом. – Это постановление, разрешающее мне на время операции действовать по законам военного времени. – Он выхватил из кобуры пистолет и направил его на Сергея. – Помнишь, чем карается невыполнение боевого приказа? На колени, сука!
- Да пошел ты! – Сергей понял, что уже не успеет среагировать. Он даже не попытался поднять автомат. Вместо этого он любовался спускавшейся прямо перед ним большой красивой снежинкой.
Если уж умирать, то пускай последним, что он увидит, будет что-то прекрасное. Жаль только, безумно жаль, что в ней не появилось снова любимое лицо.
- Жри, паскуда! – Полковник выстрелил.
Сергей видел, словно в замедленной съемке, как пуля приближается к нему. Неспешно так, как завязшая в патоке муха. Но как бы медленно все ни было, увернуться от этого кусочка свинца, перечеркивающего целую жизнь, не было ни единого шанса.
Но стоило пуле коснуться снежинки, произошло невероятное. Она просто срикошетила от этого слабого, хрупкого кусочка льда, откинувшего смертельную кроху куда-то ввысь.
Не веря своим глазам, Сергей дважды моргнул и посмотрел на полковника. Тот тоже был ошарашен, но палец его уже снова тянул за крючок. Однако сзади вдруг раздался другой выстрел, отчего полковник выронил пистолет и резко сложился пополам.
- Ну-ну, - к нему резво подскочил Васильев. Но вместо помощи, наоборот, завалил грузную тушу в сугроб и прижал сверху коленом, заставив того болезненно взвыть. Из разгрузки старшины показались наручники. – Давай-ка без лишнего трагизма. Это всего лишь травмат.
Сергей, да и другие бойцы молча смотрели, как товарищ «пеленал» командира операции. Что-то не складывалось в их головах при виде этой картины. К счастью, старшина сам поспешил объясниться:
- Извините, ребята, - он достал удостоверение и медленно показал его всем по кругу. – Майор Васильев, собственная безопасность. Мы этого урода, - «старшина» пнул валявшегося полковника, отчего тот взвыл еще громче, - уже год ведем. Помогал, тварина, всяким толстосумам свои темные делишки проворачивать. Вон и тому на джипе здесь вместо деревни чистую землю обещал. Доказательств только мало было, пришлось с поличным брать. Да и вас проверить пришлось. Искренне рад, что вы не заодно.
- Так вот чего ты такой тихушник был, - насмешливо протянул Олег. – Ай да жук.
Ребята вокруг тоже загоготали. Не до смеха было только Сергею.
Полковник оказался бандитом. Значит и деньги были бандитскими, и никакой надбавки не светило.
В кармане вдруг завибрировал сотовый. Пальцы еще подрагивали – сказывался адреналин – отчего он чуть не упустил звонок. Перезвонить бы не получилось, денег на телефоне не было.
- Алло!
- Серега? – Это был командир части. – Здорово! Слушай, тут такое дело. Мы с ребятами посовещались, покумекали и решили. Новый Год ведь можно и без рябчиков с икрой встретить. А когда с миру по нитке… В общем, собрали мы неплохую сумму. На операцию Светке точно хватит. Потом как-нибудь вернешь.
- Спасибо! – Сергей почувствовал, как в глазах встали слезы. – Спасибо! Я все верну, обязательно!
- Ладно, не думай сейчас об этом. Считай, - командир усмехнулся, - что Дед Мороз получил твое письмо.

***

- Что? – Светлана не поверила своим ушам.
- Мы получили платеж за вашу операцию, - терпеливо повторила медсестра, постучав пальцем по бланку. - Также, как и на покупку донорского органа.
- Не может быть!
- Может-может. Только сейчас надо все оформить до конца. Видите? Бланк с платежом-то вам прислали, а вот данные в него ваши не занесли. Хорошо еще сопроводительное письмо было, а то бы и вовсе не узнали, для кого.
Вдруг зазвенел телефон. Медсестра подняла трубку, коротко переговорила, потом посмотрела на Светлану:
- Вы извините, но мне нужно срочно отлучиться. Делегация какая-то из Минздрава приехала, главврач всех на летучку зовет. Минут десять-двадцать.
- Конечно, идите.
- А может, вы пока сами запишите свои данные? Смотрите, тут все просто. Вот здесь, в нижней части. Номер паспорта и так далее.
- Ой, а паспорта-то у меня с собой нет.
- Это не страшно. Вот ваша карточка, в ней вся информация. Ну так как?
- Ну тогда конечно, - Светлана улыбнулась, - Летите на свою летучку.
Когда сестра убежала, она села на ее место и пробежалась глазами по столу в поисках ручки. Нашлась та около стопки таких же карточек с личными данными, какую ей дала медсестра. Поначалу она даже не поняла, за что же зацепился ее взгляд. И только прочитав, что было написано на самой верхней, вздрогнула.
Это была карточка Оли. Бедной девочки, которая в свои двадцать три очень не хотела умирать. Только выбора ей никто не оставил.
Целую долгую минуту Светлана сидела с закрытыми глазами, вспоминая Егорку, Мишку, Сережу. Потом она тяжело вздохнула, и пододвинула к себе Олину карточку:
- Прости, Сережа. Ты у меня сильный. Ты обязательно справишься.
Дописав, Светлана с трудом встала и отошла к скамье для посетителей. Тяжело опустившись на жесткое, не смягченное даже дерматиновой обивкой сиденье, она уронила голову на ладони и заплакала. Не смотря на обильные слезы, плач не выходил, а, напротив, только все сильней вгрызался в душу. Оттого, наверное, она и не заметила раздавшиеся в коридоре гулкие шаги.
- Девушка, вы почему плачете?
Оторвав от лица руки, Светлана медленно подняла глаза. Рядом, тихо переговариваясь, стояло несколько человек. Солидные костюмы слегка прикрывали наброшенные на плечи белые халаты, а в руках у многих мелькали деловые кейсы или дорогие кожаные папки. Самый ближний, пожилой, с благородной проседью и аккуратной бородкой-клинышком, нагнулся над ней, уперев руки в колени.
Серые брови вдруг взметнулись вверх:
- Светлана? Это ты?
Теперь и он ей показался знакомым. И после недолгого раздумья она наконец вспомнила.
Это был Виктор Степанович, ее преподаватель в мединституте, на имя которого Светлана даже писала курсовую. Он всегда относился к ней очень хорошо, по-отечески помогая во всех непростых проблемах научной стези. И хотя учебу она все равно забросила, целиком отдавшись мужу и семье, Виктор Степанович все равно регулярно писал ей с предложением закончить образование. Даже тогда, когда ему предложили перейти куда-то там в министерство.
- Здравствуйте…
- Ты чего это разревелась? – Он опустился рядом. – Ну-ка давай рассказывай.
Сначала Светлана только качала головой. Но потом она все-таки не выдержала, и вывалила все, что накопилось в душе, даже не заметив, как продолжила рыдать на плече своего бывшего преподавателя. Остальная делегация все это время стояла рядом, старательно отводя глаза, но ей было уже все равно. Потому что это для них он был высоким чином, а для нее всегда оставался строгим в учебе, но очень добрым в жизни Виктором Степановичем.
- Так, - резко сказал он, когда Светлана закончила свой рассказ. – Немедленно дайте мне ее историю болезни.
Потом Виктор Степанович так же резко встал и ушел. И Светлана уже не услышала, как полчаса спустя он распекал главврача в его богато обставленном кабинете:
- Какая, к черту, пересадка?! Вы что, не знаете, что это все лечится? Да, непросто, но на то вы и занимаете это кресло, чтобы лечить людей! Или оно вам стало слишком тесно? Что ж, вакансий на санитара у нас предостаточно!

***

- Егорка, вставай! – Бабушка потрясла его за плечо. Когда он разлепил глаза, она поднялась и похлопала сопевшего на втором ярусе Мишку. – И ты вставай, лежебока!
- Так еще темно, бабуль, - сонно пролепетал тот. – Спать еще очень-очень хочется.
- Потом поспите! Лучше посмотрите, кто пришел!
Десятью минутами позже бабушка с умилением смотрела, как радостные дети никак не хотят отпускать родителей. И никакие уговоры, как и то, что они не успели даже раздеться, не могли заставить их разжать вцепившиеся в куртки пальчики. Даже Мишку, напрочь позабывшего, что он все-таки взрослый.
Бабушка плакала. Но это были слезы радости: светлые и чистые. Словно стеклянная снежинка, что покачивалась на самом кончике мохнатой еловой ветки. Та самая, осколки которой будут долго, но безуспешно искать за шкафом братья, пока на нее не упадет пробившийся сквозь шторы утренний луч.

***

- Отец! - Иисус укоризненно посмотрел на Бога, снимавшего красную шубу, которую тут же подхватили подоспевшие ангелы. – Тебе не надоел этот маскарад каждый год? Это все-таки языческий обычай.
- Эх, сынок, - Бог пригладил свою окладистую бороду. – Тебе уже две тысячи лет за плечами, а ты все задаешь такие наивные вопросы. Какая разница, языческий или нет? Главное, что он приносит Свет в души людей. А за такое можно на кое-что посмотреть и сквозь пальцы.
- Но не слишком ли много чудес? – удивился Иисус. – К тому же, разве не ты говорил, что чудеса в этот день положены лишь детям?
На что Бог, тепло улыбнувшись, ответил:
- А они для меня все – дети. Какими бы взрослыми себе ни казались.

КАРАВАН

Впитавши огонь раскалённого блюда,
в бескрайней пустыне барханы горбаты.
Бредут друг за другом бесстрастно верблюды,
и первый бесстрастно бредёт, и десятый.

И первый спокойно идёт, и последний,
как бусины, сцепленные вереницей.
Загар у погонщиков иссиня медный,
жарою и ветром изъедены лица.

Идут дромадеры навьючены солью,
В Сахаре песок баламутя, как сахар.
И нет в их глазах ни обиды, ни боли,
и нет в их сердцах ни сомненья, ни страха.

Усталость доводит до пота и лени,
Встают миражи и щекотят по нервам.
Но первый плюёт на мираж и последний,
плюют на усталость последний и первый.

А жёлтое марево мелко дрожало,
и так далеко ещё было до дома...
Вот так бы и нам: не дружить с миражами,
Поверить бы истине за окоёмом.

*
ЗВЁЗДЫ НАД ГОРОДОМ

Наш город спал, прикрывшись крышами
Высотных каменных громад.
Они не видели, не слышали,
Что было под, что было над.

А звёзды скапливались, множились,
Потом неоново зажглись.
Шли запоздалые прохожие,
Невольно всматриваясь ввысь.

Не то, чтоб были все поэтами,
Не то, чтоб астрономы все,
А просто эти звёзды светлые
Нечасты в средней полосе.

И я, с давно затёкшей шеею,
Таращилась во все глаза.
Ты, помнится, Кассиопею
Однажды ночью показал.

Трещали в темноте кузнечики,
Мигали спутники, скользя...
И вроде удивляться нечему,
Но равнодушным быть нельзя.

Так было радостно разглядывать
Космический чудесный мир.
С тобою встретиться нам надо бы...
Расскажешь мне про Альтаир!

*
ОДУВАНЧИКОВЫЙ ПОЛЁТ

Есть секунда весны золотая.
Опоздаешь - никто не вернёт.
Одуванчиков белая стая
Отправляется в дальний полёт.

Опушились, на цыпочки встали,
Потянулись к седым облакам,
Чтобы так же бесследно растаять,
Жизнь свою доверяя ветрам.

Эта нежность легка и воздушна,
Так щекотно касанье к губам...
Не удержишь весну и не нужно,
И не стоит печалиться нам!

Может это покажется странным,
Но не спрашивай ты ничего.
Подари мне букет одуванов,
Мы как шарик отпустим его!

НОМИНИРОВАНА АЛЕКСАНДРОМ АСМАНОВЫМ

Юлия Зазимко родилась и живет в Москве. Окончила художественно-графический факультет МГПУ. Преподает в московской школе 1517 изобразительное искусство уже 36 лет.
Участница художественных выставок, как художник–живописец, и многих поэтических конкурсов.
Является членом Московского Союза профессиональных литераторов, Союза писателей России и членом Всероссийского союза живописцев.

***
Ты идёшь, когда грязи до чёрта,
Ты идёшь, когда ветер в лицо,
Когда планами жизнь вся затёрта,
Когда время свернулось в кольцо...

Ты бредёшь, а вокруг лишь канавы,
Ощущенье грядущих потерь,
Дымный воздух со вкусом отравы,
И душа, словно раненый зверь...

Вот, ещё один шаг, и на выдох,
Ну, давай же, дружок, улыбнись!..
Здесь не нами дороги размыты
В вечной битве с названием жизнь...

Это просто тебе показалось,
Что нет сил… лишь немного устал!..
А осталось всего только малость –
Так огонь закаляет металл!..

Если выжил, то будешь мудрее,
Значит – можешь, не стоит роптать...
Будет шанс у судьбы в лотерее,
Снизойдет на тебя благодать…

В нашем мире людей не заменят
Тебя лишь для друзей и семьи…
Но растёт нам достойная смена,
Да и жить стоит ради любви!

***
Весна, вокруг щебечут птицы,
Пора любви и теплоты!
Как солнце хочется светиться
От чувств душевных и мечты!

Идёшь, отбросив все заботы...
Зима, ты близишься к концу!..
И рядом будто скажет кто-то:
"Весна...весна тебе к лицу!.."

***
Попрошу я тебя об одном:
Поскорее любовь забывай…
Нет взаимности в чувстве твоём, –
Одиночество страсти – не рай!

Позабудь роковую весну,
И сверкающий бег волны,
Серебристые ветви в снегу
И улыбки, мечтанья, сны…

Позабудь про души полёт,
Про безмолвие ночи без сна…
И когда эта боль пройдёт,
Может ты обретёшь себя…

Задержи своих мыслей ход,
Нить сомнения обрывая:
Ведь когда эта боль пройдёт,
Будет снова любовь такая…

Мы не знаем всего наперёд,
И предсказывая рискую, –
Но когда эта боль пройдёт,
Ты скорее найдешь другую...

Будешь снова летать, молчать,
Будешь верить и будешь ждать,
Будешь грезить и забывать,
Обретать и опять терять, –
Не догадываясь никогда,
Что тебе уготовит судьба…

Якоря

Простившись с берегом земным,
Я улечу без сожаленья,
Как улетает белый дым
И легкий пепел от сожженья

Страниц ненужных дневников.
В них - чья-то жизнь, любовь и слезы,
И бездна пройденных миров,
И быль, и наговор, и грезы...

В них сотни ржавых якорей,
Что держат лодку на приколе:
Событий, слов и лиц людей,
Что позабыть - не в нашей воле.

О, если б можно было мне,
Как стопку тоненьких тетрадей,
Спалить и память в том огне!
Зачем, скажите бога ради,

В ночной тиши приходят в дом
Герои прошлых драм и схваток?!
Сидят со мною за столом,
Перебирают виноватых,

И судят, что могло бы быть,
Когда б случилось все иначе...
Когда б смогла не полюбить,
Когда б давать умела сдачи,

Когда б не лезла на рожон,
Когда б не опускала руки...
Горит костер, дневник сожжен,
Но якоря - плохие слуги.

Не пустят на простор морской
Меня из гавани знакомой,
Но можно тихо над землей
Взлететь душою невесомой!

Несделанный шаг

Несделанный шаг - как несброшенный груз,
Как камушек мелкий в ботинке.
Куда-то бегу я, всегда тороплюсь,
Я в море житейском - песчинка.

Стремясь свою боль заглушить суетой,
Признаться себе не решаясь,
Что все же хотела бы жизни иной,
Я долей сегодняшней маюсь.

Несделанный шаг - как во рту карамель
С начинкой из горького яда, -
Сладка, словно ложь и коварна, как хмель,
И кажется, будто так надо.

За зоной комфорта не вижу ни зги,
Несут по накатанной ноги...
Стучат в тишине за спиною шаги -
Упущенных шансов упреки...

Правила

Я открыла блокнот.
Я пишу свои правила.
Я всю жизнь напролет
Их писала и правила

Своей кровью, макая
Перо заостренное
Прямо в сердце, не зная,
Что оно не каленое,

Не железное, не
Стало все еще каменным,
Что в горящем огне
Не обуглилось намертво.

И когда наконец
Я их вывела набело,
Без учета сердец,
Что страдать я оставила,

Без учета тепла,
Сантиментов и нежности,
Наконец все смогла
Подытожить прилежно я,

Мое сердце, зачем-то
Внезапно пошедшее,
Странной сменою темпа
Сигналит о бедствии.

Ну чего же ты лупишь
Так бешено, глупое?!
Разве все еще любишь?
Ведь ты уже грубое,

Заскорузлое, стертое,
В шрамах и трещинах.
Да и я далеко
Не наивная женщина.

Верить в сказки, в любовь
Разучилась, отмаялась.
На пере - моя кровь,
Жизнь написана наискось.

Что ж ты снова и снова
В груди моей бесишься?
Жизнь груба и сурова.
На что ты надеешься?

Неужели ты веришь,
Во что-то хорошее?
Что подвластно тебе лишь
Не помнить про прошлое,

Не бояться вперед,
Не бояться все заново?!
...Я открыла блокнот.
Я пишу СВОИ правила.

Двадцать восемь черных бусин, похожих на некрупные оливки, нанизаны на простую нитку. За всю жизнь только одна женщина спросила меня, что это за камень. Обычно люди, мельком взглянув на бусы, думают, что это дешëвенькая пластмасса и удивляются: как можно ЭТО надеть с выходным платьем? И только та самая женщина заметила таинственный бордовый свет, который исходит из глубины каждой бусины.
Всë дело в том, что это старинные китайские чëтки, сделанные из чëрного янтаря. Семейная реликвия. Сколько им лет, неизвестно, но к нам они попали после войны.
Моя бабушка приехала в Ленинград в 1929 году, будучи четырнадцатилетней девочкой. Поначалу жила у тëтки, потом работала няней с проживанием у хозяев. А позже поступила в фабзавуч и получила место в общежитии.
В начале тридцатых из деревни перебралась вся семья: родители, сестра и два брата. Отцу дали служебное жильë.
Так семейство Документовых оказалось в полуподвальной квартирке на Васильевском, которая стала нашим родовым гнездом почти на 40 лет.
Во время войны в том самом гнезде никого не осталось: кто на фронте, кто в эвакуации, а кто погиб в блокаду. В Ленинграде жилья катастрофически не хватало. Людей из разбомблëнных домов переселяли в опустевшие квартиры, а прежние хозяева, если им довелось вернуться домой, оказывались "уплотненными". " Уплотнили" и наших, отдельная квартира стала коммуналкой.
Впрочем, это обернулось для семьи наилучшим образом. Бабушка, потерявшая в войну мужа, по возвращению домой познакомилась с братом своей новой соседки, который служил на Ленинградском фронте и приходил к сестре в увольнения. Два года они были добрыми друзьями, а в конце 1946, когда закончилось разминирование акватории Ладожского озера, и Володя наконец демобилизовался, мои бабушка и дед поженились. Через год у них родилась дочка Наташа – моя мама.
И только один человек в парадной занимал отдельную квартиру. Новый жилец был каким-то таинственным, ни с кем не разговаривал, лишь едва заметно кланялся при встрече. Но не только это делало его объектом дворовых пересудов. И даже не то, как странно он одевался.
Загадочный жилец был настоящим китайцем! Как он оказался в блокадном Ленинграде, почему не был арестован за шпионаж и чем заслужил отдельную квартиру – так и осталось неизвестным. Поговаривали, что это китайский коммунист, большая величина в партии, бежавший от репрессий Чан Кайши и имевший высоких покровителей в НКВД. Последний факт заставлял соседей обходить китайца стороной.
Но бабушка, а точнее – молодая ещë женщина, сумела с ним подружиться. Сердце неприступного азиата растопил... кот! Бабушкин кот по кличке Мао Цзедун.
Ну не умел этот толстый ленивый неваляшка говорить "мяу"! Был у него густой бас, и чинное, солидное "мааао!" Когда, нагулявшись, котяра возвращался домой и вперевалку спускался по лестнице (да-да, именно спускался в родное подвальное жильë), соседи кричали:
– Лëлька, открывай дверь, твой Мао Цзедун идëт!
Как-то бабушка выглянула из квартиры и стала звать Мао, который разлëгся посреди лестницы. Видя что кот – ноль внимания, фунт презрения, она не выдержала, поднялась на несколько ступенек и попыталась взять эту жирную тушку на руки. Но не тут то было! Кот стал оказывать сопротивление, вяло махая лапками, извиваясь и вываливаясь из рук.
– Да что ж ты делаешь, сволочь китайская! – не выдержала бабушка.
– Ах, как ты его! – раздалось откуда-то сверху, а потом последовал тоненький смешок. Бабушка подняла голову: на лестнице стоял китаец. Поймала себя на мысли: "Надо же, он умеет разговаривать!"
С тех пор сосед стал здороваться, а вскоре при встрече не просто кивал: "Здравствуй, Лëлиска!", а спрашивал, как дела. Говорил сосед с акцентом, но русский язык знал хорошо. Так забавно произносил еë имя, так невесомо, словно хрустальные шарики во рту перекатывал, и они вызванивали сами по себе: "Лëлиска!"
Оказалось, что он помнит, как зовут всех членов семьи, кто где учится, чем занимается. Спрашивал, как сдала экзамен Ала, всех ли птиц продал на рынке Володя. Моя тëтушка Алевтина тогда училась в медучилище, а дед держал на развод щеглов и канареек.
Когда однажды сосед угостил мою маму, совсем ещë маленькую, яблоком, бабушка наконец-то решилась спросить:
– Скажите же, как ваше имя-отчество?
– Зови меня дядя Саша! – был ответ.
Так он и вошëл в наши семейные легенды под именем дядя Саша-китаец. Настоящего его имени так никто и не узнал.
Как-то бабушка пекла пироги. Большое семейство любило чаëвничать по субботам за общим столом: бабушка с дедушкой, три их дочери: моя мама и ее старшие сëстры, прабабушка Пелагея Степановна. Приходил бабушкин брат дядя Шура с женой и двумя детьми. Они жили в той же квартире, но в отдельной комнате, и "ходили в гости" друг к другу лишь по выходным и праздникам.
Пирожки пеклись всякие. Самыми любимыми были с капустой и с яблоками. А ребятишки обожали булочки "с амином" От слова "аминь", потому что лепили их, когда начинки больше не осталось.
Делались они из остатков теста, которое посыпалось крошкой из рубленого масла и сахара и скручивалось в рогульки разной весëлой формы. Я маленькая любила помогать бабушке печь такие булочки. Но больше всего любила есть сырое тесто со вкусной крошкой, когда бабушка отвернется.
И вот, достав из духовки последний румяный противень и сняв свой красивый фартук с вышитым цветком, бабушка сказала:
– Надо дядю Сашу угостить!
– Ой, Ленушка-матушка, неужто ты к нему пойдешь?! – неподдельно ужаснулась баба Поля.
Только она ласково называла свою дочку ЛенУшкой, остальные звали Лëлей. Бабуля всегда, когда вспоминала свою маму, вспоминала и эту "Ленушку-матушку». А потом называла так и меня, младшую внучку, получившую имя в честь бабушки.
– Ну а что? Не съест же он меня. Человек он вроде порядочный, не злой. И одинокий. Пойду отнесу ему пирожков.
И она пошла.
Дядя Саша встретил свою соседку с недоумением, но, как ей показалось, обрадовался.
– Входи, Лëлиска! Извини, не прибрано у меня.
Лëлечка огляделась по сторонам. Богатый, но запущенный вид квартиры вызывал интерес, хотелось подольше рассматривать диковинные предметы на стенах, необычные кресла с резными подлокотниками, загогулистый торшер с плетëным абажуром и ещë много-много чудных вещей.
Но тут она вздрогнула, поймав на себе взгляд дяди Саши. Китаец смотрел на неë пристально, и, казалось, чуть-чуть улыбался щëлками глаз. Лëля смутилась.
– Вот, дядя Саша! Это вам!
– Спасибо, спасибо! – сосед чуть поклонился, принимая из ее рук тарелку. – Только вот мне тебя угостить нечем. Разве что чаем. Попьëшь со мной чаю, Лëлиска?
– Ой, некогда мне, дядя Саша! Спасибо! Извините! Побегу, мои уж заждались наверное.
– А ты заходи ко мне, Лëлиска! Хоть сама, хоть с детьми заходи.
– Зайду как-нибудь. Всего хорошего, дядя Саша! Приятного аппетита!
Дом, семья, работа на фабрике, забот полон рот, голова забита сотней больших и малых дел – Лëля уже и забыла про приглашение странного соседа, как вдруг он встретился ей на лестнице.
– Здравствуй, Лëлиска! У меня твоя тарелка стоит. Зайди, вернуть надо!
– Ой, дядя Саша, я и запамятовала уже!
Зашли в квартиру к китайцу. Уныние одинокого жилища снова бросилось в глаза. В этот раз оно показалось Лëле особенно мрачным, быть может из-за пасмурной погоды за окном.
Надо же, у него такие большие окна, а света почти нет! О господи, какие же они пыльные! Вот не ценят люди своего счастья! Им бы такие щëлочки, как у нас в полуподвале – маленькие, под самым потолком и вечно грязные от того, что выходят на тротуар.
Сидишь бывало на кухне, пьëшь чай и смотришь, как у тебя над головой идут чьи-то ноги. Нет, конечно, за занавеской их не видно, но так хочется хоть чуточку побольше света, что иногда занавески отодвигаешь. А там – ноги... И грязь...
– Дядя Саша, сколько ж вы окна не мыли? – невольно вырвалось у Лëлечки.
– Жена в последний раз мыла. Давно.
Лëлечка осеклась. Жену соседа она ни разу не видела. До войны его в этом доме не было, а когда в сорок четвертом оставшиеся в живых Документовы начали возвращаться в Ленинград, китаец уже жил здесь.
– А хотите, я вам помою? Вот в воскресенье буду посвободнее и помою!
Она сама не знала, зачем это предложила. Что скажет мама? А вдруг это не понравится Володе? Но в конце концов жалко же человека. Совсем один мужик живëт, вон какое запустение у него, как неуютно!
– Вот, Лëлиска! Твоя тарелка. Спасибо!
И он протянул большую фаянсовую тарелку из-под пирожков, наполненную румяными, ароматными персиками.
– Ух ты! – не удержалась Лëлечка. – Зачем это? Спасибо, дядя Саша, не надо!
– Ну как это не надо? У вас дети. Ты заходи ещë, Лëлиска. В воскресенье заходи!
В воскресенье Лëлечка зашла. Пришла по-хозяйски, с тазиком, тряпками и бутылкой уксуса. Перво-наперво стала разгребать подоконник в гостиной.
– Дядя Саша, куда это положить? А вот это? Ой, да у вас и места нигде нет, хоть на пол всë складывай! Что это? Книжки... Бумаги какие-то... Нужные? Нет? А чего не выкинете?
А вот это кто?
С портрета размером с альбомный лист смотрела молодая привлекательная женщина в шляпке. Фото было сделано до войны, женщина мягко улыбалась, слегка наклонив голову.
– Кто это, дядя Саша? – крикнула Лëля и взрогнула: китаец стоял у неë за спиной. Она даже не заметила, как он приблизился.
Молча взял из ее рук фотографию, посмотрел на неë несколько секунд и тихо произнëс:
– Это моя жена.
"Надо же, русская!" – пронеслось в голове у Лëлечки. И, взглянув на китайца, она поняла, что больше ничего спрашивать не будет. Ясно, что жена его умерла.
Нужно было что-то сказать, чтоб сгладить неловкость ситуации, и Лëлечка бойко заворковала:
– Ой, дядя Саша, ну и бардак у вас, чëрт ногу сломит! Вы бы хоть домработницу наняли, раз сами прибираться не хотите!
– А знаешь, Лëлиска, я хотел тебя попросить. Ты не могла бы приходить ко мне раз-два в неделю и помогать по дому? Мне и правда одному не разобрать этот... бар-дак.
Так бабушка стала ходить к соседу прибираться. Дядя Саша платил ей за работу, что было не лишним при таком большом семействе. Она вначале сопротивлялась, вроде как неудобно, но потом согласилась, что любой труд должен быть оплачен, и вдвойне неудобно чувствовать себя должником.
Однажды Лëля вернулась от китайца позже обычного. Молча прошла на кухню, где баба Поля возилась с чайником, села за стол и обхватила голову руками. Смотрела на мать широко раскрытыми глазами, полными ужаса и молчала, молчала...
– Ленушка-матушка, да что это с тобой? Случилось чего?
Лëлечка обняла маму и заплакала.
– Ой, мамочка, я как представила... Как представила... Как вы тут... С Дусей, с папой...
– Да что ты, доченька, что ты?! Всë прошло. Всë позади. Дусю, царствие небесное, не вернëшь, и папу тоже. А мы живëм вот. Выжили мы...

Дуся, бабушкина младшая сестра, и ее отец умерли в блокадном Ленинграде. В сорок втором году, ещë снег лежал, Дусе удалось эвакуировать ослабевшую мать по Дороге Жизни. Лëля должна была встретить еë в Ярославской области, где сама была в эвакуации с детьми. Но не встретила. Потому что баба Поля не доехала.
Нечистая на руку соседка по вагону решила поживиться ее вещами, пока та ходила за водой на каком-то полустанке и столкнула несчастную женщину с поезда, когда она пыталась вернуться в вагон. Баба Поля была настолько слаба, что упала без чувств и осталась лежать на насыпи. Она замерзла бы насмерть, если бы еë, уже полностью занесенную снегом, не заметил путевой обходчик.
Дальше госпиталь, медленное восстановление сил, несколько месяцев бессонных ночей для дочерей, которые искали пропавшую мать через Красный Крест, и вот наконец баба Поля в безопасности, вместе со старшей дочерью и еë семьëй.
Вся эта история пронеслась в голове у Лëлечки, когда она слушала рассказ дяди Саши-китайца, сидя у него в комнате за чашкой чая. Рассказ был страшный, и в голове не укладывалось, что всë это правда.
Хоть Лëля и слышала от переживших блокаду знакомых, что в городе были людоеды, но воспринимала это скорее как страшные сказки, потому как никто никогда не приводил конкретных, лично ему известных примеров, а так, болтали только. Поверить, что кто-то и в самом деле решится на такое, было невозможно.
Дяди Сашину жену съели. Убили еë не голодные люди, а душегубы-преступники, для которых торговля человеческим мясом стала прибыльным делом.
Когда она ушла на рынок менять вещи на продукты и не вернулась, он пошëл еë искать. Медленно обследовал каждый уголок, говорил с каждым продавцом, с каждым человеком, который мог что-то знать. И выяснил, что его жену видели разговаривающей с одним подозрительным типом.
Тот тип крутился в компании других подозрительных типов, которые часто приносили на рынок продукты, а иногда даже мясо и фарш, что делало их ещë более подозрительными.
Упорный китаец вëл своë расследование, а когда у него не осталось сомнений, что ребят пора выводить на чистую воду, подключил свои связи в НКВД. Ему даже повезло присутствовать при задержании бандитов в той самой квартире, куда, по его данным, заходила его жена в день своего исчезновения.
Повезло ли? Лучше бы он там не присутствовал! То, что увидели сотрудники НКВД в злополучной квартире, не хочется даже описывать. Дело по торговле мясом у них было поставлено на поток.
Лëлечка не помнила, как дослушала откровения соседа. Как-то она допила чай, убрала со стола и пришла домой. Еë обуял такой ужас! Она вспомнила, как искала свою маму, которую уже записали в пропавшие без вести, и представила, что еë поиски привели бы к такому жуткому результату, к какому пришëл дядя Саша.
Лëлечка обнимала маму и плакала, не в силах ничего сказать.
А потом китаец уехал. В Китай. Не насовсем уехал, а так, погостить. Говорил, что хоть у него близких там и не осталось, всë же скучает по Родине.
Приехал обратно невесëлый. Долго ходил мрачнее тучи, был молчалив и задумчив. В воскресенье, когда Лëлечка пришла к нему делать уборку, дядя Саша заговорил.
– Знаешь, Лëлиска, там всë так изменилось! Я ехал на свою Родину, которую не видел много лет, а приехал в другую страну. Понимаешь, в другую!!! Не плохую и не хорошую, просто в чужую.
Дядя Саша очень любил пельмени. Было у китайских пельменей какое-то своë мудрëное название, которое Лëля никак не могла запомнить.
– Представляешь, Лëлиска, пришëл я в столовую, заказал сто штук пельменей. Сидел, предвкушал, как наконец поем еду моей Родины. Аж глаза закрыл! Принесли. Я взял в рот одну штучку и сразу выплюнул. Пельмени они теперь делают с травой!!! С травой, потому что мяса нет!
Конечно, дядя Саша пельмени с травой есть не стал. Но но выбрасывать же, там же их целое огромное блюдо! Хотел угостить персонал, а они отказались: не положено! Нельзя доедать за гостями, за это можно лишиться места.
Уходя из столовой, дядя Саша забыл на столе часы, которые снял для омовения рук. Вспомнил о них поздно, когда ушел уже далеко, и был уверен, что часы пропали навсегда. Но на всякий случай решил вернуться и поискать на месте.
Не успел он пройти и пару шагов, как увидел, что навстречу ему бежит мальчишка-официант. Запыхавшись, он протянул старику часы: "Вот, возьмите, господин, Вы забыли!" Дяда Саша сказал парню "Спасибо!" и, желая его отблагодарить, протянул денежную купюру. Мальчишка отпрянул, как будто его обожгли крапивой: "Нет, что Вы, господин! Мне нельзя! У меня мама болеет и две младших сестрëнки. Мне нужна эта работа, я не хочу, чтобы меня уволили!" С этими словами он поклонился в прощальном приветствии и убежал.
Сколько раз еще слышал дядя Саша это "Нельзя!", сколько раз видел испуганные глаза людей, которые боятся не то чтобы отступить от строгих правил хоть на полшага, а даже подумать о чем-то подобном, словно их прямо сейчас расстреляют за это. Страна, где человеку запрещено хотеть или не хотеть, запрещено мечтать, запрещено думать...
– Вот я и съездил на Родину последний раз, Лëлиска! – с грустью произнëс китаец, и Лëлечка чуть не заплакала.
Больше дядя Саша не вспоминал об этой поездке. Но с той поры стал он каким-то грустным, задумчивым. И без того не слишком разговорчивый, китаец совсем замкнулся в себе.
Однажды Лëля застала у соседа врача.
– Старею я, Лëлиска! – сказал дядя Саша, когда доктор ушëл. Он вроде бы улыбнулся, но в глазах мелькнула искорка грусти.
Сегодня в планах была кухня. Леля налила в таз горячей воды, бросила туда горсть тертого мыла и принялась намывать деревянный пенал.
– Лëлиска! – услышала она голос из комнаты, – Поди сюда!
Лёлечка бросила тряпку в таз, сполоснула руки и на ходу вытирая их фартуком, пошла в комнату.
– Поди сюда, Лёлиска! – повторил китаец.
Он сидел за столом и перебирал содержимое какой-то шкатулки. Бумаги, фотографии, каменная пирамидка и какие-то непонятные мелочи были разложены на столе. "Сокровища свои разбирает... – подумала Лëля. – Что-то не нравится мне его настроение, упал духом наш дядя Саша. В следующий раз блинчиков ему принесу".
– Поди сюда! – в третий раз повторил сосед. – Вот, Лëлиска, это тебе! Возьми от меня на память! – и он протянул длинную нитку продолговатых черных бус.
– Ой, что вы, дядя Саша! Зачем же! – растерялась Лëлечка. – Мне ничего не надо! Я и бусы-то не ношу...
– Послушай меня! – китаец взял ее за руку и усадил за стол. – Это не бусы. Это старинные чëтки из смолы китайской вишни. Им больше сотни лет, они принадлежали моему отцу, а ему достались от деда. В них живет память, и я хочу, чтобы она жила и дальше.
– Но зачем же вы хотите отдать их мне? Ведь я совершенно посторонний человек! Такая вещь должна храниться в семье! – Лëлечка не могла поверить в происходящее.
– Видишь ли, у меня нет семьи. Ни в России, ни в Китае никого не осталось в живых. Мне некому их передать. Ты добрая женщина, Лёлиска, возьми и вспоминай меня добрым словом. Пусть теперь они хранятся в вашей семье. Можешь сделать из них бусы, если тебе так больше нравится! – тут китаец неожиданно улыбнулся и вложил чëтки в Лëлину руку.
– Спасибо вам, дядя Саша! Дай вам Бог здоровья! – пробормотала Лёлечка и тут же прикусила губу: не следовало поминать Бога при посторонних, тем более при старом коммунисте. Она бережно взяла бусы, надела их на шею – ох и длинные! – и пошла домывать кухню.
Дома баба Поля долго ахала, разглядывая чëтки. Она подошла к окну, одёрнула занавеску и ловя слабый лучик света, любовалась удивительными красными огоньками, притаившимися в глубине черных бусин.
Прибежала откуда-то непоседливая Ала и стала собираться на танцы. Она не сводила глаз с обновки, и наконец решилась:
– А давай их разделим, мам! Смотри какие длинные!
– Не выдумывай, Алка! Что глупости болтаешь! – заворчала на неё баба Поля.
– И ничего не глупости! – не унималась Ала. – Ну сколько их тут? Раз, два, три... – быстро перебирая пальцами, девушка пересчитала крупные бусины. – Ровно сорок штук!
– Ну вот что! Отстань от бус! Собирайся быстрей и иди на свои танцы, а то опоздаешь! – Лëля забрала со стола бусы и убрала их в комод.
Ала надулась, и собравшись быстрее обычного, молча выскочила за дверь. Володя еще сутра уехал на рынок по своими птичьим делам, старшая дочь Люся ушла куда-то с подружками, Лëля и баба Поля остались вдвоëм.
Закончив с домашними делами, Лëля присела рядом с матерью.
– Зря я, мам, Алку обидела. Она молодая, хочет красиво наряжаться. Резать бусы не надо, конечно, но может дать ей поносить?
– Ах, Ленушка-матушка, добрая душа! Алка твоя молодая, да наглая. Тебе китаец важную вещь доверил, может, главную ценность свою вручил. А ты девчонке по ее прихоти отдать хочешь. Ничего, подуется и перестанет.
Лëлечка ничего не ответила, только вздохнула и пошла ставить чайник. Ей нужно было подумать.
Через неделю, когда семья собралась за ужином, Лëля открыла комод и вынула оттуда два маленьких свертка.
– Вот, это тебе, Ала. А это тебе, Люся.
Дочки, слегка удивившись сюрпризу, стали разворачивать бумажки. В свëртках лежали новые серьги – по паре черных продолговатых бусин, обрамленных серебряными завитушками.
Утром, собираясь на работу, Лëля надела черные бусы, ставшие чуть короче. С тех пор она носила их постоянно, снимая только дома. И в отпуск она тоже отправилась с черной ниткой на шее.
С Шурой они познакомились в санатории, куда обе приехали поправить здоровье. Та жила в деревне под Черниговом и давно звала Лёлю в гости. Солнце, река, фрукты и парное молоко – для вечно бледных, измученных сыростью ленинградцев такой отдых казался раем! Вдвоем с младшей дочкой Наташей они наконец выбрались в деревню.
Отпуск удался. Наташа легко нашла в деревне подружек и целыми днями носилась с ними на свежем воздухе. А Лелечка помогала подруге по хозяйству: готовила в летней кухне, работала в огороде – не в тягость, а в удовольствие, собирала ягоды.
В тот день она решила набрать шелковицы на варенье. Подставила к дереву длинную лестницу, подхватила на руку корзинку и полезла вверх. Раскидистые тонкие ветки были усыпаны темно-лиловыми ягодами. Лëлечка, ловко пристроив корзину в ветвях, щипала мягкую шелковицу ловкими пальцами, стараясь не раздавить её в руках.
Обобрав ягоды насколько доставала рука, она стала слезать вниз. Потянулась за корзинкой, спустилась на пару ступенек, и вдруг почувствовала, как нитка бус на шее натянулась и лопнула.
Лëлечка схватилась за них, но было поздно – тяжелые черные бусины веером полетели вниз и рассыпались в густой траве. Плача, она кинулась собирать их в подол, ползала на коленках, перебирала каждую травинку...
За этим занятием и застали её Шура с Наташей, вернувшиеся с фермы. Уже втроем они ползали под шелковицей, но смогли отыскать не всë.
Дома Шура нашла прочную нитку, – правда она оказалась розовой, – и бусы собрали заново. Теперь их было двадцать восемь.
Так они и достались мне от бабушки – на розовой нитке. Бусы эти Лёлечка берегла, как зеницу ока. Сколько ни просили их подарить и дочки, и старшая внучка Оля, она отвечала: это моя память. Вот не станет меня, тогда и забирайте. Изредка надеть позволяла, но не более того.
И потому когда мне, шестнадцатилетней девчонке, бабушка вручила черные бусы, я была не просто рада необычному украшению, я была потрясена от сознания того, какое сокровище держу в своих руках. Бабушка назначила меня наследницей драгоценной реликвии, хранительницей истории семьи!
Сегодня, когда участники тех событий живут только в воспоминаниях, двадцать восемь черных бусин хранят в своей глубине не только бордовый свет, но и образы дяди Саши-китайца, молодой Лëлечки, доброй бабы Поли, спокойного молчаливого Володи, веселых щебетуний-девчонок... И кажется, что вот-вот соберется за столом все дружное семейство, и бабушка скажет мне: "Ну что ты стоишь? В ногах правды нет! Садись, попей чаю!"

Красота - на Руси.

Золотые берёзы, золотые берёзы,
Золотые берёзы
Красота - на Руси.
Цвет небес ярко=розов, цвет небес ярко=розов
Цвет небес ярко=розов.
Боже, не угаси.

Всходит солнце над лесом, всходит солнце над лесом,
Всходит солнце над лесом,
Словно роза. цветёт.
Золотую завесу, золотую завесу,
Золотую завесу
Небесам Ангел шьёт.

Ночью лил тёплый дождик, ночью лил тёплый дождик,
Ночью лил тёплый дождик,
Иглы сосен в дожде.
Малахитовым звёздам, малахитовым звёздам,
Малахитовым звёздам
Загораться везде.

И высокие сосны, и высокие сосны,
И высокие сосны
Хороши на заре.
Божьим Ангелом соткан, Божьим Ангелом соткан,
Божьим Ангелом соткан
Их наряд в серебре.

Соловей.

Слышен голос синего ручья,
Будет таять снег, цвести пролески.
Вновь услышу пенье соловья,
Щёлканье и свист его прелестный.

Песней прославляя свет и грусть,
Солнечное утро и закаты,
Он то знает , что такое Русь,
Ширь полей, где песни пел когда=то.

Он увидит яблоневый сад,
Кисти ароматные сирени,
И, на небо кинув тихий взгляд,
Он зальётся золотистой трелью.

Он ликует в зелени кустов,
Он любуется берёзкой тонкой.
В песнях дышит аромат цветов,
Мелодичность голоса ребёнка.

Поднял золотой шар головы
Одуванчик и на небо глянул
И сияет в зелени травы,
Солнцем заливая всю поляну.

Соловей поёт красу небес
И полей бескрайние просторы.
Он поёт тенистый, хвойный лес,
По которому тоскует город.

Осень.

Осень грустна; красотой зачарована
Тёмная синь чуть прозрачных небес.
Золотом ярких ветвей коронованный,
Тихо красуется лиственный лес.

Осень надела цветастое платьице,
В ней - красота незабвенных полей.
Солнце осеннее в облаке прячется,
Только наряды берёз всё светлей.

Жёлтое, яркое платье берёзоньки
Молча надели, грустя под дождём.
И потемнело холодное озеро,
Первых морозов, наверное, ждёт.

Ветер подует прохладой неистово,
Первые листья с берёзы сорвёт.
Тонкие ветви прощаются с листьями,
Их отпуская, как шарик, в полёт.

Глава 1
1943 год. Война шла полным ходом. «После Сталинграда наметился перелом», – утешали те, кто приехал в отпуск, но я уже начинала сомневаться в этом. Сводки «Советского информбюро» пугали статистикой, о победном конце мечтали все, но никто не говорил. Даже мой муж: в первое время он писал мне часто, затем – реже, а сейчас – совсем перестал. Настало тревожное затишье, такое, какое бывает только в военное лихолетье.

Мы дружили с детства, а наши родители были соседями. Потом вместе сидели за одной партой. И так – целых десять лет! В какой-то момент каждый из нас понял, что эта привязанность есть жизненная необходимость. Мы боялись признаться в своих чувствах даже самим себе, но время шло, мы становились старше. В селе уже все называли нас женихом и невестой и смущали вопросами о свадьбе.

А я хотела учиться. Конечно, попасть в институт не мечтала, но в училище! Город манил меня, как и всякого, кто его никогда не видел, но много о нём слышал. Мама советовала идти на повара: и работа, и голодным не останешься. Я не противилась, да и других вариантов не было: в райцентре было всего одно училище, в котором преподавали швейное дело (это не моё) и кулинарное искусство. Серёжа тоже не сидел на месте. Уже с 14 лет работал трактористом, с 15 лет – комбайнёром. Ему нравилась деревенская жизнь, но для того, чтобы получить теоретические знания, без которых на практике было не обойтись, тоже нужно было ехать в город.

21 июня у нас был выпускной. Всем классом гуляли до самого утра. Разошлись по домам с первой песней петухов, очень грустной, невесёлой песней. 22 июня 1941 года перевернуло все наши планы и надежды. Началась Великая Отечественная война.

Вечером того же дня пришёл Серёжа и позвал меня с мамой на ужин. Когда мы вошли, они втроём, сын и его родители, сидели за столом. Лица печальные, хмурые. «Должно быть, поругались», – подумала я, но промолчала.

– Вы слышали…война, говорят! – начал Семён Семёнович. – Мы тут посовещались и решили, что пожениться вам надо, – он указал на нас с Серёжей. – Война такая штука: никого не щадит!

– Опять за своё? Не пущу! – возразила Серафима Петровна. – Ни его, ни тебя. Выдумали: ты старый воевать, а он – какой с него ещё воин? Только школу окончил! – произнесла она и зарыдала.

Моя мама заплакала вместе с ней. Она понимала слёзы жены. До ноября 1939 года мама тоже была женой, а потом её муж умер. Это произошло в Финскую войну на Раатской дороге. Я знаю только то, что отец служил в 163-ей дивизии, которая после перехода советской границы оказалась полностью отрезанной от основных частей РККА. Тогда стояли сильные морозы, провианта не было. Мой отец умер на войне, и я считала его героем, на что мама всегда возражала: «Ушёл бесславно! Он погиб не в бою, а от холода и голода. Вот наша славная Родина! Воюй за неё!».

На следующий день мы расписались. Застолье было скромным и тихим: позвали только соседей. Да и им, надо признаться, сейчас было не до того. Приказ о мобилизации был главной темой разговора. Через пару дней и Серёже пришла повестка: явиться туда-то к такому-то времени. Семён Семёнович тоже уехал. И хотя он мог остаться, председатель не раз говорил об этом, не остался. «Что ж я дома сидеть буду, когда даже мальчишки нынче идут воевать?».

Глава 2
Как и многие девушки, я захотела пойти в медсёстры или зенитчицы, но меня не взяли. «В тылу нам тоже люди нужны», – ответили в военкомате и отправили домой. Мне было очень обидно. Я понимала, что нельзя сидеть сложа руки, что нужно что-то делать. Но как я могу приблизить Победу, не прилагая никаких усилий? Они сражаются на фронте, но война ещё продолжается! Гибнут люди, умирают десятки, сотни, тысячи…Как это прекратить? Значит, воинов должно быть больше! Возьмите меня! Пожалуйста, возьмите! Но никто меня не брал. Спустя некоторое время я встретила Ивана Макаровича, нашего нового председателя. Узнав от кого-то о моём намерении, он заметил: «Серафима Петровна совсем слегла после смерти Семёна Семёновича, и мать твоя хворает. Здесь от тебя больше пользы будет, чем на передовой! К тому же, кто в колхозе работать станет? Теперь одни дети да старики остались. А армию снабжать надо. Катерина, на тебя вся надежда!’’. После этих слов я уже не жалела о том, что осталась в селе.

Работы было много и в доме, и на улице. Кстати, именно в этот год я заметила, что свекровь начала сильно увядать. Она не была старой, кажется, ей не более сорока лет, но каких лет?! Изнурённых тяжёлым трудом и трудной деревенской работой. Я с самого начала взвалила всё на себя. Иначе быть не могло. Серафима Петровна не возражала. Она помогала, если что-то не получалось, или объясняла, как надо, но делала я сама. Теперь нежиться в кровати как прежде было некогда. Катерина, на тебя вся надежда!

Встаю с рассветом. Дою корову, кормлю куриц, собаку и кошку. Убираюсь в стайке. Раз в три дня топлю баню, зимой – печку в доме. Рублю дрова, таскаю вёдра. Вяжу, штопаю, стираю, мою полы и крыльцо. Кипячу самовар и наливаю воду в два таза: один – для мытья посуды, второй – для её полоскания. Вытираю пыль и подметаю. Варю варенье, мариную помидоры, солю огурцы. Кошу траву. Работаю в колхозе. Готовлю еду. По субботам к нам в село приезжает продуктовая лавка. В этот день я встаю раньше обычного и отовариваю карточки. Вдобавок ко всему езжу на почту, которая находится в райцентре. Хорошо, если придёт письмо: не зря ездила! А если не придёт – полдня впустую!

Помогаю маме. Теперь, когда я вышла замуж, она осталась совсем одна, и мы понимали это. Свекровь часто звала её к нам, и мама всегда приходила, чтобы скрасить своё одиночество и прогнать нашу тоску. А в последнее время тосковали мы часто…

Ещё читаю письма. В селе грамотных не очень много, а в нашей семье только я. И это всегда был особенный день. Тогда они вдвоём, мама и свекровь, суетились на кухне, ожидая меня. Если возвращалась с письмом, мы радовались и готовили ответ, если нет, то весь день молчали, предчувствуя дурную весть.

Последнее письмо получили в июне 1943 года. Прошло лето, настала осень. Я ездила на почту каждую неделю – ничего да ничего, ни строчки… Писала сама – ответа снова не было. Серафима Петровна утешала меня, но я больше не могла ждать. Всё валилось из рук, всё делалось по привычке. Жила и ждала, ждала и жила. Катерина, на тебя вся надежда!

Раз даже поругалась с почтальоном. В тот день я была в сильном волнении. Столько уже писем отправлено, хоть одно-то должно, просто обязано было дойти! Почтальон, обидевшись на мою претензию, ответил, что «чужие письма не прячет», что они ему вообще не нужны. Расстроенная, я вышла на улицу и села на скамью. Так прошло минут десять, а я всё ещё смотрела в одну точку. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Я повернулась назад и увидела того самого почтальона. Его лицо выражало сожаление и сочувствие.

– Простите меня, – сказал он еле слышно и присел рядом со мной.

– Вы тоже. Сама не знаю, что на меня нашло, - говорила я, вытирая слёзы. – Вы вовсе не виноваты в том, что Серёжа не пишет.

– Да, но я виноват в другом, - он протянул мне два конверта. – Недавно срочные письма пришли, уже все разобрали, а твоё одно осталось. Совсем я, старик, запамятовал про него да и отложил в сторону, а потом, видно, забыл.

– Срочные письма? – спросила спокойно. – Чем же они срочнее прочих?

– Тем, что прочие подождать можно, а эти надо вовремя доставить, иначе потом будет поздно.

Тогда я не поняла, что он имел в виду. Я была счастлива. У меня в руках два письма от Серёжи! Чего же больше? Одно датировано концом июля, второе – началом сентября. Желание открыть оказалось сильнее меня.

Как дошла до дому? Что сказала свекрови? Матери? Не помню. Помню только то, что было в срочном письме.

Извещение
Ваш муж младший сержант
Алексин Сергей Семёнович
Уроженец гор. Хабаровск
В бою за социалистическую родину, верный военной присяге, проявив геройство и мужество, был убит 21 августа 1943 года.
Похоронен в с. Верхне-Смородино Курской области в братской могиле.

Далее не читала.

Свекровь смотрела на меня. С верой! Ещё на прошлой неделе в наше село пришли похоронки. У Свиридовых – все сыновья, у Дмитровских – отец и сын. Тогда мы обрадовались: Серёжа не погиб с ними в Курске.

Что я могу сказать матери? Больно терять трёх сыновей, а одного, наверное, ещё больнее! Одного, единственного, любимого! Моего Серёжу! Неужели это произошло со мной? Зачем мне теперь эта жизнь, это небо, эта земля, если не будет Серёжи? Раньше я жила и ждала, теперь ждать больше не придётся. Все мечты, всё, что мы хотели сделать вместе, потом, когда закончится война, когда …, уже никогда не будет сделано.

Что я могу сказать матери? Что он пал за Родину, что я любила его? Что её сын не вернётся?

Что я могу сказать матери?

Катерина, на тебя вся надежда!

Глава 3
Прошло пять лет после Победы. В эти годы изменилось многое. Те, кто ждал, перестали ждать. Те, кто верил, продолжали верить. Моя свекровь верила, а я даже не ждала.

Когда в наше село стали возвращаться фронтовики, я каждый раз придумывала какие-нибудь объективные причины, которые могут задержать Серёжу, потом субъективные обстоятельства. Мне казалось, что Серафима Петровна верит в эти сказки. Но однажды она спросила: «Чего муж твой так долго не едет?» – и посмотрела мне прямо в глаза. У неё был такой взгляд, такой взгляд, что я готова была провалиться сквозь землю, чтобы только не испытывать его на себе. Наверное, тогда она всё поняла. С этого дня про Серёжу мы больше не говорили. Я знала, она верит, что он жив, пусть не здесь, но где-то жив и что он обязательно вернётся. Материнское сердце не могло не ждать. Свекровь боялась лишь одного: умереть, не увидев сына ещё раз. Бывало, она даже стыдила меня и приговаривала: «Зачем возвращаться солдату, коли его не ждут?” После этих слов я начинала «ждать».

Катерина, на тебя вся надежда!

Раньше что бы мы ни делали, Серафима Петровна говорила: «Вот вернётся Серёжа…» Детей родите, за грибами пойдём, построим новый коровник… Но время шло, а он не возвращался и всё стояло на месте. Теперь все «вот» вмиг исчезли. Эта тема была навсегда закрыта.

В честь пятилетия со Дня Победы наш председатель предложил устроить в селе большой праздник. Мы несли лавки и скамейки, каждый ставил на общий стол то, что у него было. Мужчины надевали парадную форму, а их медали и ордена так и блестели на майском солнце. Мальчишки уже в пять-шесть лет знали все боевые награды. Так у нас было всякий раз, но в 1950-ом всё должно было быть в ещё более крупном масштабе.

Признаюсь, я никогда не хотела идти на праздничное застолье. И расстраивать свекровь тоже не хотела. Уже все догадывались, что пришла похоронка, но я молчала, не желая говорить об этом. Это больно, когда все поздравляют мужей и сыновей, а у нас нет ни мужа, ни сына. Это жестоко! Нас будут жалеть, а мы, как белые вороны, будем смотреть и думать: «Чем мы провинились? Почему у нас не так, как у всех?» Ежегодно приходилось искать отговорки, чтобы не пойти, чтобы не видеть эти радостные смеющиеся лица или, наоборот, горюющие, скорбящие. Кстати, вдовы и сироты всегда сидели отдельно от остальных в конце стола. Я не хотела сидеть вместе с ними. Я всё ещё любила Серёжу и не могла смириться с тем, что он был, а теперь его нет. И только находилась подходящая причина, как свекровь спрашивала: «Катюша, ты уж собралась?» И я напрасно притворялась больной или спящей, мы выходили из дома и шли к соседскому столу…

Катерина, на тебя вся надежда!

За неделю до девятого мая к нам в гости пришёл Иван Макарович. Он долго о чём-то говорил с Серафимой Петровной, а когда я зашла на кухню, готовился было уходить, но, заметив меня, остался. Председатель рассказывал о том, что в этом году на празднике будет конкурс чтецов. Каждый сможет прочитать наизусть свои любимые строки про войну. Нужен только тот, кто организует это дело, поможет детям найти что-то интересное и выучить.

– У нас в селе, сама знаешь, грамотных по пальцам пересчитать можно, - говорил Иван Макарович, пытаясь меня убедить.

– Я это знаю, – отвечала я. – Но всё равно лучше доверить это кому-нибудь другому. Я не приду на праздник.

– Да-да. Твоя свекровь говорила, что будут затруднения.

– Неужели некому этим заняться, кроме меня? Нет желающих?

– Добровольцы и активисты всегда найдутся, но дело в том, что все они уже делают что-то другое.

– Вы хотите сказать, что «позади Москва»?

– Слава Богу, что нет. Я знаю, как тебе со свекровью тяжело приходить, но в этот раз всё будет иначе.

– Иначе уже никогда не будет! – произнесла я с отчаянием.

– Мне пора. Помни, Катерина, на тебя вся надежда!

Мы готовимся к конкурсу. Сейчас ребята разучивают «Катюшу». Говорят, что прочитать наизусть не смогут, «Катюша» – это «песня, фронтовая песня, её нельзя просто читать!» Катюша. Её зовут так же, как и меня. Дождалась ли она своего бойца, осталась ли ему верной? Да, Катюша – эта та, что умеет ждать, что готова к любым невзгодам, она – собирательный образ советской женщины. Катюша – это каждая женщина нашего села, это Серафима Петровна, это Акулина Романовна, такой была моя мама, такая и я.

И вдруг Катерина поняла, что в её сердце до сих пор живёт надежда. Никто не видел Серёжу мёртвым, она не видела! А сколько без вести пропавших? А сколько контуженных, раненых? Где они теперь? Куда забросила их война? Какими дорогами они идут?

Будут «Священная война», «Синий платочек», «Майский вальс», «Огонёк» и «Прощание славянки». И стихи тоже будут: «Василий Тёркин», «Мужество», «Жди меня», «Зинка» и многие другие.

В детстве Серёжа хотел быть трактористом, когда вырастет. А нынче все дети мечтают стать военными: мальчики – солдатами, девочки – медсёстрами. Это хорошие мечты, но я надеюсь, что они никогда не сбудутся, что им, сегодняшним детям, не придётся взять в руки оружие. Я верю, что их детство и юность не будут загублены, искалечены, что они успеют поиграть. Мы не успели, так пусть они сделают это за нас. Всё можно преодолеть, всего можно добиться, было бы только мирное небо. Этому нас научила война. И пока в каждой семье есть те, кто запомнил этот урок, жизнь будет счастливой, а война не посмеет прийти снова.

Катерина, на тебя вся надежда!

9 мая этого года я запомню надолго. В тот день к нам приехали из военкомата и привезли с собой наших солдат – тех парней, что уезжали на фронт вместе с Серёжей в далёком сорок первом году. Теперь они уже стали мужчинами.

Меж ними был один. Я думала, что это мой муж, мой Серёжа, но ошиблась. Его зовут Сергей, и у него есть «Орден Славы», «Медаль за победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», медали за Сталинград, за Курск, за Днепр. Сергей участвовал в Ясско-Кишенёвской операции, битве за Берлин…

И только теперь я поняла, что мой Серёжа не умер. Он стал Сергеем…

Стихотворение "Снежный барс"

В высоких горах непролазного снега,
Где северный ветер извечной зимы,
Уверенным шагом, не робким и смелым,
Выходит царица под светом луны.

И сразу смолкает вся живность в округе.
Настал для охоты прекраснейший час!
Затихли олени и зайцы в испуге:
Сквозь девственный лес пробирается барс.

Пятнистая шерсть и глаза-изумруды,
Массивные лапы и серый окрас.
Прелестное, ловкое, статное чудо –
Не более сотни осталось у нас.

Красивая кошка живёт под угрозой,
И Красные книги о том говорят.
Недавно услышали славную новость,
Что с помощью Центра её сохранят.

Стихотворение "Бездомный"

Дружок катался по маршруту,
И сторонились все его.
Искал хозяина он будто,
А по итогу – ничего.

Голодный, грязный беспризорник
Везде один, везде чужой.
Кормил щенка почтенный дворник,
Его сменил какой-то злой.

Хозяин бил его и мучил:
Пинал и не пускал домой.
От смерти спас собаку случай:
Соседка спрятала его.

Он так любил, он так ласкался
К её семье, к её родным.
Но внук так кашлем заливался,
Что он и здесь не стал своим.

Бродил по всяким закоулкам
И у пекарни ночевал.
Ему протягивали руки,
Но в дом к себе никто не брал.

Дружок катался по маршруту,
И сторонились все его.
Глаза потерянно и глупо
С надеждой смотрят всё равно...

Стихотворение "Пушистые комочки"

Возле мусорки в апреле
Вдруг послышалось: «Спаси!»
Там в коробке с той недели
Жили чьи-то малыши.

Как же трудно быть котёнком,
Что не нужен никому,
Под дождём и снегом тонким,
На морозе и ветру.

Вот лежит слепой, голодный,
Тихо кошку он зовёт.
Все подходят с телефоном:
Дальше фото – не идёт.

Пролетают сутки, двое,
И надежды нет совсем.
Ранним утром выходного
Смерть лишила их проблем.

Вечный сон пришёл с рассветом:
Сердце прекратило стук.
Брат с сестрой, комочки эти,
Навсегда ушли, мой друг!

Долго люди толковали
Про сердечность, доброту,
А вчера щенка пинали.
Но за что? Я не пойму

Белое безмолвие

Нас холода скрепляют, словно клей. За души. Насовсем. Бесповоротно.
И снегом припорашивает быт (нарядно и уютно) по утрам.
Морозные узоры на стекле милей, чем рукотворные полотна.
А вечнотелеграфные столбы свой белый шум несут на радость нам.

Дыши в меня и медленно врастай, как в лёд врастает близкий узкий берег.
Мы не желаем и не убежим от этой остановленной реки.
И даже крики первых птичьих стай нам не дадут проснуться и поверить
В приход весны. Пока меж снежных ширм ещё гуляют наши двойники.

И кажется, что счастье – вот оно – в бездействии, в безмыслии, в молчанье,
Что ничего на свете лучше нет блаженной всеобъемлющей зимы,
И всё, что нас тревожило, давно потеряно полярными ночами.
И в этой первозданной белизне на всей земле остались только мы.

Курочка Ряба

Курочка Ряба, где же твои птенцы?
Им не проклюнуться – тупо никто не даст.
Это такой кармический геноцид:
Чистое золото – слишком большой соблазн.

Хрустнет под лапкой звонкая скорлупа.
Впору смириться с глупой своей судьбой.
Ведь априори жадность всегда слепа –
Ей наплевать на нежность твою и боль.

Курочка Ряба прячет тоскливый взгляд.
Поздно, родная – не избежать молвы.
Будут по осени снова считать цыплят –
Не досчитаться только твоих, увы:

Дедка уже подсчитывает барыш,
Крестится бабка – молит ещё чудес,
Тихо в углу под полом скребётся мышь.
Катится солнце жёлтым яйцом за лес…

Графиня изменившимся лицом

Земля сыра, ведь мы с тобой – вода:
Течём из ниоткуда в никуда.
Графиня убегает от пруда,
Помешанная на водобоязни.
Но скоро дождь. Он будет лить весь день
На головы животных и людей,
И в этой неразбавленной среде
Округа обязательно погрязнет.

Сосуды сообщаются. И в них
Одни вода и небо на двоих.
А мы с тобою лишь на краткий миг
Сольёмся и отхлынем, словно волны.
Ах, если бы уметь наоборот!
Но мы вовлечены в круговорот,
Где всё уже закончится вот-вот,
А нам друг друга так и не наполнить.

И будет вечер влажен и свинцов.
Под грустное молчание тунцов
Графиня изменившимся лицом
Решит принять чего-нибудь от стресса
И предпочтёт С2Н5ОН.
Ты на прощанье брызгами обдашь.
А дождь оставит вымытый пейзаж
И радугу, висящую над лесом.

Мороз

мороз живёт в ресницах
среди замёрзших слёз,
на покрасневших лицах,
на кончиках волос.

крадётся, словно кот, он
в нагретую кровать
из приоткрытых окон,
и как теперь вставать?

семь, восемь, девять, десять,
одиннадцать утра.
мороз нас держит вместе,
мороз, конечно, прав.

и вязь его резная —
посланье на стекле.
и он, похоже, знает
так много о тепле.

Дача

выбирая для жизни местечко,
ты забудешь, как отзвуки сна,
что на даче затоплена печка
и царапает крышу сосна.

под бревенчатой баней — собака
и двенадцать пузатых щенков.
по длиннющей дороге без знаков
за день пара пройдёт грибников.

сотня метров до лесу, и двести —
до залива реки Ангары,
ну а вечером вместо известий
лишь в тумане ночные костры.

но начнут интересные люди
в интересные звать города.

ты про дачу, конечно, забудешь.

но однажды вернёшься сюда.
 

Сонное

миру точно будет лучше,
богу точно будет проще,
если мы однажды дружно,
выдохнув и взяв затакт,

станем высыпаться в этой,
а не в следующей жизни,
и пускай нас будит утром
догорающий закат.

чтоб под окнами машины
не сигналили в шесть тридцать,
чтоб в пятерочке на кассе
не было очередей,

чтоб не отмечал на паре
допоздна проспавший препод,
зная: снятся нам обрывки
гениальнейших идей,

чтоб завидовали кошки,
спящие всего полсуток,
чтоб зевками становились
все ненужные слова,

чтоб на жаворонков совы
не ворчали, будем вместе
очень рано мы ложиться,
очень поздно мы вставать.

Глава 1. Первая встреча.

Вся история начинается с того места, где и зарождаются мечты, в гуще темных лесов, где надежда и опасность переплетены в непрерывную симфонию загадок.
- Что? Где я, во сне? – удивленно шептал Эд, ощущая головокружение от непредсказуемого положения.- Ты кто? – спросил Эд, голос его дрожал от страха и любопытства.
- Я? – загадочные глаза зеленоватого оттенка выглядывали из гущи деревьев, словно огоньки во тьме.
- Я – призрак, – зеленые глаза, едва различимые в мрачном рассвете, прозвучали тихим шепотом. – И вот… ты, кстати, тоже, – сказал призрак.
- Как это..., и я призрак?! – Эд с трудом выговаривал слова, его разум пытался разобраться в коварной игре судьбы, но все оставалось загадкой.
- Да, – зеленоглазый облик произнес медленно и спокойно, словно зная ответ на все вопросы, которые могут возникнуть, – держи.
Драугр протянул Эду зеркало. Он посмотрел в него и неожиданно ахнул.
- Э… это я?
Эд не мог поверить своим глазам, взглянув на себя.
- Но... Но как это возможно? Призраки же не отражаются в зеркале, и... это не сон? Я не сплю? – слова Эда прервались, в его голове кипела путаница. – Почему же я сейчас призрак с тобой?
- Давай я тебе расскажу историю…
О, это давно случилось, история началась еще в университете. Пожалуй, самый обычный день, ничем не отличающийся от других.
Перед каникулами на пару пришли всего два ученика – я и еще один. Биология уже должна была начаться, обычно мы не заходили в кабинет без разрешения, ведь учительница поругала бы нас. Но любопытство взяло свое!
Мой сокурсник решил все-таки зайти. Он открыл дверь, и, заглянув внутрь, дверь за ним очень быстро захлопнулась, словно имея свои таинственные дурные цели.
Я пытался открыть дверь, но она оказалась запертой. После за ней раздались крики моего сокурсника. Преподаватели пытались помочь ему, но ничего не вышло. Через пять минут с пылающего здания вынесли его тело на носилках. Эта жуткая история словно обрушилась на нас всеми своими страшными последствиями.
- И что же было дальше? – обеспокоенно прервал Драугра белый призрак.
- Было проведено расследование, но истинная причина пожара так и осталась невыясненной, – произнес Драугр, словно приподняв завесу тайны, но при этом оставив ее неприкасаемой.
- И как мы можем выбраться отсюда? – спросил Эд, внутренне желая услышать хоть какие-то радостные новости после такого кошмарного дня.
- Я пока не могу ответить на этот вопрос, – сказал Драугр. – однако у меня есть отличная идея. Я предлагаю нам поселиться в шикарном отеле!
- Что? Отель? – у Эда заблестели глаза, открывая взору новые перспективы, способные скрасить его необычное положение.
Глава 3. Отель.
Призраки, плавно преодолевая препятствия темного леса, продвигались вперед И вот, перед ними возвышался шикарный отель посреди леса.
Просторный холл отеля, окутанный светом и теплом, приветствовал их.
Драугр посмотрел на Эда.
- Пойдем, заселим тебя! – предложил он, направляясь к лифту.
Призраки достигли лифта и поднялись на восьмой этаж. Драугр нажал кнопку с цифрой восемь, и лифт плавно взмыл вверх.
Двери лифта открылись. Встречающие их стены ярко высветили цифру восемь, указывая им правильный этаж.
- Ну что, пора заселяться, – сказал Драугр, с готовностью вошедший в роль лидера.
- А куда мне сейчас идти? – спросил Эд.
- Сюда, в номер «265», – ответил Драугр и распахнул дверь крайней справа комнаты на восьмом этаже.
Войдя в номер 265, Эд был поражен простором и атмосферой покоя, которая окутывала это место. В комнате был большой удобный диван, напротив которого находился телевизор.
- Ух ты! – воскликнул Эд, осматривая комнату и восхищаясь деталями.
- Да, это только один номер отеля, но тебе стоит повидать остальные сокровища, которые находятся внутри. Как обустроишься, спускайся, сходим в театр! – сказал Драугр, намекая на то, что день только начинается.
- У вас здесь есть даже театр? Просто невероятно! – не удержался от восхищения Эд.
- Все, я пойду, а ты осматривайся, – сказал Драугр, закрывая за собой дверь.
Осмотревшись в номере, Эд подумал про себя:
- Ну вот, я почти все осмотрел, теперь пора отправляться в театр!
Внезапно свет на восьмом этаже приглушился, в то время как из номера, расположенного по соседству с номером 280 доносились стуки и женский голос, пронзительно произносящий:
- Нет, пожалуйста, не надо!
Противные шумы, сопровождающие голос, стерлись в своей зловещей чрезмерности.
- Нужно немедленно звать Драугра! – воскликнул Эд, чувствуя нарастающую тревогу и опасность.
Он спешил к лифту, зная, что Драугр находится на первом этаже и надеясь, что он ждет его, чтобы отправиться в театр наслаждаться искусством из мира призраков.
- Драугр! – обратился Эд к своему призрачному другу, смутно надеясь на его присутствие.
- Что случилось? – спросил Драугр, не понимая, о чем идет речь.
- На восьмом этаже кто-то кричал и молил о помощи, – объяснил Эд, пытаясь поделиться своим беспокойством.
- Пойдем немедленно! – решительно ответил Драугр.
Призраки вновь вошли в лифт и поднялись на восьмой этаж, приближаясь к источнику тревоги и неведомого зла.
Драугр подошел к двери номера 280 и попытался открыть ее, и...
Дверь медленно распахнулась, открывая провал темноты внутри однообразной комнаты. Никого там не было, свет был выключен, а неприятные шумы, что прежде озадачивали, умолкли.
Драугр успокоил Эда и сказал, что это может быть галлюцинация. Они пошли в театр.

Глава 4. Потрясающе!

Эд и Драугр спустились на первый этаж. Пройдя в левую сторону от ресепшена, они увидели большую надпись «Театр», выполненную в объеме из дерева, откуда, после открытия дверей, уходил длинный коридор.
Призраки спустились и подошли к стойке продажи билетов. За этой стойкой стояла милая девушка-призрак.
- Здравствуйте, Драугр!
- Здравствуй, Аврора! – ответил Драугр.
- На какой спектакль желаете сходить? – спросила она.
- Так… а какой есть выбор? Где я еще не был?
- Сейчас новый спектакль показывают. Зрители в восторге от этой премьеры! – заинтересовала Драугра Аврора.
- Хорошо, – наконец обдумал Драугр, – Дайте два билета.
- Отлично!
Девушка-призрак протянула заказчику два билета.
- Билет, тата-та… «Лес», стихи, сценарий, – вычитывал весь текст билета Эд, – время… двенадцать, о, вот, седьмой ряд, пятое место у меня.
- У меня шестое, – сказал Драугр, – пойдем!
- А в какой нам зал? Здесь на билете просто не указано.
- В первый, сейчас только он открыт.
Эд и Драугр зашли в первый зал, поднялись на седьмой ряд и сели на места.
- Уважаемые зрители, спектакль начинается! Приятного просмотра, – объявил голос театра.
Спектакль завершился мрачной песней.
- И вправду, представление было шикарным! – сказал Эд, – а тебе как?
- Нормально… – ответил без всякого интереса Драугр.
- А мне кажется шикарно!
- Шикарно? Пойдем-ка лучше в ресторан! Я тебе лучшие блюда мира покажу!
- Ресторан? – удивился Эд.
- Да, – подмигнул Драугр, – ну, что стоишь? Пойдем!
Призраки поднялись обратно по той лестнице, которой спускались в театр ранее.
- У нас, – говорил Драугр, – ресторан на втором этаже.
Они поднялись на второй этаж.
- Меня вот волнует один вопрос… – начал Эд, – откуда вы наняли работников в ресторан, театр и так далее? Я догадываюсь, но что у вас в мире с деньгами, например?
- Да, вот это вопрос… – думая, как ответить, говорил Драугр Эду, идя по коридору второго этажа, – ты то не переживай, тебе то платить ничего не придется, пока что… – притих Драугр.
- Пока что? – спросил Эд.
- Да ладно, я шучу. У нас в отеле столько людей и каждый… практически, работает час в день. Я организовал такую экономику, в которой приятно было бы жить людскому народу. Могу большими расчетами поделиться! – предложил, улыбаясь Драугр.
- Нет… спасибо… с алгеброй у меня все плохо.
- А вообще моя работа заключается не только в руководстве отелем, но и встрече новых призраков в лесу.
Драугр открыл двери. За ними находилось чудесное место. Место так и отдавало красотой и, наверное, сказкой! Сказочное место.
Призраки сели за стол.
- А тех, кого ты встречаешь, они появляются только в лесу? – спросил Эд.
- Да. Тебя только это интересует? Обычно другие задают вопросы поинтереснее, много кто только узнавал, что призраки едят, спят и так далее, а ты аж про экономику спросил и другие важные вопросы.
- Ну я уже понял, что призраки не такие, какими мы люди их представляли, – сказал Эд.
- Да, а ты смышленый! – подметил Драугр.
- Здравствуйте, – сказала только что пришедшая к столику девушка, – что будете заказывать?
- Ой, а мы что-то ничего еще не выбрали, – ответил Драугр.
- А, хорошо, выбирайте тогда, – сказала девушка и ушла к другому столику.
- Так, ну посмотрим, что я тебе могу предложить, – сказал Драугр Эду, открывая меню, – жаренные крылышки летучих мышей, каракатицы, разные жучки…
- Жучки?! – с выпученными глазами спросил Эд.
- Успокойся, я пошутил, – усмехнулся Драугр, – да, такое есть в нашем меню, но для гурманов. А для тебя есть жвачка.
- Всего лишь жвачка?
- Нет конечно. Это не просто жвачка, а вкусы твоей любимой еды.
- Изобретение твое что ли?
- Нет-нет, я хоть и ученый, но только по изучению человеческого и призрачного сна.
- А что произойдет, во время жевания? – поинтересовался Эд.
- А давай ты попробуешь, и узнаешь!
- Ладно.
- Уже выбрали, что будете заказывать? – спросила официантка.
- Да, – ответил Драугр, – две жвачки.
В скором времени заказ принесли. Как только Эд положил жвачку в рот и начал жевать, он почувствовал вкус шоколада.
- Ну что, какой вкус знакомый чувствуется?
- Шоколад, – ответил Эд Драугру.
- Мм, твоя любимая еда?
- Получается так, – ответил Эд.
- Драугр! – звал его кто-то издалека, – Драугр!
Призрак, который его звал, был все ближе и ближе к столику призраков.
- У нас проблема! – сказал он, обращаясь к Драугру.
С бейджика призрака можно было понять, что его зовут Фьюод.
- Слушай, – говорил Драугр, уже переговорив с Фьюодом, Эду, – я отойду, ты можешь пока по отелю походить, ресторану, в общем развлекайся!
- Хорошо! – ответил Эд.

Глава 5. За реальностью.

"Наверное, пойду в номер… Что-то я устал" – подумал Эд, поднявшись на восьмой этаж.
Он уже довольно долго ходил по отелю, осматривая его и наслаждаясь атмосферой. Шагая по коридору отеля, он ощущал легкую усталость в ногах, а его мысли постепенно наполнялись желанием отдохнуть.
Но вдруг вдали раздался пронзительный крик. Эд вздрогнул и остановился.
Это был призыв о помощи. Голос звучал из дальних номеров восьмого этажа отеля.
"Помогите! Спасите! Кто-нимм…" – кричал кто-то, пока его рот резко не закрыли рукой. Сердце Эда забилось быстрее, и непроизвольно он пошел в направлении звука.
Попытавшись открыть дверь номера, Эд понял, что она заперта. Он огляделся в поисках помощи и обрадовался, когда увидел мужчину с бейджиком "Менеджер отеля".
Эд объяснил ему ситуацию, и они вместе направились в номера, но ни в одном из них не оказалось никого, кроме девушки-призрака, которая мирно находилась в номере "271". Она не жаловалась на что-либо и не требовала помощи.
Перепроверив все номера, они так и не нашли источник криков о помощи. Извинившись перед девушкой-призраком, они покинули ее номер. Эд решил, что немного поспит в своем номере, чтобы восстановить силы.
Через час он вышел из номера и направился к лифту, чтобы спуститься на первый этаж. Войдя в кабину лифта и нажав кнопку, он начал спускаться. Но внезапно лифт остановился, застряв на некоторых этажах выше. Эд вздохнул и нажал кнопку диспетчера.
- Хорошо, ждите! – ответили ему.
Лифт продолжил движение, но Эд заметил, что он двигается гораздо быстрее обычного.
"Так быстро?" – удивленно подумал он.
Когда двери лифта открылись, перед ним предстала ужасающая картина: весь первый этаж охватило пламя. Призраки бросались друг к другу, спотыкались и пытались добраться до выхода из отеля. Паника охватила их, и все прервалось, когда внезапно погас свет, погрузив все во мрак.
Во тьме Эд не видел ничего. Его начало охватывать тревога. Возможно это было всего лишь сон? В его голове пронеслись обрывки разговоров с друзьями, словно те лезли в его сознание.
Фразы Драугра и Фьюода переплелись в его мозгу. Он чувствовал, что глаза закрываются, а его тело словно проваливается сквозь пол.
Эд ощутил, как паника охватывает его, а его тело парализовано и не подчиняется ему. В последний момент перед полным отключением он увидел лишь мерцание света.
Когда Эд открыл глаза, он почувствовал тошноту и боль в руках и ногах. Его голова раскалывалась от боли.
Глава 6. Игра со страхом.

- Боже мой, как все болит! – пробормотал Эд, пытаясь подняться с пола.
Боль пронзала его тело, а его голова была затуманена. Он огляделся, неведомо где себя находя, и задал единственный вопрос, на который никто не мог ответить: "Где я?"
В ответ на его вопрос раздался женский голос, на этот раз прямо из ниоткуда. "Ты... в Закулисье!" – прозвучали слова, посылающие мурашки по спине Эда.
- В принципе, ничего необычного, – сказал он, пытаясь придать своему голосу уверенность, – я уже столько за сегодня пережил: видел пожар, слышал крики призраков и многое другое.
Странное смущение охватывало Эда. Он оказался в бесконечных коридорах, которые манили его сознание. Он не знал, что делать. Он просто шел по коридорам.
- А ты, похоже, заинтересован мной, – произнесла женщина с загадочным голосом.
- Это... глупости! – отмахнулся Эд, пытаясь маскировать свое недоумение, – я просто не знаю, что мне делать. Я иду, потому что твой голос показался мне прекрасным.
- Тогда давай поиграем… – сказала женщина, сопровождая свои слова озлобленной смесью смеха.
- Что? Что это значит? – переспросил Эд, но в ответ получил только сверкающую пустоту.
Он продолжал идти вперед, погружаясь в свои мысли, и неожиданно наткнулся на коридор, который отличался от остальных.
Его взгляд остановился на пяти дверях, расположенных очень близко друг к другу. Голос, который преследовал его, звал отражение из первой двери. На двери было ярко написано «265». Воспоминание о страшной ночи в номере отеля Драугра охватило Эда грустью.
Он открыл первую дверь и увидел сцену, в которой Драугр заселял его в отель. Затем он закрыл дверь и открыл следующую. Теперь перед ним предстало воспоминание, в котором он находился в театре, наблюдая то, что уже видел.
Каждая дверь открывала новые воспоминания, но вопросов было все больше, а ответов – ни одного. Внезапно Эда из мыслей вытащил неожиданный смех голоса.
- Ах-ха-ха! – вернулся женский голос, который преследовал Эда с его первого попадания в Закулисье. – Ну, как тебе моя игра?
- Что? Что за...? – запинаясь от страха, прошептал он. – Меня это пугает! Лучше бы ты помогла мне выбраться отсюда. Я не знаю, как, хотя я и не знаю, кто ты.
- О, ты такой смешной… – прозвучал женский голос с издевательским оттенком, – такой взрослый, а идешь туда, не обдумывая своих действий.
- Что? Туда? Куда? Ты о чем? – прокричал Эд, не понимая, почему женщина сменила тему разговора.
- О ТОМ! – прозвучал голос, исчезнув после своих слов.
Эд так и стоял, окруженный пустотой, которая не могла дать никаких ответов на его вопросы.
- Ау! – закричал он в небытие. – Ты еще здесь?

Глава 7. Четверо.

Решая двинуться в поисках какого-нибудь выхода, Эд оглянулся вокруг. Он решил подойти к самой последней.
Дверь с громким скрипом открылась, приглашая его внутрь. Не теряя ни минуты, Эд переступил порог.
Внезапно дверь захлопнулась, а попытки открыть ее не увенчались успехом.
Когда Эд вошел в комнату, он увидел следующую картину – четверо призрачных существ сидели у костра, окутанные дымом.
Слева от дивана и костра тянулся величественный старинный шкаф.
- О... еще один! – прошипел один из призраков, увидев Эда. – Иди сюда.
Затаив дыхание, Эд подошел к призракам.
- А кто вы?
- Я – призрак, потерявший имя, – ответил Третий призрак, – я основал эту группу из четырех призраков, чьи имена были навсегда утеряны. Но, чтобы не было путаницы, мы решили дать себе новые имена – номера. Я – Третий. Меня зовут Третий, либо Три.
- Я – Сто тридцатый, – добавил призрак, сидящий справа от Третьего.
- Меня зовут Двести восемьдесят.
- А я – Двадцать седьмой.
- А как мы можем называть тебя? – спросил Третий, уставившись на Эда.
- Меня... Эд... или, точнее, Двести шестьдесят пятый.
- Хорошо. Само собой разумеется, что мы все оказались здесь случайно, попав из отеля Драугра в этот призрачный мир. Мы даже не помним, кем мы были до этой жизни и были ли мы вообще. А ты? – спросил Третий.
- Я тоже оказался здесь совершенно случайно. Я только вчера заселился в отель и внезапно оказался в Закулисье. Ничего не помню о том, как я сюда попал, – Эд рассказал призракам о своих странных впечатлениях в отеле и ощущении провала, когда он попал в призрачный мир.
- А сколько тебе лет? – поинтересовался Третий.
- Мне восемнадцать, а вам?
Третий задумчиво опустил глаза и ответил:
- Не помню.
Эд понимающе кивнул и задал вопрос:
- И что теперь нам делать?
- Есть небольшая возможность вернуться хотя бы в отель к Драугру. Для этого нужно найти дверь, которая связана с нашими воспоминаниями о Закулисье. Однако у нас был один призрак, который решил на это пойти и ему удалось попасть обратно к нам, но он потерял связь с реальностью и сошел с ума. К сожалению, больше ничего не знаю... – Третий остановился, забыв, что он хотел сказать.
- Понятно, но я не хочу оставаться здесь навсегда.
- Тогда, пожалуйста, – сказал Третий, указывая на закрытую дверь.
- Как мы ее откроем? Она же заперта! – удивленно спросил Эд.
- Правильно! Сто тридцатый, дай ключ! – Сто тридцатый призрак, улыбнувшись, подал ключ Эду.
Они открыли дверь, и Эд решил окунуться в свое воспоминание и надеялся, что это приведет его к выходу. Прощаясь с призраками, он спросил:
- Разве никто из вас не хочет вернуться в прошлую жизнь?
- Не особо, – ответил Третий, – прощай!
Дверь захлопнулась после его слов, оставив Эда стоять одного в загадочном коридоре, полностью соответствующем его описанию.
- Я скучала по тебе... – прозвучал женский голос.
- Что? Ты здесь? – Эд огляделся, пытаясь понять, откуда доносится голос.
- Конечно, куда я могла деться? – смеясь ответила она.
- Когда я звал тебя, ты не приходила...
- Аха-ха, ты просто неправильно звал. Знай, я всегда буду рядом...
Голос снова утих, но Эд решил сосредоточиться на продолжении своего пути.
Эд решил зайти в ту дверь, что показывала его в ресторане отеля.
Когда Эд перешагнул порог двери, все его воспоминания начали прокручиваться в голове. Вспоминались голоса Драугра и Фьюода из ресторана.

Глава 8. Прийти в себя.

- Эд! Эд! Что с тобой? – пронесся тощий голос Драугра сквозь непроглядную пелену боли. Призрачная фигура приземлилась рядом со страдающим Эдом, пристально смотря на него.
- Что... где я? – прошептал Эд, пытаясь собрать свои мысли воедино. Он не ощущал своего тела, словно оно отключилось от его сознания.
- После ужина что-то тебя уносит... Похоже, первый день в призрачном мире не очень удачный для тебя. Давай лучше поднимемся в номер на третьем этаже, чтобы не тащить тебя на восьмой, – предложил Драугр, направляясь в сторону лестницы.
- А? Да, да, пойдем, – пробормотал Эд, оторвавшись от боли и запутанных мыслей, пытаясь идти по следам Драугра. Он еще не до конца осознавал происходящее, его сознание было затуманено болью.
- Тебе нужно отдохнуть! Первые дни всегда сложные в призрачном мире. Я сам проходил через это! – Драугр улыбнулся, пытаясь подбодрить Эда.
Медленно поднимаясь на третий этаж, призрачные существа преодолевали каждую ступеньку с осторожностью, опасаясь возможных осложнений. Вскоре они достигли своего номера и вошли внутрь.
Эд упал на кровать с облегчением. Его голова все еще причиняла боль, и его глаза непослушно закрывались. В его сознании звучали странные и неясные звуки, словно разговор обрывался на полуслове. Сонно и ошеломленно, Эд не мог понять их полностью.
Утром, открыв глаза, Эд почувствовал, что его состояние улучшилось. Он ощущал себя намного лучше, хотя и оставался немного ошеломленным. Часы на тумбочке показывали раннее утреннее время – 05:05.
Прежде чем погрузиться в повседневные проблемы, Эд осмотрелся в комнате Драугра в поисках своего проводника. Взгляд его зацепился за кулон, висящий на шкафу. Его форма и орнаменты напоминали что-то знакомое Эду.
"Где-то я уже видел этот кулон... такой знакомый... но память отказывается вспоминать!". Эд все же решил начать поиски Драугра.
Призрак спустился на первый этаж отеля.
Внезапно, раздавшийся повышенный голос Драугра прервал его размышления. Эд, услышав знакомый голос, направился к источнику звука.
- О, Эд! Как-то ты слишком рано проснулся, – приветствовал его Драугр, – весь отель еще спит.
- Ой, да я уже привык вставать рано со школы, у меня дом был далеко, – ответил Эд на его замечание.
- Понятно. Только ресторан еще закрыт. Откроется только в 6:30, подождешь, если планировал туда идти, – предупредил Драугр.
- Хорошо, – согласился Эд, ощущая, что ему хочется перекусить.
Драугр уже начал отходить, но Эд остановил его.
- Драугр, постой! Я видел в твоем номере кулон, который кажется мне знакомым. Знаешь ли ты, откуда он? Он прямо меня привлекает... – спросил Эд, наблюдая за своим проводником.
- Честно говоря, не помню. Мне его подарили как-то. Но у нас в отеле живет более трехсот призраков, так что точно не скажу, кто именно его подарил, – ответил Драугр.
- Понятно. Ну и ладно... уже час думаю о нем. Много размышляю, – вздохнул Эд, пытаясь отделиться от невыясненной тайны.
- Ну, Эд, я должен отправляться по делам.
Наш призрак решил исследовать остальные этажи отеля, хотя они, скорее всего, отличаются только номерами комнат, но все же... Пятый этаж стал его следующей целью.
Предположение Эда оказалось верным – остальные этажи были такими же, как и первые три. Но когда он дошел до конца коридора на пятом этаже, его внимание приковал к себе номер 130. Эд пытался открыть дверь, хотя сам не понимал, зачем ему это нужно. И эта дверь была открыта. Как будто подсознательно, Эд покинул коридор и прошелся по комнате.
Войдя, его взгляд упал на знакомый ковер. Действительно, где-то он уже видел такой узор. Эд подумал, что это странное чувство он смог бы объяснить позже и вышел из номера, отправившись дальше на шестой и, затем, седьмой этажи. Но на восьмом, его взгляд снова привлек номер 280. И, снова попытавшись открыть дверь, он смог войти.
Прошагав по номеру, Эд заметил знакомый шкаф, будто видевший его ранее. Выйдя из номера 280, он вдруг ощутил ясность своих мыслей.

Глава 9. Манящая сила.

Призрак решил пойти позавтракать.
Спускаясь на второй этаж с третьего, Эд резко замедлил шаг. Казалось, что-то невидимое тащило его обратно в номер Драугра, номер «3». Таинственная сила не давала ему покоя, и лишь переступив порог этой комнаты, эта сила отпустила его.
Невольно Эд проникся интересом к этой комнате и решил осмотреть ее.
Когда он вошел в комнату, ему показалась знакомой какая-то вещь. Изумленный, он заметил кулон, лежащий на столе.
- Опять кулон? – не понимал Эд.
Осмотрев комнату, и увидев ее номер «3», он понял, что третий номер – это номер Драугра. Манящая сила отпустила Эда на пару секунд, и только переступив порог этого номера, она вернулась. Призрак не по своей воле зашел в 27 номер.
Там ему был знаком полукруглый диван, стоявший среди комнаты. Наконец, выйдя из номера, манящая сила отпустила призрака, потом он пошел в ресторан.
Позавтракав, Эд решил пойти в театр. Он работает в понедельник, среду, пятницу и субботу.
Премьерой на этот раз стал спектакль «Реальность». Одну из локаций спектакля Эд снова узнал. Герои представления сидели у костра. Закончилось представление мрачно – главный герой потерял сознание. У Эда подпрыгнуло сердце, ему стало плохо. После представления он чувствовал тошноту.
Сегодня Эд сам не свой. Подсознание им управляет, интерес заглядывает в чужие номера, которые оказались открыты. Ему стало не по себе. Но стараясь не терять себя, Эд решил походить по отелю, нашел бар и даже бассейн.
«Надо же!» – Удивился Эд.
День достаточно быстро пролетел. Войдя в свой номер, Эд уже не мог сдержать себя и просто упал на кровать, желая никогда больше не просыпаться. Но во сне его снова пронзили знакомые фразы, словно дурманящие шепоты:
«Найти дверь.
Воспоминаний в Закулисье».
Эда словно выдернуло из сна. Он проснулся посреди ночи весь в поту. Эд откашливался. В горле пересохло. Глаза полезли на лоб. В его голове воспоминания начали восстанавливаться.
Эд вспомнил все – от Закулисья до призрака Двести восемьдесят. Третьего и его друзей, а также те вещи, которые он видел в 3, 27, 130, 280 номерах и театре. Все эти вещи он уже видел в Закулисье: диван, костер, шкаф, ковер, кулон. Кстати который лежал на шкафу в комнате четырех призраков.
Эду стало плохо. Его сердце замирало. Он понимал, что не может оставить четырех призраков без внимания. Он был решительно настроен спросить у Драугра, но была полночь, и, скорее всего, призрак спал. Однако подсознание было настойчиво и подтолкнуло Эда к движению. В полусне он спустился вниз. Приблизившись к третьему этажу, он услышал разговор двух призраков.
Эд решил остановиться у лестницы, и спрятавшись за стеной, делающей «невидимой» часть территории лестницы, Эд слушал разговор.
- Фьюод, почему опять двери в «за реальных» номерах открыты? – спросил Драугр.
- Не знаю, никто же в Закулисье не попадал, думаю о таком должны были рассказать. Ну те, кто туда попадал, – ответил Фьюод.
- Значит так… найти его и привести ко мне, я разберусь. А сейчас закрой двери.
Эд чуть не попался на глаза двух призраков. Он понял, что Драугр несет в себе тайну, когда сказал: "Я сам разберусь". Вспомнив о случае с потерей сознания главного героя спектакля, Эд пришел к выводу, что это неслучайная связь.
Ключ выпал из руки Драугра. Хорошо, что он ушел. Выпавший ключ не произнес ни звука, упав на ковер.
"Не верится, что у Драугра в номере все так просто", – размышлял Эд, стоя в засаде за стеной, делающей его невидимым.
Подняв ключ, бесшумно выскользнувший из рук Драугра, Эд открыл дверь.
Он приступил к своему расследованию, проникая в самые закоулки комнаты, пытаясь вскрыть тайные откровения, скрытые за каждой доской или картиною.
И вот, откинувшаяся дверца одного из шкафов привлекла его внимание. Она засверкала настолько мощно, что мозг Эда словно окаменел, окутанный пеленой головокружительного ощущения. Открыв дверцу, нарушив таинственный покой шкафа, Эд раскрыл багаж запахов и воспоминаний, спрятанный в его недрах.
"Но в этот раз я не поддамся". – Твердо проклял себя он. Он преодолел свою неудержимую жажду оставаться в плену этой силы и выскользнул из ее зловещих объятий. Внезапно, раздался глухой звук, словно кто-то разбил хрупкий предмет.
Поняв по интонации, что это именно Драугр, Эд спешил к двери шкафа, признав, что выбора у него уже не оставалось – либо попасть в ловушку, либо бежать к своим верным друзьям...

Глава 10. Поиск.

Зайдя в воспоминание, Эд ощутил, как теплый воздух клонится к его телу, взволнованная живость пробежала по его телу. Он мгновенно осознал, что находится в безмолвном Закулисье, в эфире прошлого, либо, быть может, Эд просто воскресил свои тайны и опять вспомнил все детали этого загадочного места.
Стоило ему пару секунд находиться в Закулисье, как голос тихо вернулся к разговору с ним. Дерзкое ухмыление послышалось в воздухе, наполняя коридор загадочной энергией.
- Ха-ха! Опять не подумал… – прошептал голос с коварным насмешливым оттенком.
- Нет, я просто, просто… просто не было времени, меня поймали бы! – оправдывался Эд.
Голос лишь пренебрежительно усмехнулся, словно знал все ответы и подобные оправдания его не убедили.
Эд осторожно вошел в комнату, где сидели его друзья-призраки. Когда он зашел, Третий выронил стакан и обжегся горячим чаем. Раскаленная жидкость коснулась прозрачного тела Эда, но призрак лишь посмотрел на него с безразличием, не испытывая ни малейшего дискомфорта. Недоумевающий взгляд призрака был замечен вернувшимся Двести шестьдесят пятым.
- Видимо все сегодня пока все не перебьют – не успокоятся, – сказал Эд, смотря на разбитый стакан.
- Двести шестьдесят пятый, ты ли это? – с удивлением в глазах спросил Третий.
- Да.
- Рады, что ты нас помнишь, хорошо, что вернулся!
Эд рассказал призракам все, что помнил и все, что он открыл в своей памяти: от возвращения в Закулисье до сверкающего шкафа в номере Драугра. И они начали все обдумывать, пытаясь сформировать какой-то план действий.
- А вот мне Драугр с самого начала не понравился! – сказал Двадцать седьмой.
- Да что ты на него сразу наговариваешь? – с недовольством спросил Двести восьмидесятый.
- Сначала Двести шестьдесят пятый дважды при разговоре Драугра и Фьюода узнает, что Драугр ищет его, потом он хочет разобраться с призраком из Закулисья, – ответил Двадцать седьмой.
- А вот то, что он отель построил, приютил со всеми благами, не? – снова спросил Двести восьмидесятый.
- Ни некай давай, а думай, че делать, – ответил Двадцать седьмой.
- Да ничего здесь не придумать. Только всем нам в отель Драугра попасть и там уже доказательства искать, – сказал Эд.
- А я поддерживаю Эда. Тебя же так зовут? – спросил Третий.
- Да, Эд.
- Не надо затягивать с этим. Не можем помочь себе, то хотя-бы поможем другим, – сказал Третий.
- Да ну что вы на Драугра нагоняете? Объясните, что он сделал, кроме того, что сказал, что разберется, – спросил Двести восьмидесятый.
- Ну так объясни тогда, почему мы здесь? Не можешь? Ну вот и мы не можем ответить почему.
- Хватит бубнить, пойдемте! – крикнул Двадцать седьмой.
Переместившись во времени через воспоминание, у призраков был план. Двести восьмидесятого они отправляют как нового призрака в лесу, об этом Эд сообщает Драугру. Тогда Драугр будет занят им, и остальные призраки из их команды успеют осмотреть весь отель. Они отвлекают человека с ресепшена, и берут ключи от интересующих номеров, а то вдруг они закрыты. Эд подошел к ресепшену.
- Здравствуйте, можете, пожалуйста посмотреть мой номер, у меня там телевизор не работает, – попросил Эд.
- Так давайте я вам в номер инженера отправлю.
- А вы знаете, у меня еще шкаф заклинило, не открывается.
- Отправлю менеджера, – ответила девушка.
- У меня тоже в номере проблема, – сказал только что пришедший Сто тридцатый, – отправьте мне менеджера, с мужчиной, я думаю, мы найдем общий язык.
- Так… ладно. Эд, пойдемте. А Вы поднимитесь на второй этаж, там менеджер должен быть, – сказала девушка.
- Пойдемте, – сказал Эд.
Поднявшись на восьмой этаж и показав «проблему», Эд захлопнул входную дверь после того, как в номер зашла девушка, и закрыл на ключ под предлогом того, что дверь заклинило.
Эд сказал девушке, что позовет кого-нибудь на помощь. У призраков есть не более десяти минут.
Эд спустился на третий этаж, забрал Сто тридцатого, и с лестницы с 8 на 7 этаж всех остальных.
«Надеюсь Двадцать седьмой потянет время». – Сказал про себя Эд.
Взяв ключи от 3, 27, 130, 280 номеров с ресепшена, призраки отправились для начала в 3 номер. Они зашли туда, и закрылись внутри. Проверили все снова. Эд показал кулон своим сообщникам.
- Да, этот кулон у нас есть в Закулисье. Его притащил тот самый призрак, потерявший сознание, – сказал Третий.
- В отеле много вещей, которые есть и в Закулисье.
- Здесь все проверено, идем в двадцать седьмой! – сказал Третий.
Они зашли в 27 номер и отодвинули диван. За ним был спрятан ключ. Пока призраки не знали от чего он. Они прошлись по всем номерам, отодвигая шкаф, поднимая ковер, находили записки: «9», «Этаж», «Открыть». Слово «Открыть» было нацарапано на кулоне. Складывалось только «Открыть 9 этаж». Но как? Ключом? Или чем?
У Эда промелькнула мысль, что может быть еще одна записка в театре. Спустившись в театр ночью, он был закрыт. Призраки бы вот-вот с девушкой переглянулись бы. Они мигом схватили ключ от театра, закрылись там и начали искать записку.
Искали везде декорацию в виде костра. Заглянули за кулисы. И вот он! Внутри лежали записки «С восьмого этажа» и «290».
Призраки по-тихому пробрались на 8 этаж, открыли дверь в 290 номер.
И…

Глава 11. Конец…

Приоткрыв дверь номера, страшный образ Драугра встал на пороге. Его мрачный голос разнесся по комнате, наполняя ее зловещей энергией.
- Так-так, а вот и наши гости, я думал вы быстрее придете. Может чайку? – усмехнулся он, с высокомерием смотря на призраков.
Со словами Драугра, у Эда потемнело в глазах, пульс замедлился, дыхание стало слабее… он отключился. Или его отключили?
***
Я очнулся, посмотрел на свои руки, Господи, я не могу пошевелиться. Где я? Больница. Чт-то…? Почему женщина слева от меня плачет?
«Ну-ка… Эх-х…» – по ощущениям я откинулся от своего тела, и посмотрев от третьего лица на него, увидел себя без сознания, лежавшего на больничной койке. Я посмотрел на экран, который показывал пульс.
Ноль… Женщина слева разревелась. Стойте…
Я узнал в ней свою маму… Господи…
В голове моей души, отделенной от тела, появилась боль. Перед глазами всплывали воспоминания. До меня только сейчас дошло, что я умер….
Я вспомнил, что сгоревший сокурсник из рассказа Драугра – это я. Получается, что никакого Закулисья и темного леса с отелем не было?
Я был в пожаре, я сгорел, я умер. Все это не укладывалось в голове. Мое тело увезли за пределы палаты, а я, зависши на месте наблюдал. Моя жизнь закончилась…

Я – рукопись…

До книги еще надо дорасти,
Я – рукопись в потрепанной тетради.
Исчерканы измятые листы.
За что? Мне отвечайте, Бога ради!

Я – рукопись… Я – полуфабрикат!
Не ведаю чем выплеснусь наружу.
О как бы много мог я рассказать,
Я мог бы… Но никто не хочет слушать!

Я – рукопись! Чужой безумный бред,
Написанный в горячке вдохновенья.
Не детектив я… Не поэма… Нет!
Неграмотное чье-то откровенье.

Я – рукопись! А ты? Скажи, кто ты?
Ты, кто считает, что имеет право.
Смеяться, ампутируя листы,
Рвать без наркоза, пьяно! Для забавы!

Я – рукопись! Я тоже человек!
Хочу я стать бестселлером в итоге.
Я – рукопись! Но разве это грех?
Я – рукопись! Не будьте ко мне строги…

Крик души

Крик души оборвется внезапно,
Этот крик не услышит никто.
И когтистой, тигриною лапой,
Постучит ночь в слепое окно,

Голос слаб, в предрассветном тумане,
Утонул, захлебнулся, заглох.
Погружаясь в пучину обмана,
Я услышу вопрос: Есть ли Бог?

Есть, конечно! Я в этом уверен,
И распятие сжав в кулаке,
Прочь сомненья! В открытые двери,
Я шагну поутру налегке.

Будет путь мой нелегок и долог,
Ноги в кровь, и лохмотья одежд.
А под сердцем десяток иголок,
И тупое упрямство невежд,

Я дойду! Напролом! Я упрямый,
Добегу, доползу, долечу!
Каждый раз, выбираясь из ямы,
Я святую молитву шепчу.

Дай мне, Боже, добра и терпенья,
Сохрани и спаси! Помоги!
Преклоняя колени смиренно,
Возвращу все былые долги.

Своей верой, такой же, как прежде,
Крест нательный целуя до слез,
Я любовь сберегу, и надежде,
Не позволю пойти под откос.

Я вернусь, не святой, и не грешный.
В светлый праздник спасённой души.
Пусть случится всё, что неизбежно.
Буду жить день за днём… Не спешить…

Мои стихи

Пишу стихи. Пишу, немеют пальцы.
Что ждёт меня? Фиаско? Крах? Успех?
Стихи мои – лихие самозванцы,
Моя беда… Мой непрощенный грех.

Преследуют меня, толкают в спину.
Не отдохнуть… Назад не повернуть!
Напором рифм разрушена плотина,
Не захлебнуться бы… Не утонуть.

Неопытны! Слабы! Почти, как дети!
Стихи мои… Да что там говорить.
Они мои, и я за них в ответе.
И только мне их в люди выводить.

Они со мной, хоть их пока не видно,
Я вижу их один… Они со мной!
И я молчу! Не потому что стыдно,
Я их муштрую, собирая в бой.

Я содержу их в строгой дисциплине.
Меняю рифмы, ритмы, смысл, и строй.
Учу всегда держать прямою спину,
Внушаю, что любой из них – герой!

Стихи мои… Нужны ли вы? Не знаю…
Кому, просты вы! А кому – сложны!
Я сам вас часто недопонимаю…
Но раз пишу, то значит, мне нужны…

Когда застыну каменным утёсом,
Когда отдамся в плен немой хандре.
Не делайте поспешные прогнозы,
Не сдался я… Я всё еще в игре!

Дороги, которые выбирают нас…

Он вышел из дома. Было облачно, тепло и грустно.
Ноги сами повели его по привычной дороге. Он ходил по ней всю жизнь.
Сначала недалеко - в детский садик. Всего метров сто.
Метров на пятьдесят дальше - в школу.
Сразу за школой располагались магазин и клуб.
Когда его забрали в армию, он ходил по другим маршрутам, в частности по пограничным тропам в одной закавказской республике.
А по возвращении домой, снова ступил на эту дорогу.
В маленьком городке, с незапоминающимся названием, которое никому ничего не скажет, все дороги вели к шахте.
Ведь сначала в степи появилась шахта, а уже потом вокруг стали появляться хижины, бараки, домишки, дома, многоэтажки. Так и вырос небольшой городок угольщиков.

Его дорога не была исключением.
Сорок пять лет, зимой и летом, в жару, дождь и снег, каждое утро, ровно в пять-сорок выходил он из дома. Чтобы через пятнадцать минут оказаться на шахте. А ещё через полчаса спуститься в забой.
И точно так же, в четырнадцать-тридцать, он, чистый и пахнущих хозяйственным мылом, выходил из шахтерской бани. Чтобы через четверть часа сидеть за столом и жадно уплетать наваристый борщ.
Сорок пять лет…

По этой дороге когда-то топал его маленький сынок. Тоже сначала в детский садик, потом в школу. Он вёл его, держа в своей грубой ладони крохотную ручку.
Теперь он редко ходил этой дорогой. Два раза в неделю за продуктами до магазина, а иногда, вот так, как сейчас - просто прогуляться.
До шахты и обратно.
Шахты давно не было. Превратилась в руины. Хорошо, что он ушел на пенсию раньше.
Шахта тогда ещё работала, но зарплату шахтёрам уже не платили. Кажется, рабочие до сих пор не получили свои деньги.
А потом, как-то незаметно, огромное предприятие закрылось.
Ещё до закрытия с территории потянулись караваны грузовиков, тяжело загруженных железом. Шахту резали на металлолом.
Через полгода на месте градообразующего предприятия остались кирпичные развалины и кучи строительного мусора.
Шахты не стало, а город всё барахтался, надеясь если не выплыть, то хотя бы оставаться на плаву.

Он дошёл до густых зарослей, выросших на том месте, где когда-то громоздилось стволами и копрами огромное предприятие, обеспечивающее работой почти всё население городка.
Отыскав в кустах узкую тропинку, он свернул на неё и, сделав несколько шагов, оказался на крохотной полянке с полуразвалившейся бетонной скамейкой в середине.
Здесь шахтеры, жившие далеко, после смены дожидались автобуса, который развозил их по домам.
Теперь об этом месте забыли. Он помнил. Любил сюда приходить, садиться на скамейку, вспоминать прошлое. Грустить и сочинять стихи.
Стихи…
Их он пронес в душе через всю жизнь.
В детстве, вдохновившись Пушкиным и его «Сказкой о мертвой царевне», он сам сочинял сказки в стихах. Конечно, без рифмы, без ритма. Даже без смысла. Часто вместо одних героев, что были в начале сказки, к середине появлялись новые.
Собрав малышей, он раскрывал тонкую ученическую тетрадь в косую линейку и читал им свои произведения. А те слушали его, разинув рот, и даже просили продолжение. Он писал продолжение в новой тетрадке.
Таких тетрадок у него насчитывалось больше десяти. Жаль, что все они исчезли бесследно, подхваченные вихрем времени. Интересно было бы сейчас почитать.
Повзрослев, он застеснялся своего увлечения и декламировал стихи только портрету Сергея Есенина, что висел на стене в его комнате. Стихи изобиловали рифмами кровь-любовь, розы-слёзы и посвящались красавице из соседнего дома. Она была на два года старше и его совсем не замечала.
Стихи писались в общую тетрадь с коленкоровой обложкой.
И снова тетрадь затерялась среди своих более прозаических сестер, страницы которых пестрели различными формулами и упражнениями.
Разочаровавшись в жизни, он не писал стихи несколько лет. Ему казалось, что он разучился это делать. Но потом пришла первая настоящая любовь, и в сердце снова затрепетали пылкие рифмы.
Все читали шестидесятников, читал и он. А потом писал, подражая Вознесенскому и Рождественскому. Он думал, что подражает.
По сложившейся традиции все стихи того времени не сохранились.
А вот армейские сохранились. Аккуратным почерком они записывались в тяжёлый дембельский альбом. Он и сейчас пылится где-то в шкафу, эдакий монстр, обтянутый облезшим от времени красным бархатом.
В тех стихах преобладала солдатская романтика. Он писал о маме, о девчонке, которая вся в слезах обещала верно ждать его все три года. Да-да! Тогда служили три года. А моряки вообще четыре! С ума можно сойти.
Дембель приближался, стихи о маме становились более пронзительными, а о девчонке более презрительными. Ведь девчонка-то не дождалась.
Впервые в нем признали поэта. Сослуживцы переписывали его стихи в свои альбомы, а голосистый гитарист Колька Белугин сочинил на строчки о юности в сапогах песню, ставшую неофициальным гимном роты.

Ну, здравствуй, здравствуй, юность в сапогах,
Тебя я славлю в песнях и стихах,
А где-то дома мама сына ждёт.
Ждёт сына мать, и дождь всю ночь идёт.

Вернувшись из армии, он устроился работать на шахту, в самое пекло. В лаву.
В свободное время влюблялся во всех девчонок подряд, и, конечно писал стихи. Опять в строчках появились розы, слезы, любовь и кровь.

Три розы, брошенные в снег,
Три капли крови на груди.
И колокольчиком твой смех,
Я в тупике, на полпути…

В их звене, да и вообще на всей шахте была традиция перед выходными выпить, или как говорили - «сообразить банку».
На одной из таких банок, осмелев от выпитого, он прочел стихи подвыпившим коллегам-шахтерам.
Не подозревающие о странном увлечении нового коллеги, старые работяги слушали, разинув рот, не хуже тех малышей из детства.
А потом хохотали. Долго и обидно.
- Тоже мне, Евтушенко нашёлся! – кричал раскрасневшийся от смеха и самогона звеньевой Кузьмич, - Ой, насмешил!
- Капли крови на снегу! – вторил ему Саня Байбак - штатный балабол, - Розы! А про мимозы у тебя нет стихов? Ерунда все это! Стихи твои забудутся, а шахта будет стоять вечно! Во какая махина!
- Стихи и я напишу! – раскатисто басил здоровяк Витёк Щебёнкин, - Ты попробуй отработать целую смену на баране, да на лопате в верхней нише. А? Пойдешь со мной? Будём друг другу стихи читать!
- Пойду! – твердо ответил он.
- Кузьмич, ставь поэта со мной в нишу! – требовал Витёк у звеньевого, - После выходных и ставь!
- Ты же его за смену уложишь, – качал головой Кузьмич, - Пожалей пацана, Витя. От тебя уже двое сбежали! И этот сбежит.
- Нечего меня жалеть! – он стоял на своём, - Не сбегу!
В следующую смену Витёк с насмешкой наблюдал, как он, вооружившись лопатой, нырнул в нишу.
- Это тебе не про розы стишочки писать! – крикнул ему вслед Байбак, - Тут работать надо!
- Не выдержит! – сказал он Витьку.
- Не выдержит! – согласился Витёк.
А он выдержал. Не бросил лопату, не послал ко всем чертям Витька с Байбаком и, со всей шахтой заодно.
Он скрипел зубами, обливался потом, черным от угольной пыли, но работал.
На следующей банке над ним никто не смеялся.
- А поэт-то – молодец! – выпив, сказал Витёк, - Так лопатой машет, что я за ним угнаться не могу!
- Наш человек! – похвалил звеньевой.
- Почитай что-нибудь! – попросил Байбак.
Он читал.

Мои розы гибнут, гибнут без тепла,
Лютые морозы, и в душе зима,
Их спасти, согреть их, способна только ты,
Бедные мои цветы…

- Опять розы! – хохотал Байбак, - Ты что, ничего другого кроме роз не знаешь?
- Ты, сынок, про нас напиши, - попросил Яковлевич, старожил шахты. Он работал ещё до войны и помнил, как рубили уголь вручную, - Напиши, у тебя получится.
- Напишу! – хмуро пообещал он.
И написал.

Черная бездна опасностью дышит,
Снова под землю – мужская работа,
Здесь слабакам и трусам не выжить,
Наши рубахи пропитаны потом,

Наша история пишется кровью,
Каждый отмечен особою меткой,
Снова и снова рискуем в забое,
Тесно и душно в каменной клетке,

Даже чистилище кажется раем,
Черное золото так не дается,
Как на войне, здесь друзей мы теряем,
Труд наш недаром адским зовётся.

Крепче алмаза шахтёрское братство,
Мы друг за друга навеки в ответе,
Из-под земли добываем богатство,
А наверху ждут и жены, и дети…

Написал и отнёс в шахтную газету. А редактор взял и напечатал на первой полосе.
Он на некоторое время стал знаменитостью
- Ну ты дал стране угля! – изумлённо качал головой Байбак, - Мелкого, но много! Это тебе не розы – морозы!
- Да-а-а, – разводил руками Витёк, - Беру свои слова насчет стихов обратно. Так я не смогу.
- Хорошо написал! – похвалил Кузьмич, - И работник хороший. Наш человек.
- Спасибо, сынок, – сказал Яковлевич, - Правду написал.
Теперь над ним никто не смеялся.
- Наш поэт! – говорил про него начальник участка, - Наша гордость!
Его стихи стали регулярно печатать в городской газете «Шахтерская слава», даже пару раз в областном «Комсомольце». А на самом закате советской эпохи в областном издательстве «Знамя» вышла тоненькая книжица его стихов «Лирическая грусть».

Он посмотрел на заросший деревьями шахтный террикон.
Здесь, именно на этой скамейке, он познакомился со своей будущей женой. Маленькая, щуплая, черноглазая девчонка ждала автобус. А он вместе с остальными шахтерами вышел из столовой, куда забегали после смены выпить по бокальчику пива.
Мужики, проходя мимо симпатичной девушки, отпустили несколько не совсем безобидных шуток. У учительницы начальных классов, всего год назад закончившей педучилище, покраснели кончики ушей и щечки.
Мужики пошли дальше, а он задержался. Присел на скамейку и неожиданно для самого себя прочёл новое, ещё сырое стихотворение.

В лучшее верь – всё сбудется,
Всё будет хорошо.
Пусть даже небо хмурится,
Пусть даже дождь пошёл.

Даже в морозы лютые
Будет душе тепло,
Будет душе уютно,
Если в душе добро…

Она улыбнулась и раскраснелась ещё сильней. А через полгода они расписались.

Всё, что досталось нам,
Трачено без остатка.
Меряно по часам,
Мало, но как же сладко…

Без малого пятьдесят лет вместе – это много или мало? С одной стороны - много. Целая жизнь. А с другой… Очень мало. Ведь, когда счастлив по-настоящему, время летит быстро и незаметно.
Оно и пролетело незаметно. Родители, любимая жена, маленький сынишка, дом, работа и стихи. Что ещё нужно для счастья? Для такого счастья, когда ты просто живешь и даже не думаешь о том, что ты счастлив. Ведь иной жизни и быть не может.
Вот такое незаметное счастье.

Дом, в котором поселилось счастье,
Прячу от чужого вдохновенья.
Кутаю в уютные ненастья,
Сохраняя тёплые мгновенья.

И вдруг он остался один. Ушли родители. Сын вырос и уехал в далекий большой город. Неожиданно, за два долгих, наполненных болью месяца ушла она.
Перестала существовать шахта.
Остались только стихи.

В пепле догоревшего письма,
я ищу знакомый с детства почерк.
И не нахожу…
Схожу с ума…
В пустоте промерзшей насквозь ночи.
Зажигаю миллион огней.
Чтобы не слететь со всех катушек.
В доме заблудившихся теней,
Есть комната потерянных игрушек…

Ещё осталась вот эта дорога, главная дорога жизни. И однажды, когда окончится его земной срок, он пройдет эту дорогу до самого конца. Как прошли её до конца и звеньевой Кузьмич, и весельчак Саня Байбак, и здоровяк Витёк Щебёнкин. Как прошли многие жители города, шахтеры и не шахтеры.
Ведь за разрушенной шахтой медленно зарастает бурьяном городское кладбище.
Тогда останутся только стихи…

Мы у небесного замрём порога,
Итоги своей жизни подведя,
У каждого своя дорога к Богу,
Но все дороги приведут сюда…

Ведь мы же жили, мы любили, пели,
Молились и грешили иногда,
Так много сделать и сказать хотели,
Увы, но успевали не всегда…

* * *
О чём мне тебе рассказать, о чём? —
О том, как спокойно к плечу плечом?
О том, как в любви твоей горячо?
О чём рассказать ещё?

Я верил другим, я искал других,
Я с жадностью вслушивался в шаги.
Но ты улыбнёшься: «Себе не лги.
Хотя бы себе не лги».

Вот сердце моё отбивает ритм,
И только любовь у него внутри.
И если дороги приводят в Рим,
То, видимо, ты — мой Рим.

Ты радость моя и моя печаль,
Мой шумный прибой и пустой причал.
И я никогда таких не встречал —
Родных таких не встречал.

Мой самый счастливый и долгий день,
Я полон с тобою надежд, идей.
Мой ангел-хранитель среди людей,
Вот сердце моё — владей.

Послушай, оно отбивает ритм,
И только любовь у него внутри.
И если дороги приводят в Рим,
То, видимо, ты — мой Рим.

Ленинград

На Васильевский остров я приду умирать…
И. Бродский

Это время прощаться, прощать, заметать следы,
Вспоминать с благодарностью и не считать потерь.
Я к тебе возвращалась из каждой своей беды
Заговаривать боль и тоску. Но теперь… Теперь

Не зови. Ты же знаешь, что эта любовь не в счёт.
Я сильнее любви и сумею с ней совладать.
Пусть по венам моим тихо горечь твоя течёт —
Сердце примет её точно высшую благодать.

Но когда эпилог ты допишешь в моей судьбе,
Поцелуем на лбу ставя смерти моей печать,
Обрати меня в камень — я стану служить тебе.
Обрати меня в камень — мне будет о чём молчать.

***
Били ветры стылые и слова лютые,
И казалось сердцу: не равен бой,
Но шептало, глупое, «я люблю тебя» —
Как молитву робкую пред тобой.

Били капли горькие и слова резкие,
И боялась я, что, не ровен час,
Обернётся сердце в груди железкою,
И не будет счастья с тобой у нас.

Жгло ли солнце новое небеса синие,
Или в новый круг подалась Земля,
Но смолчало сердце моё «спаси меня»,
Позабыв всё то, чем болела я.

И любить устала я, и страдать бросила,
Перестав загадывать наперёд.
И пришло спокойствие золотой осенью
Или счастье... Кто его разберёт?

Ты держись

У бездонного неба на рухнувшем пирсе такие же звёзды,
как и я в прошлой жизни, наловит какой-нибудь местный пацан,
загадает желаний за целую роту несчастных двухсотых,
и как маленький бог со своей высоты будет жизнь созерцать.

А я всё… Канул в Лету в горячем бою за донецкие степи.
Не милы караваны знакомых созвездий над дымом густым.
Страх ничто.
Страх ничто, только в небе, как в братском заоблачном склепе,
за тебя мне тревожно и боязно до нелюдской маеты.

Я двухсотый, я тень, я дыхание стылого ветра, я призрак…
Надо мной отлетали зловещие стаи голодных ворон —
над тобой белка жёлуди, с дуба в осколках, как сахар догрызла,
но несладко ни ей, ни тебе, и твой бой так и не завершён.

Ты держись хоть за воздух зубами, за звёзды над рухнувшим пирсом.
Ты держись, как держаться не сможет убитый разрывом солдат.
Ты держись, я молюсь за тебя, как никто никогда не молился,
даже если и звёзды от залпов орудий стеклом дребезжат.

Ты держись…

Калиновая горечь

Говорят, двери в церковь открыты для всех, и вот
я иду за тобой по пятам к алтарю в свечах.
Как калиновый чай на губах, по тебе горчат
неотпетой души мысли в тон беспокойных нот,

мысли в тон неприкрытой досады, что растерял,
будто ясень в дождливую осень скупую медь,
отражением право в зеркальных зрачках чернеть,
быть не призраком, а человеком больших начал,

у которого в планах семья, палисад и дом…
и кружить на руках тебя в платье белее вьюг…
Свет покровской свечи на ладонях вконец потух
— ты просила найти моё тело в бреду немом.

Я не там, и не здесь, как рукой к сердцу не тянись…
От потерь до потерь во мне вера крепчала в нас.
До чего же калиновым чаем горчит рассказ
неотпетого сына Отчизны с крестами ввысь.

Я иду за тобой круг за кругом, из зала в зал.
Может где-то в какой-то больнице ни жив, ни мёртв?
Ты выходишь такой же из церкви в просторный двор,
а там холод венки на солдатских гробах сковал.

И ты плачешь по мне, будто в каждом я.
Если смог бы, и сам бы завыл как побитый волк.
Боже правый, неужто и правда я в битве слёг?
Почему ты не дал мне за мать и отца стоять?

Снова горько до жути губам и горит в груди.
Будто рвётся душа и болит всё сильней спина.
Открываю глаза! Ты со мной, как во сне, бледна,
и огарок покровской свечи на столе чадит.

А сказать не могу ни полслова, ни ах, ни ох.
Только пристальным взглядом кричу тебе: «Хватит слёз.
Я живой! Я к своим вопреки всем и вся дополз...
И я встану, не плачь! Ибо встать мне велел сам Бог».

За весну в цвету

Не красна весна разлитой зарёй
в занятом лесу
до мурашек, мам, до тоски смурной,
я тебе клянусь.

До тоски смурной по реке с мостом,
по твоим глазам…
Я пишу письмо, и душой ведом
в отчий дом, и за,

где антоновка и калины кущ
зазывали дождь,
где соломы стог мягок и пахуч,
и слегка похож

на колпак, на свод золотых церквей,
пирамиду трав…
Оттого, на страх став себя храбрей,
в бой несусь стремглав.

Хальбский лес не спит семь ночей подряд
и не видит снов.
Мой ревущий танк, как слепых котят,
топит фрицев вновь

в затяжной войне, в затяжном бою,
в затяжной ночи…
Как же я давно оплошать боюсь
и не там почить.

Целюсь хвое в пик, щепки рвут врагу
веру и нутро.
Я жесток, как зверь, я врага сожгу
гневностью грудной.

Мам, я так устал… Я хочу домой!
В дым одет рассвет.
Здесь красна весна пеленой взрывной,
здесь покоя нет.

Слёз, прошу, не лей. Дочитай мой стих
и, как прежде, жди.
Победим, и я у колен твоих,
ангел во плоти.

Я Отчизне, мам, верен каждый бой
и служить ей рад.
Даже если жизнь, данную тобой,
мне велит отдать,

я отдам как долг, я как честь отдам
за весну в цвету…
Цель моя — Берлин, на рейхстаге флаг,
а потом
вернусь!

БОЖОНКА
Дарья поставила точку, закрыла документ и отправила его начальнику.
– Всё! – громко сказала она и с удовольствием потянулась.
Марина, коллега и подруга, подняла голову.
– Доделала?
– Да. И отправила. Всё. Официально меня тут нет.
Даша откатила кресло и вытянула ноги. Марина, худенькая девушка, с шапкой светлых волос, уложенных в модную прическу, посмотрела на подругу с завистью.
– Везёт же, - проговорила она. – Куда полетишь?
– На Мальдивы. Надо ещё успеть чемодан собрать.
Даша встала и подошла к зеркальной стене, так удачно расположенной в их офисе. Поправила помаду и критично себя рассмотрела. Стрижка на ее рыжих волосах немного отросла, но ещё вполне в форме, фигура тоже в порядке, хотя неплохо бы сбросить пару килограмм, и лицо… Да, конечно, уже появились морщинки, мешки под глазами, можно бы начать колоть ботокс, как все советуют, но вроде ещё ничего, Моррису нравится, да и страшновато всё же. Уж слишком устрашающе выглядят те дамы, которые перестарались с возвращением молодости. Не хочется выглядеть, как старая заставка телекомпании «Вид», которая её до дрожи пугала в детстве.
– Всё-таки, везучая ты, Дашка, – Марина закатила глаза. – И должность у тебя, и квартиру купила, машина, жених американец, ещё и на Мальдивы летишь.
Дарья развернулась, подошла и оперлась на стол руками.
– Странная ты, Марин. Думаешь, мне всё с неба упало? Знаешь, откуда я приехала? Даже названия этого посёлка ты никогда в жизни не слышала. Как устраивалась тут, работала нянечкой в саду, потом продавцом в магазине, когда училась. И квартиру, про которую ты мне каждый раз напоминаешь, я купила в ипотеку. Мне ещё несколько лет за эту однушку в Химках платить. Так что в ближайшее время ни о каких детях речи быть не может, я не могу позволить себе декрет. А что касается жениха американца, так я четыре года на сайтах знакомств сидела, сваху даже оплачивала, чтобы найти себе подходящего, хотя бы по возрасту, мужчину. Ведь русских невест в основном иностранные пенсионеры ищут. Да и Моррис не прекрасный принц, у него сложный характер, и разница в менталитете сказывается, что говорить… И потом, сколько я уже работаю без отпуска, сказать? Так что, перестань говорить о везении.
– Да-да, – согласно закивала Марина. – Конечно, ты всё это заслужила. И отпуск, и квартиру, и американца своего. Просто со стороны так кажется.
Раздался характерный писк. Дарья вернулась к своему компьютеру и посмотрела на экран.
– Всё, Сергей Иванович подтвердил. Теперь я в отпуске.
Она выключила компьютер, попрощалась с подругой и поехала домой.
Красивый, ярко-зелёный чемодан, купленный специально для этой поездки, лежал на кровати, раскрыв свою голодную пасть. Даша ходила по квартире и, попутно сверяясь со списком, неторопливо собирала вещи. Два купальника, чёрное коктейльное платье с блёстками – для романтического ужина с Моррисом, с «Морковкой», как она его про себя называла, сарафан, шлёпанцы… Что-то забыла…
Она на минуту села на кровать, прикрыла глаза и представила, как же будет хорошо: две недели с Моррисом на Мальдивах. Отель оплачивали пополам, билеты каждый покупал себе сам, но Даша считала, что так и должно быть, пока они не семья. Морковка прилетит на курорт из Америки чуть позже, так что у неё будет время отдохнуть и насладиться красотой в одиночестве. Потом они вернутся и подадут документы на регистрацию брака. Сначала в Москве, а потом уже и в Чикаго. Потом предстоит переезд, новая жизнь. Морковка говорил, что должность в компании, где он работал, ей уже почти готова, работник, на чьё место она идёт, дорабатывает два месяца и уходит на пенсию. Эту малюсенькую квартирку в подмосковных Химках агентство уже выставило на продажу, и это очень хорошо. Часть денег покроет ипотеку, ещё останутся деньги на подушку безопасности, всё-таки чужая страна, мало ли что. Ах, как всё удачно складывается! Но сначала – Мальдивы!
Она уже видела себя на шезлонге в новом фиолетовом купальнике. На голове широкополая соломенная шляпа (не забыть положить!), Даша неторопливо мажет масло для загара на бедро, погрузив свои ступни почти полностью в тёплый мелкий песок. Блики от воды играют солнечными зайчиками в лучах белого солнца. Слева, со стороны раскидистой пальмы, приближается работник отеля в чём-то белом, с подносом в руках. Красивый темнокожий абориген наклоняется и подаёт ей коктейль в бокале с маленьким зонтиком. Даша протягивает руку и тут… Зазвонил телефон.
Аппарат лежал тут же, на прикроватной тумбочке. Не вытаскивая ног из белого, словно манная крупа, песка, Дарья протянула руку и взяла смартфон.
– Алло.
– Здравствуйте, извините, пожалуйста, мне нужна Дарья Максимовна Соловейчик, – слегка заикаясь от волнения, проговорил незнакомый женский голос.
– Мне не нужны стоматология и юридические консультации. Всего хорошего! – почти рявкнула Дашка, злясь, что её отвлекают от коктейля и лицезрения голубой дали.
– Простите, я ничего не продаю, мне надо найти Дарью Соловейчик. Я её соседка… Бывшая соседка. Дело касается члена её семьи. Мне этот номер дала невестка, она нашла его в соцсети. Это очень важно. Дело в том, что дядя Гриша умер. Надо её оповестить. Похороны ведь, понимаете? – Сбивчиво продолжила собеседница.
Пришлось вытащить ноги из песка, отставить коктейль в сторону и вернуться в реальность.
– Я слушаю, – раздражённо сказала она. – Только давайте покороче, у меня нет времени. Что там случилось? Какая соседка?
– Ой, Дашенька, у нас такая беда… – заплакал голос на том конце. – Это я, тётя Оля, помнишь меня? Мы живём рядом, напротив моя квартира тут, в Божонке. Дядя Гриша… Григорий Петрович, дядя твой, умер вчера поздно вечером. Ты же одна у него осталась из родственников. Надо приехать. Похороны организовать, поминки, отпевание… Такая беда, такая беда…
Даша окаменела.
– Дядя Гриша умер? Как – умер? Похороны? Но я улетаю завтра, я не могу. У меня билеты, у меня всё оплачено…
– Приезжай, ты единственная родственница. Без тебя никак нельзя. Документы оформить надо. Решить где хоронить. Да и квартира, наследство всё-таки. Он пока в морге в больнице, надо же отпеть…
– Как отпеть? В смысле, в церкви, что ли? Он же коммунистом всю жизнь был, даже в Бога не верил! И потом, я же говорю…
– Мы будем тебя ждать, – перебила тётя Оля. – И прими мои соболезнования.
И положила трубку.
Дарья ошарашенно посмотрела на телефон. Медленно и аккуратно, всё также, не отводя взгляда, положила его обратно на тумбочку. Потихоньку встала и отошла в противоположный угол комнаты, стараясь не делать резких движений. Словно это может сломать хрупкий шар той реальности, где она в красивом платье ужинает с Морковкой в ресторане после жаркого пляжного дня. Увы, не получилось. Всё сломалось, разбилось в труху.
Дядя Гриша.
После смерти родителей он стал ей и папой, и мамой. Даша осталась круглой сиротой в семь лет, «сложный возраст», но дядька нашёл к ней подход, воспитывал то строго, то ласково. Учил драться и вязать. Водил в церковь, хоть сам был рьяным атеистом. Ругался с бабульками у подъезда на Пасху, обвинял их в мракобесии и обзывал старыми маразматичками. Приучил много читать и заставлял делать зарядку. Отпускал на дискотеки, при этом ждал её до конца танцев за гаражами, чтобы проводить домой. Учил печь пироги и квасить капусту.
И любил. Очень.
Когда Дашка сказала, что хочет поехать в Москву, он сел в кухне на табурет, сцепил свои огромные руки в замок, положил на колени и прошептал: «Ну вот, пришло время тебя отпускать». И отпустил. Купил билет, посадил на поезд, долго махал рукой. Даша до сих пор видит перед собой эту картину. Ноябрь, жуткий холод, пять утра. У дяди Гриши красный нос и пар изо рта, он идёт и идёт по перрону, и машет, машет… А потом скрылся из виду.
Конечно, она ему звонила. Сначала каждый день. Рассказывала о своих успехах, как сняла комнату вместе с девочкой из Вологды, как устроилась на первую работу (он так радовался), как поступила в институт. Правда, на платное обучение, но зарплаты хватало, ведь она очень экономная. Потом звонки стали всё реже и реже. И вот сейчас, она стоит и смотрит на телефон, пытаясь принять эту ужасную новость.
Она перевела взгляд на чемодан. Этот зелёный крокодил смотрел на неё фиолетовым глазом купальника – осколок разлетевшейся мечты о Мальдивах. Увы, дорогой крокодил, не будет ни бунгало, ни шезлонга, ни песка, ни коктейля. Будет Божонка.
Так, надо взять себя в руки и решить, что делать дальше. Во-первых, купить билет на новгородский поезд, позвонить Моррису и объяснить ситуацию, попытаться вернуть деньги за бронь бунгало и вернуть билеты на самолёт. Во-вторых, надо узнать, есть ли место на кладбище, где устраивать поминки, поговорить с батюшкой об отпевании…
Печаль быстро сменилась на раздражение. Всё полетело в тартарары, всё, что она так долго планировала и выстраивала. Чтобы не раздражаться ещё больше при виде чемодана, она пошла на кухню.
Бунгало забронировано на двоих с Морковкой. Поэтому, в первую очередь, позвонила ему.
– Sweety, я не понял, почему мы должны отменять отпуск? Ты же говорила, что твои родители давно умерли. Конечно, печально, что этот человек скончался, но при чём тут ты и, тем более, я? Почему я должен из-за этого страдать?
– Милый, он не просто «этот человек». Это мой родной дядя. Не только растил меня, он поставил меня на ноги. У нас говорят: «дал путёвку в жизнь». И дело тут не только в родственных связях. Есть и юридические нюансы. Я должна ехать, пойми. Ты же можешь спокойно отдохнуть и без меня. Ну раз такая ситуация произошла, что же тут поделать?
Было слышно, что Моррис взбешён, хоть и говорил ровным, спокойным тоном.
– Дорогая, ты лишаешь меня не только отдыха, но и денег. Бунгало на двоих один я оплачивать не могу, у меня не хватит средств. Ты знаешь, я всегда закладываю определённую сумму и не могу выйти из бюджета. Да и не собираюсь, в конце концов! И потом, если ты не в курсе, то рад сообщить, что мои билеты на самолет невозвратные. И будет чудо, если я смогу вернуть хотя бы десять процентов от их стоимости. И за отмену брони отель обязательно возьмёт неустойку. Я бы понял, если бы речь шла о маме. У меня тоже есть мама и это я могу понять. Но ты говоришь о дальнем родственнике, который тебе дал какой-то там билет!..
– Не билет, а путёвку, – поправила Даша тихим голосом.
– Да какая разница, что он тебе дал! Почему я должен за это платить? – Моррис громко выругался и бросил трубку.
Даша не заплакала, хоть очень хотелось. Сжала зубы, проглотила слёзы, положила телефон на стеклянную поверхность стола и закрыла лицо ладонями. «Ладно, ладно, ничего, я что-нибудь придумаю», – повторяла про себя, пытаясь успокоиться. Телефон снова зазвонил.
– Прости, Дари, я вышел из себя. Всё это, конечно, очень неприятно и я взорвался. Мне стоило сдерживать свои эмоции, как советовал психолог, но согласись, у меня есть повод злиться.
– Конечно, Моррис, я понимаю. Ты можешь вычесть стоимость неустойки из моих денег. Но, повторяю, я должна ехать.
– Разумеется, я так и сделаю. Остальное перечислю на твой счёт. И держи меня в курсе. Надеюсь, ты закончишь все дела с похоронами твоего родственника до моего приезда. Хорошего дня, дорогая.
И вновь положил трубку, не дав возможности сказать ей и слова.
Разговор с авиакомпанией тоже не был воодушевляющим. Её билеты тоже оказались невозвратными, и Даше пришлось смириться с потерей крупной суммой накоплений.
В этом году осень пришла стремительно. Ещё вчера солнце припекало, и в футболке было даже жарко. Хотелось на пикник, разложить на траве клетчатый плед, достать бутерброды, фрукты и термос с горячим ароматным чаем. Смотреть вверх, на небо, голубое и глубокое, подёрнутое лёгкими перьями облаков. Наслаждаться танцем падающих кроваво-красных листьев клёна, вдыхать чуть прелый запах земли, слушать прощальное пение птиц, собирающихся в дальнюю дорогу. И вдруг утром лужи покрылись коркой льда, солнце ушло спать за мрачную тучу, по улице уже идут плащи и пальто, цветными конфетами рассыпались зонтики, запахло зимой.
Даша сидела в вагоне поезда и смотрела в окно. Настроение было, соответственно погоде, мерзкое. Всё было не так, всё неправильно, будто сглазил кто-то. После последнего разговора с Морковкой на душе лежал камень, нет, огромный булыжник тёмно-серого цвета. Терзало то, что формально он прав, ведь сумма, которой ему пришлось лишиться, существенна. Даже та часть компенсации из её денег не возместит ни затрат на билеты, ни огорчений за пошедший прахом отпуск. Но всё равно было очень обидно за то, что он не поддержал её, не пожалел, не сказал ни одного доброго слова. И больше не звонил.
Ещё большую досаду вызывало то, что приходилось делать крюк. Можно было бы сразу поехать в посёлок, но придётся заехать за ключами от дядиной квартиры на работу к той самой соседке, а она трудится в Новгороде и ключи у неё с собой. Хорошо хоть она работает недалеко от вокзала, но все равно неприятно.
Последний раз в Великом Новгороде Дарья была, когда ей было лет тринадцать. Возможно, поэтому в глаза так бросились изменения. В детстве город казался ей серым, пьяным и дряхлым. Таким и запомнился. Сейчас же он раздражал светлым, отреставрированным вокзалом, гнусными чистыми торговыми павильонами, мерзкими аккуратными, будто игрушка, остановками. И какой противный ровный асфальт. Гадость.
Магазин, где тётя Оля работала продавцом, находился на улице Ломоносова. Даша шла через парк Юности, раздражаясь всё больше. Бесило всё. И огромный спорткомплекс, и новый современный жилой район, и аккуратные дорожки парка, по которым гуляли мамочки с колясками, и подстриженный газон, и многочисленные детские площадки, на которых резвились дети. И всё это было чистое, ухоженное, современное. Совсем не такое, как в воспоминаниях.
– Ой, как хорошо, что ты приехала! – щебетала соседка, не давая Даше вставить слова. – А ты меня совсем-совсем не помнишь? Я договорилась со сменщицей, что через пятнадцать минут она придёт, подменит меня, и мы можем ехать.
– Нет! – резко сказала Даша.
Соседка замолчала, удивлённо приподняв брови.
– Вы мне дайте, пожалуйста, ключи, я доберусь сама. Хочу по городу погулять, давно не была. Если хотите, вечером приходите. Хочу побыть одна.
– Хорошо, конечно. У тебя же есть мой номер телефона? Позвони, как доберёшься. Я приду.
Дарья шла по городу и не узнавала его. С момента переезда в Москву она ни разу не была ни в Великом Новгороде, ни, тем более, в Божонке. Это странно, но почему-то у неё не было даже желания просто навестить дядю, хотя она его действительно любила. И сейчас, прогуливаясь вдоль стен Кремля, Даша искренне недоумевала, почему ей даже в голову не приходило просто приехать, взять дядю за руку и отправиться гулять, например, в Витославлицы. Или посидеть рядом на кухне, заварить чай с липой, как он любил, и говорить о чём-то совсем неважном.
Живя там, далеко, ей почему-то казалось, что тут, с момента её отъезда всё остановилось и заморозилось. Словно это перевёрнутая страница в книге, всегда можешь перелистнуть обратно и перечитать заново. И только сойдя с поезда пришло отрезвляющее осознание, что всё не так. Мир не замер, и что обидно, даже не заметил, что она уехала. Этот большой мир жил дальше, развивался, видоизменялся, не вспоминал о ней так же, как и она о нём. Часы, тикая секундной стрелкой, подгоняли колесо времени, заставляли вращать коловорот дней. Двигали младенцев в детство, потом в юность, в зрелость и толкали через старость, туда – в небытиё.
И сейчас, когда она стояла на берегу Волхова, смотрела на мутную осеннюю воду, ей казалось, что она маленькая песчинка, решившая, почему-то, что она и есть то солнце, вокруг которого всё должно вертеться. Нелепая, жалкая крупинка, которая, наконец, осознала всю глупость своего тщеславного самолюбия.
Добралась до улицы Гагарина, села на сто двадцать седьмой автобус. Заняла место у окна, нахохлилась, как воробей, и закрыла глаза. Чудно, но совсем не хотелось плакать. Даша где-то слышала, что в такие минуты обязательно надо пореветь, но внутри всё было пусто. «Пустыня Сахара», – пробормотала она, и открыла глаза.
Автобус проезжал Волотово. Слева и справа раскинулись серо-коричневые топи, с одной стороны упирающиеся, как в стену, в сосновый бор. Этот пейзаж всегда напоминал Даше рассказ про собаку Баскервилей. В её детском воображении именно так и выглядели те самые болота, где на затерянных рудниках держал свою собаку Степлтон. Разумеется, она прекрасно знала, что это бывшие карповники, в своё время весьма процветающие. Но сейчас, в этих осенних сумерках, вид из окна автобуса и правда был какой-то инопланетный.
Тут же вспомнилось, как давным-давно, ранней весной, они с дядей Гришей приезжали сюда, за «синий» мост, посмотреть на лебедей. По весне тут останавливаются на непродолжительный отдых огромные стаи гусей и лебедей, когда возвращаются с зимовок. Это было в апреле. Они очень замёрзли, дядя Гриша дышал на свои огромные ладони, пританцовывал и всё время трогал Дашин нос, проверяя, не холодный ли он? А Дашка всё уворачивалась и хохотала.
– Дядя Гриша, ну что ты мне нос-то щупаешь? Я же не собачка!
– Я проверяю, замёрзла ты или нет, – бубнил он, сосредоточенно хмуря брови. – Так всем деткам щупают. Вырастешь, родишь дитё, тоже будешь щупать.
Она мёрзла и уворачивалась, лишь бы и дальше стоять и смотреть на белых лебедей. Большие, красивые птицы просто околдовывали своей грациозностью. Девочка никогда до этого не видела лебедей так близко. Они совсем не были похожи на других, ранее виденных ею, птиц. Например, на кур, которых держала на огороде соседка бабка Света.
Гордая осанка, белоснежное оперенье, длинная гибкая шея, широкий размах крыльев, чёрные лапки с перепонками – ах, как же нравились Даше эти птицы!
– Правда они похожи на ангелов? – спрашивала она. – Такие же белые и с крыльями. Может это и есть ангелы? А, дядь Гриш?
– Да кто знает… Может, и ангелы. – согласился он. – Кто знает…
– Эх, надо было хоть хлеба с собой взять, покормить их с дороги. Они же из Африки летят, да?
– Может, и из Африки, может, откуда поближе… Только хлеб им нельзя, заворот кишок будет. Они рыбёшку мелкую едят, водоросли всякие. Не переживай за них, малыш. Иди, нос потрогаю...
Дарья опять закрыла глаза. Как странно. Будто и не с ней всё это было, может, с кем-то другим. И в параллельной реальности.
Она достала из кармана телефон, посмотрела на экран. Нет. Моррис не звонил. Видимо, действительно сильно обиделся. Даша закрыла глаза и вновь почувствовала внутри лишь пустоту. Не было ни злости, ни обиды, ни печали, ни раздражения. Ничего.
В основном Божонка ничем не отличалась от других населённых пунктов. Вдоль центральной улицы, с двух сторон стоят в три окна деревенские дома, с крышами, заросшими мхом. Люди держат скотину и обрабатывают огороды. Рядом протекает река Мста, в которой до сих пор водится рыба. Но тут ещё есть птицефабрика, которая давала работу жителям посёлка. Для работников в советское время построили многоквартирные дома. Сюда, в однушку на первом этаже и привезли Дашу к дяде после смерти родителей.
Их пятиэтажка стояла недалеко от птицефабрики, рядом с въездом в посёлок. Дошла до знакомого подъезда и, с удивлением обнаружила на двери кодовый замок. Вспомнила про ключи, приложила ключ-таблетку к домофону. Дверь с противным писком открылась. Несколько минут простояла перед дверью квартиры, не решаясь войти. Стало страшно, что открыв её, она увидит там такую же пустоту, что ощущала сейчас внутри. «Соберись!» – приказала она себе и повернула ключ.
В нос ударил странный медицинский запах. Сняв пальто и разувшись, с удивлением увидела на галошнице свои старые домашние туфли. Красные в синюю клетку, с продавленной пяткой на левом тапочке и с дыркой на месте большого пальца на правом. Они тут так и стояли, ждали её. И вот, дождались.
В доме все было по-старому. Та же мебель, те же цветастые вязаные дорожки на полу, бамбуковая межкомнатная занавеска, подвязанная с одной стороны обувным шнурком. И большая, выцветшая фотография Даши в рамке на телевизоре. Сжалось сердце. Это фото она выставляла пару лет назад в своей соцсети. Видимо, кто-то скачал и распечатал её для дяди на обычном цветном принтере.
Она прошла на кухню и открыла окно, чтобы поскорее выветрился этот отвратительный запах. Выглянула на улицу. За окном тоже ничего не поменялось. Их окна выходили на «огороды», небольшие участки земли, на которых соседи, так же как и те, что живут в частных домах, выращивали себе картошку и капусту.
Даша легла грудью на подоконник и высунулась из окна. Справа всё так же висела кормушка, вырезанная дядей из пятилитровой бутылки, в ней еще оставалось немного семечек.
Она улыбнулась, вспоминая историю этой кормушки. Дядька взял у соседа приставную деревянную лестницу, достал перфоратор, нашёл саморез с дюбелем и пошёл сверлить. Приставил лестницу, но не рассчитал, что под его весом она может серьёзно просесть в рыхлой земле. Отверстие в стене дома сделать успел, а потом, прямо с перфоратором наперевес, рухнул на землю, серьёзно вывихнув левую руку и сломав соседскую лестницу. Ох, и нервов было истрёпано: ездили в больницу вправлять вывих, руку зафиксировали лангет. Потом дядька долго мирился с соседом за рюмкой самогонки, еле увела его вечером спать. А кормушка всё висит.
Вечерело, стало холодать, Даша поёжилась и закрыла окно. Раздался звонок в дверь.
На пороге стояла тётя Оля с двумя пищевыми контейнерами, поставленными друг на друга.
– Ты голодная, наверное. Я принесла…Тут ничего особенного, картошка да котлеты рыбные. Поешь…
– Спасибо, проходите, – Даша отошла в сторону, пропуская женщину. – Вы мне расскажите, как произошло-то… Это…
Соседка поставила лотки на стол, по-хозяйски достала из шкафа тарелку, положила на неё немного жареной картошки и две маленькие, размером с фрикадельки, котлетки.
– Да как, – начала она. – Гриша постучал мне в стенку. Я сразу поняла, что что-то не так, будто почувствовала. Сначала скорую вызвала, потом уже сюда побежала. А он сидел там, в комнате, на диване, бледный весь, за сердце держался. И всё бормотал: «Где Дашка? Найди Дашку, позвони Дашке, позови Дашку… где Дашка?». И так по кругу… потом глаза закрыл и всё… Скорая приехала быстро, но они всё равно ничего не смогли сделать. Вот так… Ты ешь, ешь…
Даша слушала, без особого аппетита жевала картошку, с ужасом ощущая всё ту же звенящую пустоту внутри. Это было незнакомое, пугающее чувство, словно что-то очень важное умерло возле сердца. И дело не в кончине дорогого её человека, что-то в ней самой навсегда разрушилось.
–Ты не переживай, – продолжала тётя Оля. – Я уже была в Бронницах, договорились об отпевании. Сейчас Валя с пятого этажа должна приехать, она на кладбище была, про место, куда захороним, всё узнала. Там надо будет какие-то деньги заплатить. Если у тебя не хватит, мы добавим, не посторонний всё-таки человек. Всю жизнь рядом прожили. Мы поможем, не волнуйся.
– Не надо, я заплачу. У меня есть…
– И тебе надо подумать, что с огородом делать. Тоже наследство, всё-таки, – напомнила тётя Оля и без паузы добавила. – А то хочешь, пойдём, пока солнце не село, посмотришь, как там?
– Огород?
Даша совсем забыла про него. Их с дядей личный рай. Маленький прямоугольный участок земли. Там росли розы, клематисы, хосты, хризантемы, ирисы, дельфиниумы и много других цветов, чьи названия она никак не могла запомнить. А ещё там было несколько грядок сладкой и крупной клубники. И малина со смородиной. Целая грядка сочного гороха. И костровище для запекания картошки в углях, самодельная коптильня, в которой дядька коптил только что им же пойманную рыбу. Посреди участка стоял малюсенький сарайчик, где хранились лопаты, вилы и другой инвентарь. К нему дядя приделал навес, поставил там небольшой стол, сколотил лавочки.
Как было хорошо летними вечерами там сидеть, пить горячий чай, есть прямо с шампура шашлык, слушать разговоры взрослых о рыбалке и о ремонте автомобилей, когда к дяде приходили мужики с бутылочкой. Иногда приходили женщины, так и не смирившиеся с холостяцким выбором дяди Гриши. Бабы помогали полоть капусту, окучивать картошку и тоже рассказывали интересное. Например, как у какой-то Нюры родилась тёлка с пятью ногами. Или как местные ребятишки нашли на свалке артиллерийский снаряд времен войны.
– Ну что, пойдём? – повторила вопрос тётя Оля.
– Наследство? Да зачем оно мне, я ведь в Москве живу, и потом скоро… Ну, это не важно, – Даша отложила вилку. – Вы не обижайтесь, я сама схожу, одна.
Хорошо, что тётя Оля сказала, что заменили старую сетку-рабицу на забор из металлического штакетника, иначе прошла бы мимо. Сняла тяжёлый навесной замок, открыла калитку.
Всё было по-прежнему. Только немного облезла краска на неказистом лебеде, сделанном из автомобильной шины, в память о той поездке за «синий» мост. У старого сарайчика перекосило дверь. Возле так называемой садовой дорожки, выложенной из старых советских радиаторов, мхом заросли края. Даша села на колченогую лавочку, вздохнула.
Да, тут ничего не поменялось. Тут-то как раз всё заморозилось и застыло. Вон ту доску она сама ставила на грядку, хотела показать, что уже взрослая. Забивала молотком, и ни разу не промахнулась мимо гвоздя, а дядя стоял рядом, молчал, сдерживая себя, чтобы не броситься на помощь. А вот и древняя керосиновая лампа, с вмятиной на ёмкости и с маленькой трещиной на закопчённом стекле. Осенними вечерами, когда темнело рано, а работы на огороде было невпроворот, она очень выручала. И старый кухонный нож с романтичной розочкой на рукоятке, в оргстекле, так же торчал в стропиле навеса над столом. Протянешь руку, отрежешь хлеба иль колбасы и воткнёшь обратно, на место.
В груди, там, рядом с сердцем, что-то шевельнулось. Даша резко встала и чуть не бегом обогнула сарай. Остановилась, прижав руки к горлу.
Последняя их совместная поделка из разноцветных крышек от пластиковых бутылок. Собирали по всем соседям, и от молока – белые и красные, и от пива и кваса – коричневые, и от лимонада – синие. Потом вместе рисовали силуэт птички, покупали в магазине гвоздики, размечали на стене, где будет глаз, где крыло. Сначала прибили коричневые крышки по контуру, а уж потом начали заполнять нужным цветом брюшко и хохолок, особенно хорошо получились красные лапки. Нужного количества крышек сразу не набралось, надо было ещё подкопить «стройматериала», поэтому птица обретала цвет оперенья медленно. И когда Дашка уехала, она была недоделана. А дядя Гриша её закончил. Со стены сарая на девушку смотрел симпатичный снегирь.
И тут её накрыло.
Наконец эта пугающая пустота разорвала панцирь грудной клетки, вырвалась наружу и заполонила всё вокруг. Мир вокруг стал пустой: нечем дышать, не на что смотреть. Задыхаясь, Даша нащупала стену сарайчика и прислонилась к ней спиной. Широко открывая рот, пыталась глотнуть хоть чуть-чуть кислорода. Из глаз, впервые за долгое время, брызнули слёзы.
И она завыла. В голос, громко. От ужаса, от одиночества, от беспомощности. От того, что ничего не поправить, не вернуть назад. Остались лишь фотографии да наследство. Размазывая слёзы по щекам, голосила как плакальщица, звала вернуться, спрашивала, зачем оставил её, да на кого?..
Силы совсем оставили и она рухнула наземь. Сначала пыталась подняться, но ноги не слушались, колени подгибались, и она снова и снова падала на холодную, мокрую траву. От бессилия начала кататься по дорожке между грядками, бить кулаками по земле и кричать от боли. Размазала грязь со слезами по лицу и, чтобы хоть как-то успокоиться, впилась зубами в ладонь. Помогло. Всхлипывая, с трудом поднялась, дошла до лавочки, села.
В какой лжи она жила! Куда бежала, к чему стремилась? Так боялась реальности, что распланировала всё на сто лет вперёд, не думая, что жизнь течёт по другим правилам. Искренне надеялась, что чёткий план даст защиту и спокойствие. Какая же она была наивная… Карьера, деньги – это замечательно, но дальше-то вакуум! Сколько времени было потрачено на поиск подходящей кандидатуры в мужья?! И ведь искренне считала, что нашла его. Заставляла себя поверить, что брак с Моррисом – просто невероятное долгожданное везение. Внушала себе, что любит его, этого мелочного, бесчувственного чурбана, помешанного на своей персоне. Всё ради этого дурацкого переезда, этого побега от себя, от своих страхов. И только сейчас стало ясно, как белый день, что от себя не убежишь.
Всю жизнь она стеснялась: что выросла в Божонке, своего новгородского говора, да и дядьки своего тоже. Ей было неловко за его нетерпение к слабостям других, его агрессивного атеизма, его пристрастия к самогону, его навязчивой, как раньше казалось, любви к ней. Она стыдилась его огромных рук с наждачными ладонями, его массивного носа, похожего на спелую клубнику, его шаркающей походки и привычки громко сморкаться.
Даша верила, что уехав подальше, она обретёт спокойствие. Станет другим человеком. Будет жить «нормальной» жизнью, пусть с нелюбимым, но благообразным мужем, пусть в чужом, но манящем мире, пусть с нереальными, но красивыми мечтами. Она ведь так много работала, так долго к этому шла, столько грёз и надежд вложила! Скрупулёзно лепила этот хрустальный шар. Но Даша прозрела.
Зачем ей Моррис, которого она не понимает и другая страна с холодными, чужими людьми?
– Вот она, твоя родина, – пробормотала она. – Старый сарайчик со снегирём на стене и косой дверью. Вот твоя реальность. Ничего другого нет, ты всё придумала. Завернулась в кокон иллюзий, надеясь однажды проснуться мадагаскарской бабочкой. А ты – капустница, и должна жить в своём климате, иначе погибнешь. Вот так.
Спустились сумерки. Даша, в мятом, в кусках глины, пальто, сидела под навесом на колченогой скамейке, смотрела на небо и с удовольствием вдыхала пряный осенний воздух. Её лицо, в разводах от слёз и грязи, было спокойно.
Она уже решила, что будет делать дальше.

* * *
По проводам высоковольтных нервов
Меж облаков, где ласточки парят
Проносится эмоций черезмерных
Пульсирующий искровой разряд.

На высоте, где шквал весны жестокой
Натягивает кабель силовой
И струны не выдерживая тока
Готовы рваться, издавая вой,

В той буре, где удары молний лютых
До плазмы испаряют ткань души
Твоя любовь есть полная уюта
Обитель, где могу побыть в тиши.

Напутствие Ариадны

В лабиринтах души Минотавра мы держим,
Порожденье порочных и грязных страстей.
В нем звериная сущность над всем человечным
Торжествуя, заводит нас в царство теней.

Человек с головою быка, он не знает,
Что такое любовь, красота, и добро.
Все на свете прекрасное он разрушает.
Разруби его знаний двойным топором.

В темном мире страдания, пытки, оковы.
Чтобы выйти оттуда на вольный простор,
Уничтожив чудовище в битве суровой,
Перейди сквозь запутанный сей коридор.

Дабы не заблудиться во тьме непроглядной,
Отыщи путеводную нить, и она
Приведет на свободу, где свежий, прохладный
Дует ветер и ярко сияет луна.

Танцующая звезда

Мы за стеной обыденной личины
Скрываем драгоценнейший кристалл.
Его передала нам как лучину
Взорвавшаяся древняя звезда.

Она распалась, раскидав в пространстве
Саму себя, чтоб подарить нам жизнь.
Ее осколок после долгих странствий
Стал тем, что в нас сияет и дрожит.

Бывает, волны музыки ударят,
И раскачают твердый бастион,
Пока не рухнут стены, открывая
Свободный путь потоку мощных волн.

Тогда тебя захватит бурный танец
И тело ты отдашь его крылам.
В тот миг ты сам звездою новой станешь,
Плывущей по космическим волнам.

1. Последний мост

Неспокойно, тревожно в бушующем мире,
Гаснут мирные души от клятой войны,
А в российской глубинке, в обычной квартире
Мальчуган смотрит в люльке пушистые сны.

Миномётный обстрел, ураган из осколков,
В чьём-то сердце саднят восемь граммов свинца,
А за тысячи верст снова слышится "Горько!"
И на пальцах сияют два новых кольца

В полуночном бою - боль, ранения, стоны
И отчаянный крик: "Братик, только держись!"
А в десятой палате простого роддома
Появилась на свет безмятежная жизнь.

Кто же выдумал эту злосчастную правду,
Что не может быть мира без стылой войны,
Почему за сиянье посмертной награды
Отдают свои жизни отцы и сыны?

Где-то стонет земля, вздох рождая глубокий,
Где-то счастьем и радостью полнится грудь,
А с далекой войны по знакомой дороге
Едет к матери сын, свой закончивший путь...

Припадает, скорбя, к леденящему цинку,
С опустевшей душой почерневшая мать:
"Поднимись же, молю, мой единственный сынка,
Дай тебя на прощанье покрепче обнять...."

Ей теперь не нужны ни рассвет, ни закаты,
Солнце село за море родительских слёз,
Но покуда горит у божницы лампада,
Между сыном и матерью тянется мост...

2. Вечер встречи

Вместо поля житного – бронзовая пыль,
Непроглядно небо в серой мгле,
По земле израненной стелется ковыль
Сизым пеплом в огненной золе.

По клочкам, по толике, под дождём из мин
Возвращали Родине страну
Батальоны сводные – муж, отец и сын,
Уходя бессрочно на войну.

Взмыли в небо синее тысячи молитв:
Библия, Писание, Коран...
В каждой – нитью красною: "Только был бы жив!"
Это всё, что нужно матерям.

Стали школой воинам танки да фугас,
Вместо парты – вырытый окоп,
Пригласила Родина в предрассветный час
Их на "вечер встречи" земляков.

Породнила накрепко клятая война,
Из чинов и званий – только "брат",
Горечь скорби родственной выпили сполна,
Став сильнее духом во сто крат.

Но не хватит мужества матери сказать:
"Он исполнил свой священный долг..."
По лицу небритому скатится слеза:
"Поспешил ты, брат, в Бессмертный полк".

Смотрит в небо мирное старый ветеран,
С болью опираясь на костыль,
Сколько незалеченных и глубоких ран
Прячет под собой седой ковыль...

3. Их виски сединой окропила война...

Идёт ветеран по Аллее Победы -
К Огню, к обелиску погибшим солдатам,
И в памяти, словно набат: с о р о к п е р в ы й ...
Но сердце салютом в груди: сорок пятый!!!

Он смотрит сегодня на мирное небо,
Смахнув набежавшие слёзы ладонью,
И лики в полку черно-белых портретов
О тех, с кем война породнила, напомнят:

В жестоком бою, под дождём из осколков,
Когда разрывались лихие снаряды,
Мальчишка-земляк из родного поселка
Ему стал воистину названым братом.

Пробравшись во вражеский тыл накануне,
Он с криком "За Родину!" бросил гранату
И встал во весь рост под свистящие пули,
Собою закрыв молодого солдата.

Тот подвиг навечно в историю вписан,
Как Феникс из пепла, в глазах оживая,
И образ солдата на всех обелисках
В цветах утопает девятого мая.

Аллея Победы - лишь самая малость,
Что можем сегодня мы дать ветеранам,
Свирепо война в их сердцах расписалась,
Оставив глубокие черные шрамы.

Война их виски сединой окропила,
Назначив за жизни кровавую цену,
Но веру в Победу она не сломила
В боях и молитвах и нощно, и денно.

Салют им сегодня за нашу Победу!
Блестят на груди ордена и медали -
За жизнь, за отвагу, за мирное небо,
За то, чтоб повторов тех дней мы не знали!

Разговор с судьбой

Был летний вечер. Загорались звезды,
Сад погружался сумрачный покой.
Казалось, вечер для свиданий создан,
Я повстречался с данной мне судьбой.

Ты строишь жизнь довольно интересно,
Сказала мне, задумавшись, она.
Твоя дорога редко будет пресной,
Но помни, есть всему своя цена.

Есть во вселенной многое, что манит,
Что заставляет думать и искать,
Метаться, злиться темными ночами,
И, ошибаясь, снова рисковать.

И черных дыр разгадывать загадки,
И дым вдыхать с гитарой у костра.
И тихой ночью, выйдя из палатки,
Глядеть на звезды с горного хребта,

Ну, а любовь? - судьба спросила тихо,
Вот самый главный в жизни монолит.
И, если злой тебя закружит вихрь,
Она спасет, поднимет, защитит.

Я знаю свет ее и нежный и щемящий,
И песни звук над быстрою волной,
И бригантины борт над той волной, летящий
Сквозь толщу лет. Она всегда со мной.

Вздохнув, судьба спросила суховато,
И, что ж, скажи, ты хочешь от меня?
Я посмотрел на зарево заката.
Мир засыпал, цикадами звеня.

Ты все уже дала, что было надо.
Спасибо, слышу ясно этот зов.
Судьба мне улыбнулась. В дебрях сада,
Неспешно таял звук ее шагов.

Разговор с д’Артаньяном

Приветствую тебя, любезный д’Артаньян!
Каким безумным вихрем время пролетело!
Событий прошумел жестокий океан.
Безумство их твое чело запечатлело.

Мой друг, порывы наши бури охладили,
Нам головы покрыло тонкой изморозью лет.
Но мы друг другу и себе не изменили.
Один за всех и все за одного - таков обет.

Пожалуй, д’Артаньян, мы не спешим сейчас,
А доброе вино не лишне в разговоре.
В таверне этой, кстати, повар первый класс.
И столик мы займем, чтоб видно было море.

Как часто в жизни к радости мешается беда!
Мы, побеждая, по погибшим в схватках тосковали.
Порой нас обнимали страстно страны, города.
Но никогда мы старую любовь не забывали.

Судьба не в поддавки играла с нами, д’Артаньян.
Бои, дуэли, и безумные интриги!
Найти и потерять любовь! И умирать от ран!
Быть может, это бог надел на нас вериги?

Не беспокой небесных жителей напрасно.
Врагам мы тоже приносили многие печали.
С судьбою же всегда мы обращались властно.
И нам был сладок звук победных ликований стали!

Тлен власти, денег, море низменных страстей.
Служили мы царям злым, добрым, глупым.
Хоть славу время выдувало из горстей,
Для нас честь не была ничтожным звуком.

Признайся, д’Артаньян, в потоке этих приключений
Нас торопила жить романтика тех лет.
Что мы на стороне добра, в том не было сомнений.
Кто же тогда был прав, лишь бог найдет ответ.

Бурлящий времени поток скрывает тайны.
Бывает, мудрецы не в силах их познать.
Но и не зная, в чем событий смысл сакральный,
Что есть добро и зло, ты должен выбирать.

Затихло море, мягкий теплый бриз, звенят цикады.
Позволь бургундское разлить мне по бокалам.
Пожалуй, хватит вспоминать былые эскапады.
Как это светится вино в закате алом!

За нашу дружбу поднимаю этот кубок!
За то, что главным в нашей жизни было дело!
За то, что мы, друг мой, способны на поступок!
С друзьями встретимся, пусть вечность пролетела!

По следам известных событий

Адаму Еву создал Бог.
Была капризной дева.
Когда их вышиб за порог,
Был вне себя от гнева.

Я признаю, был повод мал.
Но Бог не ждал подвоха.
А дьявол медлить тут не стал,
Ребят спалил пройдоха.

Кто их подставил, знал Адам.
Когда их выгоняли,
На крики - В рай! Я все отдам!
Адам сказал - Едва ли.

И, понимая, что почем,
Мог вымолить прощение.
Но вместе с Евою вдвоем
Не ждал он снисхождения.

Тут нужен целый сериал,
Рисующий всю драму.
И пусть она не идеал,
Не дело бросить даму.

Возник проблем суетный вал,
Но это все детали.
Как где-то Репин написал,
Весной скворцов не ждали.

Здесь вам не шахматы, друзья.
Не просто в этом мире,
Ходить тогда, когда нельзя,
С Е-два на Е-четыре.

И мудрость древнюю храня
Времен Большого Слива,
Скажу вам, бойтесь как огня
Случайного порыва.

УРАЛ
Бездонными глазами голубыми,
С озерной глади, как слеза зеркал,
Раскинув пряди русые, льняные,
Глядит могучий богатырь Урал.

На изумрудные долины под ногами,
Бескрайних недр щедрые дары,
Любуясь разнотравными лугами,
С высокого чела извилистой гряды.

Упрятав всех от мала до велика,
Чудесные просторы заслонив собой,
Волшебный зачарованный владыка,
Своих владений стережет покой.

ПОСВЯЩЕНИЕ.
О чем поэт слагает стих,
Что так ему тревожит душу?
Чей образ в глубине возник,
И рвется из груди наружу?
Когда пьяненный от любви,
Горящий слог в сонет стекает.
Когда ночами до зари,
С манящих звезд строка слетает.
Поэт влюбленный- светоч лунный,
Луч света в сумраке ночи.
И в переборах семиструнной,
Стих музыкой в сердцах звучит.

Поэт природу прославляет,
Он как художник на холстах,
В душе пером след оставляют,
Его картины в облаках.
Его поэзия о жизни,
Любовь ,природа, облака...
И прославление отчизны,
Спокойно в мире все пока.

Но вот когда страна в объятьях
Лавины огненной горит,
Когда измученный в проклятьях,
И мороке народ не спит.
Поэт, стань центром мирозданья,
Ты нежить словом жги до тла,
Избавь людей от прозябанья,
Звони во все колокола!
Встань капитаном у штурвала,
Веди сквозь рифы за собой,
Не дай земле прийти к финалу,
Стань путеводною звездой!

ДРАКОН.

Все смешалось в огне,
Нет ни празднеств, ни буден,
Город тонет во мгле
Перевернутых судеб.
Город стонет в дыму
Чёрно-белых контрастов,
Не понять , почему
Нет оттенков прекрасных.
И всемирный потоп
В вальсе кружит останки,
С пеной хлынул поток
И смывает остатки.
Город в прах сокрушен,
Нету к жизни возврата
Миром правит Дракон,
Всех настигла расплата.
Лишь надежда живёт,
И с руин Камелота,
Верит, любит и ждет,
И зовет Ланцелота.

Перевал
Мне не забыть тех ясных добрых лиц,
Счастливых, после штурма перевала.
Там кони ходят с именами птиц,
И дремлют пики под ледовым покрывалом.

Первопроходец там собою рисковал,
Борясь за жизнь на тех ледовых склонах,
Где каждую вершину он знавал,
Не понаслышке, лично, поимённо.

Минуя камнепад, лавины шквал,
Сиянием этих пиков ослеплённый,
Он вверх ушел, где лёд его сковал,
И вот он спит спокойно, скован в этом сонме.

С иных высот взирает он теперь, как ты,
Пересмотрев своё понятие комфорта,
Берёшь рубеж заветной высоты,
Сродни высотам птичьего полета.

Здесь горной речкой слезы льёт ледник,
С иною частотой здесь бьётся сердце.
Пасёт стада пастух читая Книгу книг,
Не прочитавший ни единой книги с детства.

Чужой здесь в миг становится своим,
Перед лицом опасности смертельной.
Здесь на Эльбрусе, горец Темраил,
Был освящен в огнях Святого Эльма.

Корабль пустыни с кораблем морским,
Сходился здесь, спустившись с гор в Пицунду.
Великий путь здесь Синим морем становился,
В Константинополь уходя отсюда.

Лишь хитростью великий Тамерлан,
Здесь одолел Аланов непокорных.
Бродяги, странники, народы разных стран,
Нашли свой дом, в чертогах этих горных.

Здесь заново рождается душа,
Предел сознания до иных широт раздвинув.
Я здесь ходил, здесь жил, я здесь дышал.
Отрезав всех предубеждений пуповину.

Навьюченный тяжёлым рюкзаком,
Хочу вернуться вновь в край этот славный.
Пройти тропой до боли мне знакомой,
Поцеловать склонясь родные камни...

***

Однажды я сюда ещё вернусь,
Оставив право за собой на путь обратный.
Мне не забыть миг, как коснулся сердцем,
Я здесь когда-то точки невозврата.

Этажи

Куплены первые этажи,
А вдруг остальные купят?
Где мы тогда с тобой будем жить,
В глиняной старой холупе?

Печка, уют, огород, простор,
В горах, а быть может в предгорье.
Ходить в поход, разжигать костёр,
Или в хижине с видом на море.

Мастер бездомен, ему негде жить,
Распроданы все подвалы.
Бездомные нынче зовутся бомжи,
Бродячих просторов мало.

Всё реже на улице встретишь дворняг,
Стерилизуют кошек.
Знаешь, всё это не для меня,
Да и не для тебя тоже.

Много наверное кто из бродяг,
Мечтает родиться птицей,
Чтобы в зимнюю стужу на проводах,
Друг к дружке, поближе ютиться.

Оставить потерянный мир и быт,
Под взмахом расправленных крыльев.
Вольно парящим пернатым быть,
Вне нужды, нищеты и пыли.

Толку с пародий на Новый свет?
Многое бестолково.
Скупаем товары по низкой цене,
Не создав в общем ничего нового.

Трепещется где-то лишь тонкая нить,
Паутинкою во чистом поле.
Нас призывающая сохранить,
Древней Отчизны раздолье.

Льна и пшеницы былые поля,
Хохлому, деревянное зодчество.
Плачет росою Родная земля,
В гордом Своём одиночестве...

Проданы первые этажи,
Проданы все подвалы,
А мы на Родине Предков останемся жить,
Александр её завещал нам.

Пусть хоть шкуру содрав с себя продают,
Или мёртвые свои души.
Мы будем жить в нашем Родном краю,
Сей завет никому не разрушить!

Гуру

Средь всевозможных псевдо-гуру,
И псевдо-треннинговых сфер.
Не потеряй свою фигуру,
На этой шахматной доске.

Не выставляй свою натуру,
На эти все аукционы,
Бесплодно-информационно,
Рекламно-провокационные.

Пусть в пешках держит рок судьбы,
И не сулит прохода в дамки.
Борись, пусть труден путь борьбы,
Всё лучше, чем загнаться в рамки -

Этой великолепной касты
Ребрендовой интеллигенции,
Не ведающей, что учавствует
Во всеобъявшей интервенции.

Средь слов причудливых заморских,
Родное слово сбереги.
Коль что-то упустил - навёрстывай,
Но людям и себе - не лги.

Средь мелочности и корысти,
Второстепенности ролей,
Сберечь бы истинных по жизни,
Не потерять учителей.

Тех кто на пальцах не кичился,
А сам в учении побывал,
И там где кто нибудь учился,
Он там давно преподавал.

А кто без крови и без пота,
Решил взойти на Эверест,
Тот безрассудно, беззаботно,
На восхожденнии ставит крест.

Взлёт - есть итог многих падений,
Уж так устроенно в игре -
Побед, без проб и поражений,
Не в жизни нет, не на ковре.

Дед Миша

Ливень шумно стучит по лобовому стеклу, щетки еле успевают. Сквозь потоки дождя вижу силуэт пешехода на обочине. Вокруг лес, до ближайшей остановки – километра три. Торможу, тянусь до ручки пассажирской двери, открываю.

– Вам куда?

– Ой, спасибо, сынок, – старик, не глядя, начинает садиться в машину.

– Подождите, у меня тут вещи! – еле успеваю вытащить из под него рюкзак с ноутбуком.

– Мне – прямо, – улыбка показывает редкие зубы. – Хоть бы куда.

– Ну, ладно.

Включил печку на полную, чтобы дедушка обсох. Какое-то время едем молча, до перекрёстка с Касимовским шоссе. Дальше мне в сторону Москвы.

– Меня Миша зовут, – представился попутчик, – я коту рыбы купил вот, и себе хлеба. Домой еду.

Пахнет намокшей старой одеждой и подтаявшей путассу.

– А где вы живёте?

– Тут недалеко. За деревней и через речку.

Прикидываю, что ехать до реки всё же быстрее, чем идти. Да и дождь. Решаю довезти до реки.

Проехали деревню. Асфальт закончился, пошла грунтовка, затем почти тропинки, трава. Впереди река Пра. Вышли из машины, помог выбраться деду.

– Ну всё, буду ждать лодку. Спасибо тебе, добрый человек.

– Рад помочь, – оглядываюсь, разминаюсь, делаю наклоны, уперев руки в бока. Спрашиваю: – Когда лодка придёт?

Пожимает плечами, беспомощно оглядывается.

– Может, придёт, – как-то неуверенно произносит попутчик, – да ты не переживай. Придёт лодка-то.

С напрочь затянутого тучами неба льёт. Уже не так сильно. Но на речных волнах покачиваются пузыри от капель дождя. Значит, надолго. Видя мои сомнения, старик успокаивает:

– Я подожду, ступай. Спасибо тебе.

Улыбнулись друг другу, пожали руки.

Сажусь в машину, завожу. Развернулся и напоследок взглянул через мокрое стекло на сгорбленный силуэт с пакетиком в руке, на фоне тёмной воды. Жму на тормоз, открываю дверь:

– А сухопутная дорога в вашу деревню есть? Я, знаете, жернова ищу. Может, у вас в деревне где завалялись? Я бы купил.

Я не лукавил, жернова мне и правда нужны были. Не так срочно, конечно. Просто интересовался и мечтал поставить у себя в поместье каменные жернова. Да и напрямую предложить деду помощь почему-то неудобно. А так – повод.

Мой недавний пассажир оживился.

– Не, не далеко. Километров… – он задумался на миг, прикидывая, какое расстояние не напугает внезапно доброго меня, – пятнадцать. Через Клепики.

«Отсюда только до Клепиков – 25,» – подумал я, сожаления о своём предложении, – «А потом вернуться сюда же, только с той стороны реки. Мда»

– А жернова…. У меня за домом камень валяется. И в деревне ещё поспрашиваем.

– Садитесь, поедем, – киваю на дверь.

В дороге разговорились о разном. Я ему – о Ковчеге, о том, что мы у нас несколько семей организовались в «колхоз» (как нас прозвали), посеяли и собрали пшеницу. Всё вручную. Теперь вот хотим муку смолоть на каменной мельнице. Чтобы всё совсем было «по-настоящему».

Попутчик удивился, что сейчас такое бывает. Вспомнил, что в его молодости колхоз был другим. Самим сеять пшеницу и рожь запрещали. По деревням ходила специальная комиссия, искали по домам жернова и разбивали молотом, чтобы люди не могли сами себе молоть муку. Переводили людей на покупной хлеб.

– Мне-то хоть жернова остались? Или переколотили все тогда? – спрашиваю.

– Поищем, – уклончиво отвечает попутчик. И я понимаю, что задал неудобный вопрос. – Вот тут поворот.

Мы съехали с трассы на второстепенную дорогу. Машина задребезжала по разбитому асфальту. Разговор смолк, приходится внимательно объезжать ямы. Позже мы съехали и с неё, повернув на полевую дорогу. Две колеи, между ними – трава.

– Не проедешь. Я сам еле вылез, – водитель полноприводной Ауди, вытирает руки об штаны и смотрит с тоской на испорченную обувь. – Глубоко.

Большая мутная лужа посередине деревни, кажется, хищно улыбается и провоцирует: «Давай, ты же не трус? Езжай-езжай!»

– У меня машинка лёгкая, – неуверенно начинаю я. – Может, проскочит?

Мы просто мальчишки, играющие в машинки на деревенской улице. В глазах собеседника замелькали азартные огоньки:

– Давай, удачи. Ежели чего – дёрну. У моей жены родина тут. Уговорила заехать. Сам бы ни я ни за что сюда не поехал. Машину жалко.

Красивая, чёрная машина обтекала на полянке. Стόит, наверное, как вся эта деревня целиком.

Сажусь за руль, сажаю с собой деда, чтобы потом не останавливаться. Подгазовываю на берегу, и с разгона влетаю в лужу. Брызги, пар, рёв мотора сменяется бульканием глушителя под водой.

– Почти! Уже почти! Давай, родная! – дед Миша такой же азартный мальчик. Похлопывает машину по торпеде и приговаривает: «Давай, давай!»

Наш гордый корабль героически гонит волну, ревёт мотором, месит грязь, кружит вихри брызг колёсами и всячески изображает старого морского волка. Ещё, ещё! Я вижу землю! Уже почти берег! Отдать швартовы!

Не доехали мы чуть-чуть. Метра два. Наш корабль сел на мель. Утихла буря. На берегу, как маяк, стоял недавний собеседник и светил нам довольной улыбкой.

– А давайте вы за руль сядете, а мы толкать будем? – предлагаю я ему.
Он кивает, шлёпает по луже до машины, уточняет, как включать передачу. Мы устраиваемся за машиной, нащупываем под водой упор ногами понадёжнее, хлопаю по крыше ладонью и командую: «Давай!». К нам присоединился ещё кто-то из деревенских и мы выталкиваем машину из лужи. Всеобщее ликование, женщины и дети подкидывают чепчики в посветлевшее небо (про чепчики – шутка).

– А обратно-то как? – интересуется наш спаситель.

– Может проскочу. Обратно проще, вроде.

Оптимизм у нас в крови, это да. И правда, в другую сторону берег более пологий. Разгонюсь побыстрее и доплыву. Как-нибудь.

Полевая дорога сменяется лесной, становится ýже, еловые лапы свисают на дорогу, шуршат по крыше машины, закрывают солнце. Становится заметно сырее. Болотные травы кочками торчат по обочине. Еле заметные колеи сливаются в одинокую тропинку. Тропинка ныряет в болото и продолжается жердями в чёрной торфяной воде. Я жму на тормоз.

Штош. Хорошее начало для сказочного триллера. Сейчас мой собеседник закинет голову, взоржёт аццким хохотом и расправит чёрные крылья. А я даже не удивлюсь. «Тут так принято», – подумаю я. И тоже аццки взоржу. Эхом мне откликнется тонкий смех кикиморы, уханье лесовика и довольное подбулькивание водяного. Русалки будут бить хвостами по глади лесной лужи, и манить меня из машины тонкими красивыми пальцами с ярким маникюром. Брызги от их хвостов бриллиантами рассыпаются в редких лучах солнца. Бр-р-р, моё воображение, что ты делаешь со мной?

Вопросительно поворачиваюсь к пассажиру.

– Дальше лучше пешком, – развеивает он мои сомнения.

Представляю себя на обратном пути, балансирующим на жердях в середине болота с пятидесятикилограммовым жерновом в руках. Шансов у меня так себе, да. Надеюсь, мы жёрнов не найдём.

– Машину можешь не закрывать. Ничего с ней не станется.

Машину я, всё же, закрыл и поспешил за своим Сусаниным. Осторожно наступил на жердь. Жердь ушла в тёмную воду вместе с сандалей.

– Тут недалеко, немного осталось, - балансируя одной рукой пакетом с хлебом и путассу, дед Миша второй рукой показывал куда наступать, – сейчас гать пройдём, а дальше горка.

И правда: болото сменилось тропинкой, меж глубоких колей с водой, поросших, как называл его мой проводник «лопухом».

– Мы для свиней его рвали в детстве. Мама даст мешок и идёшь на болото, нарвёшь лопухов и домой тащишь.

Он срывает листочек с толстым черешком. Я тоже срываю. Надкусываю черешок. По горлу спускается сжимающая удушливая горечь, хочется закашляться. Плююсь густой зелёной слюной. Тьфу ты, гадость какая.

Тропинка пошла вверх. Лес сменился песчаным холмом с редкой травой и широкими сосенками. Впереди послышались кукареканье и лай.

Поднялись на пригорок. Впереди виднелась деревенька. Выстриженные лужайки, цветники, заборчики. В зелени садов прятались домики и хозпостройки. Улицы, как таковой, не было. Казалось, домики расположены бессистемно, кому как вздумается.

– Вот мы и пришли, – ободряюще сказал дед Миша и зашагал с горки в деревню, приглашая за собой.

Солнце высушивало последствия недавнего ливня. Обновлённая природа улыбалась со всех сторон.

– Мой дом, – дед Миша показал на избу с покосившимся крыльцом, дверь подпёрта палкой. Видавший виды кот встречает нас в прихожей, трётся об ноги хозяина.

– Сейчас, сейчас, – дед вытаскивает из пакета одну подтаявшую рыбу и кидает коту. Открывает дверцу печи и остальной пакет кладёт в печку. На мой удивлённый взгляд говорит: – Летом печь самое холодное место в доме, да и кот так рыбу не достанет.

Антураж избы такой же, как и снаружи. Печь, явно много лет не топившаяся, облезлый серый потолок, когда-то белёный извёсткой. На стенах мутные обои по фанере, облезлая краска. Фотографии, потускневшие вырезки из журналов, календарь за неопознанный год. Пол неровный, вытоптанный так, что сучки торчат. Неубрано. Хочется выйти.

– Пойдёмте жернова поищем? – напоминаю я о своей цели поездки.
Дед Миша на миг замер, словно соображая, с чего начать поиск, а потом сказал, будто сам с собой:

– Где же он… А! Моего-то нет давно. У соседей поспрашиваем, – он оглянулся по дому, словно ища чего-то, похлопал себя по карманам и сказал: – Пойдём, у соседа, может, есть.

Мы вышли в птичий гомон, я сощурился от яркого света. Оглядываться на домик деда Миши не хотелось.

– Зимой-то я в Рязани живу, у друга. А весной сажусь на автобус и сюда переезжаю, с велосипедом. Осенью – обратно. Никого у меня не осталось. Только друг, такой же дед, да велосипед.

Мы подошли к сплошному зелёному забору, мой попутчик нажал на звонок. Послышался лай, хлопнула дверь, мужской голос прикрикнул на собаку и заскрипел засов калитки. Вышел хмурый дядька.

– Здравствуй! – начал дед Миша.

– Здравствуй, – ответил сосед, попеременно глядя то на меня, то на деда. Я кивнул ему и получил кивок в ответ.

Они обменялись какими-то общими фразами о состоянии дел вообще и дед перешёл к делу:

– А у тебя жёрнова не завалялось, случаем, где? Вот человек ищет, – качнул головой в мою сторону.

Я кивнул, да, мол, ищу. Сосед строго посмотрел на человека, ищущего жернова, словно прицениваясь.

– Нет, – ответ он, и в этот же миг потерял к нам всякий интерес.

Дед Миша развёл руками, пожал плечами. Сосед равнодушно прикурил сигарету и выпустил струю дыма.

– Вон в том доме спросите, – предложил он и показал рукой.

– Спасибо, – ответили мы и пошли, куда он показал.

Но в том доме нам никто не открыл. Дед Миша приуныл, что не может мне помочь. А я вспомнил, что мне домой надо. Ехать часов шесть. А ещё лужа эта, хищная. Пропустит ли с первого раза?

Дед, почувствовав моё настроение, посмотрел мне в глаза и попросил:

– А напиши мне письмо. Пожалуйста. Так и напиши: «дяде Мише». Меня тут знают, передадут. Мне никто писем не пишет. Некому. Напишешь, а?

Столько надежды и тотального одиночества было в его взгляде, что слова застряли, и я не решился ответить «нет». «Да» тоже не сказал. Так, удивлённо пожал плечами и пробурчал что-то вроде «не знаю».

От чая отказался, сославшись на дальнюю дорогу. Попрощался и пошёл: из деревни – в горку, с горки – на болотную гать. Сел в машину, развернулся и обернулся напоследок на болото. Ни русалок, ни лешего. Показалось.

Обратный путь мне дался без приключений. Проезжая мимо перекрёстка, где решился довезти деда Мишу до речки – я отругал себя, что зря потратил время, сделал такой крюк, чуть не потопил машину, сначала в луже, потом в болоте. И зачем? Добрался бы дед и без меня, и покормил бы своего кота.

Домой доехал ночью. На вопрос жены: «Ты чего так долго, рано же выехал?», прокрутил в голове сегодняшний день и ответил: «Так, деда одного довозил. Далековато оказалось».

***

Здравствуй, дед Миша. Пишет тебе Алексей. Помнишь, я тебя подвёз, а потом мы в твоей деревне искали жёрнов, но так и не нашли?

Я запомнил тот день, и дорогу, и лужу, и болото. Я тогда, когда обратно от тебя ехал, злился на себя. Зачем, я, мол, в такую даль попёрся, чуть не застрял и потерял полдня. А теперь не злюсь. В жизни есть много дел, которые выглядят бессмысленными в процессе.

Вот ты, например: купил рыбы своему коту. Но смысл – он не в рыбе. И даже не в коте. А может, в том, наверное, что это делалось для кого-то живого.

Сейчас многое в нашей жизни подчинено рациональному смыслу. Нас так учат с детства: «Не ори, не бегай». А когда всё рационально и правильно, то тесно и скучно становится душе.

Люди куда-то спешат, обслуживают технику, следят за новостями. Хотят побольше денег, на море съездить, сериал посмотреть…

Знаешь, мне кажется, я понял, почему все сказки начинаются с какого-то неправильного действия. В мире, где всё рационально, вдруг кто-то нарушает какое-то правило и это меняет его жизнь и жизнь тех, кто рядом. Они-то и становятся героями сказки, а не те, кто ведёт себя правильно и о-ди-на-ко-во.

Деда Миша, знаешь, я сейчас вместо того, чтобы на компьютере зарабатывать деньги – пишу рассказ о том, как 13 лет назад подвёз тебя до далёкой деревни, названия которой я даже не спросил. И та поездка, и этот рассказ – примерно одинаково бессмысленны с точки зрения рационального. Но я пишу – и мне светлее делается на душе.