Заявки - литература

Спелое лето
На закате солнца
Поле побледнело,
Наклонясь к колодцу,
Небо потускнело.

Своды над полями
Затянули тучи.
Дождь пылит над нами
Мелкий и сыпучий…

В золоте колосья…
Стали тлеть деревья…
Хоть пока не осень,
Полон мир цветенья,

Мёда, ягод спелых.
Всё почти созрело.
Август своё дело
Завершит умело.

В томном зное солнца
Клонится пшеница.
Всюду узнаётся
Летняя страница.

Мне помнится…
Мне помнится на старой даче
Тот ветхий хлипкий домик наш.
Задорный громкий лай щенячий,
У речки наш нехитрый пляж.

Мне помнятся поля с цветами,
Как яблоня, склонясь, стоит.
Зимой укрыто всё снегами,
А осенью листва летит.

Мне помнится тот вкус малины
И мёда, дед что мой принес.
Я помню крылья соколины,
У речки тихой тот утёс.

Мне помнится сирень у дома,
И желудей прекрасных горсть,
И в поле копны из соломы,
И как садили вишни кость…

Я помню, как бежать дворами,
Играя в «салки», я любил.
Разбив коленку, как слезами
Соседей чуть не затопил.

Мне так знаком тот запах детства!
Травы зелёной на лугу,
И жара лета то блаженство…
Я детство в сердце берегу!

Рыбак
Время — без пяти четыре.
Три-четыре! Руки шире!
Утром кто не спит, чудак?
Ну, конечно же, рыбак!

Спиннинг взяв, блесну начистив,
Видим в лодке спиннингиста!
«Время для рыбалки — утро!» —
скажет вам рыбак наш мудро.

Раз — бросок, кручу катушку.
Два — заброс, поймал! Лягушку...
Три, четыре, десять, сто...
— Не клюёт?
— Да, ну и что?..

Рыбаки — все оптимисты!
Пусть не клюнет раз хоть триста!
Будут всё стоять... стоять.
Леску кинут, будут ждать...

Вы спроси́те: «Не клюёт?»
Он ответит: «Нет, клюёт!
Только вот вчера клевало,
Рыбы бы поймал немало.
Будет клёв, не зря стою!
Что смеётесь? Зуб даю!»

Ну постойте же смеяться!
Посмотрите в лодку, братцы!
В стойке боевой стоит!
А на удочке висит...

Рыба! По размеру — кит!
С лески спрыгнуть норовит!
А рыбак стоит, сияет!
Подвиг смелый восхваляет!

Щуку, окуня, сома,
Краснопёрку, судака —
Всех поймает мой рыбак!
У меня он не слабак!

"Ни каждый падший нигодяй"

Ни каждый падший негодяй,
Герой не каждый чист душой.
Что одному условно рай,
То для другого только боль.

Мы весим людям ярлыки,
В глубинах их не разбираясь.
А гниль, людские языки,
Несут в сознайстве упиваясь.

Одних мы яро восхваляем,
Возвысив в значимость их роль.
Но мы скелетов не вскопаем,
Что скрыл от нас антигерой.

Мерзавцем злобным нарекая,
Других мы яро презираем.
Мольбам злодея не внимая,
Его причин падения не знаем.

Ведь люди сплошь идеалисты,
Народы мира поголовно.
В безумном мире эгоистов
Во век веков так было модно.

Мир мы отделяем по отенкам:
Черные и белые тона.
Забывая про моменты,
Когда есть серая сторона.

И в этом суть, весь мир такой,
В нем серый тон ты избирай.
Герой ни каждый чист душой.
Ни каждый падший нигодяй.

"Тротуар"

За горизонт уж солнце село,
Но тьма еще спустится не успела.
А я иду под облаками
Простыми человечьими шагами.
Ведет меня хранитель всяких мемуар,
Обычный старый тротуар.

Уж сколько по нему ходили,
А так его и не разбили.
Водил и взрослых он и малых,
Совсем младых и очень старых.
И пусть пройдет уж целый век,
Но по нему пройдется человек.

"Празднество зверей"

Раз под яркою луной,
Среди сосен‐ёлок,
Все слыхали дикий вой,
Был он очень громок.

То с лисою в паре волк,
Все кружились в танце.
И весь лес том танце смолк
С серым оборванцем

Ах как страстно все плясала,
Рыжая чертовка.
Все без устали скакала
И кружилась ловко.

Распевали волк с лисой,
В саллочки играли.
Прыгали в сугроб гурьбой,
Зайца ожидали.

Для медведя, для лисы,
Для совы и волка
Должен заяц принести
Мяса свежий сверток.

Коль же заяц не скормит
Зверям мяса тушу,
То Хозяин в миг примчит
По зайчонка душу

Прости меня за непокорность,
За злые помыслы, дела,
За лживость в мере превосходной
За упоение в грехах..

Я не прошу себе во благо
Я не молюсь Тебе в обмен,
Я шел во тьме, стезями ада
Весь искалеченный во мгле.

Я так бездарно тратил время
Мой мир как пепел сжатый в горсть,
Теперь стою я на коленях
Перед Тобою, мой Господь.

Спасти прошу, принять взываю
Душа измучена в грехах,
Смиренным сердцем каюсь, каюсь
В порочных мыслях и делах.

Из тьмы, в которой пребываю
Всем духом к свету возопил,
К спасению искренне взалкаю
Господь, прошу меня простить…
————————

Куда ведут пути, дороги
Из безызвестности в метель,
Давай, ямщик, и с Богом трогай
Пусть бьет в лицо прохладой снег

Пусть мне мечтается дорогой
Под стук копыт и хлыст плетей,
Я позабавился немного
И навсегда расстался с ней

Давай же в снег и в бездорожье
В дым придорожных кабаков,
Эх, получить бы мне по роже
За слезы, боль и за любовь

Да что ж за подлая натура
Смеется от роду во мне,
И в образе злосчастно хмуром
Любовь и боль наедине…

Из под копыт в лицо бестыжье
Кусками грязь и талый снег,
И смерть на шаг подступит ближе
Удар и навзничь из саней

И ночь как черная могила
Холодным ветром бьет в лицо,
Приснился сон или так было
Всю жизнь, с отравленным концом

————————————

Прости меня за безучастность,
За слов обыденную грусть,
За боль которая, злосчастно
Мне вся досталось самому

Бушует в пламени пожара
Не охладевшая печаль,
И сон измученный кошмаром
Прохладой сердце отрезвлял

Загадка глаз под лживой маской,
За слезы, страх, за пустоту,
Прости что не был с тобой ласков
За брешь душевную мою

Прости, я слишком поздно понял
И не узнавши - потерял,
Со мною слишком много боли
Под толщей муторного зла

…Слова не скрасят безучастность
И, впрочем, не прогонят грусть,
Уходят только от несчастья,
К несчастью я теперь Ввернусь…

За общий дом

Земля дрожавшая от взрыва,
Теперь, как кратер на луне,
Как после вскрытого нарыва
И оттого больнее мне.

Огнём курочит с лязгом крыши,
Как вор ломает сталь замков
И дым клубившийся всё выше,
Коптит кудряшки облаков.

Ветвятся трещинами стёкла,
Земля, как гребень у волны,
От крови Родина промокла —
И всё последствия войны.

Всё кирпичи вокруг и балки,
А вместо улицы овраг,
Тут как строительные свалки
И мысли только о врагах.

Деревьев только половины
Стоят как надолбы к домам,
Их будто горные лавины
Переломили пополам.

И тут слезами горе душишь,
Схватив за рёбра палисад,
Чернеет выжженная пустошь,
А был вчера цветущий сад.

Мой дом теперь полуразрушен,
Такой он вовсе не один,
А у крыльца заместо груши,
Снаряд торчит, как вбитый клин.

Щепою вздулся край ступеней,
Перила скручены жгутом,
Врагам придут часы забвений,
За наш российский общий дом!

* * *
Не измерить Россию
Остановкой конечной,
Где дожди моросили
Над тайгою извечной.

Без тропинки на картах,
Что петляет о берег
И поездки на нартах
Открывателей первых,

Где неспешно веками
Каменели Курилы,
Там холмы с маяками
Снегопады накрыли;

Где белее бумаги
Водопадные всплески
И виляют овраги,
Разделив перелески.

Без китовой горбины,
Словно отмель в заливе
И пещер горловины
Неизвестных поныне.

Не измерить Отчизну
Без макушки Эльбруса
И без творческой жизни,
Как бурлящее русло.

Несовместимость

Тут небоскрёб,
Что словно улей,
Похож на горб,
Плавник акулий,
А за двором,
Где закоулки,
Всё кувырком;
Листва, окурки...

Согнут росток
До полукружья,
Где ветерок
Бежит по луже,
Где мутный круг
Темней жаровень,
Тот ветер вдруг
Щекочет голень.

Взметает тут
Соринки, щепки,
Несёт лоскут,
Срывает кепки
И с пылью свет
Смешался выше,
С комком газет,
С клочком афиши.

Смотрю вокруг,
На мегаполис
И вспомнил луг,
Траву по пояс,
Созвездий свет,
Где ночь прохладна,
Среди планет —
Их мириада.

А тут зари
Лишь тусклый проблеск
И фонари
Блестят, как «Ролекс»,
Мне мрачно здесь,
Где их светимость,
И с этим есть
Несовместимость.

Два музея Цветаевского Крыма

Елена Разгон-Скорнякова

Собираясь в марте 2016 года в Крым я обнаружила, что в Феодосии уже несколько лет открыт Музей сестёр Цветаевых – Марины и Анастасии. Неудивительно - раньше Крым был украинский, информация о музее прошла мимо меня. В музей ходили дважды – в пятницу вечером он оказался закрыт без объявлений в честь крымского праздника. На следующий день мы попали на экскурсию в цветаевский музей.
Моя Феодосия – большая промзона, вдоль линии моря ветка железной дороги, отделённая рядом домов от проезжей части. В центре Феодосии как в Бердянске – рельсы, ведущие в порт, тянутся вдоль всей набережной. Только железная дорога отделена от пешеходной части невысоким заборчиком. Пляж узкий, галечный. В порту краны. Караимы и генуэзцы, чьё незримое присутствие продолжает чувствоваться на старых улочках. Остатки генуэзских крепостей. Лёгкий оттенок восточного колорита. Малоэтажные дома различных времён. Много кошек. На розовой пятиэтажке в центре памятная доска - здесь был Королёв.
Цветаевский Крым объединил в себе всё дорогое, что было в жизни у Марины – воспоминания о родителях, юность и молодость, встречу с будущим мужем, Волошина и его окружение, сестру Анастасию, их тогдашних детей и общих друзей. Также Крым оказался чудесной страной, одновременно древней греческой Элладой и экзотичным Константинополем, местами обожаемого ей Пушкина и коктебельским домом Максимилиана Волошина – друга, мистика и учителя.
В молодые годы Марине посчастливилось жить в местах, где её переполняли радость и гармония. Родительский дом в Трёхпрудном переулке, дом в Тарусе, гостеприимный дом Волошина в Коктебеле, и а также какое-то время квартира в Борисоглебском переулке. В счастливые моменты жизни Марина словно впитывала в себя энергетику этих мест, оставляя там частицу себя, своего присутствия. В светлых местах поэзия была частью реальности, а реальность – частью поэзии, они переплетались и дополняли друг друга.
Но дом в Трёхпрудном раскатали на брёвна, чтобы построть на его месте краснокирпичного шестиэтажного монстра. Дом в Тарусе позже снесли на глазах дочери Ариадны. Военно-революционный Крым лишился своей щедрости и гостеприимства, обернувшись голодом, кровью и расстрелами. Квартира в Борисоглебском как и вся Москва, как и вся большевистская Россия оказалась свидетельницей голода, нищеты, грязи и тяжёлого быта. Словно жизнь говорила поэту – не привязывайся, не привязывайся, не привязывайся!
Остальные места оказались временным обиталищем, борьбой за выживание, бедность и тяжёлый быт стали постоянными спутниками в страшной и непонятной реальности тех времён – Чехия, Франция, Болшево, предвоенная Москва, и, наконец, страшная Елабуга. Но с каждым новым местом поэзия Марины Цветаевой восходила на новый уровень, это была другая Марина и другие стихи. В счастливых местах Марина чувствовала своё единство с миром, раскрывалась и вбирала в себя ощущения и впечатления, в чужих местах приходилось закрываться и быть сильной, держать удары судьбы, уходить из реальности в поэзию. К моменту возвращения в Россию внутреннего света осталось немного – хватило только на выживание. Поэзия иссякла, да и момент для рождения свободных стихов Марины был очень неподходящий. Источник жизни и стихов словно померк и тихо угас в Елабуге.
- А вы знаете, почему сёстры Цветаева приехали в Феодосию поздней осенью 13 года? Они похоронили отца, очень переживали утрату и решили поехать туда, где им было хорошо. Молодые, красивые, талантливые – в городе их поддерживали и сочувствовали, старались не оставлять одних, - рассказывала экскурсовод.Часто бывали в семье художника Богаевского, выступали с чтением стихов на два голоса.
В отличие от московских музеев среди экспонатов оказались подлинники. Мне удалось незаметно потрогать кресло, на котором любила сидеть Марина. Понравилась круглая цилиндрическая печь-голландка. Топка находилась в коридоре, а полукруглая стена выходила в другую комнату.
Разглядывая музейные стенды увидела знакомое лицо на старой фотографии - Викентий Вересаев, я зачитывалась им в школе.
- Неужели они были знакомы? - Да, - подтвердила экскурсовод. Очень странное ощущение, когда известные люди, с которыми интересуешься в различные периоды жизни, оказываются знакомыми. Для меня - столкновение двух миров, моего прошлого и настоящего. Позже вспомнила красочное вересаевское описание пляжного конфликта Волошина и Дейши-Сионицкой.
- Что это? - среди привычных вещей красовалась потемневшая от времени чугунная загогулина, которая отдалённо напоминала непонятный инструмент.
- Это ручка от калитки дома знакомых, которой касались руки Марины и Анастасии.
- Ни за что бы не догадалась!
- А вы уже были в доме Волошина? - Завтра собираемся. - К сожалению, там так мало представлена Марина Цветаева, они часто гостили в Коктебеле.
На следующий день мы высадились из маленького автобуса в Коктебеле и пошли к морю. Странное безмолвие повисло в воздухе. Чернеющие горы, хмурое небо, море и пустота. Навстречу не попалось ни одного человека, только кошки. Курортные города вне сезонного времени всегда выглядят иначе, но Коктебель был особенным.
- Он, - поняли мы, увидев необычное строение тёплого песочного цвета с закруглёнными окнами. Дом-корабль. Первый зал, второй. Экскурсовод на редкость молчалива, мы взяли только осмотр.
- Смотри, это руны - на портрете Волошина ворот рубахи был вышит руническими символами.
- Акварели необычные, Рериха напоминают. А вот фотография Королёва. Они были знакомы с Цветаевой?
- Да, он тут часто бывал, мог ночевать остаться, - второе столкновение миров за сутки. И ощущение прикосновения к чему-то большому, сильному и когда-то знакомому. Второй этаж, мастерская Макса, другое ощущение пространства. Царство Мастера, который умеет чувствовать Энергию. Я поняла, откуда у Марины Цветаевой эзотерическое восприятие мира - от Волошина. Она не писала об этом, тайна была для неё более интимная, чем личная жизнь. Всё, что касалось души, не выносилось на обозрение, выливалось в стихи.
- Сейчас построили новую набережную, из окон мастерской не стало видно полосу прибоя, этот вид раньше обладал большой силой.
Задаю экскурсоводу заготовленный вопрос, хотя ответ знаю:
- Волошин обладал эзотерическими знаниями?
- Да, несомненно. Марина Цветаева его даже пироманом называла. Однажды они сидели в комнате, вдруг перед камином загорелся огонь. Все побежали к морю за водой, а Волошин спокойно остался, поднял над огнём руки, что-то забормотал. Возвращаются с полными бидонами, Волошин смеётся, огонь погас.
- Какой необычный кабинет!
- Здесь всё подлинное, Максимилиан сам проектировал дом и участвовал в строительстве. Этот почти окаменевший тёмный кусок дерева - обломок старинного корабля, выброшенный приливом на пляж. Волошин говорил, что это часть корабля аргонавтов. Краски изготовлял сам по старинному рецепту. Вторая жена смогла всё сохранить, даже во время войны и оккупации почти ничего не пострадало. Одни дома разбомбили, другие сожгли или разобрали, а это чудом уцелел.
- Какая ужасная скульптура перед памятником на площади! Цементные синие шары, покрытые квадратами мелкой плитки.
- Это что, здесь после перестройки перед домом ресторанчик построили. Каждый вечер под окнами крики, громкая музыка, шашлычный дым, пьяные посетители. С трудом убрали, сейчас спокойней стало.
Мир Макса Волошина оказался самым сильным впечатлением от крымской поездки. Хорошо, что я попала в Коктебель ранней весной. Ощущений хватило, дополнительная информация оказалась бы лишней. Мы прошлись по пляжу. Холодало. Хотелось задержаться в этом безлюдье.
- В Коктебеле ощущается другое течение времени, - услышала я позже, - его либо не понимают и отрицают, либо возвращаются. Там пишется и творится по другому, многие на себе это почувствовали.
Через полтора месяца после возвращения я хотела написать про цветаевский Крым. Но словно упёрлась в стену, описание Коктебеля не давалось. Отложила на полгода, Макс меня дождался. Я уже знала, что искать. Читала статьи, смотрела фильмы, выписывала, картина начала складываться.
Все эпитеты - мыслитель, исследователь, поэт, художник, философ, критик и т.д - показывают отдельные грани, но не дают объёмного понимания личности. Многие считают, что Волошина не оценили по заслугам ни в его время, ни сейчас. Советская власть предпочла закрыть глаза на его заслуги, в те времена было не до судеб отдельных людей. Макс не скрывал своей аполитичности к любой власти, не разделял ценностей социума. Спасибо, что сумел в живых остаться, запрет на деятельность и публикации - не самая большая цена за выживание в условиях советской мясорубки первой половины прошлого века. Умер своей смертью в своём доме в статусе полупризнанного поэта, похоронили там, где хотел. В жизни Волошина много разных странностей, которые можно назвать случайными совпадениями.
Макс называл восточную часть Крыма Киммерией. Кимммерийцы - это доскифские племена. Макс любил рисовать Киммерию, сохранилиось множество акварелей. Это были не просто рисунки, не просто пейзажи. Американский космонавт Нил Армстронг разглядывая альбом акварелей Волошина заметил - такое чувство, что этот человек побывал на Луне. Крымские геологи, познакомившись с пейзажами Волошина заказали ему альбом - его рисунки очень точно отражали геологическую структуру рельефов местности. Недаром Волошина часто сравнивают с Рерихом - похожая энергетика, мировоззрение, пейзажи заключают в себе ретроспективный портрет местности, словно соединяют потенциалы прошлого и будущего. Медитации с горными пейзажами. Взаимосвязь цивилизаций, взаимодействие земли и космоса. Плотно-прозрачные силуэты гор короной замыкают море и небо в рамку бытия. Тринити, святая троица. Горы - отец, море - сын, а небо и воздух - святой дух.
На одной старой репродукции я увидела название Кокъ-Тебель. Два символа, а смысл другой. Вернее, три, Т и т - это разное значение. В молодости Макс много путешествовал. Была цель - познакомиться с культурой разных стран, познать все религии мира, вернуться в Россию и применить полученные знания. Католицизм, буддизм, масонство, теософия, антропософия плюс экстрасенсорика помогли глубже понять православие. Он был способен если не соединить, то приблизить Запад и Восток, уловить связь времён и событий. Макс часто напоминал большого ребёнка, сохранил детскую первозданность и ребячливые манеры. Великан с детским характером. Некоторые знакомые считали его незрелым, но это был способ познания мира и человеческой души. Он обожал игры и розыгрыши, в каждом маленьком человеке видел личность и легко находил с ним общий язык.
Свою биографию Максимилиан Волошин разделил на семь семилетий совсем не случайно. По восточным канонам есть 7 чакр, каждая из которых связана с тонким телом, а все семь тонких тел полностью формируются к 49 годам и наступает период зрелости. Он обладал сильным даром предвидения, мог предсказать события как в истории страны, так и в жизни отдельного человека. В то же время считал этот дар лишением иллюзии свободы выбора. Понимал, что все события предопределены и приподнимать покров будущего опасно. Говорят, когда он работал, от него летели электрические искры. Макс умел не только гасить, но и вызывать огонь. Он называл свою способность управлением стихии. На дуэли с Гумилёвым пистолет Волошина дважды дал осечку. Возможно, это не было случайностью. При своём пацифизме и нежеланием убивать людей Макс мог навести оружие на человека, будучи полностью уверенным, что выстрела не будет. Повелел стихии осечься.
Никогда Макс не повышал голос, не выходил из себя, мог понять и принять любого человека. Принимать всё как есть - редкий дар зрелых людей. Волошин умел талантливо слушать, талантливо рассказывать, писать - талантливо делать всё. Щедро делился своим теплом, знаниями, пищей, кровом. Дарил людям свою поддержку, общение и встречи с друг другом, дарил самих себя. Созидал и создавал на всех уровнях, самым ценным для него были люди, человеческие судьбы и жизни. В войну спасал белых от красных, а красных от белых, заступался за известных людей. Молился за всех. Не разделял людей и их врагов, жертв и палачей, видел в них две части одного целого. Молитва за палача часто оборачивалась спасением жертвы, Макс умел применять Законы Мироздания. Лишь однажды он посмотрел в глаза и отказал в ночлеге незнакомцу, но дал ему большую сумму денег. Впоследствии оказалось, что человек только что совершил тяжкое убийство.
Максимилиан Волошин был сильным мистиком, он умел формировать пространство, воздействовать на людей и ситуации. Мудрец с детской душой, хорошо знакомый с энергией Вселенной. Всё, к чему он прикасался, имело его энергетический отпечаток. Люди, гостившие в Коктебеле, получали творческий импульс. Он мог считывать информацию о человеке с одного взгляда, открывал в общении мир собеседника. Видел светлое и тёмное, прошлый опыт и потенциал. Знал, куда и как достаточно подтолкнуть и направить человека, чем помочь. Недаром Марина Цветаева говорила - у Макса была тайна, он сам был тайной. Необычное сочетание открытости и таинственности.
В годы войны дом Волошина возвышался в центре набережной, его несколько раз хотели уничтожить то наши, то не наши. Вторая жена Мария Степановна несколько раз с криком выхватывала из рук захватчиков волошинские вещи, а потом закопала будущие экспонаты в саду от греха подальше. Вещи сохранились до сих пор. Когда у неё в войну обнаружили онкологию, то ей и сопровождению выписали пропуска, вывезли в Феодосию, известный хирург её прооперировал, после чего она прожила больше 30 лет и сохранила наследие Волошина. Недаром в молодости по Марии ошибочно отслужили панихиду, что предвещало долгую жизнь. Энергетика Макса защищала близких и всё, что было им дорого. Интересно, расстреляли бы Гумилёва, если бы он не вызвал на дуэль Волошина? По непроверенным данным Вселенная способна защищать людей со светлой энергетикой и наказывать их обидчиков.

Мужчина и женщина

Мужчина и женщина,
Женщина и мужчина.
Начало и продолжение,
Следствие и причина.

Чего хочет женщина? –
Счастья женского,
Снаружи гламурного,
Внутри деревенского.

Что хочет мужчина? –
Счастья мужского,
Слегка романтичного,
Немного скупого.

Так что же им вместе
Так сложно живётся?
Мечтают о счастье,
Но всё счастье рвётся.

Ругаясь друг с дружкой
О счастье мечтают,
Но как его выстроить –
Сами не знают.

Смерти нет

Смерти нет, шептала кисть холсту,
Цветом разгоняя пустоту.

Смерти нет, шуршал берёзы лист,
Покидая ветку и кидаясь вниз.

Смерти нет, вода в ответ плескала
И берёзы листья обнимала.

Солнце всем кричало - нету смерти!
Солнце - это вечность, солнцу верьте!

Кошка спасает даму

Супруг ремонт затеял,
Ванну он поднял на ножках,
Дама душ принимала,
Упала под ванну немножко.

Супруг не мог услышать
Как дама под ванной кричала,
Видел он на экране
Лишь героинь сериала.

Кошка набрала лапой
Девять-один-один,
Времени не теряла –
Сбегала в магазин.

Купила кошка ирисок -
Их так приятно жевать,
Когда лежишь под ванной
И не можешь встать.

Пока спасатели брали
Ванну на абордаж,
Кошка минут не теряла –
Делала тайский массаж.

Спасатели ванну разрезали
И подали даме пальто,
Тогда лишь супруг заметил,
Что с дамой что-то не то.

***
Просто все, к чему ты привык,
Обращается против тебя.
Я боюсь большого количества книг,
Стопкой выложенных любя.

Это Слово Слов, эта Песней Песнь
Пахнут умершею страной.
Я хочу им крикнуть: "Я тут, я здесь!
Вы всегда со мной!"

Золотого света стоят столпы,
На вершину гать.
Я заклею раны и вытру пыль,
Уложу вас спать.

Укачаю вас на своих руках
На исходе дня.
Дай вам Бог не знать, что такое страх
Дыма и огня.

Затворю я шкаф на узорный ключ,
На безмолвный крик.
А на страже станет велик, могуч
Мой родной язык.

***
Дорого будут оплачены те песни — но тем прекраснее прозвучат они.
Дж. Р.Р. Толкин «Сильмариллион».

Как скоро ночь, спустившаяся вниз,
почиет средь возделанного поля,
мечтатель, как последний желтый лист,
искавший (но нашедший ли?) покоя,

бредет назад. Воздать ли? Или взять?
Не все ль равно. Описанный в легендах
окончен путь. И все его друзья
теперь за морем, а не в Средиземье.

И чаша недопита: солона,
изрезан мрак орнаментом оконным.
Погас костер. Над Пустошью луна
не светит одинокому дракону.

Но он идет в забытые места
по буквам, по картинкам и по кольцам.
И знает, кем он стал и мог бы стать,
и каждый раз надолго остается,

где полон стол и радостей не счесть,
и где без окончаний и начала
столь дорого оплаченная песнь
звучит, как даже раньше не звучала.

***
Что я могла бы не взять с собой?
Счастливый трамвайный билет?
Милый подарок – платок голубой?
Последние десять лет?

Бальные туфли без каблуков?
Фото, где я мала?
Если бы это было легко,
Конечно, бы всё взяла.

Старый перрон говорит не брать
Лишнего. Рви чеку.
Собаку без уха? Еще тетрадь
По русскому языку?

Если сдавило, то значит, жив,
К счастью, что с неба льет.
А возле сердца еще дрожит
Старенький медальон.

Выздоравливающему отцу

Отец, ругай меня, как следует ругай,
Гунди , бубни, чтоб всё как раньше было.
И вторит по-хозяйски пусть крикливый май,
Что грядки неопрятны и унылы.

Ослабшим голосом ,с хрипинкой, погрозись.
Словцо приперчив, (даже не обидишь!),
И одуванчику , как лотосу, дивись,
Ты ж думал: больше мая не увидишь…

И я пойму тебя. Но всё же в этот год
Побудь нерасторопным разгильдяем:
Картоху купим, (у Петровых огород).
И грядки, как судьбу, перелатаем.

Ты вон и сам у нас как этот одуван:
Его скосили - он воскрес и ожил!
Жаль только я в твоих плантациях профан,
А ты вот, обмогаешься , похоже.

Я при тебе сейчас от слёз еще сдержусь:
"Да что ты, пап, да Бог с ним, с урожаем!"
Потом пойду у винограда разревусь:
Уже от счастья , что ты дышишь маем.

* * *

Качается, как в ложе гамака,
Отображенье неба в тёплой Волге.
Шаляй-валяй сегодня облака,
И я ленюсь на отпускном шезлонге.

А чайки над рекой в тиши кричат,
И каждый счастлив в этом мире дивном .
Жара взята у юга напрокат,
Но к вечеру исчезнет с шумным ливнем.

Нет очертанья солнца, лишь лучи
Пытаются до облаков тянуться.
И рада я , как все костромичи
На Волге Чёрным морем обмануться.

* * *
Читала я, что Пушкин -Донжуан.
И женщин обнимал не только словом.
Стихов обворожительный дурман
Окутал и меня платком пуховым.

И «буря мглою» если закружит,
Укроюсь в поэтические строки.
А в них и «печь затоплена трещит»,
И комната с оттенком позолоты
Вбирает все волнения души,
Одно желанье где - обнять колени,
И каяться, чтобы опять грешить
И строки повторять стихотворений.

Да, был горяч поэт и чувства, как тогда
Пленяют. Ничего не изменилось.
Пока читала я, смотрю , одна звезда
На небосводе вновь воспламенилась .

Путешественники

А нам по кайфу пыль дорог,
А нам по сердцу солнца свет,
По венам - кровь, по нервам - ток,
Для сожалений места нет.
Свободны мысли от тревог,
И вдохновения полны.
Идем мы, не жалея ног,
По направлению весны.
Вдыхаем розовый рассвет,
Прохладу утренней росы.
Мы знаем цену слову: "Нет",
Любовь не ставим на весы.
Мы ценим откровенье: "Да",
И принимаем словно дар.
Мы открываем города,
И знаем силу древних чар.
Ведь нам по кайфу пыль дорог,
И нам по сердцу солнца свет.
По венам - кровь, по нервам - ток,
Для сожалений места нет.

Ведь-ма-гия

Ведь-ма-гия дорог,
Ведь-ма-гия пространства.
Я влюблена, мой Бог,
В твоих лесов убранство.

В горячий солнца дух,
И в ветерка игривость.
На обозренье, вслух
Дается эта милость.

Ты только присмотрись,
Прислушайся немного.
Потянет душу ввысь,
И отойдет тревога.

Под ангельским плащом
Ребенком беззаботным.
Захочется еще,
Бродить по этим тропам.

И дифирамбы петь
От воздуха пьянея.
И сердцем радость греть
Мир чувствуя сильнее.

Когда покоя нет в душе...

Когда покоя нет в душе,
Сознание и рвет, и мечет.
И кажется, что нет уже
Того, что радует и лечит.

Достанешь старенький рюкзак,
(Он ждал лесного променада).
Пойдешь вперед, за шагом шаг,
А больше ничего не надо.

И солнце выйдет из-за туч,
Лица коснувшись нежным светом,
Поймай, и сохрани тот луч,
Не говори ни с кем об этом.

Незримый оберег спасет
От тяжести, тоски напрасной.
Поблажек жизнь нам не дает,
Но нет щедрот ее прекрасней.

ЯБЛОКИ

Зимний холод, осень провожая,
выстудит однажды летний сад...
Но пока, в преддверье урожая,
яблоки зелёными висят.

Солнце припекает сердобольно,
на плоды обрушивая страсть.
Кто-то нашептал им: «Падать больно»,
и они мечтают не упасть.

Ветер окрыляет листьев стаю,
вдохновляя взвиться в высоту,
а они трепещут, не взлетая,
охраняя яблокомечту.

Под ветвями, как под образами,
схоронясь в преддождевой пыли,
яблоки зелёными глазами
мерят расстоянье до земли.

***
Белая плачет звонница.
На сердце непокой.
Медленно солнце клонится
к рощице за рекой.

Солнцу поклоны отданы
травами вдоль озёр.
Ветви деревьев сотканы
в мелкий чудной узор.

Каждая тварь бездомная
ищет покой в тиши.
Мгла пробуждает тёмное
в недрах любой души.

И проступают в темени,
падающей на лес,
звёзды как вехи времени,
пуговицы небес.

РЕЧЬ

оскудела родная, но рано гадать о смерти,
мы ещё повоюем, повоем с тобой, как встарь.
перечёркнуты гранки – видать, разглядели, черти:
не рифмуется пахарь со скопищем жирных харь.

не поётся о дымчатом соколе горлом чёрным,
не стачается ржавой иглой золотой сафьян...
ты же помнишь, родимая, издревле – непокорным
вырывали язык... вряд ли нынешний век – смутьян.

чужеродная ангельский лепет вплетала в сети,
вроде, how do you do вопрошала, да вышла вся...
ведь приходит родная, когда говорим, как дети,
и молчим, сокровенную правду произнеся.

_________

Заточенным клинком мараю белизну листа.
Мокрицы образов ползут к границам.
Идея льется через край, она сыта.
Простой – удавка для нее, гробница.

Крупицы слов ссыпаются построчно.
Снежинки смеха Музы порошат плечи.
Поставить точку не смогу никак досрочно:
Я прозою укушен, покалечен.

Вечно банальная форма, ржавых приемов станок.
Конвейер костылей шаблонных, всем знакомых.
Мир Графомании прекрасен, звучен как манок,
И я в нем поводырь для новичков, уж точно не ведомый.

Весомый пласт воняет на исписанных страницах
Вторичностью и темной стороны дыханьем:
«Мой юнглинг, элитной прозы Корусант давно уж не столица
И ты не станешь новым Палпатином, дарованьем».

Все это шепчет голос внутренний в ночи,
Пока я забиваю гвозди в тисовый костюм,
В котором качественный текст своими смыслами сучит,
А стих идет без ритма – вот такой я вольнодум.

*******

Радио Семь - на семи холмах.
Родная, я словно Телемах:
Скитаюсь в поисках отцах чёрт знает сколько лет.
Джеймс Джойс из-за кулис сигналит дымом сигарет.

Он курит их по две, по три за раз, как паровоз:
Мол, Лео Блум - не папа, не пришей кобыле хвост.
Или волу, или ослу, не важно - ты ведь не на месте.
Когда б не Паламед, мы жили вместе.

Ох, папа, папа, на кого покинул нас ты.
С тех пор на острове родном ненастье.
Мамуле докучают женихи,
Чванливые тупые индюки.

Протей, меж тем, сказал, что скоро
Ты с дактилой вернешься в город.
Избавишь нас от душных прохиндеев,
Ведь нет для Пенелопы мужа и царя милее.

*******

Все мы - звездная пыль.
Процентов, эдак, на девяносто семь.
Поехали! Прыг! В Тесламобиль.
Не забыть бы надеть защитный шлем.

Все мы - звездная пыль,
Что неистово мчится в объятья земли.
Туда, где из груди пробьется ковыль.
Гроб Кибертрака, вези, меня, вези.

Трио

Город, словно ленивое животное, медленно пробуждался ото сна. Ворочался, потягивался, готовясь встретить многочисленные мясные оболочки, с которыми находился в симбиозе, во всей красе. И вот момент настал.

Тонкие ручейки спешащих людей потянулись по артериям улиц, гусеницы гудящих пробок и личинки заторов заполонили дороги и дворы, прогоняя сонливость и пробуждая нервозность и столь сладостную ненависть к каждому «ближнему своему».

В одном из центров пешеходной активности из людского моря выделились три фигуры с чехлами, одетые максимально строго: черные потертые пиджаки не старались скрыть белизну рубашек и красоту вольготно усевшихся бабочек. Один из них, невысокий мужчина невесть откуда раздобыл и разложил стул. Глухие щелчки язычков застежек – капля в солянке шумов – навстречу угрюмым серым домам и безликой толпе показались инструменты. Гобой, Бандонеон, Контрабас.

Троица переглянулась и сотрясла пространство вокруг мощным выстрелом. Плотным, хаотичным, непричесанным. Несколько человек выбилось из общего ритма ровно на столько, чтобы смерить нарушителей привычной суеты пустым взглядом и вновь исчезнуть в утреннем броуновском движении.

Мужчины же продолжали извлекать из своих орудий абсолютно дикие звуки: резкие, визгливые – они сливались в истеричную злобу. Беззубую, не ранящую, но медленно сводящую с ума. Обличающую самую темную суть всех тех, в чьи уши попал неритмичный яд. Этакий гимн доппельгангерам.

Толпа поредела и на музыкантов стали обращать внимание все больше прохожих. Кто-то кривился в гримасе отвращения, кто-то ухмылялся, мысленно потешаясь над неумехами, которые выбрались позориться. Равнодушных не было.

Бандонеон хищным взглядом голубых глаз выхватил из зевак одного пухлого незнакомца, обтянутого курткой, с портфелем в руке. На пышущем багрянцем лице отчетливо проступала не менее яркая презрительная улыбка. Мгновение - два инструмента замолкли, выпуская вперед гармонику. Хлесткие, словно плеть, звуки, резво рванулись к мужчине. Паук руки парил по кнопкам, выпуская целую свору кровожадных нотосплетений. Выждав некоторое время, в стаю вклинился плотный, угрюмый Контрабас. И над всем великолепием резво витал гнусавый Гобой.

Лицо толстяка мгновенно изменилось до отметки «к черту их, пойду я». Ноги, получив сигнал, мгновенно понесли его подальше от странных исполнителей. В спину продолжала вгрызаться плеть гармоники.

Контрабас на секунду замер, указав товарищам на миловидное создание, наверняка спустившееся с небес. Непослушная копна рыжих волос, достаточно легкое для этого времени года цветастое одеяние, веснушки и бездонные глаза с искрами напряженности на худом бледном лице. Элегантный штрих на фоне страшной торопящейся мазни. Три друга мгновенно изменились в лице…

Густое, теплое покрывало, искусно сплетенное ими, мгновенно укутало девушку. Хриплый Контрабас тихо шептал комплименты, перемежаясь с нежными напевами Бандонеона и Гобоя. Полотно росло в бесконечность, принимая в свои объятия всех желающих. Но единственной, кто хотел окунуться в красоту, была она. И награда для играющих последовала незамедлительно. Улыбка и благодарный взгляд – высшее удовольствие.

К музыкантам подбежал чумазый мальчишка. Глаза горят, ранец волочится по полу, моля о пощаде, легкий ветерок цепляется за каштановые волосы. Гобой хитро посмотрел на товарищей и выпустил стайку озорных звуков. За ним последовали друзья. Игривые мотивы щедро ссыпались на грязный асфальт, резво скакали и прыгали вокруг. Паренек заливисто засмеялся и начал хлопать в ладоши. Взрослые удивленно смотрели на квартет и качали головами. Течение уносило их подальше от островка веселья и искренней радости. Вскоре мальчуган бормотнул «Спасибо» и умчался вдаль, навстречу приключениям очередного дня.

Короткая передышка: троица морщилась от какофонии звуков, порожденных больным организмом города. Очередной людской косяк в туфлях, кроссовках и ботинках расплескался на всю длину улицы.

Музыканты взялись за инструменты и вновь выстрелили бессвязным грозным рыком прямо в сердце толпы.

Cherchez la fun

Работа встречает человека привычной рябью уведомлений. Свайпать не пересвайпать. Легкое касание пальцем – по поверхности стола ползут круги, расчищая область с клавиатурой.

Он усаживается в кресло и надевает смарт-очки. Девайс крайне полезный при близорукости амбиций и дальнозоркости восприятия реальности. Стартовый экран: логотип библиотеки радует глаза и заставляет биться сердце сильнее. За ним следуют перекочевавшие не просмотренные сообщения читателей: подобрать, отложить, продлить, принять. Ловко выбивая на кибер-столешнице ломаный ритм, библиоджинн исполняет желания. Выдано, возвращено в цифровой фонд, помечено как дарственный файл.

Среди вопросительно-повелительных конструкций мелькают «лайки» и репосты. Юзернейму понравилась удаленная бродилка по закуткам читальни. Юзернеймесса поделилась впечатлением о ремастере пьесы Чехова (все ружья убраны во избежание травм). На душе становится тепло. Для библиосчастья нужно не так много, правда?

Человек улыбается и переключается на дорогущее приложение iDea. Настала пора вершить настоящие дела. Экспонаты разной степени паршивости и странности с помощью священного скроллинга остаются позади. В тихом омуте программы нужно цеплять только топовые вещи. Но не сегодня. Посреди набивших оскомину выставок и прочего добра попадаются вещи немногим лучше. Пробники авторов прошлого и настоящего, например. Решил «ставиться» говорящей головой Устиновой - будь готов к неприятному осадку и временной отключке. Мудрость ныне живущего творца под маской «Байконурсултан» впитывать соглашается небольшая прослойка (у остальных наблюдается аллергическая реакция - тугие струи неоформленных гневных мыслей). Сам процесс до боли прост: нужно всего лишь приложить небольшой накопитель к виску и нажать «спуск».

День меж тем подбирается к середине. Человек сворачивает мысль в кучу к другим приложениям и лезет в паутину соцсеточек. Потехе - волю. Пестрые холсты под тоннами фильтров, манящие надписи, новостные пустышки за громкими заголовками, бессмертные котики. Все прекрасно. Защита от начальства автоматически включена на втором слое информационного торта. God save lock screen.

Тихий скрип двери насторожил библиотекаря. Живой читатель? Такого не случалось очень давно: с тех пор, как все книги в фонде перебрались в облачное пространство и осели пылью на носителях. Паника расползлась по телу.

Шарк...шарк...шарк.

На входе замаячил старик. Бросив короткий взгляд сквозь очки, человек пробил посетителя по базе - благо, он там оказался - и выдохнул. Пришаркала акула пера: местный писатель-старовер, который продолжает марать бумагу, а не Интернет и тематические сайты.

Короткое «драсьте», приветствие в ответочку, тишина - вербальный обмен завершен. Писака отправился разглядывать стены, на которых буйным цветом распустились голографические стеллажи с муляжами. Не столько для практических нужд, сколько для поддержания давно канувшего в никуда «имиджа» и мутного «статуса».

До конца рабдня фантастический библиотекарь и единственный реальный посетитель не проронили ни слова. Лишь обрывки эмоций, упакованные в шумные вздохи, недовольные цоканья и шмыганья напоминали им о присутствии друг друга.

Библиобудущее наступило.

Осень уходит. А мне не хватает листвы,
Словно в моём окруженье кого-то не стало.
В книге, которую я до конца дочитала,
Мне не хватает ещё не рождённой главы.
Осень уходит. Так хочется крикнуть: «Постой!
Мне не допели ещё перелётные птицы!»
Время так быстро листает живые страницы,
Словно боится – какая-то будет пустой.
Осень уходит. Но верится, верится мне,
Что в этой нашей разлуке не будет печали.
Плечи закутав в уютной сиреневой шали,
Буду рассматривать дождь в молчаливом окне.
Осень уходит. Последним опавшим листом
Сорвано что-то внутри и кровит понемногу.
Я выхожу на промокшую насквозь дорогу,
Чтобы проститься… а всё остальное – потом.
***
А за окнами снова снег.
И за ночью приходит день.
Просыпается человек
И привычно уходит в тень.
В свою собственную тоску.
Или в радость. Куда нужней.
Время съело одну доску
На крыльце моём. Сколько дней
Я здесь не был? Не сосчитать.
Сколько мыслей о доме – в прах.
Еле-еле стоит кровать
На железных больных ногах.
На обоях следы от слёз.
Всюду запах прокисших щей.
Я когда-то ушёл всерьёз.
Дом остался стоять ничей.
Растерялся. Затих. Присел.
Поосунулся. Задремал.
Тело хрупенькое, как мел.
А я раньше не замечал!
Мне казалось, что дом, как дед –
Крепость крепкая. Не сломать.
Время кончилось. Деда нет.
Дом прилёг на его кровать.
На минуточку… На часок…
Потихоньку зима пришла.
А потом уж и встать не мог.
Дрёма сети свои сплела…
И за окнами снова снег.
Как и прежде, за ночью день.
Доживая нелёгкий век,
Дом за дедом уходит в тень…
***
Как будто словом бит,
Мой север сер и колок.
Роняют облака на землю мелкий снег.
И кажется, дрожит
Везущий время полок*,
И плачет, и скрипит, срывающийся в бег.
Как будто жизнь идёт,
И север с ней в обнимку.
Потёртая листва шипит на мостовой.
Торопится народ
Навстречу фотоснимку,
Где кажется, что ты ещё совсем живой.
Я не хочу спешить
И не хочу быть битой!
Мне б, что ещё важней, удар не нанести!
Не оборвать бы нить
В душе моей зашитой,
Залатанной Творцом на жизненном пути.
Сер нынче север мой,
И, может даже, болен,
Но что о том грустить пока со всех сторон
Играет над землёй
Со старых колоколен
Воскресный перезвон! Пасхальный перезвон!
*полок - телега с плоским настилом для перевозки громоздких предметов

Сахар звёзд блестит над кронами
Лишь до озера зари.
Ты в глаза мои бездонные
Долгим взглядом не смотри:

В них не руны-иероглифы –
Просто точки да кресты,
И горит огонь уродливой,
Нехорошей красоты.

И могучие беспомощны,
И счастливым счастья нет –
Ищут ведьмины сокровища,
А находят пустоцвет,

Потому что кроме
Мелочи –
Ничего в моём краю.
Одному тебе, жалеючи,
Эту правду говорю.

Сколько слёз напрасно вылито
Вместо дождичка хвощу…
Руку дам, из леса выведу
Да платочком помашу.

Только ты от карих всполохов
Грустный не отводишь взгляд.
Ну смотри мне – в этот колокол
Больше раза не звонят.

***

Резко холодом повеяло,
На цветах – апрельский лёд.
Я надела платье белое,
И нигде оно не жмёт.

Кружева к ключицам ластятся,
По ногам струится шёлк.
Как, скажи, к такой красавице
Так никто и не пришёл?

Посмотри, какая славная –
Без кольчуги и брони.
Ты меня вот в этом саване
Самом белом схорони.

***

Летит пейзаж, растворяясь в пятнах,
Землисто-белый. И провода.
В глазах небесных прозрачно-мятных
Блестит непролитая вода –

Как вечер зимний похож на гордость,
На расставание – перегон!..
Летит состав, набирает скорость.
Стоит в морозе пустой перрон.

1. И тогда первое, что мы увидим, будем мы сами...
(с) Алексей Шипенко "Сад"
______________________________________

Бог есть сад, и о нём я почти ничего не знаю.
Бог есть ты, твоё имя, возможность тебя любить.
Мой премерзский ландшафт прорастает в душе цветами,
Потому что однажды коснулся твоей души.
Потому что ночами целуя мои ресницы,
Твои тёплые губы бывает слегка дрожат.
Оказалось в тебя слишком просто навек влюбиться.
Оказалось тобой слишком просто начать дышать.
Оказалось, что мы предназначены друг для друга.
Точно так же как мы предназначены для любви.
Я хочу каждый раз целовать тебя в эти губы.
Я хочу каждый раз засыпать у твоей груди.

Я хочу каждый раз догонять золотые звёзды,
Собирать их в карманы, а позже дарить тебе.
Впереди меня свет. Позади остаются воды.
Только кто-то сказал, что не стоит ходить к воде.

Не ходить за рекой. Не ходить, но бежать за нею!
Под ногами прощупывать лужицы пёсьих лап!
Не бояться луны, не бояться зубов на шее.
И всегда возвращаться
в наш личный

бессмертный

сад.

***

Он встаёт на колени, целует мои ладони.
Мне так страшно смотреть мутным взглядом в Его глаза,
Что впиваются в вечность, грохочут набатным звоном,
Но лишь только они не дают мне сойти с ума.

Развалившийся город теряет больное сердце,
Осыпаясь гранатовым крепом на дно реки.
Через пару мгновений
мы снова

проснёмся

вместе.

Если было начало - не будет конца любви.

2. Слишком слабая, слишком нежная,
Прилипала каких не счесть.
Подступая шагами мерными,
Жизнь сбивает с тебя всю спесь.

И хохочет в лицо, и щурится,
И пытается не спеша
Содрать кожу с тебя измученной,
Чтобы было больней бежать.

Чтобы было страшнее пробовать
Дать отпор. Отказать судьбе.
Хватит боли! Ты так особенна,
Словно солнечный луч во тьме.

Ты зануда! Ты нытик! Жадина!
Идиотка, задира, шут!
Ты волшебная. Ты мне нравишься.
Жизнь не знает тебя ни чуть!

Жизнь хватает тебя за волосы
И бросает спиной на нож.
Улыбайся, моя хорошая,
Ты для этого и живешь.

Чтобы чувствовать запах горечи,
Падать ниже, рубить с плеча.
Если ты не попросишь помощи -
Найдут лучшего палача.

Так кричи во всё горло, милая!
Плачь до смеха, шути до слёз!
Понапрасну растрать все силы и
Помни, жизнь - это не всерьёз.

Как бы сильно она ни ранила,
Оставайся всегда собой.
Если жизнь тебе пишет правила,
Зачеркни их своей рукой.

3. Ты хоть попробуй дожить до лета
И не сойти с ума.
Жизнь проживают одним моментом.
Осень. Зима. Весна.

Движется что-то снаружи быстро,
Но а внутри души
Снова становишься слабым. Слишком
Мало в тебе горит.

Только взгляни на альбомов стопку.
Все они чья-то жизнь.
Помнишь когда-то давно ребёнком
Было легко? Держись,

Не потому, что сейчас всё сложно,
А потому, что страх
Дышит в затылок, ломает рёбра.
Ты у него в руках.

Ты можешь всё, но не можешь боле
Даже открыть глаза.
Каждый твой шаг, как фрагменты боя.
Хватит бежать назад.

Ты не спраляешься. Ты расколот,
Как миллиард зеркал.
В каждом из них отдаётся звоном
Сколько ты раз солгал,

Сколько ты раз подходил к обрыву,
Но слишком страшно - вниз.
Всё ведь получится? Веришь? Верю.
Быстро проходят дни.

Жизнь, в общем, соткана из моментов
Вшиты в неё слова.
Ты хоть попробуй дожить до лета,
Чтоб не сойти с ума.

Бабушка

С бабушкой у меня были какие-то особенно- теплые отношения. Каждый день я бежала к ней в гости. Помню, что я еще совсем маленькая была, а у неё уже в то время начинались проблемы с ногами. Вначале она ходила с палочкой, потом с костылем, потом с двумя.
И вот я каждый день не просто к ней шла, а бежала. По своей тропинке детства, через ручеек и к её дому. Её дом для меня всегда был сказочным. На первый взгляд, обычный деревенский, деревянный домик. Но что-то в нём было… Конечно, это бабушкино безграничное тепло и огромная любовь. Дом находился между двух ручейков, среди деревьев. Под окном росла сирень, в палисаднике – малина. А вдоль ручейков росла и, до сих пор растет мята.И посреди всей этой красоты летом ещё были стожки сена..Я и сейчас, как раньше обязательно срывают мяту, и ставлю на кухню в стаканчик.( Наверное потому-то, это запах детства, связанный с бабушкой.) У дома под окошком стоял огромный пень, который служил бабушке лавочкой. И на нём она всегда сидела и ждала меня. Раньше же ни телефонов, никаких средств связи ( ну, не считая почты) не было. И вот она в своих милых очках сидит и смотрит вдаль. На тропинку по которой я бегу. Бывало около неё стоит сосед д. Коля. И они весело что-то обсуждают, смеются.
Очень редко, но бывало, что прибежав, дом оказывался закрыт на щеколду. Бабушка называла его : « цынзырь»..Т.е без замка, просто на щеколду. Бояться раньше нечего было. Никто не мог залезть в дом. В деревне все жили дружно, все друг друга знали. Поэтому никто и не полез бы… и вот бабушки нет, а на двери входной написано мелом: « Оля, я у б. Ради» или « Оля, я в огороде». Несмотря на больные ноги бабушка потихоньку и в огороде работала: полола морковь, лук. Я конечно, же всегда помогала. И по огороду и с домашними делами - обязательно мыла полы. Так раньше и общались без телефонов. И весело жили. И я прочитав, смс 90-х годов, бегу по оставленной геолокации)))
Летом часто сидели с бабушкой у бани на крылечке. Помню как резали с ней яблоки там же и сушили на зиму. Часто ходили в сад. Он у неё сразу за домом.
Бабушка была у меня очень веселая, гостеприимная. У неё всегда полный дом гостей. То родственники приедут, то одна соседка, то вторая забежит. У бабушки 5 сестёр и один брат. Одна сестренка её умерла совсем маленькой в годы войны. А две сёстры и брат, лет 5 назад.
Очень часто на праздники мы собирались у бабушки за огромный столом в зале. Что там только не было: блинчики, оладьи в чугуночке, да в сметане, картошечка с мясом, пироги, рыба. Все очень вкусно! И приготовлено с такой любовью. Мммм..
Ну, и конечно же были песни. Бабушка и её сестры очень любили петь. Бабушка всегда былазаводилой. У неё очень громкий, певчий голос. Сестры спросят: « Надя- акай, какую песню будем петь?»( Акай- на мордовском сестра). И бабушка начинает, а все подхватывают. Такой хор был! В душе до сих пор звучит её голос и песня: « Ой, при лужку, при лужке» или « ой, тумба, ой тумба! Ой, тумба, моя! Девчонка – красотка , любила меня!»
Пишу, а у самой слезы капают… Мне еще не верится, что бабушки нет… . Что никто не сидит на пенечке, никто не откроет мне дверь… .. У меня всегда такое странное ощущение, что она рядом. Я как-будто чувствую её тепло, поддержку . Она очень часто мне снится. Снится, как Я бегу по своей тропинке… а она сидит под окошком, и радостно меня встречает. Прибегу, она потихоньку встанет с пенька и скажет: « Пойдем пить чай». И за чашкой чая с пирогом расскажет, как замуж вышла в 16 лет, как ездила на базар или в город стричь овец. Ее истории никогда не заканчивались. А когда я уходила, она выходила меня провожать. Обнимет крепко, поцелует и присядет на пенек.И обязательно всплакнет. Бабушка у меня еще очень Сентиментальная была… . Да и я в неё…. Я уходя, буду долго оборачиваться , смотреть на неё, и махать. А она :
Провожать будет долго глазами,
Мне молитву шепча тихо вслед… ..

Так и осталась эта картинка в моей голове… .

Гавань детства.
Часто память меня возвращает
В беззаботную гавань детства.
На окошко, где бабушка ставит
Как всегда, удачное тесто.
Где с утра треск дровишек в галанке,
Спицы стопкой лежат на столе,
И соленья закатанны в банки,
Под кроватью рядочком к зиме.
Разговоры за чашечкой чая
Обо всём и совсем ни о чём.
Так сидели мы долго мечтая,
С милой бабушкой Надей вдвоём.
Провожая, присядет у дома
Под окошком на старый пенёк,
Мне картина до боли знакома,
Эх, вернуться б туда на денёк…
Провожать будет долго глазами,
Мне молитву шепча тихо вслед,
Связь родная была между нами,
Что хранила от горя и бед.
Нет той гавани больше, исчезла,
Растворилась как серый туман,
Дверь закрыта в счастливое детство,
На крылечке лишь старый диван.
Я ночами ищу взглядом звезды,
Точно зная, что там на одной,
Мир волшебный для бабушки создан
Где нашла она вечный покой.

***
Просто дома. Просто лето.
Мамин чай из чабреца.
«Нэнси» – старая кассета
Отыскалась у крыльца.

Небо здесь совсем иное:
Разлилась в нём бирюза,
И уходит вдаль льняного
Поля светлая коса.

Облака смешные нежно
Обнимают горизонт,
Становлюсь, как в детстве прежней:
Если дождь – не нужен зонт.

Муравейник тот же самый,
Как и двадцать лет назад,
Шла тогда за руку с мамой,
Утром в яблоневый сад.

Просто дома. Просто лето.
Мамин чай из чабреца.
Лучше не найти сюжета –
Счастью заглянуть в глаза.

Сверчок
В маленькой щёлке прогнившего пола,
В доме, которому больше ста лет,
Не достаю свою скрипку, без соло
Молча встречаю рассвет.

Не раздаётся здесь скрип половицы,
Смолкли шаги, в паутине углы,
Больше не пахнет крыльцо медуницей,
Высохли прутья ветлы.

Не улыбнётся, как раньше хозяйка,
Спицы в руках её не застучал.
Больше не скажет мне : «Милый, сыграй-ка.
Грустно одной в листопад».

Время своё забирает у дома,
Ставни ночами дрожат на ветру
И, растворенная в стенах, истома
Станет туманом к утру.

Холст ночи
Ночь рисует на небе картины
Яркой россыпью белых звезд,
Протяженностью в сотни верст
Собирая сюжет воедино.
Ярким месяцем сделает штрих,
И пока он на небе царит
Среди сотен ярких орбит
Ночь избавит от мыслей плохих.
Успокою внутри все печали,
Прогоню беспокойство прочь.
Хорошо, что на свете есть ночь,
Та, что прячется в чёрной вуали.

Четыре ярких красно-коричневых домика вынырнули из-за поворота, словно из ниоткуда. Как на детском рисунке: серое сентябрьское небо, серое море, серый край берега – и яркие домики с белыми рамами, будто нависшие над водой. У развилки на столбе был приколочен неровно обрезанный кусок фанеры с надписью, тоже красной: «Добро пожаловать на нашу рыбацкую базу! Уютные коттеджи в аренду, лодки и снасти напрокат. Мы вам рады! Гуннар и Лили Юхансен».
Ивар свернул к домикам, машина мягко просела, съехав с асфальта на размытую постоянными ливнями грунтовку. Он как раз собирался провести ближайшие два дня в каком-нибудь глухом месте, не бронируя ничего заранее, а вот так вот, наскоком, - почему бы и не спросить здешних хозяев? Вроде не пик сезона, может, и найдется свободный домик. А если здесь все занято – наверняка хозяева знают все места для ночевки в округе.
Чуть в стороне от домиков стояла небольшая деревянная постройка, выкрашенная, как и все тут, в красный с коричневым оттенком. Ивар притормозил возле нее и не ошибся: дверь, несмотря на дождь, была приоткрыта, внутри горел свет.
Он остановился на пороге. Изнутри пахло свежеструганными досками и краской, чуть в стороне от входа была сколочена почти гостиничная стойка, а у окна на стремянке стояла женщина с маленьким ведерком и кисточкой и подкрашивала оконную раму, тихонько напевая.
У нее был негромкий слабенький голос, но удивительно чистый слух.
– Эй, привет, – окликнул ее Ивар. – А есть ли у вас свободный домик на пару дней?
– Целых два, – отозвалась женщина и, обернувшись к нему, легко спрыгнула со стремянки. – Привет. Смотри, свободен один домик с двумя спальнями, и один – с одной. Вас сколько всего?
– Я один.
– Постельное белье нужно? Лодка, завтрак? – она проскользнула за стойку и, быстро наклонившись, достала откуда-то снизу толстую потрепанную тетрадь. – И кстати, если будешь брать лодку и уйдешь в море – оставь мне имя, фамилию и номер телефона.
– Ивар Хольман. Телефон запишешь?
– Да, конечно. А я – Лили, – она раскрыла тетрадь, взяла карандаш и что-то быстро записала. Ивар заметил краем глаза, что правая рука у нее едва гнется, но это ничуть не мешало хозяйке базы делать пометки в толстой тетради.
– Так что с бельем и завтраком?
– Все надо, да. Завтрак ты здесь накрываешь?
– Да, внизу, – Лили снова быстро черкнула что-то в тетрадке. – А снасти?
– Снасти не нужны.
– Хорошо. Двое суток, домик с одной спальней, белье на одного, завтраки, лодка? Три тысячи шестьсот девяносто крон. У тебя карта или наличные? Бензин для лодки отдельно, заплатишь, когда будешь уезжать. Пойдем, покажу тебе дом, – она сняла со стены ключи и, выпорхнув из-за стойки, направилась к двери.
Ивар двинулся следом.
– Вон тот домик, у самой пристани. Вот, – связка ключей тихо звякнула у нее в руках. – Свет вот здесь включается. В гостиной – камин. Дрова внизу, под крыльцом, бери сколько хочешь. Немного сыроваты, будут трещать, но уж какие есть. В спальне – электрическая батарея. В ванной – теплый пол, включается здесь же, у входа. Ключ я оставлю на столе, белье сейчас принесу, забыла сразу взять. Машину можешь сюда подогнать, а можешь оставить, как есть.
– Спасибо. Завтрак во сколько?
– Ты шутишь, что ли? – удивилась Лили. Она качнула головой, легкие темные пряди у лица всколыхнулись. – У нас не отель, слава богу. Когда проснешься – тогда и приходи, я накрою. Лодку тебе завтра Гуннар даст – он почти все время торчит в сарае у пристани.
– Ага, спасибо.
Ивар вышел из домика и, подогнав машину к самому крыльцу, направился к морю. У причала было пусто. Вдали, в море, не светилось ни единого огонька, только едва заметный маяк чуть в стороне. Да за спиной горели окна в хозяйской постройке и в двух занятых рыбацких домиках.
Как раз то, что надо.
Непослушные звуки, несколько дней преследовавшие его, наконец сложились в чистую и четкую мелодию. У Ивара не было привычки все время таскать с собой нотную тетрадь, можно было бы напеть мелодию в диктофон, но мобильный вместе с ключами остался на столе в домике, и возвращаться совершенно не хотелось, да и не надо было – он знал, что не забудет. Потом, когда руки дойдут, запишет. Никуда эта музыка от него не денется.

Ивару казалось, что седьмой час утра – слишком рано, но Лили с тряпкой в руках уже, напевая, надраивала крыльцо.
– Привет, – окликнул он ее.
– Привет, – хозяйка обернулась, заулыбалась в ответ. – Сейчас, полминутки, хорошо?
– Конечно. Я пока дойду до пристани.
У лодочного причала было шумно – если, конечно, в этом месте вообще могло быть шумно. Рыбаки из двух соседних домиков отправлялись в море. Между собой они говорили по-немецки, а с хозяином – высоченным рыжим бородачом, удившим с причала – по-английски. Ивар присмотрелся к плечистому великану. Два с лишним метра, никак не меньше. Интересно, как смотрится рядом с ним невысокая хрупкая Лили?
– Лодку? – через плечо, не оборачиваясь к нему, откликнулся бородач. – Сейчас… сейчас…
Он увлеченно накручивал катушку, вытягивая леску.
– Рыба! Рыба, мать ее! – воскликнул хозяин, взмахивая спиннингом. Леска взметнулась вверх, в воздухе блеснул серебристый бок, и крупная рыбина плюхнулась на камни, под ноги бородачу.
– Макрель! – провозгласил рыжий.
Наклонившись, он взял рыбацкий нож, лежавший тут же, на камнях, и одним взмахом почти отсек трепещущей макрели голову.
– Отличный нож, – прокомментировал рыжий великан. – Лили подарила. Вот тут, на клинке, даже гравировка – Гуннару. Гуннар – это я, – представился он, обернувшись наконец к гостю. – Тебе лодку?
– Да.
– Снасти, эхолот?
– Нет, не надо, спасибо.
– А как ты рыбачить собираешься? – удивился Гуннар.
– А никак, я просто в море.
– Зачем? – недоверчиво покосился хозяин. – Ладно, твое дело. Вон, видишь, лодка с номером четыре причалена? Возьмешь ее. Бак полный, будешь уезжать – доплатишь.
– Хорошо.
Ивар снова направился к хозяйскому дому. Дверь была распахнута, он уже понял, что в теплую погоду здесь, похоже, ее не запирают. Лили накрывала на стол, мурлыча себе под нос, но, услышав его шаги, замолчала, словно смутившись.
– Садись, – улыбнулась она. – Чай, кофе, что тебе?
– Кофе.
– Сладкий и с молоком?
– Да. А ты откуда знаешь?
– Не знаю, – засмеялась она. – Нет, ну ты шутишь, что ли? Ну не черный же тебе, ну?
Жаль, что у Ивара не было чуть больше времени. Только эти два дня. Ранняя осень, его любимая погода – еще теплая, но уже по-осеннему тревожная, – серое небо, серое море, лодка, напрочь забытый в домике мобильный. Час на машине до ближайшего города. В четверг он доедет до порта, поставит машину на паром – и еще три дня будет плыть и ни о чем не думать. А пока – осенний ветер, сладкий кофе с молоком и забытые богом рыбацкие коттеджи, хозяин – рыжеволосый викинг, хозяйка с легкой лучистой улыбкой…
Вчерашняя тема вдруг, словно сама по себе, обросла аранжировкой, и Ивар знал, что именно вот так – единственно верно и правильно. Иногда он изводился, находил несколько вариантов, которые то казались жутко бездарными, то вдруг начинали ему нравиться, и он никак не мог выбрать, и знал, что если никак не выбрать, значит, правильного варианта нет. А иногда, как сейчас, с ходу чувствовал, что должно быть именно так. Жаль, что такое вот «с ходу» бывало крайне редко, – ну что ж, тем интереснее.
Лили, не спрашивая, подлила еще кофе и чуть подвинула ему большую банку с вареньем – он как раз именно об этом собирался попросить. Повернулся поблагодарить, хоть кивком, но она уже отпорхнула в сторону и зазвенела ножами и вилками, загружая посудомойку, и Ивар не стал ее окликать.
Он двинулся к пристани и, отвязав лодку, направился в сторону от берега, к небольшому островку, таявшему на самом горизонте. Мелькнула мысль, что надо бы все-таки взять с собой телефон, но он ее отогнал – возвращаться совсем не хотелось, да и что может случиться рядом с берегом? Он было развернул лодку, все-таки правила есть правила, но потом, плюнув, снова направился к острову – иногда он сам себя не понимал, хотя кто вообще его понимал? Ивар усмехнулся, вспарывая волну носом лодки. Родители? Это да, почти всегда и безоговорочно. Друзья? Время от времени, чаще – наверное, нет. Студентка казанского музыкального училища Лейлагуль Алымова, сыгравшая лет двадцать назад на одном из конкурсов его сонату так, что у Ивара мурашки шли по спине, когда он слушал запись, и становилось даже неловко, откуда она это про него может знать? Он даже пытался разыскать эту студентку, но не получилось – да и как найти в закрытой от всего мира стране, да еще когда не было интернета? А потом, много лет спустя, несколько раз забивал в поисковик ее имя. Безрезультатно.
Кто еще всегда был на его стороне? Музыка? Вот музыка да, всегда понимала. Не всегда шла в руки, иногда капризничала, дразнила, ускользала, – но в конце концов всегда сдавалась. Ну, почти всегда.
Ивар разогнал моторку, насколько хватило мощности, и несколько раз вильнул из стороны в сторону – грубо, рискованно, на грани переворота. Ледяная вода плеснула в лицо. Отлично. Можно возвращаться.

– Ты в своем уме? – из телефонной трубки голос Гуннара Юхансена звучал даже жестче обычного. – У нас тут конец ноября…
– У нас тут тоже, – усмехнулся Ивар.
– Дождь, шторм, темнота, – продолжал Гуннар. – Ветер. Нет, не просто ветер, а наш северный ветер. Погода такая, что не факт, что получится выйти в море.
– Ничего, на пристани постою.
– Ты вообще откуда звонишь?
– Из Осло.
– Выйди на Акер-Брюгге и стой, сколько влезет. Ладно, я предупредил, чтоб потом без претензий. У нас все дома свободны, выбирай любой. Шестьсот крон за ночь, это с бельем и завтраком. Практически даром. Мне проще закрыть эту чертову базу к едрене фене.
– Отлично. Две ночи, начиная с завтрашней. И да, я без машины, заберешь меня в аэропорту? Рейс я скажу.
– Можно подумать, к нам из Осло куча рейсов летает, – хмыкнул Гуннар на другом конце провода. – Он один и есть, и то не каждый день. Завтра встречу, хорошо. Еще тысяча сто. В одну сторону.

Рыжий Гуннар всю дорогу молчал, зато Лили – та встретила, как обычно. Вышла на порог дома, заслышав машину, кивнула Гуннару – возле него она казалась фарфоровой статуэткой – и засветилась, заулыбалась.
– Херр Хольман, – хозяйка опустила голову, пряча улыбку, но черные глаза все равно искрились. – Привет.
– Ивар, – поправил он ее. – Еще не хватало! Привет.
– Так вот для кого ты просил протопить крайний дом, – Лили повернулась к Гуннару. – Хоть бы сказал! – бросила она и тут же, смутившись, добавила: – Постоянным гостям мы всегда рады.
– Дешевле все-таки закрыться на зиму, – Гуннар кинул на стол ключи от машины и направился к выходу.
– Не обращай внимания, – Лили попыталась как-то сгладить слова мужа, но у нее это не получилось. – Кстати, я считала, нам ничуть не дешевле закрыться. По большому счету, один черт. Но если до весны совсем никто не будет приезжать – я скисну, а Гуннар одичает, – она положила на стойку ключ и пакет с постельным бельем. – Помнишь свой домик?
– Конечно.
– Тогда держи, – Лили пододвинула ему пакет. – Доброй ночи!
– Доброй ночи.
Домик действительно был заранее протоплен. Ивар кинул сверток с бельем на постель, затолкнул в холодильник пакет с купленными по пути продуктами, не разбирая, и вышел на улицу. Холодный рваный ветер с моря, непроглядная темнота, светящиеся за его спиной окна хозяйского дома, тусклый огонек маяка впереди. Можно было бесконечно стоять у пристани и просто смотреть на все это, ни о чем не думая. Он так и стоял, сам уже не знал, сколько, пока не начал совсем леденеть. Все-таки его привычная осенняя куртка мало подходила для семидесятого градуса северной широты. Уходить не хотелось, от этого моря и тусклого маяка вдали невозможно было оторваться.
Он поднял воротник куртки, застегнул молнию до самого верха и обернулся на еле слышный звук сзади – но за спиной никого не оказалось, только рядом, на камне, лежал большой светлый предмет, которого здесь не было еще минуту назад. Ивар шагнул чуть ближе, предмет оказался свернутой оленьей шкурой. Он закутался в шкуру, набросив ее прямо поверх куртки. Мягкий олений мех легко скользнул по щеке.
Удивительное здесь все-таки место, завораживающее. Он бы долго смеялся, если б ему сказали про вдохновение – чушь собачья это вдохновение, поди его поймай. Вот сейчас ведь, казалось бы, он стоит в дивном романтичном месте – а двух нот связать не может. А где-нибудь потом – отзовется и накроет ни с того ни с сего. Так почти всегда и случалось. Нет, конечно, он мог написать что-нибудь в любой момент, – как всякий человек, хоть сколько-нибудь знакомый с гармонией и композицией, он мог придумать вагон, три вагона вполне связной музыки, вполне удобоваримой качественной мелодичной ерунды, – точно так же, как любой поэт всегда в состоянии срифмовать все что угодно на заданную тему. И не каждый еще поймет, что получившееся – не поэзия и не музыка.
Утром он отнес шкуру в хозяйский дом. Ивар, постучавшись, приоткрыл дверь – и тут же почувствовал ставшую уже знакомой атмосферу: пахло только что вынутым из духовки грибным пирогом, и Лили, напевая, нарезала его на куски.
– Привет, – Ивар опустил свернутую шкуру на деревянную лавку. – Спасибо.
– Доброе утро, –-заулыбалась в ответ Лили. – Видел, какой шторм?
– Слышал.
– Жаль, в море не выйти. А завтра ты уже уедешь.
– Ну, вернусь же.
– Да?
Хозяйка снова засверкала и снова, словно спохватившись, смутилась и замолчала почти на полуслове – Ивар понял, что она хотела спросить, когда он вернется, но застеснялась.
– Вернусь, конечно, – повторил он. – Только не скоро, наверное. Я сейчас на черт знает сколько времени в Америку.
Лили вопросительно взглянула на него.
– Работа?
– Ага, – кивнул Ивар.
В Нью-Йорке собирались ставить его мюзикл, контракт был уже подписан, и его ждала действительно сумасшедшая работа. Впрочем, это всегда ему нравилось.
– Ты, – хозяйка чуть удивленно взмахнула ресницами, – ты боишься, что ли?
– Что?!. М-м-м, – смутился он. – Ну вообще-то да. Немного. Я…
– Не объясняй, не надо, – прервала Лили.
Ему действительно было не то чтобы страшно, но тревожно. Ивар знал, что у него получилась хорошая, нет, отличная музыка, но выйдет или из отличной музыки удачный спектакль – это надо было еще посмотреть.
– Удачи, – Лили снова улыбнулась.
– Ага, спасибо, прорвемся!

Нью-Йорк закрутил не с первого дня, а с первой минуты, с первого шага из самолета. Ивар работал, казалось, больше часов, чем есть в сутках, то ругаясь с постановщиками, то соглашаясь, по сто раз перекраивал уже написанное, прослушивал кандидатов на роли, снова все перекраивал и снова то спорил, то соглашался. Любой другой не вынес бы, но ему это нравилось. Ивару вообще нравилось делать то, что никто другой не смог бы. Вот только ощущение времени он, казалось, за последние несколько недель совсем потерял.

Звонок телефона словно привел его в чувство. Прежде чем ответить, Ивар посмотрел на лежавшую в руке трубку. Нет, все в порядке, рука уже не трясется, значит, и с голосом все будет нормально.
– Ивар? – казалось, он даже расслышал в трубке искристую улыбку. – Прости, пожалуйста, прости, что я звоню, но… да ты не помнишь, наверное… это Лили Юхансен, ну, с рыбацкой базы, с Вестеролена… ты у нас пару раз был…
– Ты шутишь, что ли? – передразнил он ее. – Как это не помню? Привет.
Он насторожился: в Нью-Йорке был вечер, значит, на Вестеролене – глубокая ночь.
– Ивар, прости… с тобой все в порядке?
Машина, уткнувшись в смятое ограждение, мигала аварийкой. Хорошо, что он вырос на горных серпантинах. Ну и американцы молодцы – крепкий отбойник.
– Да, все нормально.
– Извини, пожалуйста, что я позвонила. Просто… просто… ладно, все, извини!
Ивар сунул телефон в карман джинсов, еще раз обошел машину, скривился. Интересно, какой мелодией рано или поздно обернется провалившаяся педаль тормоза, пересохшее горло и прилипшая к спине рубашка? А ведь обернется, он себя знал.
Ну уж нет, вылететь с эстакады накануне премьеры – это было бы слишком.

– У нас все занято, – отрезал Гуннар. – Август. Пик сезона. Нормальные люди бронируют август за два месяца вперед.
Трубка запищала резкими короткими гудками.
Ни в какое другое место Ивар не хотел – он не знал, почему, но именно этот дальний северный архипелаг всегда помогал ему как-то сладить с усталостью. Он порылся в интернете, нашел отель в городе и заказал одноместный номер на пару ночей. На первое время хватит – а там, глядишь, и жилье на его любимой рыбацкой базе найдется.
Он прилетел под вечер кривым рейсом с пересадкой, и, даже не закинув вещи в отель, взял напрокат машину и решил все же наведаться на базу – вдруг что-то изменилось. Мало ли, не приехал кто-то из гостей. Возвращаться, конечно, придется уже ночью, ну и что? Паромов на пути нет, ни под какое расписание подстраиваться не надо.
Дверь в хозяйский дом была приоткрыта, внутри горел свет. Хозяйка, напевая, порхала по комнате с веником, выметая пыль из углов.
– Лили?
– Ивар? – она, как обычно, засверкала улыбкой, которую уже и не пыталась спрятать, и выпрямилась, откидывая с лица темные завитки. – Надолго? Сейчас, полминутки, домету и дам тебе ключи.
– У вас же мест нет, – удивился он. – Вообще-то хотел дней на пять, а то и больше. Обратный билет даже не брал.
– С чего это у нас мест нет? Как раз твой крайний домик свободен. Ну то есть да, он был забронирован, все было занято, но те гости еще в прошлом месяце написали, что не приедут, а новых заказов нет. Так я и осталась с пустующим домиком – в августе-то! Гуннар когда-нибудь прибьет меня за то, что я не беру предоплату в разгар сезона, – засмеялась Лили. – Подожди, сейчас белье достану, не могу развязать веревку, – она неловко пыталась справиться с узлом негнущейся правой рукой.
– Может, проще разрезать? Нож дать?
– Нож? – Лили подняла голову, заулыбалась, черные глаза заблестели. – Сам ты нож… острый-острый, – она наконец сладила с веревкой. – Вот, держи.
Пакет с постельным бельем скользнул на стол, сверху Лили бросила ключ.
– У меня вообще-то номер в Анденесе оплачен. А, черт бы с ним, – Ивар сгреб белье, взял ключ. – За сумкой сейчас вернусь, ладно?
– Помочь?
– Да ну, тут идти две минуты. Сейчас вернусь.
Он быстро, не особо старательно, застелил кровать, принес с улицы вязанку дров, растопил камин – и только потом, вспомнив про сумку, снова направился к хозяйскому дому. И невольно улыбнулся на пороге: окна светились, дверь была открыта, Лили молча, опустив голову, сидела в старом деревянном кресле – лицом к окну, спиной к входной двери.
– Извини, забыл сразу забрать, – Ивар ждал улыбки в ответ, но хозяйка не шелохнулась. – Лили?..
– Она не отзовется.
Гуннар спокойно шагнул ему навстречу из дальнего угла комнаты.
– Садись, – он пнул ногой стул, пододвигая Ивару, потом снова направился в дальний темный угол. Ивар услышал, как открывается ящик шкафа, и через пару мгновений хозяин вернулся к столу, держа в руках пыльную бутыль толстого стекла и две стопки.
– У вас с ней ничего не было, – сказал Гуннар, скорее утверждая, чем спрашивая.
– Конечно, нет.
Ивар подошел к креслу. Крови почти не было: лишь несколько пятнышек на юбке Лили, да на груди – одно большое пятно, из которого торчала рукоять рыбацкого ножа. Ивар вспомнил и этот нож, и гравировку на клинке.
Заглянуть Лили в лицо он побоялся.
– Ничего не было, – повторил хозяин. – Ну еще бы. Лили – гордячка, она никогда не стала бы изменять тайком. Да и тебе она на хрен не сдалась, правда же? – Гуннар наполнил обе стопки, придвинул одну себе, вторую – Ивару. – Тьфу, тебе ж за руль сейчас. А, ладно, пара стопок не скажется. Эй, ты что, драться со мной собрался? – он в упор глянул на гостя. – Это зря. Тебе со мной не сладить, только покалечу напрасно. А в полицию я и сам сдамся, сейчас спроважу тебя – и сдамся. Пей давай, – Гуннар пододвинул стопку к нему поближе. – Слушай, тут по пути к нам, если свернуть, три разные рыбацкие базы и один кемпинг. Вот какого хрена ты тогда, год назад, проехал мимо них всех и зарулил к нам?
– Не помню.
– Да какая теперь разница… – Гуннар встал, покружил по комнате, не находя себе места, и снова опустился за стол. – Был сентябрь, а сейчас август. Год, почти год. Год я чуть ли не молился, чтобы с тобой ничего не случилось, – потому что если бы вдруг оказалось, что она хоть зачем-то тебе нужна, – она бы кинулась на край света.
Он снова поднялся, подошел к выходу и замер в дверном проеме.
– Я ходил вокруг нее кругами почти два года, она только кривилась и меняла ухажеров. С одним поехала кататься на мотоцикле. Парень – насмерть, Лили отделалась раздробленной рукой и сотрясением. После этого она позволила себя увезти. Мы прожили здесь почти двадцать лет, пока тебя не принесла нелегкая. Я знал, все это время знал, что она меня не то что не любит – а еле терпит, – хозяин снова наполнил стопки. – Ты знаешь, что такое любить женщину, которая тебя с трудом терпит? Ты к ней прикасаешься – а она еле сдерживается, чтоб не отшатнуться. Но она полюбила это место и эти несчастные рыбацкие сараи, которые я давно хотел снести к чертовой матери. А тебе она была совершенно не нужна, так ведь? – повторил Гуннар.
– Так. Нет, я знал, что она у меня есть. Но она никогда не давала понять…
– Потому что она тебя берегла. – Юхансен поднялся, отстранился от стола. – Ладно, все, катись.
Он дождался, когда Ивар заведет машину, тронется и вырулит на дорогу, и выудил из кармана телефон. В беззвучной ночи голос казался особенно резким.
– Да, я. Гуннар Юхансен. Да, жену, ножом. Рыбацким. Кого, ее как зовут? Звали... Лили Юхансен. Лейлагуль, если полностью, – Гуннар еще раз, чуть ли не по буквам, повторил полицейскому непривычное для здешних мест имя. – Нет, ну куда я отсюда денусь? Приезжай давай.

Чистое северное небо было словно подсвечено изнутри мягким синим светом, и от этого на нем особенно четко вырисовывались черные листья и черные ветви деревьев. Над дорогой от столба к столбу тянулись провода.
Проводов было пять. Пять параллельных линий нотным станом пересекали небо.
Ивар с ходу набросил на этот нотный стан мелодию – она пришла сразу, сама по себе, совсем простая, ясная, горькая. Дорога стелилась навстречу, ему почему-то вдруг захотелось сделать из этой мелодии фортепианную пьесу, и обязательно – только для левой руки. Почему – он и сам не знал. Захотелось.
Впрочем, он сразу передумал. Тратить такую удивительно красивую тему на простую музыкальную безделушку было бы просто глупо.
 

Прокололся Илюша на пирожках. До этого Раиса Леонидовна ничего и не замечала. Купил вдруг новые джинсы и пару дорогущих рубашек, стал чаще стричься? Ну так у него очень солидные заказчики, приходится хорошо выглядеть. Реже приезжает на дачу? Значит, много работы. А вот угощение выдало его с головой. Раиса Леонидовна покрутила надкушенный пирожок, внимательно присмотрелась к начинке и спросила:
– Откуда такие?
– Из пекарни, мам, – Илюша вдруг засуетился и стал смотреть куда-то в сторону. – Недавно прямо около дома открылась.
– Из пекарни? Надо же. А защип совсем как домашний, причем не очень-то правильный. Да и морковь в капустной начинке явно лишняя. Не бери там больше, – она положила недоеденный пирожок на блюдце и отодвинула его в сторону.
Илюша не ответил. Ему самому, похоже, пирожки нравились, и Раиса Леонидовна тут же увела разговор в другую сторону. Ничего, потом она аккуратно все разведает и разузнает. И примет меры. Давненько их не было, этих охотниц за московской квартирой. А квартиру Раиса Леонидовна очень ценила и допускать туда абы кого вовсе не собиралась. Четырехкомнатные хоромы на Плющихе в ведомственном доме с высоченными потолками, настоящий дубовый паркет, фамильная библиотека, кабинетный «Блютнер», который стоил как еще одна квартира, пусть и попроще, – все это рано или поздно должно было достаться Илюше, и Раиса Леонидовна уже не раз отгоняла от семейного гнезда пронырливых девиц, выжидая, когда же наконец появится достойная.
Первую из этих хищниц Раиса Леонидовна помнила до сих пор, хотя прошло уже лет двадцать. Помнила, как Илюша, тогда второкурсник Суриковки, привел знакомиться особу в лиловой ангорской кофте с бисером и пластмассовым жемчугом. Помнила, каким жадным взглядом девица смотрела на рояль – наверняка поняла, сколько стоит. Гостья представилась Нюрой, и это «Нюра» кольнуло Раису Леонидовну еще сильнее, чем кофта с пластмассовым жемчугом. Надо было вмешиваться, пока не поздно. Училась Илюшина зазноба в Петрозаводске, в консерватории, а в Москву приехала на новогодние каникулы – посмотреть столицу. В принципе, консерватория Раису Леонидовну устраивала, но не петрозаводская же!
Уже на следующий день она, раскалив телефон и подняв все старые связи, узнала: девица из глухой карельской деревни, живет в общежитии, занимается старательно, но звезд с неба не хватает – трудолюбия у нее больше, чем голоса. Все стало понятно. Настырная провинциалка.
Во время каникул Илюша собирался сводить девушку в театр, и Раиса Леонидовна даже раздобыла им билеты в Большой, но в день спектакля совсем расклеилась, вытянулась на диване и с придыханием велела Илюше достать из футляра купленную по большому блату новинку – японский автоматический тонометр.
– Ты в театр-то собирайся, а то опоздаешь, – слабым голосом напомнила она. – Поезжай, поезжай. Я, если еще хуже станет, скорую вызову. Да и вообще – я свое пожила, это вы молодые.
Ни в какой Большой Илюша, конечно, не поехал. И Нюру предупредить никак не cмог. Может быть, та и звонила, но Раиса Леонидовна случайно выдернула провод из телефонной розетки, когда протирала пыль, – а заметила это только поздно вечером.
И вот теперь эти пирожки. И сразу стали понятны и Илюшины новые рубашки, и то, что на дачу его сейчас не заманишь. Надо было срочно узнать, что это за девица – а в том, что на горизонте появилась очередная охотница, Раиса Леонидовна не сомневалась. Узнать – и тогда уже решать, что делать. Может быть, все и не так страшно. Илюша в последнее время выбился в люди, стал известным художником-копиистом, и отбоя от заказов не было. Это раньше он с ног сбивался в поисках клиентов, а теперь желающие украсить загородный дом парой классических картин стояли к нему в очереди. Так что круг общения у него сложился весьма приличный, и Раиса Леонидовна немного успокоилась и выдохнула. Накрутила себя на ровном месте, а девушка, может быть, очень достойная.
Но на всякий случай надо было выбраться с дачи в Москву, провести недельку в квартире и присмотреться, что происходит. Она проводила сына, с трудом выждала пару дней, а потом позвонила.
– Мама?! – голос на том конце провода звучал явно встревоженно. Раиса Леонидовна знала, что сын, как и почти все дети пожилых родителей, боится таких внезапных звонков.
– Илюша, мне нужно в Москву. Дня на три-четыре. Может, на неделю.
– Ты вроде не собиралась до осени с дачи уезжать?
– Не собиралась. Случайно вышло: к Елене Петровне внучка приехала, и она меня с телефона на диспансеризацию записала. Я-то сама не умею, ты же знаешь.
– На когда?
Раиса Леонидовна быстро покосилась на отрывной календарь.
– На среду, на самое утро. Другого не было.
– Мам, но это ж уже завтра! Я сегодня не смогу. Никак не смогу. Я в Малаховке у заказчика, и тут работы на пару часов, а потом еще другая встреча.
Она громко вздохнула в трубку:
– Хорошо. Пойду к Елене Петровне, попрошу, чтобы ее Ирочка отменила запись.
– Зачем? Я тебе такси закажу.
– Чтобы я почти два часа ехала неизвестно с кем?!
– Мам, подожди, не отменяй ничего. Я перезвоню.
Перезвонил он быстро, Раиса Леонидовна едва успела сварить себе кофе.
– Мамуль, я договорился со знакомой, она часам к пяти приедет и тебя заберет.
– Со знакомой? – она насторожилась, опустила чашку на блюдце. – Что за знакомая?
– Просто знакомая.
– Ты ничего не рассказывал.
– Мама, – Илюша начал заводиться, – что рассказывать? Просто знакомая.
– Имя-то у нее есть?
– Юлия. К пяти, мам, не забудь. Только, пожалуйста, будь уже готова! Без всяких сборов и чаев-кофеев на дорогу, ладно? Юля и так из-за нас с тобой трех учеников на сегодня отменила, еще и извинялась перед ними.
Положив трубку, Раиса Леонидовна медленно допила кофе. Юля, значит. Со своей машиной, что несомненный плюс. Да еще и частный преподаватель. Значит, приличное высшее образование есть, а может, кандидат или даже доктор. Она взглянула на часы. Оставалось не так много времени – дорога из Москвы до дачи занимала почти два часа, значит, чтобы подъехать к пяти, эта Илюшина зазноба должна вот-вот выехать. Смотря откуда она едет, конечно.
Маленькая ярко-красная машинка показалась в переулке без пяти пять – Раиса Леонидовна раскладывала на балконе пасьянс, а балкон был отличной стратегической точкой: с него просматривалась половина поселка. Автомобиль легко катился по ровному асфальту. Раньше все дороги в дачном поселке были в ямах и выбоинах, но несколько лет назад колбасный магнат Степан Сапунов купил сразу за поселком огромный участок земли, стал строить там одну из своих ферм – и вскоре привел в порядок и дороги, и фонари с проводами, и вечно протекавшие трубы.
Машинка остановилась у калитки. Дверца хлопнула, из автомобиля вышла невысокая худенькая девушка с темными косичками. Навскидку – лет двадцати пяти, ну максимум тридцати. Это плохо. Намного младше Илюши, чуть что – начнет вертеть хвостом.
Девушка остановилась у калитки, поискала глазами кнопку звонка и, не найдя, громко постучала.
– Вы ко мне? – с балкона крикнула Раиса Леонидовна.
– Здравствуйте. Вы Раиса Леонидовна?
– Да. А вы Юлия?
– Точно. Илья сказал, что вы уже готовы, да? Тогда жду.
– Зайдите в дом, хотя бы чая или кофе выпейте!
– Ой, спасибо большое, но нет. Сейчас вот-вот сплошные пробки начнутся, сколько будем ехать – неизвестно, так что кофе в дорогу я не рискну, – улыбнулась Юля, и Раису Леонидовну чуть не перекосило от такой приземленности и простоты.
Сумочка с документами у нее была уже наготове, сумка с продуктами – тоже. А спуститься с балкона, закрыть дом и калитку – дело двух минут, так что вскоре Раиса Леонидовна уже стояла возле юркой красной машинки.
Не чета Илюшиному кроссоверу, конечно. Маленькая, явно старенькая и потрепанная, но очень ухоженная. Раиса Леонидовна придирчиво посмотрела на облезшую оплетку руля и вытершиеся чехлы, потом взглянула на лобовое стекло, где были прикреплены аж два зеркала – видимо, девица повесила себе второе, чтобы было удобнее краситься. Хотя сейчас никакой косметики на ее лице не было.
– Да вы садитесь, – снова улыбнулась Юля. – Давайте сумку, я в багажник кину.
– Нет-нет, я лучше перед собой поставлю, в ноги.
– В ноги не надо, не дай бог, педали заденете.
– Что?
Раиса Леонидовна открыла пассажирскую дверцу, заглянула внутрь и заметила впереди две педали. Она растерянно уставилась на Юлю.
– Это… это что?!
– Сцепление и тормоз.
– Зачем?
– Илья не говорил? – девушка устроилась на водительском месте. – Я же на этой машине работаю.
– Кем?!.
– Инструктором. Раньше просто таксовала, а потом подкопила, оплатила инструкторские курсы для себя и переоборудование для машины – и вот! – Юля с довольной улыбкой посмотрела на вторые педали.
Раиса Леонидовна замерла, хватая ртом воздух.

Вчера поговорить с сыном так и не удалось. Сегодня Илюша был в разъездах и до позднего вечера появиться в Москве никак не мог, поэтому Раиса Леонидовна развернула дома настоящий совет в Филях. То есть на Плющихе. Была срочно вызвана ближайшая подруга Лариса Константиновна. На изящном журнальном столике теснились молочник, сахарница и кофейные чашечки ленинградского фарфорового завода, коробка эклеров и коньячные бокалы. Будь рядом сын, Раиса Леонидовна достала бы не коньяк, а тонометр и корвалол, но с подругой этот номер не работал.
– Ума не приложу, где Илюша ее нашел. Девица совершенно не нашего круга! Да еще из неполной семьи – росла без отца, я у нее по дороге выспросила, – выдохнула Раиса Леонидовна. Она уже успела рассказать обо всем случившемся и теперь ждала какого-то ответа, но подруга просто молча искала что-то в раскрытом на коленях ноутбуке. Дамы были примерно ровесницами, но Лариса Константиновна и всей современной техникой уверенно пользовалась, и автомобиль водила, и по театрам да концертам успевала ходить.
– Илюше твоему давно за сорок, и он далеко не дурак. Разберется. Как ты говоришь, Юлия?
– Да. И машина такая красная.
Лариса Константиновна повернула ноутбук к приятельнице.
– Она?
– Нет.
– Ничего, сейчас найдем. А это?
– Она!
На экране действительно была улыбающаяся Юля на фоне своей потрепанной красной машинки.
– Ну вот, – Лариса Константиновна принялась читать вслух. – Пухлякова Юлия Степановна, частный автоинструктор, МКПП. Преподавательский стаж – шесть лет, общий стаж вождения – десять лет. Занятия на автомобиле «Рено Логан», оборудованном дублирующими педалями и дополнительными зеркалами. Обучение с нуля, восстановление навыков после перерыва, парковка, контраварийное вождение, подготовка к экзаменам, помощь в преодолении страха и неуверенности на дороге. Район занятий: САО, Химки, Долгопрудный. Маршруты ГИБДД: Лобненский, Пяловский, Строгинский, Долгопрудненский, Химкинский.
– Лара, – сдавленно проговорила Раиса Леонидовна, – ну вот видишь! Надо же срочно что-то делать!
– Тут и отзывы есть. Кстати, хорошие. Почитать тебе?
– Еще не хватало. Лар, а может, тоже отзыв оставить? Что она пытается охмурить состоятельных клиентов?
– Рая, ну прекрати. Может, у твоего Илюши с ней вообще ничего нет.
– Почему он тогда сразу соврал, что пирожки покупные? Его к таким всегда тянет, как магнитом.
– К пирожкам?
– К девицам таким – мелким и темненьким, – Раиса Леонидовна скривилась, вспомнив Нюру из Петрозаводска – щуплую, с черным хвостиком. – Давай отзыв напишем. Что охмуряет солидных состоятельных людей.
– Солидный состоятельный человек не станет учиться на старом «Логане», да еще и на механике. Рая, тебе девочка не сделала ничего плохого, не опускайся. Да и какая она девочка? Десять лет опыта – значит, ей как минимум двадцать восемь.
– А Илюше сорок два!
– И что? Прекрасная разница. Рая, не кипятись, хватит. Ты вечно придумываешь на ровном месте. Собирайся, пойдем в парк, тебе проветриться надо. Идем, идем! На улице такая погода прекрасная!
После прогулки вокруг прудов у стен Новодевичьего Раиса Леонидовна и правда успокоилась. Напридумывала сама себе на ровном месте! У набережной и моста она усадила подругу в вызванное такси, помахала рукой вслед и не спеша направилась обратно. Около Софьиной башни Раиса Леонидовна, как всегда, нахмурилась: каким же надо быть дремучим, чтобы оставлять свои каракули на памятнике архитектуры! От медицинского университета навстречу ей шла веселая шумная стайка студентов – значит, занятия закончились, и время уже послеобеденное. Надо застать домработницу Гулю и открыть ей дверь в Илюшину мастерскую, чтобы она там протерла пол. Трогать что-либо на столах и широченных подоконниках Илья запрещал, и мыть пол домработнице было позволено только под надзором Раисы Леонидовны.
Через полчаса мастерская была уже почти вымыта. Раиса Леонидовна стояла в проеме, дожидаясь, пока Гуля протрет последние метры, и придирчиво осматривала просторную – самую большую в квартире – комнату с огромными окнами. Бардак, как всегда, и ведь тут не наведешь порядок.
Она чуть двинулась назад, пропуская Гулю с тряпкой, и задела бедром папку с рисунками и набросками – старую, картонную, на завязках из тесемки. Илюша, как обычно, не положил вещь аккуратно, а бросил небрежно, как попало, и край папки остался на весу – его-то Раиса Леонидовна и зацепила. Папка хлопнулась на пол, хорошо, что не на мокрый, а на уже высохший. Тесемка, видно, не была завязана, потому что папка раскрылась, и рисунки разлетелись во все стороны.
Гуля охнула и бросилась на помощь, но Раиса Леонидовна остановила ее властным жестом. Не хватало еще мокрыми руками! Она проворно опустилась на колени, забыв про больную спину, и принялась собирать наброски. Конечно, положить все в том порядке, в каком было, теперь не удастся, но никто ведь не лез в папку специально – никто не виноват, что она так криво лежала. Листки лежали рисунками вниз. Раиса Леонидовна аккуратно собрала их и, раз уж все равно будет понятно, что папку открывали, взглянула на наброски.
Мастерская поплыла у нее перед глазами. С каждого рисунка ей в лицо смотрела бывшая таксистка Юля – то строго, то задорно, то по-детски беззаботно. Гуля, почувствовав, что что-то не так, кинулась было на помощь, но Раиса Леонидовна снова ее остановила:
– Не надо, Гульбахор, все хорошо.
Она уложила наброски аккуратной стопочкой, затянула тесемки и брезгливо отодвинула папку по столу подальше от себя. За эти несколько мгновений Раиса Леонидовна успела рассмотреть лицо девушки лучше, чем за те два часа, что они ехали из дачного поселка под Истрой на Плющиху. Хищница, конечно, ничуть не лучше прежних, – но какие глаза, какие скулы!
Надо было действовать, и срочно.

На советы подруги она больше не надеялась. Может, пригласить девицу на кофе, спокойно побеседовать, все разузнать? Но что там узнавать – видно же, ни приличной семьи, ни образования, ничего. Нет, ноги ее в этой квартире не будет.
А вдруг она уже беременна – что тогда делать? Раиса Леонидовна отмахнулась от самых плохих мыслей и, закрыв за домработницей дверь, вышла на балкон. С четвертого этажа – а этажи в доме были высокими – открывалась веселая майская Москва, внизу бушевала зелень, с реки дул тихий ветерок, тянуло отцветающей сиренью. На улице выясняла отношения влюбленная парочка – слова до балкона не долетали, но Раиса Леонидовна видела, как мужчина попытался притянуть спутницу к себе, а та ловко выскользнула из его объятий, но не отстранилась, а лишь кокетливо взглянула на спутника.
Объятия. Спутник. Решение вдруг пришло само собой. Илюша, может быть, и не поверит плохим отзывам в интернете, хотя они не помешали бы. Но он поверит тому, что увидит собственными глазами.
Звонить племяннице с просьбой не хотелось, но других вариантов не было. Племянница Марина, дочка двоюродной сестры, много лет работала бригадиром киношной массовки, и Раиса Леонидовна помнила толстую исчерканную тетрадку, в которую Марина задолго до эры компьютеров и смартфонов записывала телефоны, возраст и типаж постоянных участников съемок.
– Ой, теть-Рая, давайте только сразу – что вам надо? Без всяких там «как дела», «как мама» и «давно не виделись», – с ходу затараторила в трубку Марина.
Понятия о вежливости у нее, конечно, не было никакого – а еще с людьми работает! Зато Раиса Леонидовна твердо знала, что племянница никогда и никому не проболтается об этом разговоре.
– Мариночка, мне нужен кто-нибудь из твоих массовщиков, – выпалила она. – Мужчина. Лет тридцати-сорока, славянин, приятный, не болтливый. Скажем так… на разовую подработку. Хотя нет, наверное, одним разом не обойдется.
– Это еще зачем? – насторожилась племянница.
– Ничего незаконного. Просто семейный розыгрыш. Я ему заплачу, разумеется. И тебе – за посредничество. Заодно ему и актерское мастерство можно будет отточить.
– Темните вы что-то, теть-Рая. Ну хорошо, дам несколько телефонов.
В трубке было слышно, как Марина зашелестела страницами.
Когда начало темнеть, Раиса Леонидовна вышла на улицу. Ей было неловко, но она знала – никому нет дела до пожилой дамы, семенящей к Новодевичьему. Да и майские сумерки наступают быстро, пока она дойдет до монастыря – совсем стемнеет. Илюша вернется только после одиннадцати, она вполне успеет.
У Софьиной башни она быстро осмотрелась. Несмотря на теплый вечер, народу было совсем немного, только несколько влюбленных парочек – да и те не смотрели на Раису Леонидовну, а кидали кусочки хлеба уткам в пруду. Она быстро, стыдясь сама себя, приложила ладонь к башенной стене и прошептала:
– Софьюшка, выручай! Пусть Илюша забудет про эту девицу раз и навсегда! Пусть ему встретится скромная, воспитанная, послушная девушка из приличной и обеспеченной московской семьи!
Она выждала для верности еще мгновение, а потом отдернула ладонь, словно стена была раскаленной. Точно так же – украдкой, стыдясь – Раиса Леонидовна всегда гладила овчарочий нос на «Площади Революции». Отступив на шаг, она с вопросом взглянула на кирпичную кладку под побелкой – услышано ли желание, принято, сбудется? Взгляд заскользил по надписям: «Хочу помириться с Димой», «Сонечка, пусть малыш родится здоровеньким!», «Дай семью, счастья и денег». Вдруг она словно зацепилась взором за одну из надписей, узнала почерк и замерла, не веря. Но безупречный, ровный, отточенный почерк Илюши нельзя было перепутать ни с каким другим. Как она гордилась в первом классе его прописями!
«Софья Алексеевна, прошу помощи – хочу удержать Юлию П.»

Юля покосилась на ученика – тот как-то слишком волновался. Обычно мужчины стараются не подавать вида, что им страшно, а этот уже и ладони о джинсы несколько раз вытер, и вдохнул-выдохнул поглубже.
– Вы все правильно делаете, Николай, – подбодрила она. – На этом перекрестке прямо, а на следующем поедем налево.
– Налево?! – перепугался ученик. – Может, не надо?
Потрепанный красный «Логан» полз по пока не забитой машинами улице – ранним субботним утром москвичи или еще отсыпались, или уже были на дачах. Светофор впереди, горевший зеленым, мигнул, и Юля почувствовала, как машина на долю мгновения попыталась ускориться, но ученик тут же старательно затормозил. Она быстро скосила взгляд на соседнее сиденье. Что-то странное, что не давало ей покоя с самого начала занятия, вдруг начало обретать форму. Перепутал педали? Нет, тогда бы вдавил газ куда сильнее, а тут – едва тронул и опомнился. Словно привык на мигающий зеленый втапливать педаль в пол, и вдруг спохватился.
«Логан» подкатился к светофору. Николай, явно испугавшись, что переедет стоп-линию, резко додавил тормоз, машина клюнула носом и замерла. Юля снова незаметно взглянула на ученика: тот сидел как на иголках, вцепившись в руль, и глубоко, медленно, шумно вдыхал и выдыхал.
Слишком глубоко, слишком шумно.
– Ладно, не поедем налево, отдохните. Выбирайте место для остановки. Зеркало, правый поворотник, едем медленно, ищем место, в зеркало тоже постоянно посматриваем. Вон за тем каршерингом можно встать.
Юля не знала, как начать разговор, поэтому решила действовать наскоком.
– Николай, все ведь хорошо, ну что ж вы так волнуетесь?
– Заметно? – чуть не подскочил он. – Очень трудно.
– Что трудно? Делать вид, что вы машину водить не умеете?
Он удивился – но удивился как-то очень ярко и картинно.
– Юлия, ну вы что?
– Мне самой интересно, что это я. Может быть, расскажете, Николай? Если вы, конечно, и вправду Николай. Зачем вдруг человеку, который наверняка давно имеет права, тратить время и деньги на занятие с частным инструктором?
Ученик молчал, опустив голову. Теперь Юля поняла, что ее догадки верны и что набросилась она на него вовсе не зря. Что вообще творится, во что ее втянули? Николай прятал глаза и, казалось, готов был провалиться сквозь водительское сиденье.
– Так, – решилась она. – Я не знаю, что у нас тут происходит, но обязательно узнаю. Вряд ли вы мастер конспирации уровня разведки – да и разведке я даром не сдалась. Значит, вы действительно Николай, и действительно писали мне с вашего номера телефона. Что ж, этого хватит, разберусь. Заводите машину, поехали. Зеркало, левый поворотник, зеркало… Хотя зачем я это говорю?
– В смысле хватит? Для чего хватит? – пролепетал Николай.
– Чтобы разобраться. Вы думаете, у меня за столько лет работы знакомых гаишников нет? Да полгорода знакомых. Они хоть и гаишники, а все равно менты. Вот они пусть и разбираются.
– Вы что, в полицию на меня заявлять решили? За что?
– Понятия не имею, за что, – Юля пожала плечами. – Заявлять, конечно, не стану, причин-то видимых нет. Просто попрошу их разобраться. Частным образом. Личность они установят, а там и штрафы организовать можно, и на лишение наскрести.
Она безбожно врала: конечно, ничем подобным заниматься Юля не собиралась. Знакомые в ГИБДД у нее, разумеется, были, но поверхностным знакомством дело и ограничивалось. Да и не пошла бы она в жизни ни к кому с подобными просьбами, даже к близким друзьям.
Но на Николая ее напор подействовал. Он растерянно заморгал – и теперь было видно, что этот испуг настоящий, а не наигранный.
– Я… я ничего плохого не хотел.
– А что хотели? Лучше говорите прямо.
– Заработать.
– На мне? Интересно, как?
– Уговорить вас под любым предлогом зайти в кафе «Богема», тут рядом. Сесть вместе за столик, прилюдно обнять… поцеловать, может быть.
– Ого! А если я, например, против объятий?
– Ну обычно девушки не против, – понурый Николай вдруг приосанился, но тут же снова сник.
Юля решительно отстегнула ремень.
– Кафе «Богема», говорите? Что ж, вперед!
Она рванулась так бесповоротно, что Николай не посмел перечить. Опустив голову, он понуро поплелся вслед за девушкой, а та, уже видя вывеску явно дорогого кафе, словно летела на крыльях. У самого входа Юля мельком оглядела себя в стеклянной двери. Как раз сегодня она впервые решила выгулять летнее платьице и легкие удобные туфельки – надоело вечно сидеть на пассажирском месте в кроссовках и безразмерном спортивном костюме.
– А ну-ка выше голову, – скомандовала она Николаю. – Вы же меня соблазнять должны? Вот и соблазняйте, все по вашему плану! А счет я потом оплачу, не переживайте. Ну или денег с вас за занятие не возьму, хотя стоило бы вдвойне взять.
Он выпрямился и кивнул, промолчав, что деньги за кафе, как и за весь спектакль в целом, ему уже перевели. Юля тем временем еще взглянула на свое отражение, расправила плечи, вскинула голову и ослепительно улыбнулась.
– Ну, проходите вперед, дамский угодник, – тихо сказала она сквозь улыбку. – И дверь мне придержите.
Зал в кафе оказался небольшим и светлым.
– Мы за какой-то определенный столик должны сесть? – уточнила Юля шепотом.
– Напротив окна, если не занят.
Нужный столик был свободен. Юля украдкой скользнула взглядом по стенам и углам. Сначала она ничего не заметила, но потом, приглядевшись внимательней, увидела в дальнем закутке Илью и Раису Леонидовну. В первую секунду она готова была рвануться к ним и спросить открытым текстом, что за цирк тут творится, но потом сдержалась. Ее хотели проверить? Отлично, получите-распишитесь!
– Вы кто по профессии? – ни на миг не прекращая улыбаться, спросила она Николая.
– Актер.
– Значит, целоваться на публике умеете? Прекрасно!

Раиса Леонидовна заметила Юлю и ее спутника еще с улицы. Молодец парнишка, не подвел, хотя она явно смутила его своим странным заказом. А девица-то как повелась – ишь, летит, вся сверкает и искрится! Хищница, точно.
Она подождала, пока молодые люди угнездятся за столиком и сделают заказ, а потом словно невзначай спросила сына, кивком указывая направление:
– Илюша, там не твоя ли знакомая? Только не поворачивайся резко, не надо. В зеркало посмотри.
И Раиса Леонидовна протянула серебряную пудреницу.
– Мам, ну что за… – начал было Илья, но она, поморщившись, потерла грудь слева, и сын покорно щелкнул замочком. Он посмотрел в пудреницу в самый удачный момент: в изящном серебряном зеркальце, словно в маленькой рамке, Илья увидел страстный поцелуй, достойный французского фильма с пометкой «дети до шестнадцати лет не допускаются».
– Она? – невинно уточнила Раиса Леонидовна.
Сын, словно не слыша ее вопроса, защелкнул пудреницу. С полминуты Илья молча сидел, уронив голову на руки и глядя в стол, потом жестом подозвал официанта.
– Коньяк у вас есть?
– Илюша, ты что, ты же… – всполошилась Раиса Леонидовна, но сын оборвал ее с неожиданной резкостью:
– Такси вызовем.
– Только не волнуйся! Из-за этой шоферюшки? Да за тобой такие, как она, табунами бегают! Точнее, за квартирой нашей и дачей под Истрой. Где ты их только находишь, оборванок, – не выдержала она.
Илья молча хлопнул полбокала коньяка, тут же сам себе налил еще.
– Илюша…
– Мам, ты вообще знаешь, чья Юлька дочка?
– Откуда? Мы почти не говорили, пока ехали. О чем мне с ней говорить? Я пыталась вежливо расспросить о семье, но она только сказала, что без отца росла. Мне хватило, все понятно.
– Без отца, да. Мамаша там не в меру гордая, и Юлька в нее. А отец у нее – Степан Сапунов.
– Магнат колбасный? – ахнула Раиса Леонидовна. – Она же Пухлякова?
– А ты откуда знаешь, что Пухлякова? – вскинулся Илья, снова протягивая руку к графину.
– Я… я Лару, Ларису Константиновну, попросила просто посмотреть в интернете.
Она вспомнила фото – Юлю на фоне потрепанной красной машинки. Пухлякова, точно.
Юлия Степановна.
– Я-то, дурак, давлюсь ее дубовыми пирожками, которыми только гвозди забивать, – бормотал Илья, успевший уже немного захмелеть. – Рисую эту мымру, чтобы она хоть чуть-чуть хорошенькой выглядела, но при этом была похожа сама на себя. Пишу, как подросток, сопливые просьбы на Софьиной башне, и вожу ее вроде случайно рядом, чтобы наверняка заметила. Строю из себя влюбленного по уши, а она? Отца она знать не хочет, хотя тот рвется с ней общаться, все обещает ей оставить, – но это ладно, я бы ее убедил, как надо. Но теперь все понятно…
Илья замолчал. Раиса Леонидовна думала, что он пойдет к столику сзади, но сын молча вынул телефон, пару раз ткнул пальцем в экран, потом положил на стол пятитысячную купюру.
– Пойдем, мамуль. Через три минуты, белая «Ауди», водитель Сергей.
Когда такси выруливало на Погодинскую, Раиса Леонидовна не выдержала и покосилась в сторону монастыря. Софьина башня мелькнула и тут же скрылась из вида, и она подумала, что народная примета работает: башня исполнила ее желание, загаданное искренне, и не исполнила не совсем искреннюю просьбу сына.
Дома Илья сразу заперся в мастерской, а Раиса Леонидовна решила выговориться, позвонила подруге – и через час вместе с Ларисой Константиновной уже допивала латте в ближайшей кофейне, раз уж чинно досидеть с сыном в «Богеме» не довелось.
– Ну, расстался и расстался. Рая, ты же сама этого хотела, – щебетала подруга, которую, конечно, Раиса Леонидовна не стала посвящать во все тонкости.
– Да, хотела, – вздохнула она. – Но Илюша страдает.
– Пострадает и оклемается. И ты не страдай, давай в свет выйдем, проветримся. Я как раз тебя на концерт сманить хотела, у меня пригласительные. Новая звезда, пойдем! А, ты же нигде не бываешь и ничего не читаешь, – Лариса Константиновна махнула на подругу рукой. – Пойдем, будешь просвещаться. Лучшая вердиевская певица – лучшая Азучена, лучшая Амнерис, лучшая Эболи! А в Милане ее так смешно называют, Анна Белки́на, совсем по-итальянски звучит! Вот, смотри, – и она открыла на смартфоне пригласительный с картинкой.
То ли фотография новой звезды была безжалостно отретуширована, то ли карельская девочка Нюра почти не изменилась за прошедшие двадцать лет.

Духота.
Странное жаркое лето в высокогорье.
Сёла в долине плавятся от жары.
Маша лежит дома, глотает книги.
- Лёнька вчера пьяный буянил. Молчи. Обидится, не дай Бог что сделает с собой. – Мама заглядывает в комнату.
- хорошо, мам. – говорит Маша в книгу.
Душным вечером Маша с мамой:
- сходи на дискотеку. – мама берет «коровий платок».
- давай я корову подою и пойду. – Маша протягивает руки к платку.
- сама справлюсь. Иди умойся, причешись. Просидишь дома всю молодость. – повязывает платок.
Маша чувствует сопротивление. Не хочется в клуб, с двенадцати лет там тусила. Все девочки или враги или разъехались. Тем более в семнадцать, что делать там? Отбиваться от парней?
Умыться хватит половины умывальника, ведро еще не полное.
- Машка, на дискотеку? – спрашивает старший брат, Маша у трельяжа наносит помаду. – А я сегодня пить буду!
- впрочем, как каждый день. – Маша обувается.
- ну, сегодня из Петушков приедут. Весело будет!
- меня Катька в школе перед пацанами опозорила, мимо. – уходит в душный вечер.
Семь-восемь девчонок за клубом гоняют три полторашки крепкого по кругу. Для Маши вход в общество -- полторашка. Сегодня соседские парни будут разглядывать, а кого-то на медляк пригласят. Маша вспоминает Катьку.
На крыльце орут. Лёнька, прижатый к стене, требует, чтобы девочек не трогали. Его успокаивают девчата, обещают не давать себя в обиду.
Нужно оставаться до закрытия, но из-за «гостей» клуб не закрывается. Душной полночью Маша идет одна домой, любуясь звездами, наслаждаясь тихим ветерком, тянущим с горы. Каждый вечер как последний.
На поляне у клуба орут, визжат девчонки.
Из переулка рядом с оградой дома выскакивает мама, бледная.
- там Лёню кажется бьют! Ты почему тут! Нужно с братом быть! – хватает холодными руками. – Пьяная тоже?
- нет, оттанцевалась. – привычно врет Маша, освобождаясь. – Как я помогу против парней? Пошли спать, первый раз что ли. Там уже почти разошлись.
Её разбудили крики: мать кричит на отчима, что брата убивают перед домом.
Выскочили на крыльцо. Маша прыгает в чьи-то сапоги, бежит к воротам. Незнакомый парень идёт с доской на брата. Парня держат двое. Лёнька орёт.
Босой отчим, забыв очки, бежит на ощупь, требует поговорить.
Мать умоляет отпустить, задыхается страшно, словно вот-вот умрет.
Лёньку небрежно пихают в объятья родителей, ржут и уходят, продолжая хохотать и орать, стыдя брата на всё спящее село.
Маша обнаруживает себя. Она стоит над телегой. Страх, отчаяние и ненависть распирает грудь. Под телегой такая мягкая трава. Прохладная, влажная.
Уехать бы далеко-далеко. Что бы эти пьянки, скандалы, угрозы остались тут, а она бы больше не переживала. Всю жизнь, как брат подрос, мать кричит. До сих пор кричит. Звон в ушах охлаждает трава. Вот и слышно. Мать кричит её имя.
Мать стоит над телегой.
- вылезай, чего там сидишь, совсем дурная. Психушка по тебе плачет. Вылезай, не стыдно тебе? Брата чуть не убили, а она сидит под телегой. Кому расскажи, не поверят.
Маша не дышит. Вылезает. Ночь впереди долгая. Лучше бы она не кончалась. Утро будет трудное.

Больше всего с детства я боялся, что придут люди. Что люди придут и скажут. Люди скажут, что люди так не делают. Люди скажут, что у людей так не бывает. Много лет я ждал этих людей. Иногда в форме соседей или почтальона, иногда в форме газовщика. Мне было сказано, что может прийти газовщик и как представитель людей он не одобрит расходящийся сад тропок, что ему, газовщику положено сразу напрямую к порогу, он не должен сворачивать по дуге мимо разросшихся кустов самшита, не должен пригибаться под напором свисающих яблоневых запястий и приходить к порогу путём неправедным, ибо он, газовщик - представитель гордого племени людей, не должен испытывать муки эстетики. Поэтому у нас не будет здесь японского, китайского и прочих узкоглазых садов, а будет, как у людей и для них. Они ведь могут прийти и сказать. А если люди не скажут, а промолчат, то это ещё страшнее: что они подумают?! Поэтому гамак не будет висеть в комнате - у людей так не принято. Гамак подобен чайному сервизу советских эпох, он почти хрусталь, он достаётся по случаю годовщин и на праздники. Он только во дворе, чтобы полежать под речь генерального президента в последние несколько минут уходящего года, уходящей жизни. Осторожно, не разбей гамак, в нём ещё дедушка лежал. При Колчаке. И пыль сотри. А, так ты ещё уроки перед каникулами не сделал? Тогда гамака в этом году не будет, потом вырастишь и поймёшь, тогда и полежишь. Или никогда не поймёшь.

Я ждал людей с трепетом, с предвкушением мести на пересохших губах. Я знал, что смогу отомстить им за многое так и не случившееся в жизни - за ненаклеенные на магнитофон стикеры, за ковры, оставшиеся распятыми на стенах, за привезённые с морей страшные имитации деревьев из янтарных обрезков, которые нельзя выбросить, ибо "память". Человеческая память, людская. Я бы жестоко отомстил за коврики перед дверями, изображающие высокую культуру борьбы с пылью, за тёплые шапочки, в которых гниёт мозг младенцев, намертво привязанных к коляскам, потому что люди знают: ребёнок простудится. Я очень хотел сделать больно тем, кто придумал продавать металлические заборы, покрашенные под камень, фотографические обои, сделанные под любовь к родине. Зуб за зуб, боль за боль.

Каждому вновь пришедшему я заглядывал в глазницы - не люди ли часом пожаловали? Но приходили совсем простые такие - поболтать, спросить, посидеть за чаем. Да, ничего, ничего, так тоже хорошо, да, удобно. Ага, это даже очень интересно у вас получилось. Да, нравится, и это тоже. Не ругали, не морщили нос, не сказывали и не подумывали. Короче, вовсе и не люди какие-то.

Люди выжидали. Они хотели выбрать час, когда я буду беззащитен и расслаблен, когда, малодушно упиваясь парами жасмина, привалившись к заваленке с ложкой мёда в чае, с чаем в стакане, стаканом в руке, буду любоваться оставленным в живых "сорняком" типа девясила или, может быть, репейника. Я ведь милую их, не скашиваю, хотя у людей - я слыхал - так не принято. Или придут, когда надену носки не под цвет глаз, как того требует актуальный тренд, когда выдам себя шнурками, словом, репостом. Тогда и придут, обвинят, осудят, накажут. Поэтому я не расслаблялся и тщательно готовился. У меня было немного валюты в годах, я обменял небольшую сумму на мудрость и так узнал, что этих самых людей не так уж много, иначе они были бы уже здесь. Скорее всего, их чуть-чуть, быть может, даже один. Я стал готовиться к приходу этого немногочисленного.

Сразу за калиткой я выкопал и замаскировал модными журналами достаточно глубокую яму, дно которой было вымощено торчащими вверх шприцами - так охотились мои предки. Шприцы содержали одновременно седативные и возбуждающие препараты, нейролептики, транквилизаторы, опиаты, дистилированную воду, они прививали манту, прививали доброе и вечное, спасали от ковидки одновременно отечественными и зарубежными вакцинами, так что уколотый людь должен был сразу потерять ориентацию в том, что хорошо и что плохо, и медленно умереть в дезориентированных страданиях, не в силах определиться с тем, как правильно поступить, когда другой забирает у тебя в песочнице любимую машинку. Ты не знаешь, ударить ли его лопаткой по голове, отдать ли машинку, предложить поиграть вместе, позвать родителя или замереть, вцепившись в машинку бульдожьей хваткой. Или, может, вовсе перестать любить машинку, перестать считать её своей? Невозможность сделать выбор, а точнее - одновременное свершение всех предполагающихся вариантов - должно было по моему замыслу привести угодившего в шприцевую яму гостя к мучительной, злой и неэффектной смерти через надругательство над волей.

Я стал углубляться в процесс познания науки казнь, стараясь изобрести какое-то изысканное лакомство, смесь восточных практик пытки с западными приёмами инквизиторских соковыжималок: "испанских сапожков", "стульев ведьмы" и прочих милых садистических прихотей. С одной стороны, мне не хотелось заимствовать чей-то опыт вчистую, но с другой - я понимал, что культура умерщвления также является многоступенчатым, последовательно развивающимся ремеслом, и что я невправе игнорировать традицию.

Например, мне всегда импонировала (читай - пугала) казнь крысой, проедавшей лицо человека, чтобы выбраться из клетки наружу. Не помню, как такое удовольствие называлось и где применялось, назовём его "глубокий макияж". При глубоком макияже клетку приставляли к голове человека, и крысе ничего не оставалось делать, как поедать зеркало души человека и ту часть, что чешется к выпивке, и обе, которые не дуры, и те, которые надо подставлять, когда по ним бьют. Таким образом крыса, пробираясь сквозь мягкие ткани и устойчивые выражения к своей личной свободе, благородно высвобождала дух человека. Моей вариацией на тему стала казнь кошкой. Во-первых, это избавляло меня от незавидной роли плагиатора и повторюшки-хрюшки. Во-вторых, вносила в казнь дополнительную смысловую нагрузку. Потому что все любят кошечек. А любовь, как известно, может убивать, что давно проверено на практике. И вот, если бы я изловил негодяя, пришедшего сказать мне от имени людей, я мог бы казнить его кошкой. Посаженная в такое же незавидное положение, как и крыса, кошка, конечно, не стала бы поедать человека, она поступила бы другим привычным для неё омерзительным способом - она бы тёрлась и вылизывала, вылизывала бы и тёрлась об него, пока не протёрла бы пленника до дыр. Мне весьма понравилась эта идея, ведь стирание личности происходило бы очень медленно, без очевидных кровопотерь. Можно было умирать незаметно для себя, почти как в жизни, но всё же зная и наблюдая, как тебя убивает любимое одомашненное существо.

Адаптируя восточные практики обращения человека в долгожданное ничто, я не мог не вспомнить казнь через проращивание ствола бамбука сквозь жертву. Её усаживали на стульчик, а бамбук, известный своей высокой скоростью вегетации вставляли седоку в выходное отверстие, и он насточиво прорастал жертву насквозь, куда ж деваться то. Бамбук в данном случае исполнял обязанности крысы (в моём случае - кошки) только совсем с другой стороны и безо всяких хищнических намерений, в этом его нельзя упрекнуть - он просто двигался к свету. Казнь эта, несомненно заключает в себе глубокий экологический посыл, иллюстрируя торжество природных сил, присущих как растению, так и палачу, и жертве. Мы наблюдаем естественность на всех проявленных уровнях - естественно стремиться к солнцу вопреки всему, естественно умирать под напором чьего-то стремления к свету и естественно регулировать оба эти естественные процесса, возвращающясь в первоначальную дикость, из которой мы и не уходили, а просто вышли погулять вокруг дома. Главное, что бумажный (избамбуковый, например) пакет победил пластиковый, и мы не убиваем другого электричеством. Это весьма грубая версия происходящего, загрязняющая естественную среду естественно-научными отходами. Давайте её отринем.

Будучи настроен весьма патриотично, учитывая условия отсутствия произрастания растения бамбук на предоставленных мне территориях, как человек, не прописанный в городе воинской славы Сочи, известном своими дендропарками, питомниками, огородами экзотик и зарослями космополитов, я, конечно, видел в качестве полноценной замены бамбука его родстенника, исходящего на удочки и турлук. Многолетние наблюдения за камышом в условиях его, опять же, естественного произрастания привели к нескольким умозаключениям касательно вышеназванной задачи по обороне себя от людей. Несмотря на то, что камыш демонстрирует высокую скорость роста, достаточную для того, чтобы пронизать чужеродное тело своей стрелой и не растеряться на полпути, он таки имеет некоторые недостатки и уступает своему тропическому родственнику. Во-первых, он заметно тоньше, а, стало быть, менее устрашающ, колюч, душераздираюч, менее чревонеугоден, так сказать. Во-вторых, активный рост его ограничен тёплым временем года, что заметно сокращает диапазон применения данного вида в условиях нашей не вечной, но всё же достаточно ощутимой мерзлоты. Строить отдельный зимний сад или зимний пруд для выращивания растений, исполняющих приговор, не входило в мои планы, в конце концов, есть более экономичные и не менее интересные способы активной защиты от людей, намеревающихся вторгнуться ко мне со своими мнениями и привычками. Но решительной каплей, перевесившей чашу не в сторону камыша, стало известие о том, что камыш оказался вовсе не тем, за кого он себя выдаёт, что мой наш местный "камыш" на самом деле есть трава осока. И хотя можно было бы закрыть на эту вновь поступившую информацию глаза и использовать новоявленный название, я решил отказаться от затеи с вегетативной казнью, посчитав, что в этом деле любые нестыковки неслучайны, подозрительны и обидны.

Мне бы не хотелось прослыть в ваших глазах консерватором, правым экологическим экстремистом, а то и вообще каким-нибудь старовером-луддитом, ратующим исключительно за лапти и переработку. Нисколичко. Я тоже не прочь, выйдя из "Четвёрочки", широким жестом смахнуть фантик от мороженого в мусорный бачок и даже не бежать за обёрткой, если ветер вырвет её обратно наружу и понесёт по улице. И да, конечно, я думал, как бы так заручиться поддержкой электрического тока, но чтобы без этих дешёвых, как в концентрированном лагере, приёмчиков вроде использования намагниченной проволоки по периметру. Некрасиво, да и коммунальные, признаться, меня пугают. Был замысел более элегантного кроя: пойманный человек должен был накрутить разряд на динамо-машине и потом самостоятельно ужалиться им, не прибегая к помощи близлежащих электростанций. Осуществлению плана мешал провал в знаниях по физике, если можно провалом назвать, например, Тихий Океан, разделяющий Фиджи и остров Св.Лавренития, названный в честь одного из героев чукотского эпоса, должно быть, а также растерянность в области психологии - я никак не мог увидеть способ заставить испытуемого казнью человека совершить эту самую накрутку, а тем более самолично нажать гашетку. При этом насилие извне, с моей строны низводило казнь до обычной полицейской процедуры, обессмысливая её и приближая к скучной расправе, лишённой всяких эстетических амбиций. Так я столкнулся со страшной непреодолимой силой, о которой много слышал в детстве на страницах фейсбука - отсутствием мотивации.

Возможности использовать природные ресурсы для достижения своих самооборонительных целей очень привлекали меня. Я думал и о полезных свойствах растений, таких как борщевик, шиповник, крапива, амброзия. Даже о верблюжьей колючке я думал. Понимая, что доставка её будет мероприятием не из простых, я был всё же готов озаботиться ею, случись сочинить хитрое и мотивирующее людей к гибели взаимодействие с этим экзотическим кустом. Но никакие дельные соображения не озаряли мою коробку изнутри, и я ограничился тем, что развесил над письменным столом иллюстрации колючки и некоторых других растений для придания вдохновению, так сказать, направленности. Я снова обратился к животным. К тому моменту у меня уже была крыса-кошка и клетка, подогнанная под стандартное лицо, на случай, если вероломный враг явится подсказать, что мне было бы лучше поклеить обои, например. Или спилить ветку. Или использовать раунд-ап. Или завести трудовую книжку, трудовую жену, детей трудовых. Или идти голосовать, потому что на каждом из нас лежит ответственность, обязанность, долг, совесть, честь и загар. Да мало ли, что могли сказать эти люди. Я был готов. И крыса с кошкой тоже.

И вот я подумал о насекомых. Пчёлы, осы, шершни очень сильно жалят. Это такие разновидности летающего, мыслящего шиповника. Можно было бы поработать с этим материалом, у некоторых, знаю, бывает такая низкая переносимость яда, что достаточно пары укусов, чтобы люди ничего уже не могли сказать и ничего подумать. Но это было бы слишком прямо, слишком в лоб. А вот, например, блохи или вши. Мммммм.

Для заготовки материала мне понадобился бомж, и найти его было не трудно. Я пригласил его домой, предложил поменять одежду, а старую оставил на расплод, спрятав в металлический бак во дворе, куда по замыслу должен был садиться человек, мучимый этими тварями, как бы сгорающий на медленном огне укусов, и чесотки, пока я читаю ему советскую стенограмму заседания съезда с упоминанием всех эмоциональных реакций зала. Бомжа я не тронул. Как ни странно, он ничего не стал говорить, ни о цвете стен, ни о правилах мытья посуды, ни о чём. Он молчал, и даже не издавал звуков благодарности, возможно, и не испытывая её. У меня даже промелькнула мысль оставить его у себя в качестве животного или растения, которое могло бы пригодиться для моей обороны, ведь многие, знаю, всерьёз боятся этих плохо пахнущих и хорошо воняющих обитателей дна. Многие их сторонятся и брезгуют, хотя ещё совсем недвано мы все так пахли, все чесались. Скорее всего, бомж не мог подумать обо мне ничего такого, что могли бы подумать люди, и я отпустил его.

Через день я решил навестить свою насекомую ферму. Я поднял крышку, и даже отскочил от неожиданности: бак уже работал. В нём сидел первый клиент. Руки были связаны, одет в жаркую солдатскую шинель. Ещё не успев подумать, каким образом этот гость угодил на ферму, я сразу же заметил какое-то противоречие в его фигуре: лицо никак не вязалось с одеждой. Шинель явно была с другого плеча. Шинель была советская, широкая, а лицо с усиками, псевдоарийское. По псевдоарийским щёкам струился пот. Где-то он разливался широким щедрым потоком, словно Днепр. В других местах выбирал неглубокое морщинистое русло Рузы. Насекомые уже принялись за работу и вбивали танковые клинья во фланги, напрямик и особенно с тыла. Я не знал, люди передо мной или нет, но решил на всякий случай оставить фюрера в баке, аккуратно придавил крышкой торчавшую голову и замотал бак несколькими слоями звукоизоляции.

Прошло достаточно много времени. Обещанные люди так и не появлялись. Кошка к тому времени сдохла, хвост облез. Или я её сам убил? Я же вегетарианец, и, значит, никакого от неё прока мне не было. Кости фюрера выскреб и сдал на свалку истории - там ещё и не такое принимали. Ежедневное напряжённое ожидание, страх, что ко мне вот сейчас придут и скажут, и надо будет бороться, признаюсь, порядком измотали меня. Иногда я был на грани того, чтобы сдаться и махнуть рукой - будь, что будет. Но как раз в такую минуту слабости вдруг отчётливо пришла мысль, что именно этого они и добиваются - хотят измотать меня ожиданием, и когда я обмякну и обезволю, они придут и скажут, придут и подумают! Тут во мне снова встрепенулось нутряное чувство самосохранения, оно разбудило гордость, гордость завела ум внутреннего сгорания, и я тронулся умом в нужном направлении. Я понял, что нужно делать: нельзя ждать, нельзя сидеть на месте, нельзя занимать оборонительную позицию жертвы. Надо смотреть в лицо врагу, надо выходить в атаку! И тут же осадил себя: нет, сперва надо произвести разведку, обнаружить противника, а потом активно действовать по плану.

Я стал выходить в город, знакомиться с людьми, заглядывать им в лица, маскироваться, проверять. Было страшно, ведь каждый встречный мог оказаться из их числа, но меня успокаивала мысль, что они не подозревают о моём манёвре, они не готовы к такому повороту событий, они не умеют так воевать, они привыкли приходить, а здесь я сам приду и скажу, вот, приду и подумаю. Для того, чтобы не вызывать лишних подозрений, мне требовалась некоторая атрибутика, культурные коды адекватности. Чтобы сидеть и трендеть с потенциальными врагами, нужны были тренды. В первую очередь нужно было обзавестись коммуникатором соответствующей марки, с модным цифро-буквенным сочетанием, чтобы люди видели: ты не экономишь на коммуникации, ты дорожишь общением с ними, ты записываешь их контакт не в простой коммуникатор, а в золотой. Для этой высокой цели требовались финансы, но поскольку речь шла не о роскоши, а о самосохранении, я готов был пожертвовать чем-то ценным на продажу. Из запасов у меня была клетка с дыркой для лица (я заказывал её в своё время клеточных дел мастеру), уже немолодая, но вполне ещё годная для того, кто бы решился обороняться при помощи мелкого хищника. Но товар был чрезвычайно узко специализированный, к тому же я боялся выдать свои подготовительные операции. От крысокошки у меня оставались кости, и можно было бы снарядить археологическую разведку в конец сада, отрыть их, почистить и продать. Однако опыт рыночных отношений подсказывал, что этих специфически ценных вещей будет недостаточно для покупки модного коммуникатора. Биржевая цена на кости упала, я даже стал стараться меньше смотреть в зеркало, чтобы не терять самооценку, и перестал думать об археологии.

Зато я вспомнил о фюрере, и у меня родилась редкая мысль практического содержания, как сейчас говорят, бизнес-идея. Я обратился на свалку истории с просьбой выдать мне кости обратно. По своему профильному образованию я имел разрешение взаимодействовать с этой организацией и даже в перспективе сам мог быть принят ею в качестве артефакта. Никаких других преимуществ, кроме разве что самонадеянной иллюзии, что знания о прошлом оградат меня от событий в будущем, моё образование не давало. Мне повезло, и уже через пару часов бюрократических потуг, волокит, тяжб и надругательств над формальной логикой, посредством нескольких килограмм бумаги, изведённой на заполнение бланков и сочинение заявлений, я получил псевдоарийские кости всё в том же пластиковом пакете из "Четвёрочки", в котором сдал этот человеческий мусор полгода назад. Видимо, свалка была переполнена и до моего артефакта дело так и не дошло.

Мне повезло: объявление о продаже мощей фюрера возымело колоссальный успех. Почти сразу же мне позвонили из какой-то местной организации неофашистов и хотели забрать весь пакет. Слава богу, я догадался оставить часть костей себе и потом уже продавал их небольшими порциями - одному адепту фалангу, другому нижнюю челюсть, третьему лобковую кость. Последователи костлявого шли и шли ко мне, но их приход совершенно не тревожил меня, третье чувство сигнализировало, что они ничего не скажут и уж тем более не подумают. Дороже всего мне удалось продать правую руку, ведь владелец именно её вскидывал для своего приветственного клича, именно правой рукой выводил бессмертные слова в своей автобиографии и ею же правил военные карты. Для придания дополнительной значимости я использовал ещё один старый маркетинговый трюк - объявил, что правая рука время от времени мироточит, и таким образом, взвинтив цену до максимально возможной высоты, навсегда распрощался с фюрером.

Теперь я мог купить себе самый модный коммуникатор, более того - я мог обложиться ими с ног до головы, спать на них, играть ими в городки, размешивать коммуникаторами чахар. Я учился быть, как люди. Придя в кафе, я небрежно клал модную игрушку рядом, как бы и не акцентируя на ней внимание, но понимая, что подаю нужный сигнал социальной адекватности и статуса. Иногда кто-нибудь из знакомых интересовался:
- Пятнадцатый Икс-Ё?
- Да.
- Мммммм. А гастук, галстук у тебя семнадцатый?
- Нет, семнадцатые сейчас уже не носят. Теперь вновь актуальны пятые, но это уже новое поколение пятых с запанками от одиннадцатых и характерным узлом, свойственным всей линейки восьмёрок. Но я не стал такой брать, играю на опережение - активно скупаю восемнадцатые и девятнадцатые, так как осенью выйдет правоштанинная серия брюк с двухтактовым припуском и ширинкой из тефлона, чтобы не пригорало (ты меня понимаешь, да?), так вот они будут одной комплектации с восемнадцатыми и девятнадцатыми, и цены взлетят вдвое. Кстати, если хочешь, могу тебе уступить пару штук по базовой стоимости.
Примерно как-то так ведя беседы, я не без удовольствия стал замечать, что научился уверенно мимикрировать под общий запрос и, стало быть, могу без опаски передвигаться в тылу ничего не подозревающего врага.

Каждый день примерно в одинаковое время, ближе к полудню я облюбовывал местечко в одном из расплодившихся кафе. Раньше я недоумевал, засчёт чего живут эти заведения, неужели у людей так много регулярных денег на выброс? Теперь стал догадываться, что многие разводили собственных вшей и фюреров на продажу, значит, и за экономику можно было не волноваться. Вначале своей карьеры разведчика я старался забиться в дальний угол, откуда подсматривал за посетителями, пытаясь угадать, кто же из них люди. Оказалось, что определить издалека со стопроцентной вероятностью это невозможно - нужно вступать в непосредственный контакт, и через пару недель операции я решился на разговор, подсев к одному из самых безобидных, как мне хотелось верить, человеку, по виду пивному спортсмену. В углу помещения висел экран, на котором транслировали шоу с бегающими миллионерами. Они носились по полю и били друг друга по ногам. Смысл игры заключался в том, чтобы ударить как можно незаметнее и сильнее, но и не перестараться. Перестаравшихся выгоняли с поля, наградив красными и жёлтыми карточками. Иногда миллионеры попадали по мячу, и он летел в ворота. Тот миллионер, что стоял на воротах, должен был этот мяч препарировать. А если ему не удавалось препарировать мяч, то назначался гол, и миллионеры должны были станцевать в углу поля. Им было трудно танцевать, поскольку ноги были избиты, но они очень старались, так как получали много цветных карточек, круче чем танцоры, не участвующие в шоу с мячом. Выигрывали те миллионеры, которые за игру успевали станцевать больше раз. Правила простые, я сразу их себе уяснил, и уже к концу первого периода легко мог обсуждать острые моменты матча с новым знакомым, профессиональным футбольным критиком, как и я.

Если на экране не происходило ничего интересного, я заводил с посетителями беседу, выбирая в качестве темы одну из популярных - про страшное заболевание, одолевающее нас уже второй год. Собеседники делились в основном на две категории - прививочников, которые уже тыкнулись или собирались тыкнуться прививкой и антипрививочников, которые ни за что не. И те и другие хотели жить, но каждый хотел убить оппонента за то, что тот хотел жить по-своему. Я довольно быстро научился отличать уколотого от неуколимого, технично принимал его позицию и изучал объект в непосредственной близости. Моя схема работала отлично до того случая, когда я оказался в компании сразу двух уже знакомых мне противоборцев, каждый из которых считал меня своим сторонником. По счастью, они быстро сцепились мёртвыми хватками конспирологических аргументов, и мне удалось ретироваться.

Одним из результатов моей поздней и несколько неожиданной социализации оказалось знакомство с девушкой. Произошло это всё в том же кафе, где я раскладывал на столике свои манки, чтобы тестировать окружающих и быть своим среди чужих. Не знаю, то ли мои козыри показались для неё привлекательными, то ли я сам чем-то угодил, но она бросила изо рта что-то небрежное и лёгкое, я ответил в том же непринуждённом ключе, и хотя никогда не отличался выдающимися способностями в области общения с противоположным полом, уже через десять минут мы щебетали о каких-то пустяках, словно были знакомы много лет. Потом оказалось, что ей нужно бежать. Мы не стали договариваться о следующей встрече, расставшись со взаимным чувством, что скоро увидимся. И только уже вечером, вспоминая это знакомство, я вдруг осознал, что при общении с этой девушкой, я совершенно забыл протестировать её, что не присмотрелся, не принюхался. А что, если она и есть эти самые люди, которые придут? Липкий холодок пробежал от макушки вниз к копчику. Я снял липовый цвет и глубоко задышал: нет, она ничего такого не спрашивала и не думала. Удивительным образом она уложила мою социофобию на лопатки буквально одной-двумя фразами. И всё же я решил, что в следующий раз буду осторожнее.

Ночью она пришла ко мне. Во сне. Там я сидел за столом и лузгал семечки, одна из них упала и провалилась в щель между половых досок. Из этой щели начал прорастать вьюн, он заполз на мой стул, оплёл штанину, прокрался в карман брюк с тефлоновой ширинкой и начал возиться там, в кармане. Казалось, туда запустили руку. Ощущение было приятное и настороженное одновременно, я чувствовал, что не могу пошевелиться, словно прирос к стулу. Я видел скользящеее в ногах растение и понимал, что это она. Кое-где на стебле росли маленькие розоватые пальцы ног с аккуратным педикюром. Было ясно, что цветок любит ухаживать за собой и не упускает возможности сползать в салон. Растение настойчиво ласкало меня, обжимая пальчиками, лепестками мои бёдра, оно уже прорвало подкладку кармана и вовсю хозяйничало под одеждой, обрекая на неотступную нежность. Вдруг я почувствовал сильный, властный толчок в области бамбука и проснулся в смешанных чувствах ужаса и удовльствия.

- Знаешь, ты мне сегодня снилась.
- Наверное, я была твоим домашним питомцем.
- Почти. Ты была растением, плющом, симпатичным таким.
- О, иногда очень хочется вести растительный образ жизни. Вот просто валяться на кровати, опустив ноги в сырую землю, и посасывать минералы. (Она рассмеялась). Я не хочу к тебе домой, не люблю ходить в гости. У всех свои порядки. Давай лучше ко мне.
- А у тебя что, беспорядок?
- По крайней мере он мой.

Дома у неё действительно оказалось неубрано, будто бы вообще отсутствовала какая-либо система отсчёта, чтобы, согласно ей, можно было произвести уборку. Любая вещь могла находиться, где угодно, что они, вещи, успешно и делали. В разных углах помещений наросли завалы из разнопрофильных материалов и предметов активной человеческой жизнедеятельности: детская одежда, инструменты, старые чемоданы, пакеты с немыслимым, фрагменты мебельных динозавров. Книги с полузакрытыми веками или пристально разглядывающие тебя в упор, гнездились на всех подоконниках и уступах, имея подле себя в охранении стаканы с испарившимся чахаром. Чахарная ложка взята на плечо. Ещё раззуваясь, я автоматически подумал, что неплохо было бы здесь навести порядок. Однако мою подругу это всё ничуть не смущало - она грациозно лавировала в родном пространстве по нахоженным фарватерам, ориентируясь на расставленные буйки стульев. Стены комнат и коридор были обшиты звукоизоляцией.
- Я делаю музыку, иногда подрабатываю звукозаписью. Поэтому все вещи находятся на своих местах - они гасят звук. Садись. Сейчас я тебе что-нибудь поставлю в обтяжечку. Вот это кресло для меломанов.

Такой раритет мне ещё не попадался. Это было не кресло, а какой-то сборный киборг. Спинка резная, с завитушками виноградной лозы, явно была калькой или фрагментом чьей-то модернистской фантазии, сиденье из советского беспринципного пластика, как-будто украденное в трамвае, было накрыто бархатным пледом, а сверху - по всей видимости из сострадания к ягодицам - ещё и подушкой. Ножками служили станины, похожие на чугунные батареи, казалось, они начинены какими-то механизмами. И, наконец, подлокотники - кожаные, многослойные, с кармашками, рычажками, кнопками. Я сел.
- Давай, врубайся, а я пойду на кухню, придумаю нам попить.
- Угу. Слушай, а у тебя тут весьма странно как-то...
- Как?
Я пытался приспособиться в кресле, чтобы почувствовать обещанные уют и расслабуху. Создавалось впечатление, что ты пришёл на сеанс к зубному врачу в Малый Театр. Ну кухне зажурчала вода.
- Говорю, странно у тебя здесь как-то. Ну, не как у людей.
Я наконец нашёл более-менее подходящую позу и опустил руки на подлокотники. В этот момент запястья намертво защелкнулись наручниками.
- Что ты сказал? - девушка стояла в проёме двери, лицо её отсвечивало беззастенчивым любопытством хищника. В руках она держала клетку с маленькой жизнерадостной крысобакой.

Бог он такой. За клубом
нюхают клей дети.
Он им мешать не будет -
(Бог за них не в ответе).

Бог это облако, птичка
(если она не гадит),
Он не сжигает в печке,
это Ему не надо.

Чтобы возиться с нами
в этой хваленой луже,
слишком Он всемогущий,
и экзистенциальный

Слишком делами занят
солнц и дождей поэт.
Господи, уповаю,
что тебя с нами нет

*
что-то я сегодня занемог
от себя, людей или от вируса,
вот пройдет ещё другой-годок,
лягу в гроб и самоизолируюсь

там, где мне пока что невдомёк —
в небесах, без клитора и клироса —
говорят, у нас был раньше бог,
говорят, что самоизолировался

я бы дверь к нему боготворил
и, стараясь не чихать, не кашлять:
для чего, скажи, Ты заварил
анакомовую эту кашу?

я б Его спросил, когда вошёл,
опустив вот это вот всё низменное:
боже, ну на шо нам это шоу
самоизоляционанизма?

с бородою Дарвина Отец,
отложивши томик Маяковского,
мне ответит: «чтобы наконец
вы, которые по жизни слишком толстые,

вы, которые из всех земных чудес
чаще восхищаетесь кроссовками,
вам, которым кажется конец
сериала неудачным, с постными

лицами, залипшими в экран,
ваш скучающий, ваш отвратительный
вид, молящиеся в храме, в хлам
на другой день, ваше инвалидное

общество, ваш псевдоэкостайл,
ваше майн крафтовое хипстерство,
Господи, как вы меня достали —
сам себе уже кричу. Воистину,

если есть такая тема, чтоб
на всё это обратить внимание,
всё равно не стану — я не поп,
чтобы насылать на вас нирвану»

*
оно болит и как метафора,
и просто так болит оно,
как будто в вены, в кровь, в тетради мне
забыли впрыснуть карвалол

и кажется, что я листа ещё
не пробовал печатного,
но уж подмеркнувший, подтаявший,
одной ногой уже Того

который на листах, во впадинах
между икон, грудей, молекул
висит и говорит: дай его,
а боль оставь для человеков

Плачет стих на звонких струнах

Семнадцать вечно мне в душе,
Но выдают меня морщинки.
И падает с небес уже
Звездою жизни половинка.

Прошу - причислите меня
К плеяде бесконечно юных.
Их песни подхватила я,
И плачет стих на звонких струнах.
Мой плачет стих на звонких струнах.

Где слов и звуков торжество
Соединяет бард печальный,
Там в каждой песне - колдовство
И всем доверенная тайна.

Приговорившие себя
К сожженью на подмостках людных!
Я к вам иду. Горю, любя.
И плачет стих на звонких струнах,
Мой плачет стих на звонких струнах.

Я научу тебя

Давай на пару дней оставим город.
Я рассказать тебе хочу о многом.
Я научу тебя, тому, кто дорог,
Не возводить преград и быть свободным.

Я научу тебя любить и помнить,
И ждать визита Музы часом поздним.
Я научу тебя лимона дольку
Класть в крепкий кофе и смотреть на звёзды.

Я научу тебя мечтать и верить.
И шире отпахнув палатки полог,
Вдруг ощутить, как источает вереск
Духмяность в голубеющих просторах.

Я научу тебя в заре купаться
И пить прохладу росную тумана,
Лучистым взглядом с солнцем состязаться
И жить без злобы, страха и обмана.

Обними гитару

По мелодии бегущей,
Поцелуи расплескав,
Грел гитару сердца лучик,
Бился пульс среди октав.

С губ слетали, словно птицы,
Позабытые слова,
Воскресая, вереницей
Улетали из окна.

А гитара грациозно
Выгнув линии свои,
Гриф направив прямо к звёздам,
Пела о земной любви.

А теперь одна, печальна,
Призирая тишину,
Горько всхлипнула, нечаянно
Оборвав одну струну.

«Грустно, тихо неестественно.
По какой такой вине
Без суда тобой, без следствия
Я распята на стене?

Помнишь, жили в доме песенно,
В ореоле теплоты?
А теперь тебе не весело,
Гибну я от немоты.

Вспомни, как с зарей венчали
Струны пылкую любовь.
Утоли свои печали,
Обними гитару вновь».

***
Из выцветшего прошлого война
пришла, с ноги открыла дверь опять.
Когда не по размеру времена,
вольно и распинаться, и пенять.

Звучит из-под фаланги зычный лязг,
и выдернута, вырвана чека.
А пальцы эти созданы для ласк
и тонкого скрипичного смычка.

Пусть истина запутывает след,
но правда не за тридевять земель.
Кто первый впереди увидел свет,
тому и освещать собой тоннель.

И каждый новый день благословен,
когда в нём есть хоть капелька любви.
Случилось жить в эпоху перемен.
Поди её теперь переживи.

***
Ты совсем не играл, даже в мыслях, со спичками.
И запретного в жизни не трогал плода.
Ничего тяжелее футляра скрипичного
в белоснежных руках не держал никогда.

Ты явился туда, угловат и неопытен.
Кто бы только подумал полгода назад,
что под этими пальцами в масле и копоти
виртуозно стаккато споёт автомат.

Ты глотнёшь диссонансов, что были неслыханны,
и сначала качнёшься, как будто бы пьян.
Но в твоей голове все прилёты и выходы
по порядку на нотный уложатся стан.

Станет музыка боя твоей философией.
Звуки лишние здесь ни к чему, ни о чём.
У тебя же, я верю, Чайковский с Прокофьевым —
неотступно — с крылатым за правым плечом.

А когда потушить мы сумеем пожарище,
ты коснёшься, как девушки, скрипки своей
и на сцену взойдёшь — белоснежный, сияющий...
Так и будет. Не смей сомневаться. Не смей.

***
Когда бычок на краешке доски
и белкой в колесе планета крутится —
сомнениям и лени вопреки,
слагаются из пальцев кулаки.
И мётлы получаются из прутиков.

От сора избавляется изба.
Находится в стогу игла кощеева.
Содрать себя с позорного столба —
работа кропотлива и груба,
но тоже означает очищение.

А после, отдышавшись тяжело,
отбившись от живучей этой нежити,
прошепчет время, что оно пришло —
разжать кулак и выпустить тепло,
в ладони запотевшее от нежности.

1. «Над могилой...»

Над могилой, устланной цветами,
Седая старушка Мать
Ведёт разговор с сыновьями,
А слёзы текут и текут по щекам её впалым.

Ждала она их войну
И после войны ещё ждала.
Теперь уже знает: сыновья не придут.
Дубки над могилой их покой стерегут - .

А сегодня так тихо в природе:
Ветерок не колышет листву.
Мать, склонившись к могиле, проклинает ту злую войну,

Унёсшую её сыновей и каждого третьего в Беларуси моей.
Уходит неспеша мать,
Дубки над могилой остаются
В карауле стоять.

Весной прилетает сюда соловей
И песней будит своей сыновей.
Пионеры проходят, салют отдают,
Ветераны у обелисков погибших друзей своих чтут.

Матери, вдовы и сёстры, дайте и вы здесь клятву свою!
Не забыть всем нам страшную, нёсшую горе войну.
А ещё поклянитесь всем сердцем своим:
"Не для войны сыновей мы растим!"

2. «Позвоните вашим матерям!»

Дети, я прошу вас, позвоните вашим матерям!
Они за вас переживают и часто ходят в храм!
Молятся, чтобы  в жизни удавалось всё,
Чтобы всех вас стороною обходило зло.

Они мыслями только о вас живут
И дома с тёплыми объятиями
Всегда вас ждут и ждут.
Для них мы, дети,
Важнее всех на свете!

Так тяжело, когда они остаются одни,
А ещё хуже, когда матери больны.
Они всё так же ждут нас, стоя у окна,
Или хотя бы ждут нашего звонка.

Вы им хоть на минутку позвоните!
И добрые слова скажите, поддержите.
Пусть эти связывающие нити
Не рвутся между вами никогда.

Ведь с каждым годом наши матери стареют —
Пусть только наша любовь их души греет.
Они готовы жизнь за нас отдать,
А мы не можем позвонить:
"Всё хорошо! ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!" - сказать.

Минуток парочку найдите
И мамам вашим позвоните.
Они ведь Богу молятся за вас,
Чтоб Он оберегал вас в трудный час.

3. «Душа тоскует о тебе»

Останутся может когда-нибудь строки,
Те, что писала я вновь для тебя.
Тоска и грусть овевает жёстко,
Когда тебя вновь не видит душа.

Холод и жажда той встречи,
Что долго и с трепетом хочется ждать.
Я вновь у окна зажгу стоя свечи,
Мне хочется как ты узнать.

Лишь сердце ликует, всё разрывая,
И я не могу счесть пространствия дней.
Что вновь тихо в комнате, снова рыдая,
Я голос услышу тот, что всех родней.

И вновь эти мысли чередою событий
Меня отправляют туда,
Где главное чудо моё и открытие —
Тот день, когда встретило сердце тебя!

Ты просто останься на миг, давай, посидим.
Пусть вновь в доме тёплым станет камин.
И  разольётся звучание речей,
А будем лишь мы в тишине тех огней.

Нас снова разделят, заставят скучать.
И думать о том, что не сможем мы ждать.
Но есть вера в сердце, когда рядом ты.
Давай остановим время на миг, побудем среди тишины.

***

И честь, и род – всё позабыто,
Сегодня присягать готов
За деньги мировых бандитов
«Мать древних русских городов».

Кипели факельные реки
И раздавался злобный лай –
Горланили «сверхчеловеки»:
- Бей москалей! Бандере – хайль!

В очередях толпой стояли,
Чтоб душу сдать за полцены,
И сапожищи вытирали
О красный флаг моей страны.

Засунув совести останки
В кастрюли на своей башке,
Глумились гарные оксанки,
Неслись тарасы в гопаке.

И в наркотическом угаре,
С кровавой пеленой у глаз,
Они как будто на сафари
Мечтали ездить на Донбасс…

Не прощены, не позабыты
Все, кто принёс войну и крах,
По локоть руки у элиты
В невинных ангельских слезах.

Плечом к плечу встают солдаты,
Чтоб правду защитить в бою,
И Малороссии комбаты
Навеки тоже в том строю.

Комбат

Давай, комбат, закурим по одной,
Поговорим о том, что с нами было,
Пока земля укрыта тишиной
И небеса не стонут от разрывов.

Присядем на обугленной траве
У раненого миной БТэРа,
Пусть подсыхает кровь на рукаве
А в стороне подремлет каска-сфера.

Ты расскажи мне о своих друзьях,
О той, что до последнего любила,
Кого терял под градом пуль в боях
И с кем порой судьба тебя сводила.

Где силы брал, чтоб глаз не отвести
Под перекрёстом вражеских прицелов,
Чтоб не свернуть обратно с полпути
И не погибнуть, главного не сделав.

Таких как ты, немного на земле,
Передний край измеривших шагами,
Ты выживал под солнцем и во мгле,
Гвоздив врагов своими сапогами.

Пока затишье, докури, комбат,
Минута не уронит честь мундира,
Тебя, братишка, и твоих ребят
Пусть Бог хранит, добра тебе и мира!

***

Вчера шахтёры, а теперь – солдаты,
Свои сердца подняли на-гора,
Сегодня не в забой, в военкоматы
Шагает смена с самого утра.

Портянки не в новинку им и каски,
Совсем неприхотлив шахтёрский быт,
И день, и ночь сюда, в единой связке
Горняцкое содружество спешит.

Как деды в те суровые годины,
Они готовы выполнить приказ,
Шахтёры – настоящие мужчины,
За их спиной останется Кузбасс.

Их будут ждать, стараясь прятать слёзы,
Подруги, мамы, жёны, детвора,
И до земли поклонятся берёзы,
Прощаясь у родимого двора.

На поле боя брат поддержит брата,
Пусть враг жесток, коварен и хитёр.
Идут вперёд сибирские ребята,
Шагает в ногу батальон «Шахтёр»…

Вера Павловна сидела в первом ряду и на лице её играла лёгкая улыбка. Полчаса тому назад она, проходя мимо филармонии, увидела афишу, купила в кассе билет и оказалась на литературных чтениях. Она слушала рассказы Паустовского и была счастлива. А ведущая говорила, что в это время, когда мир сошёл с ума и всё и вся несётся непонятно куда, нужно устраивать себе праздник.
"Да!" - думала Вера Павловна и была счастлива. Она забыла о кредитах, платёжках, закупках, недостачах, пьющих рабочих, приворовывающего экспедитора...
Рабочее утро несло с собой жестокое разочарование.
- Вера Павловна, - произнесла бухгалтер, - Инферн пропал.
- Как пропал?
- Исчезли все его данные, страница в интернете, документы, на звонки не отвечает.
- Звони в полицию. - Вере Павловне всё стало понятно.
Следователь с сочувствием смотрел на мечущуюся по кабинету, вышедшую из равновесия женщину, которая пыталась всё объяснить, а все объяснения сводились к фразе "И я ему дура поверила!"
Она в интернете нашла предпринимателя, предложившего выгодную сделку. Все документы, им предъявленные, были подлинными, внешность внушала доверие. Договорилась на поставку товара и сделала предоплату четыреста тысяч.
- Коньяк будете? - Вера Павловна достала бутылку.
Следователь кивнул. Налила ему, себе, опрокинула махом. В дверь просунулись головы Толика и Виталика:
- Павловна, - (Когда речь заходила о деньгах, они называли её по отчеству) - Зарплата будет?
- Зарплата? Меня ки-ну-ли! - прокричала директор.

Друзья сидели в подсобке. Зарплаты не было, деньги были только на проезд, а выпить было надо.
Лицо Толика осветилось мыслью:
- Слушай, а откуда у Бомжа деньги на водку?
В подсобке живёт Бомж, жильём и питанием ему платят за работу.
- Иначе сопьётся и сдохнет! - сделала вывод директор.
Несмотря на это Бомж каким-то образом ухитрялся частенько быть под хмельком, хотя из склада почти не выходил, да ещё и других иной раз угощал.
- Давай спросим. Может, выгорит чего...
И они двинулись к месту обитания Бомжа. Толик разбудил его пинком:
- Выпить бы...
- Пять рублей, пьём вместе, - Бомж посмотрел на пришедших.
Друзья переглянулись, протянули монету. Бомж звял деньги и пошёл за стеллажи. Звук шагов затих. Толик пошёл туда же, посмотрел - никого. Минут через двадцать кто-то крякнул, топнул ногой и из-за ящиков вышел Бомж с бутылкой в руке. Он протянул Толику монеты:
- Сдача.
В руку Толика упало несколько монет, никогда им не виденных. Он машинально пересчитал: один рубль тридцать восемь копеек.
- Три рубля шестьдесят две копейки, - Бомж прочёл мысли.
- Откуда ты такие деньги взял? - Толик с удивлением рассматривал незнакомые монеты.
- Там по соседству нумизматы собираются. Обменял один к одному. Странные они, вроде как, не в себе. Один из них копеечную монету, на которой единица напечатана с наклоном, купил у другого такого же за ихних сто рублей.
- А тебе что про твои деньги сказали?
- Приноси ещё.
Выпили, посидели. Ешё выпили. Оказалось мало. Виталик протянул монету:
- Давай ещё.
Бомж кивнул и пошёл. Толик прокрался следом и увидел как Бомж, зайдя за стеллаж, что-то произнёс, образовалась дымка и человек в ней растворился. Ждать на этот раз пришлось дольше. Наконец, возник посланец, но вид его сильно друзей удивил, даже заставил улыбнуться. В одной руке Бомж держал бутылку, в другой - красный флаг. На молчаливый вопрос он ответил:
- Догадались, откуда я. Распросили как живём, вручили флаг и сказали "Иди, поднимай народ".

Игры разума

Она давно не шлёт привета
И я молчу. К чему слова?
Увы, надежда скрылась где-то,
Лишь, обозначившись, едва...

А дни бегут и в ночь уходят
И, летней радуясь поре,
Что лишь вчера настала, вроде,
Глядишь - уж осень на дворе.

И, вместе с тем, стирает время
И взгляд, и образ, и слова...
Раздумье, горбясь, чешет темя
И озаботясь, голова

Начнёт слагать иное мненье.
И новый мысли поворот
Огромный смысл своим движеньем
Случайной встрече придаёт.

И увлечён желаньем новым
Стремишься, голову сломя,
Чтоб осознать, что мой бедовый
Мечтатель обманул меня.

Чем старше я, тем меньше блуд приемлю...

Желать примерить лавры Дон-Жуана,
Слагать сюжет любовного романа,
Кто не хотел, когда был юн и смел!
И не был первым прибылой повеса.
Лишь только вспомнишь бога грома Зевса,
Кто созерцал немало женских тел.

То лебедь он, прильнув к красе невинной,
То бык, Европу водрузив на спину,
Несёт и зрит нагую красоту.
И богу вторя, развлекались греки
В античном храме, дохристовом веке,
Во блуде равнозначные коту.

Дух православный не выносит блуда,
Грешить пекаторы намерены, покуда
Слуга Аида не поманит вниз.
Где нет понятия о блудном сыне,
Что формируется в христианине,
Там как и прежде правит Дионис.

Она всё пишет и пишет...

Она всё пишет и пишет
Картин непростой сюжет
И думает о Париже,
К нему подбирая цвет.

Когда же на кончик кисти,
Где смешан густой акрил,
Сквозь нерв не сбегают мысли,
Становится мир немил.

На холст тихо капнут слёзы,
(Вместилище он страстей)
В душе забушуют грозы,
Что бури земной страшней.

И выйдет она из дома
В течение лиц и спин,
Дорогой пойдёт знакомой
Туда, где стоит один

Товарищ ещё не старый,
Не потерявший стать,
Стоит в ожиданьи пары,
Чтоб танго с ней танцевать.

А после пригубят кофе
Солома и ёрш седин
И скажут они, что профи
Не пишут плохих картин.

По этой причине веской
Продать их не суждено.
И на двоих с усмешкой
Бедность глядит в окно.

Ключница

Я - ключница. Мои ключи скрипичны,
И каждый отворяет двери лично
В пространство неизведанных миров.
Я охраняю тысячу религий
И замечаю маленькие сдвиги
В кардиограммах улиц и дворов.

Вот нотой "до" упал на дно колодца
Булыжник, что вовек не разобьётся,
Вот нотой "си" звучит стрижа полёт.
А вот раскрыты окна. Между делом
На лбу, щеках и шее загорелой
"Соль" солнечного зайчика живёт.

Шумит берёза тихо в ре миноре,
Вьюнок цепляет струны на заборе
За гвозди - поржавевшие колки.
Подтягивай да изменяй созвучье!
Профессий не бывает в мире лучше,
Чем те, что кормят соловья с руки.

Я знаю точно: скрипкой лечат душу.
Лишь вырвется звучание наружу,
Я отлучусь с поста на пять минут
Скрипичный ключ вручить, как лучик солнца -
Пусть он строкою дальше отзовётся
В пространстве, где слова-ключи живут!

Ласточки

У ласточек особенная стать:
в костюмах стюардесс дано летать,
зачёсывая чёлку гладко-гладко.

Присядут рядом, прощебечут: вам
сок яблочный иль красного сто грамм? -
Ах, до чего легка у них посадка!

Идёт успешно плановый полёт.
Вот за собой уверенно ведёт
в потоках ветра ласточка-хозяйка.

Смотрю, как целый выводок птенцов
справляется с полётом молодцом.
А после - нот разбросанная стайка

на проводах о чём-то о земном,
аллегро исполняя над селом,
щебечет, что для счастья нужно малость:

лишь ощути крылатость, как тогда,
когда качели видеть в проводах
по-детски нам с тобой легко давалось!

***
Дышит август медленно и важно,
И цикады лапки шумно трут
На платанах высохших, бумажных.
Кончен день, давно заброшен труд.
Вот и стол с мускатною наливкой,
Где закат в графине утонул.
Брынза, виноград, ещё оливки
Да плетенный из бамбука стул -
Разве не идиллия покоя?
Ласточки щебечут вдалеке.
Человек ещё с палеозоя
Счастье обретает в пустяке
И всегда не вовремя и странно.
Розовое небо, гладь воды,
Горизонта серая мембрана,
Самолётов белые следы...
Тонет время в августе медовом,
Словно неумелая оса.
Я его вылавливаю словом,
Отпуская падать в небеса.

Ожидание Весны

Молча белые поля
Зябнут в стуже февраля,
Словно чистый лист бумаги
Зацепился за овраги.

Дни позёмкою ползут,
Грусть мою крадут, крадут.
Ничего уж не осталось,
Что отжило оторвалось.

Вот и солнца выше ход.
Лучик тоненький рискнёт
И напишет неумело,
Что в душе моей назрело:

Кляксы, точки, письмена,
Стих с названием – Весна.
2024

Тридцать первое августа

Тридцать первое августа.
Облепиховый чай.
Солнца каплю вобравшая
Чудо - ягода, дай...

Дай немного лучистого
Сенокоса тепла.
Аромата душистого
Разнотравья села.

Этот день в Чудо-Юдино
Только можно продлить.
Время там не разбужено,
Там бы Русь возродить.

Веси грёзами стелются
В такт коровьим хвостам.
Чудо- Юдино телится
По пастушьим часам.

Нужно в Чудово-Юдино
За степной скукотой
Убежать в обезлюдевший
Древнерусский Покой.

Чудо-Ягоду крёстную,
Зноя лета глоток,
Ночью, в осень морозную,
Заварю в кипяток.
2023

Тает снег и вновь выпадает

В Яви мир словно хлопьями снега,
Мы приходим. Не зная зачем?
Скоротечная жизнь человека
Родила много дум и поэм.

В этот миг пока дышишь и смотришь,
Волен делать, да в общем то всё.
Можешь, дело благое освоить.
В праве даже совсем, ничего.

Если хочешь узнать свою сущность,
Посмотри, что наделал всего?
Вслед затем, как утратишь наружность,
Что останется здесь? Ничего?

Мы похожи слегка пока юны,
Но по сути подобия нет.
Всем неравно отмерены «Гуны».
Кто аскет, ну а кто-то воспет.

Дети Каина тонут в работе,
На благое лишь жалко затрат.
Ведь добро не оценят в банкноте,
От того и завистливый взгляд.

Тает снег и вновь выпадает.
Может, с чистой душою в наш век,
Вновь уча по воде, зашагает
Всем подобный Творцу-Человек.

Примечание: В переводе с санскрита слово «Гуна» означает «верёвка», а в более широком смысле «качество, свойство». В Йога-сутрах Паранджами говорится, что гуны – «это то, что лежит в основе всех качеств».
2022

БЕССОНИЦА

Бессонница ветра тревожит балконную дверь —
И призраки штор обретают свободу движенья.

Я эту весну разделил бы, пожалуй, на две:
Вот тут я с тобой, а вот тут — без тебя.
Продолженья

Не будет.
Отныне вот так мне её и делить:
Чернильной пометкой по линии жизни, по коже,
По пояс в снегу, по колено в дорожной пыли,
По горло в зыбучей тоске, пополам, не итожа

Твою половину, не веря, что больше не здесь,
А с кем-то и где-то, но больше не здесь и не с нами,
Брести, спотыкаясь на каждом твоём СМС,
Во всяком "Пока!" узнавая черты расставанья.

Не нужно свободы! Не твой — это значит ничей.
И вновь, понимая, насколько всё это нелепо,
Вступать в перепалку с чугунным житейским "Забей!",
Доказывать Времени: "Ты коновал, а не лекарь!",

И дальше, до самого синего слова "апрель",
И дальше, до втоптанных в лужи осенних рассветов,
Не спать и держать незакрытой балконную дверь,
Бессонницу ветра дразня огоньком сигареты.
–––
ПОРА

Ну, вот и всё. Пора и мне.

Пора, закончив канцонетту,
мелькнуть неясным силуэтом в твоём заплаканном окне,
оставить оттиск на стекле уже не изнутри — снаружи,
привычно исказившись в луже, прошлёпать по сырой земле
в свой коммунальный коридор, к своим соседям по планете,
к своим тетрадям и медведям, к замене вылинявших штор,
к мытью посуды в выходной, к покупке пуфиков и пледа,
к соплям, простуде и таблеткам, к покраске лета бледной хной,
к своей коллекции дождей, к своим гербариям ошибок…
Куда часы мои спешили? Октябрь со мной, а ты — нигде.
Здесь нет и не было тебя.
К обоям в кухонных редисках
приколот календарный листик — мнемона летнего дождя.
Ты там, под этим проливным, юна, настойчива, красива,
а дальше — линия отрыва, но мы об этом помолчим.
А дальше — лето под откос летело, искры выбивая
из глаз, и ты, а не другая, сошла с катушек и с колёс,
и к той, что стынет за стеклом, ты не имеешь отношенья,
она — всего лишь ощущенье того, что время истекло
водой, сочащейся с небес на этот неподвижный город,
водой, шипящей: "Nevermore!" моей раздрызганной судьбе…

Но там, где восемь дней любви
Янтарным озером застыли,
куда часы мои спешили?!

Туда, куда не шли твои.
———
Капельки

Ещё не дождит в прогнозе, ещё не легли хлеба, но мается где-то осень и жёлтый жуёт табак, и скоро истлеет лето, Эдем превратив в пустырь...
Мы будем капельки света, сбежавшие от темноты.
Мы будем скрывать сиянье, запрятав под интерьер несбывшиеся желанья и сбывшийся адьюльтер. Войдя в колею приличий, забудем безумный Спас, где вспыхнув короткой спичкой, любовь осветила нас.
Но бродит по свету ангел, невидим в своей броне, и свет собирает в лампу, чтоб путь освещать во тьме, и в самой серёдке где-то болтаемся там и мы — преступные капельки света, сбежавшие от тюрьмы...
---------------

МОРГ НА ДЕТСКОЙ УЛИЦЕ
Тихо вечер идёт, сутулится,
И горят фонари с трудом.
Мимо морга на Детской улице
Прохожу. Тишина кругом

Нависает. Под синим снегом
Полукруглый белеет свод
С символической дыркой в небо.
Не последний, не первый год

Местный дворник стираёт мётлы
О пороги твоих оград.
Нарушает молчание мертвых
Крик живых - это детский сад,

Там играется и смеётся,
По колено стоишь в снегу,
Там кричится на дно колодца,
Чтоб ответный услышать гул,

Там соседи в постель надули,
Без мишутки не спится мне.
А кому-то хватило пули,
Чтобы в вечном остаться сне.

Ничего нет важней их двух,
Что в руках наши жизни вертят,
И счастливого детства дух
Превращается в призрак смерти.

И вздыхается поневоле,
Небеса то горят, то хмурятся.
Жизнь прожить - перейти не поле,
А дорогу на Детской улице.

РОДИНА
Сквозь леса, стога, поля
И могилки вдоль дорог
По России еду я
И ищу себе итог.

Зеленеющая ширь,
Голубеющая даль,
Отвези меня в Сибирь,
На Камчатку и Урал -

Может, там и заживём!
Но везде, куда ни ткнусь
Пробивается во всём
Несмываемая грусть:

В монументах о войне
У невечного огня,
В нераспаханной земле
Под колхозные поля,

В тихой улочке моей,
Где горит один фонарь,
И во взгляде матерей,
Провожающих нас вдаль.

И трясётся мой багаж,
И в дороге странны сны,
А за окнами пейзаж
Пожелтевший ждёт зимы.

О СОБАКЕ
Я прочитала
в одной книге,
что все стареют
когда-нибудь,
Что блёкнут
жизненные интриги,
когда искрится
последний путь.

Моя собака
вдруг стала старой,
Стал медленнее
её шаг,
Я не заметила,
как устала,
как износилась
её душа.

Она без повода
стала злиться,
она не слышит моё "гулять",
И шерсть чернющая серебрится,
и тусклый взгляд
я ловлю опять,

Мы переселили
её подальше,
когда характер
дал слабину,
Она в сарае живёт,
и раньше
скулила ночью, признав вину.

Мы не хотели бы
видеть старость,
и для неё - самый дальний шкаф,
чтоб вечно звенели
твои семнадцать,
чтобы горела твоя душа,

Чтобы бежала твоя собака,
не задыхаясь на ходу,
Чтоб не хотелось
тихо плакать
у целого мира на виду.

Старость - как тот самый бомж с вокзала,
которому страшно
в глаза смотреть.
Сегодня бабушке
я сказала,
что жду почти что
собачью смерть.

"Ты тоже когда-нибудь будешь старой" -
упал мне в душу её ответ.
Я в книге однажды
об этом читала,
но только сегодня
пролился свет.

Институт филологии

Когда в унынии мой дух,
И хочется найти отраду,
За вдохновением иду
Я к ботаническому саду.

Где плачу средь плакучих ив
И созерцаю глянец лилий,
И где особенно красив
Пейзаж с извилистостью линий.

От красноухих черепах
И уток, плавающих кругом,
Меня уводит вдаль тропа
На встречу с дубом – старым другом.

О непогоде в страшных снах
И светлых днях во снах прекрасных
Мне шепчет Крымская сосна
Средь шепота деревьев разных.

Так, наслаждаясь тишиной
Брожу по туевой аллее,
Пока в прогулке затяжной
Уже закат не заалеет.

Мелькнет знакомый Институт
Мне на прощанье стекол бликом –
И мой окончится маршрут
В мечтах о будущем великом.

Высоцкому

В своем отечестве пророков не бывает,
А те, кто есть – подвержены порокам,
Ведь каждый, как умеет, заливает
Тоску и боль на сердце одиноком.

У каждого из нас свои высоты,
Но лишь один на всех у нас Высоцкий –
Кумиром ставший мне, а для босоты
Он образ нес особенный – отцовский.

Как органично он сыграл арапа,
Какие песни написал и спел!
Его Жеглова брал в пример Шарапов.
Жаль, что пожить он толком не успел.

Вся наша жизнь игра, театр кукол.
Чужие жизни проживал на сцене
Высоцкий, сам себя загнавший в угол,
Чей дар актерский истинно бесценен!

Уйдут все те, кем можем мы гордиться,
Любимые, родные и друзья,
Ведь если довелось на свет родиться,
То место встречи изменить нельзя!

Мир вашему дому

В цветастую майку и шорты одет,
Мальчишка идет по колено в воде,
Ракушки со дна поднимая.
Он хочет рыбалить не хуже, чем дед,
Не ловится рыба, к несчастью, нигде –
Попряталась рыба немая.

А в небе июньском плывут облака,
Исполнить мешая мечту рыбака,
С приветом от грозного мая.
И вырастет парень в мужчину. Пока
От мальчика спрятался мудрый пескарь,
Как будто бы все понимая.

...Исчезнет мальчишка с пейзажа земли,
А дождь также будет на голову лить
Когда-то кому-то другому.
И будут по речке идти корабли,
И цену свою потеряют рубли,
И мир будет вашему дому.

ВЫРАСТИ, ПОЖАЛУЙСТА, ДЕРЕВО

Вырастает дерево
из маленькой косточки...
Каждому дереву
большим стать хочется,
находить корнями
юрких червей на ощупь,
листья ветвями сыпать,
вступая в яркую осень,
чуять гнездо на ветке,

видеть перо на птице,
а по весне в цветущий
купол оборотиться,
морщить кору в раздумьях,
в зимы ветра качая,
тихо заглядывать в окна,
где кипятят чайник,
сеять детей без счёта,
ждать, что взойдёт подлесок,
в тень укрывать селянку
с корзиной малины летом.
Каждому новому дереву
долгую жизнь хочется!
Вырасти, пожалуйста, дерево
из маленькой косточки!

*
ТАМ ЛЕТО ДО ДОНЫШКА ВЫШЛО

Там лето до донышка вышло.
Сентябрь невсхожий посеян.
По стёжкам-дорожкам желтеет
один топинамбур да пижма.

То серым блистает, то жёлтым
серебряный купол с насечкой,

и нету под небом местечка,
где б дождик с тобой не нашёл нас.

Застыл Юго-Запад. Проливка.
На Финском волнение, ветер.
Под зонтики спрятались лица,
как золушки в круглых каретах.

Кареты плывут тротуаром
попарно и по-одиночно,
где полог дождинный муаров
и сердца пугливая точка.

*
ШКОДА ЙЕТИ

шкода йети в снегу
оставляет следы
шкоде йети лосИ
бьют рогами поддых
на опушки лесов

НОМИНИРОВАНА АЛЕКСАНДРОМ АСМАНОВЫМ
Светлана Трихина. Родилась в Ленинграде. Закончила филфак Ленинградского университета, филолог-германист, специализация: австрийская литература. 7 лет прожила на Камчатке: Вилючинск и Петропавловск- Камчатский. С 2008 г. - Москва. Любимое произведение в прозе "Приглашение на казнь" Владимира Набокова, стихи - Иван Бунин. Творческий псевдоним - Светлана Солнцева.

Выпускной
*****
Совсем уж скоро встретим мы рассвет,
Волнительно и трепетно сейчас.
Перед глазами все чудесные пять лет,
Что провела я с вами, мой любимый класс.
Тернистый путь преодолели мы,
Ошибок кучу делая не раз.
Но этим всем гордиться искренне должны,
И каждый выпускник здесь - есть алмаз!
Теперь пред нами множество дорог,
Разъедемся по разным областям,
А в сердце будет тёплый уголок,
В котором место есть учителям.
Ведь эти люди мужества полны,
Хотя меж нами войны были,
Они с улыбкой знания несли,
Забыв про негатив, обиды.
Больней всего нам расставаться с теми,
С кем прожили всю жизнь плечо к плечу.
Родители, вы лучшие на свете!
Я уезжать из дома не хочу!
Но детство кончилось и школа позади...
Ещё чуть чуть и отгремят салюты.
А это значит, нам пора идти
Ко взрослой жизни, гордо.
*****
Любовь или обман?
*****
Кушаю грушу
Люблю Сашу
Кажется в мире этом ненужном
Нет человека милей и краше.
Слово за словом, гудки в трубке
Плюхаешься в сомнений гнилую пучину
А я правда кому-то нужна, не врет ли?
Боже, выруби эту тупую дивчину.
Гуляем за ручку, мило щебечем.
Недолго. Потом настает минута:
Съедаем друг друга мы словно печень
Съедает за рюмкою водки рюмка.
Внутри меня буйство, эмоций куча
Копаюсь в себе не найдя итога
Ты можешь любить, ты способна на большее
Позвони, скажи, что скучаешь очень ты
Но как малый ребенок боишься случая
Что один раз позволишь и все
Вслед за бедствием бедствие
Тебе все как впервой, ссыкуха ты!
Ты в уюте, тебе комфортно
Поцелуи, кино, круассаны
Но скажи мне тогда: чего так громко
Ты скулишь рядом с зеркалом в ванной?
Да, все хочется сделать красиво,
Не задеть ничьих чувств
И идти бок о бок шагая прямо
Навсегда, только вот опираясь на опыт старый
Оглядевшись назад, понимаешь:
Малявка, ты не не серьезно же
Ты - гребаное, зависимое от людей создание.
Ты - эгоистка, ты - ничтожество.
*****
Мотивация, которой так не хватало
*****
Оглянись ты вокруг и подумай:
Почему каждый раз ты ворчишь,
Недовольный вечной дрессурой
Жалуешься на тяжкую жизнь?

Мы не ищем путей сложнее
А зачем? Ведь такие же
Несмышленые, гордые, дерзкие
Шишки набивая весские
Натоптали исправный путь.

Страшно жить, страшно - мочь и уметь
И даже попробовать что-то сделать
Но как только найдешь ты своих людей
Любая гора станет по колено.

Верь в себя, друг, разбивай колени
Плыви против течения, вгрызайся зубами в древо.
Делай шаги, пусть не сразу ты будешь велик
Это стоит того, через время ты станешь смелым.

Даже если один ты - никто не протянет руку
Голову гордо держи, иди прямо
"Все проблемы мне нипочем", - повторяй, ну же!
"Я готов испытать страх и ужас!"
Гнёт быстро пройдет и станет лучше.

Через несколько лет ты посмотришь назад
И поймешь,
Что извечные сопли и вой
Были просто отмазкой тупой
Разрушителем твоей мощи.

Там, где тают снега...

Может надо довериться этим старинным часам?
В эту бездну из времени просто не достучаться
А размеренный бой отмеряет свой миг чудесам
У которых неоспоримое свойство «случаться».

Начинаешь свой день и закончишь чашечкой чая
И не важно с чем: с мятою, ромашкой иль с чабрецом
Никого не напрасно ты в этой жизни встречаешь
И меняют листву тополя за оконным стеклом.

И построишь себе свой ковчег и свой Вавилон
И поставит луна на чернеющем небе печать
С чашкой чая и старой газетой пройдешь на балкон
Чтоб со звездами снова о чем-то своём помолчать.

Эти ветви артритные держат и тембр и строй
Как антенны застыли в раскидистый ряд тополя
И покажется эта мне закономерность игрой
Там, где тают снега, там опять прорастает трава.
Женщина варит варенье

Женщина варит варенье
В стареньком тазике медном.
Ловко, легко, вдохновенно
По рецептуре секретной.

Кружатся пчёлки и осы,
запах разнес сквознячок.
Выбились русые косы
И развязался платок.

Пенка шипит, пузырится,
Булькает ягодный сок.
Сладкая мастерица
Сахарный сыпет песок.

Антипростудное зелье,
Лакомство из витамин
Будет зимой наслаждение-
Вкусные печь пироги.

Ставенки плотно закроем
И самоварчик поставим.
Баночку лета откроем
К мятному, свежему чаю.

Яблони зимой

У старого, заброшенного дома,
Где загулял слепящий снегопад
Заснули яблоньки в холодной коме,
Как идолы, застывшие стоят.

Им, отрожавшим этим теплым летом
Держать плоды на мерзнущих ветвях…
Чтобы яблоки не засыпАло снегом
И не марала мокрая земля.

Но не протянут к щедрой ветке руку,
Не склонятся, за плод благодаря…
Ненужности принять и боль и муку…
Вот так любовь бывает… НЕ НУЖНА.

Яренск

Он тихим был, но в голосе его звучала мощь не арфы, а кимвала –
казалось, даже вьюга оттого молилась и по-бабьи завывала.

Он говорил: «Когда восстала мгла и смерть глядела жадно и пытливо,
металась лихорадочно ветла, скрипела обессиленно олива.
Сплетались страх и плач, хамсин и пыль. Прошенья были... Были бесполезны.
С небес глядела мрачная Рахиль на правнуков, блуждающих у бездны».

Подсев к печи, к желанному теплу, он кутался, надрывно сухо кашлял.
Вечерний снег, стекавший по стеклу, от голода казался манной кашей.
Но голод не страшней доносов, лжи, пока здесь пахнет домом сладковато,
пока письмо от матери лежит в кармане залоснённого бушлата.

Сверяя речь с исписанным листком, замёрзшие ладони растирая,
он говорил: «Представьте за окном Голгофу вместо ветхого сарая.
Покуда мрак плодился в суете, рассаднике страданий и печали,
где Бог висел, распятый на кресте, неузнанный своими палачами,
где в душах было скверно и темно, где солнце почерневшее страшило,
уже рвалось в завесе волокно, уже в века летело: «Совершилось!»»

Он кашлял вновь, бумагой шелестя. И, просочившись в запертые двери,
сквозняк, как непослушное дитя, раскачивал подобие портьеры.
Привычная за много горьких лет дверная щель, в мороз, была, как жало.
Но то, что согревало Назарет, и ссыльный Яренск тоже согревало.
Нам было слышно, как издалека бежит впотьмах собачья злая стая.
Но белый свет спускался с потолка, слепил глаза, кружился и не таял.

Давай всё будет так

Давай всё будет так: падёт Аид,
и небо, словно банка жестяная,
торжественно над нами загремит,
мы примем кофе, жизнь, довольный вид,
и май придёт в кроссовках из Китая.

Асфальт начистит, будто мельхиор.
Дождями застучит, чтоб уважали.
И пусть там будет город наш и двор,
скамеечно-старушечий набор
и песни Шевчука за гаражами.

Мы выйдем из привычной конуры
какой-нибудь лимонно-мятной ночью,
когда ещё не жалят комары,
в помине нет ни лени, ни хандры,
и ангелы пьют пепси у обочин.

Слово

"В начале было Слово."
Евангелие от Иоанна

Вначале было слово. А потом –
печальный сад, тропа, казённый дом
с решётками, прибитыми на окна,
где время останавливало бег,
где мальчик-часовой курил «Казбек»,
а ночь сплетала дымные волокна.

Звенел трамвай, чернел апрельский дождь,
казённый дом дрожал под небесами.
Был арестант, а рядом – Ирод-вождь
с тяжелыми колючими глазами.

Он много говорил и призывал
служить ему. Что в праведности толку,
поскольку всяк пастух ничтожно мал,
пока его отара внемлет волку?

Услышь, как громко пахнет серебро!
Бери его, как женщину, не споря!
Здесь каждый саддукей в политбюро
имеет дом в Ливадии у моря!

Вначале было слово… и оно
вождя тянуло медленно на дно –
безжалостно, без устали, сурово.
Он злился и смеялся напоказ,
когда из арестантских тёплых глаз
шёл свет. И это тоже было слово…

Тень от решётки выползла крестом,
точней, крестами, и легла под ноги.
И мальчик-часовой вздыхал о том,
что всякий суд вершит не Бог, а боги.

Вставало солнце. Радугой согрет
был траурный заплаканный рассвет.
Уставшая земля очнулась снова.
И шли волхвы навьюченной гурьбой
вдоль Яузы за утренней звездой,
твердя себе: «Вначале было Слово…»

В детстве я называл его Лисом. Но не из-за его хитрости. Впрочем, хитрым он никогда не был. Может предприимчивым. Но никак не хитрым. А называл я его так из-за сказки о Маленьком Принце. Уж очень она мне нравилась. Себя я ассоциировал с Принцем, а своего дорогого друга с Лисом. Хотя теперь, по прошествии многих лет, я понял, что роль Принца больше подходила моему другу, ведь он мог летать, а я – нет. После школы он поступил в лётное училище, а затем в лётную академию, а я решил связать свою жизнь с литературой, всерьёз намереваясь стать настоящим писателем.
Сколько себя помню, мы с Лисом всегда были вместе. И даже разные вузы не смогли разлучить нас, потому как по счастливой случайности находились в одном городе, поэтому свободное от учёбы время мы могли проводить вместе.
Попутно я изучал журналистику, так, на всякий случай. Для себя я писал по мелочёвке: рассказы на десяток страниц, которые отправлял в журналы, статьи для газет, иногда брал интервью у какой-нибудь местной знаменитости. По-настоящему крупную стоящую вещь – роман – я написал в уже более зрелом возрасте – в двадцать пять лет. В юности я воображал, что вот выучусь, буду писать первоклассные романы и получать за это крупные гонорары. Буду жить в свое удовольствие и заниматься любимым делом. Практика показала, что любимое дело редко приносит стабильный доход. Нет, мне, конечно, платили небольшие гонорары за рассказы и повести, но они оказались настолько нерегулярными, что мне пришлось найти постоянную работу. Я устроился работать журналистом в местную газету и через два года уже занимал должность заместителя главного редактора.
После академии мой друг отправился служить на Байконур в авиаполк. Я часто приезжал к нему в гости. И каждый раз чертыхался из-за нестерпимой казахской жары в плюс пятьдесят, или, если приезжал зимой, из-за лютого мороза, от которого едва не замерзали глаза.
Лис женился. У него родился сын. Его семья жила вместе с ним в Ленинске – военном городке возле Байконура.
Когда я стал заместителем главреда, работы и ответственности, конечно, добавилось в разы, поэтому мы с Лисом уже не смогли так часто видеться, но созванивались регулярно. Всё у него шло хорошо. Через три года получил звание майора. Сын рос крепким и здоровым малышом. Небо оставалось безоблачным. Мой друг просто был одержим им. Как я литературой. К слову, карьера моя складывалась неплохо. Только на личном фронте всё, как говорится, было без изменений. Не везло мне в любви, хоть тресни. Женился я только годам к тридцати пяти, а свою невесту, Киру, буквально, силой затащил под венец. Как говорится, взял измором. Ей нравилась свобода, она была неуловимой, как ветер, чистой, звонкой, порхающей по жизни, как мотылёк. Кира, успешный врач-психолог, оставалась для меня загадкой. Я не знал, любила ли она меня. Я её точно, иначе бы ни за что не женился. Мы оставались свободными, будучи в браке.
У моего друга всё было не так. Он, вообще, являлся моей полной противоположностью, наверное, оттого мы так и сдружились. И годы не стёрли эту дружбу, напротив, только больше укрепили её. Со временем я перебрался в Москву. Мне предложили работу редактором научно-популярного журнала, и я не раздумывая, согласился. (Киру я встретил уже в столице). К тому времени я был автором пяти романов, которые неплохо продавались, а один из них даже собирались экранизировать. Я писал фэнтези, которое Лис терпеть не мог, но мои книги всё же прочёл. Наверное, только из вежливости. Я писал фэнтези, но сам, конечно, не верил во всю эту потустороннюю чепуху, да и вообще, считал себя атеистом. Лис тоже был атеистом. И на этом наше сходство заканчивалось. Его всегда бесили мои слишком лёгкие сигареты, а из-за разных музыкальных предпочтений мы однажды, вообще, чуть не подрались. Ну, произошло это, естественно, давным-давно, в далёкой юности.
Лис ушёл рано. Ему исполнилось всего сорок четыре. Разбился, в конце концов. Как и все они бьются. Желая хоть как-то меня утешить, его сослуживцы говорили мне, почерневшему от горя, что и так, мол, долгожитель – военные лётчики почти все рано уходят. А мне хотелось выть, как дикому зверю, от оглушающей боли. Лис был один в семье, я тоже. Но друг для друга мы стали братьями. На вопрос, есть ли у меня братья или сестры, я всегда отвечал положительно. Господи! Сколько же лет жизни отняла у меня эта утрата! Похороны, поминки... Хоронили, понятно, в закрытом гробу, ибо, нечего уже было хоронить. Я помню плачущую на моём плече Иру – его жену. Сыну исполнилось тогда только восемнадцать. Я поклялся себе, что во всём помогу мальчику. Родным он мне был. Племянником. Я забрал его с матерью в Москву. Квартиру в Ленинске они продали. Я ещё добавил своих сбережений, и этого, слава Богу, хватило, чтоб купить им однокомнатную квартиру в спальном районе.
Сергей, сын Лиса, хотел стать лётчиком, но мать упёрлась. Только через мой труп – и всё. В конце концов, пошёл на авиаконструктора.
Тут я ему, конечно, ни в чём помочь не мог, но всё же кое-какие связи у меня имелись.
Прошло десять лет. И вот однажды Лис вдруг... Вернулся.
Господи! Я не могу никак логически объяснить то, что произошло. Наверное, некоторые вещи в нашем мире и не поддаются логике. Но я рад, что это так. Рад, что у нас ещё есть надежда на чудо. Потому как то, что произошло, не иначе, как чудом, не назовёшь.

***

Всё началось с того, что мне написала незнакомая девушка. Я сразу же посмотрел её профиль в соцсетях. Симпатичная, юная совсем – лет восемнадцать-девятнадцать, но какая-то грустная, что ли, растерянная, подавленная. Ладно. Мне-то что? Мало ли какие могут быть у человека проблемы?
Надо сказать, что я часто сидел в соцсетях в различных сообществах для военных. Там выкладывали разные истории, которые я, бывало, использовал в своих произведениях. А ещё мне нравилось смотреть военные фотографии. Иногда я общался с бывшими сослуживцами своего друга. Как меня разыскала та девушка, не знаю. Возможно, увидела мой комментарий под фотографией Лиса, выложенной в сообществе военных Байконура, и решила написать. Честно, вначале я впал в ступор. Она сказала, что ищет сослуживцев моего друга или хоть какую-нибудь информацию о нём. Я видел её впервые. Я не мог понять, кто она. Но вместе с недоверием и удивлением, в моем сердце что-то зашевелилось. Я вгляделся в её лицо, но не обнаружил ни одного сходства между Лисом и этой девушкой. Однако, я почувствовал, как что-то тёплое и мягкое касалось моей души, как только я смотрел на неё. Вика – так её звали – бесконечно извинялась и просила ни в коем случае не считать её сумасшедшей.
– Вы вместе служили? – Сразу же спросила она.
– Нет. – Ответил я. – Но он был моим близким другом. Почти братом... Вика, он погиб десять лет назад. Разбился.
– Я знаю... Знаю. Пожалуйста, можно вам позвонить? Это очень важно. Прошу! – Почти взмолилась девушка.
Я удивился ещё больше, но решил пойти навстречу. Почти дрожащими руками написал свой номер. Мы созвонились по видеосвязи. Выглядела Вика болезненно, бледно, будто неизвестное горе вытягивало из неё все силы. Но, несмотря на это, девушка была ухоженной – я сразу это отметил. Дитё почти. Девятнадцать лет. Неужели дочь? Господи! Ну не ожидал, Лис... Не ожидал.
– Вика, простите, вы в Москве находитесь?
– Нет... Я... Я из Волгограда...
Волгоград? Лис ни разу в жизни не был в Волгограде.
– Почему вы спрашиваете про Л... Про Валерия?
– Я... Я не могу этого объяснить... Я просто чувствую... Понимаете, я...
– Вика, он – ваш отец? – Спросил я прямо в лоб, напрочь позабыв о чувстве такта.
– Что? Нет, нет... Я просто... – Она закрыла лицо руками. – Я чувствую какую-то необъяснимую связь с ним, чувствую, что он рядом. Я испытываю... Я не могу никак интерпретировать свои чувства. Я просто... Простите. Это, наверное, так странно. Но я не сумасшедшая. Мне кажется, это именно он захотел, чтоб я связалась с вами. Я увидела его фотографию в сообществе... Я...
– Случайно увидели?
– Не знаю. Нет, скорее всего. Я часто захожу в сообщества военных в интернете. Знаете, я учусь на журналиста и...
– Журналиста? – Я приободрился. – Отлично! Значит, вы – почти моя коллега.
– Вы писатель, да?
– Да. Тот самый, о котором вы подумали. Хотя, мне кажется, фантастику вы не читаете.
– Верно. – Ответила она и замялась.
Что-то неуловимо-знакомое читалось в её взгляде, голосе, манерах и жестах. Что-то до боли знакомое. Лис...
Я решил не ходить вокруг да около. Девушка несла бессвязный бред. Говорила, что любит Лиса, как себя, что её мучают чужие воспоминания, что ей настолько больно от того, что он мёртв, что она не может спать.
– Вика, послушайте, скажите правду, чего вы отпираетесь? Вы – его дочь?
– Да нет же, нет! У меня есть родители. Слава Богу, живы-здоровы... Но Лис... Он...
– Лис? – Внезапное озарение снизошло на меня.
– Вы ведь так его называли? Из-за сказки, верно? А ещё он вам жизнь спас в детстве. Вытащил вас тонущего из реки.
Я вздрогнул. Об этом не знал никто, кроме нас двоих. И ещё о многих вещах, которые начала перечислять Вика. Видно, она хотела доказать мне, что не врёт. Разговор затянулся на два часа. У меня трещала голова.
– Знаешь, слушай, солнце, я не понимаю, как всё это объяснить – это не поддаётся объяснению, но ты говоришь о вещах, которые знал только Валерий и я. Может, нам лучше встретиться лично? Давай, я приеду? Как ты на это смотришь? Либо ты приезжай в Москву. Я тебя встречу.
– Лучше вы приезжайте, Андрей Александрович.
– Просто Андрей.
– Хорошо.
– Вот и решили.
Какой Волгоград? Какая девушка? Что ты, вообще, делаешь, старый дурень? Вообще, крыша съехала на старости лет? Ну, надо отдать должное, что на пятьдесят пять я не выглядел. Многие знакомые давали мне сорок с лишним, даже не догадываясь о моём реальном возрасте, и только потом, залезая в Википедию, с удивлением обнаруживали, что я гораздо старше, чем выгляжу.
Что же значила вся эта ситуация с незнакомкой? Я был атеистом. Я не верил даже в реинкарнацию. Да и не мог этот случай быть реинкарнацией, ведь когда Лис погиб, Вике исполнилось девять. Может, он навещал её при жизни? Точно, она – его дочь! Сто процентов! И во время своих визитов он рассказывал ей эти истории. Всё сходится. Только почему она разыграла весь этот спектакль? Я решил во что бы то ни стало докопаться до истины. Мысли путались. Они уносились куда-то далеко. В моей памяти постоянно всплывал образ Лиса. Я машинально крутил руль, даже не задумываясь, куда я еду. Меня вёл навигатор. Лето в том году выдалось дождливым. Дворники не успевали справляться с потоками воды на лобовом стекле. Я постоянно отвлекался. Вспоминал, как пару раз видел, как Лис поднимал огромные тяжёлые истребители в небо. Вспоминал, как родился Серёжка, и мы все вместе фоткались на ступеньках роддома. Боже, мой друг души не чаял в сыне! Нет... Не могло быть у него другой семьи. Я всё понимаю: бывает в жизни всякое, но мой друг был не таким. Да и мне бы он уж точно обо всём рассказал. Нет... Кем же была эта загадочная девушка? Наверное, именно тогда, гоня по трассе М-6, как ненормальный, под проливным дождём, я впервые в своей жизни допустил существование чего-то непознанного, того, чему не может дать объяснения немощный человеческий разум, того, что постоянно рядом, что существует независимо от того, верим ли мы в это или нет. Высший Разум, Потусторонние силы, законы Природы – можно было называть это необъяснимое нечто как угодно – его суть при этом оставалась неизменной. Я так хотел, чтоб оно сотворило хотя бы одно-единственное чудо для меня. Хотя бы одно-единственное…

***

Когда я приехал, то сразу же связался с Викторией. Мы договорились встретиться в кафе. Надо сказать, что перед встречей, ожидая девушку в назначенном месте, я волновался так, будто сейчас в зал войдёт сам Лис, восставший из мёртвых, живой и невредимый. Мы росли в одном дворе. С трёх лет были друзьями. Ходили в один садик, потом – в одну школу. Учились, правда, в разных классах, но всё внеучебное время проводили вместе. Итого, наша дружба длилась сорок один год. И тогда я был почти уверен, что с его смертью она не закончилась. Наверное, в тот момент я и сам уже был не в себе.
Вика оказалась такой же, как на фотографиях, только более тонкой, бледной, почти прозрачной. Её короткие волосы были выкрашены в белоснежный блонд. Глаза, грустные больные глаза, слегка подведены тушью. На предплечье чернела тонкая еле видимая татуировка – римские цифры – наверное, какая-то особенно важная для неё дата. Через месяц ей должно было исполниться двадцать. Когда она заговорила, когда мы оказались так близко друг к другу, я на короткий миг и в самом деле поверил, что передо мною мой Лис, только в чужом теле, в другом времени, в ином поколении. А затем сразу же пресёк эту мысль, возвращаясь из иллюзий в реальность.
– Мы не виделись с ним никогда. – Сказала девушка. – Честно. Но он так дорог мне... Не представляете, как, Андрей Александрович...
– Так... Ну, а с чего всё началось? Ты хочешь сказать, что просто увидела его фото в соцсетях, и у тебя в голове сразу же возникли его воспоминания?
– Нет. Нет... Я не могу точно описать, как это произошло. Всё было как в тумане. Это случилось примерно полгода назад. Сначала я просто изредка смотрела на его фотографию, потом это стало происходить чаще. Лис будто требовал на него посмотреть. Бывало, часа в три ночи я испытывала непреодолимое желание взглянуть на фотографию. А знания начали возникать в голове недавно, месяца два назад. Господи, мне так... Больно...
– У него есть сын...
– Да. Серёжа.
Я удивился, с какой теплотой она назвала его имя.
– И внучка – Катенька.
– Боже...
Не мог я назвать её сумасшедшей. Нет. Сумасшествие проявляется совсем не так.
– Послушай, Вика. – Сказал я бодро. – Может, ты влюбилась?
– Я? – Мой вопрос застал её врасплох. – Ну... Я. Да. Конечно, я люблю Лиса. Но люблю, как себя. Как саму себя люблю его... Мне кажется, он говорит со мной, особенно по ночам. Я чувствую его присутствие. Слышу мысленные ответы.
– О чём же вы разговариваете? – Немного скептически спросил я.
– Да обо всём. Он подсказывает мне, как поступить в той или иной ситуации.
– Но ты не видишь его?
– Нет. Душу увидеть невозможно.
Не будь я писателем, я бы, наверное, не стал ввязываться в эту историю. Но во мне ещё тлела надежда на чудо. Надежда, питаемая моим безграничным воображением. А вдруг? Вдруг я полвека прожил дураком, Фомой неверующим, а тут раз – и представился случай наконец-то прозреть и увидеть мир в его истинном свете.
– Я так изменилась. – Продолжала девушка. – Не узнаю себя. Смотрю в зеркало – и не знаю теперь, кто я.
А затем она достала сигареты и закурила. Крепкие сигареты. Той же марки, которая всегда нравилась Лису.
Я вздрогнул.
– Что это, Андрей Александрович, как вы думаете?
Она будто выдохлась от нашего долгого разговора.
Я тяжело вздохнул.
– Я не знаю, Вика.
– Вы ведь... Вы ведь взрослый... Вы всю жизнь прожили... Простите...
Я смотрел на бледную девушку с сожалением. Я так хотел ей помочь, только не знал, как.
А может, я смотрел на своего друга. Как бы я хотел верить, что всё это не зря.
– Я бы пошла к кому-нибудь. Обратилась бы к специалисту. Ну... Вы понимаете... К экстрасенсу. Только боюсь нарваться на шарлатанов и жду непонятно чего...
Конечно, я прекрасно понимал. Сам считал их всех шарлатанами. Хотя... Была у меня одна знакомая... Консультировала меня в подобных «колдовских» вопросах при написании книг. Не то, чтобы была она ясновидящей, но иногда говорила то, чего знать в принципе не могла, и я с удивлением обнаруживал, что так всё и есть на самом деле. Я предложил Вике обратиться к ней.
– У тебя ведь сейчас должны быть каникулы, верно?
– Да. – Подтвердила она. – Ещё есть около месяца до начала учёбы.
– Тогда нужно разобраться в этом деле. Я ведь всё вижу. Тебе необходима помощь.
Надо сказать, что доверять друг другу мы начали практически сразу.
Я будто физически ощущал, как девушка духовно истончается, тает на глазах, слабеет, теряет силы от горя, будто что-то вытягивает из неё жизненную энергию. Я не мог бросить её в таком состоянии. Мы договорились, что она соберётся и через неделю прилетит в Москву, а я за это время договорюсь со своей знакомой, опишу ей ситуацию и организую встречу.

***

В следующий раз мы с Викой увиделись уже в Москве спустя десять дней после первой встречи. Она до последнего не решалась приезжать, но потом всё-таки нашла в себе силы.
Порою я видел в ней своего друга. Понимаю, всё это выглядело как абсурд, но я, наверное, так сильно скучал по нему, что цеплялся за малейшую надежду на нашу встречу.
Кире я ничего не стал рассказывать. Как и семье Лиса. Не готовы они были такое услышать. Да и не должны были. Мы с Викой не имели морального права тревожить их память о нём. Я – ладно. Я – что? Мне можно было бередить душу. Но им – вдове и единственному сыну – ни за что.
Моя знакомая, Мира, была одного со мной возраста. Большую часть жизни она путешествовала по Востоку: была в Китае, Непале, Индии. Посетила множество монастырей и священных мест. Бог знает, какие знания она почерпнула от своих многочисленных учителей. Она никогда не раскрывала их мне – никакой конкретики – всё в общих чертах, но я довольствовался и этим.
Как только Виктория переступила порог её дома (а она принимала посетителей именно на дому, предпочитая не тратить деньги на дорогую аренду), Мира сразу же насторожилась. В её глазах я увидел неподдельный испуг, как только она взглянула на девушку.
– Кого ты привёл… – Вместо приветствия сказала ясновидящая. Но без неприязни. – Двоих привёл. А говорил, будет одна девушка.
Сказано это было в каком-то трансе, металлическим, будто не живым голосом, но затем Мира пришла в себя, стала собой прежней, ласково улыбнулась и пригласила нас в комнату для приёмов.
Вика непонимающе смотрела то на меня, то на Миру. Я прикоснулся к плечу девушки, желая её поддержать.
– Я одна… – Проговорила она с опаской.
Ясновидящая, кажется, не обратила внимания на её слова. Мы сели в удобные кресла. Хозяйка налила нам ароматного зелёного чая.
– Итак… – Начала она.
Далее последовал стандартный рассказ-знакомство-приветствие, одинаковый для каждого клиента. Я наслушался их вдоволь, потому как неоднократно присутствовал во время сеансов гипноза, которые проводила Мира.
После ясновидящая попросила испуганную девушку протянуть ей руку. Она коснулась её ладони и закрыла глаза. Ничего не происходило. За окнами шумел современный город, но в комнате будто время остановилось.
Неожиданно Вика вскрикнула и вскочила с места. Я бросился к ней. Её била крупная дрожь, губы посинели, будто от холода. Я накинул ей на плечи плед.
– Что с ней? – Спросил я у Миры.
– Сейчас пройдёт.
– Ты не будешь вводить её в гипноз?
– Нет. И так всё понятно.
– Мне не особо. Почему ты сказала, что я привёл двоих?
– Потому, что ты привёл двоих.
– Мира...
– Ладно. Пусть успокоится.
Моя знакомая достала откуда-то склянку с прозрачной жидкостью, капнула пару капель в чай и поднесла кружку к губам девушки. Та послушно сделала несколько глотков, видно находясь в невменяемом состоянии из-за увиденного.
Вскоре она провалилась в глубокий сон. Я уложил её на диван, и мы с Мирой удалились.
– Что ты ей показала?
– Правду.
– Мира, почему двое? – Всё не унимался я.
– Ты не узнаёшь его?
– ЧТО?
– Лиса своего не узнаёшь?
Конечно, я узнал. Ну, конечно, я сразу его узнал, когда мы с Викой ещё разговаривали впервые по телефону. И сам не мог понять, как. Это были ощущения на уровне души, а не разума. Разум, этот холодный и рациональный компьютер, твердил, что такое попросту невозможно.
– Как ЭТО возможно? – Ошеломлённо спросил я. – Это какой-то бред. Неужели, реинкарнация душ существует? Ты никогда не рассказывала...
– Существует, Андрей, существует. Но в данном случае это не реинкарнация...
– А что?
– Кое-что поинтересней… И намного опасней...
Мы проговорили весь вечер. Вика проспала до двенадцати, а затем встала, но мы не стали ей ничего говорить на ночь глядя, а накормили и отправили дальше спать. Лишь утром этот тяжёлый длинный разговор, наконец, состоялся.
Я говорил, что Лис вернулся. Лис, в самом деле, вернулся в мою жизнь после долгого десятилетнего отсутствия.
В общем, как мне объяснила Мира, в девушку попал осколок его души. Души людей, которые гибнут при трагических обстоятельствах, раскалываются на части. В таком случае к месту гибели немедленно спешат Жнецы. Они, вопреки расхожему мнению, вроде врачевателей там, в «высших», как выразилась Мира, измерениях. Они заново собирают душу и помогают ей совершить переход в иной мир. Однако, случаются непредвиденные сбои. Бывает, редко, конечно, один раз на миллиард, что какой-либо осколок ускользнёт от не особо проворного и добросовестного Жнеца. И вот тогда... Одному Богу известно, какая его постигнет участь. Он может попасть в человека, либо в животное, либо в вещь. Но пока он не найдётся, не станет на место, где и должен быть, душа не сможет совершить переход. Если осколок попал в человека, естественно, последний может испытывать раздвоение личности, странные ощущения, связанные с покойным, необъяснимую тоску, горе, его могут мучить чужие воспоминания.
– И что же делать?
– Боюсь, что в этом случае мы бессильны. Осколок уже слился воедино с её душой. Он вернётся туда, откуда пришёл, станет на своё место только когда... Когда Вика умрёт, и её душа освободится.
– Когда он попал в неё? Лис погиб десять лет назад, но она только недавно начала...
– Осколок может не проявлять себя долгие годы, но потом стоит какому-то событию напомнить носителю о покойном, чей осколок души находится в нём, как чужая сущность начинает пробуждаться... Вероятно, в данном случае это была фотография. Если б Виктория её не увидела, возможно, она прожила бы всю жизнь, не подозревая о том, что в её душе есть кто-то чужой...
– В это невозможно поверить, Мира, извини, но я... Я не могу... Всё это выглядит так фантастически.
– Фантастически? Я бы так не сказала, глядя на бедную девочку, лежащую в соседней комнате. Я бы сказала, что всё выглядит слишком жизненно. Жизнь – это страдание. Жизнь несправедлива и непостижима. Но жизнь – это всё, что у нас есть.
– А что ей теперь делать? Что делать Вике?
Мира вздохнула. Ни с облегчением, ни с досадой, ни с сожалением. А просто вздохнула от усталости.
– Жить дальше. Что же ещё?
Хороший совет. Его мог бы дать и какой-нибудь шарлатан на рынке.
– Значит, мой друг неупокоенный?
– Выходит, что так.
– Где он тогда?
– Вероятно, его душа застряла между мирами.
– Хм! Это же несправедливо! Мой друг был порядочнейшим, добрейшим человеком, и он не заслужил этих... Мытарств, скитаний... – Возмутился я.
– А я тебе о чём говорю? Что жизнь несправедлива...
– Теперь он будет ждать Вику?
Мира кивнула.
– А эти твои Жнецы... Они как-то могут извлечь осколок и вернуть его на место?
Я понял, что сморозил тогда откровенную глупость, потому как Мира залилась смехом.
– Ладно. Я всё понял.
За ту ночь я, наверное, прошёл путь от атеиста до верующего в слишком ускоренном режиме. В голове царил хаос.
Мира выделила мне комнату. Я долго не мог заснуть, но когда всё же провалился в забытье, последней моей мыслью было, что в соседней комнате спит мой друг, которого я похоронил десять лет назад. Я заснул с глупой улыбкой на лице.

***

Она стояла у его могилы, сжимая в ладони горсть чёрной земли, а затем попросила оставить её. Я сел в машину, припаркованную неподалёку, и старался не смотреть в сторону могилы моего друга. Девушка, стоящая перед ней, согнулась от рыданий.
Правда, которую она узнала о себе, казалось, ничуть её не удивила. Наверное, она догадывалась о чём-то подобном. Я думаю, она даже была рада, что ничего нельзя исправить, и Лис останется с ней на всю жизнь. Вика точно его любила. И что бы она там ни говорила, ни хитрила, но любила она его не как себя, а как женщина любит мужчину. Это я мог гарантировать, исходя из своего богатого жизненного опыта. Писатель – это не просто сочинитель историй. Писатель – это немного психолог, немного учитель, немного философ, немного судья, палач и адвокат. И много чего ещё «немного». Писатель — это мастер на все руки. Моё хобби научило меня хорошо разбираться в людях и легко раскрывать их истинные мотивы поступков и настоящие желания.
Я мог сказать, что Вика, действительно, была рада. И таинственные «последствия» и опасность, о которых предупреждала Мира, её не волновали.
Ясновидящая советовала девушке не думать о Лисе, не смотреть на его фотографии, не говорить с ним, не призывать его, но, понятное дело, девчонке эти советы были не нужны. Она не собиралась им следовать. А я не хотел снова терять «друга».
Я посодействовал переводу Вики в столичный институт на журфак. И устроил ей практику в своём научно-популярном журнале, главредом которого я являлся.
Все обсуждали странную девочку, приглянувшуюся начальнику. Все, небось, думали, что она – моя любовница, но я должен сказать, что никогда в жизни не давал повода, чтоб обо мне думали, будто я изменяю жене. В конце концов, чтоб развеять эти кошмарные слухи, я сказал, что она – моя двоюродная племянница.
Вика продолжала курить крепкие сигареты, которые любил Лис, осветлять волосы, потому как моему другу всегда нравились исключительно блондинки и читать те же книги, что и он. На её предплечье была набита татуировка. Я из приличия не рассматривал её слишком пристально, но однажды мне это удалось сделать. Я узнал в римских цифрах дату рождения Лиса. И лишь тогда, наверное, понял, как сильно Вика его любила.
После окончания института она не осталась работать у меня в журнале, а решила стать военкором: ходить по грани, ходить по лезвию бритвы, между жизнью и смертью, как мой покойный друг. После знакомства с этой удивительной девушкой я теперь всегда ощущал его присутствие рядом со мной.
Ей не сиделось на месте. Она постоянно бежала от чего-то или к чему-то. Она внезапно срывалась и уезжала в очередную коммандировку на противоположный конец света, она испробовала всевозможные экстремальные виды спорта, она… Она вела себя так, будто поскорее хотела увидеться с Ним…
Мы с Викторией были очень близки. Я стал ей наставником. Конечно, я не раз пытался побеседовать с ней на тему её личной жизни, но она установила строгое табу на подобные разговоры. Она объясняла отсутствие последней тем, что строит карьеру, мотается по горячим точкам и ей некогда думать о семье и замужестве, но я ведь понимал, что причины тут были совсем другими. Хотя, как-то раз она всё же обмолвилась, что у неё есть молодой человек. Но я знал, что она его не любит. И возможно, никого в жизни уже не сможет полюбить, потому как её сердце безнадёжно занято.
Она повсюду таскала за собой фотографию Лиса в рамке. Старую, чёрно-белую фотографию, сделанную ещё во времена его учёбы в лётной академии. Я подарил ей много фотографий своего друга. Плевать я хотел на предостережения Миры. Теперь, по прошествии многих лет, они казались несусветным бредом, отдающим средневековой алхимией и мракобесием.
«Последствия», о которых так упорно твердила ясновидящая, всё не наступали. И возможно, мы с Викой жили как на пороховой бочке, зато жили, ничего не страшась, и принимая всё случившееся с благодарностью.
Я и жене сказал, что Виктория – моя двоюродная племянница, и семье Лиса, с которой девушка так и не решилась познакомиться, только разглядывала профиль Иры и Сергея в соцсетях.
О том, что именно она увидела тогда, на приёме у Миры, и что так сильно её испугало, она рассказала мне лишь спустя десять лет. Она увидела ментальное отражение своей души. И душа отчего-то показалась ей слишком тёмной, измученной и уставшей, будто прожила она уже множество бесцельных воплощений. Но внутри неё сиял неземным светом таинственный «осколок». Именно он заставлял девушку жить дальше. И любить. И становиться лучше с каждым днём.
Я перестал быть атеистом тогда, гоня, как ненормальный, по трассе М-6 навстречу неизвестности, навстречу другу. И теперь у меня было, за кого молиться. Теперь я точно знал, что меня непременно услышат. Отныне я знал, что Там есть, кому слышать.

Человек дождя

В сером пальто он почти не заметен,
Ветер подует - сломает шутя,
Скромен, неловок, болезненно бледен
Тот человек, что так хочет дождя.

Пыль, словно пепел, окрасила волосы,
Кашель изводит - настырный палач,
В жизни нет белых - лишь грязные полосы,
День - неудача среди неудач.

Город кривится бетонными кручами,
Люди снуют, мельтеша и галдя,
Тот человек наблюдает за тучами,
Просит дождя, проливного дождя.

Дождь вызывать - непростое задание,
Но человек, не сдаваясь, зовет,
Он вспоминает страну без названия,
Ту, где родился, где сердце живёт,

Город, насквозь просолённый зюйд-остами,
Прямо по улицам плещет прибой,
Чайки, как голуби, мачты под звёздами,
Синий, как бездна, как волны, живой.

Бросить бы всё и отъезд не откладывать,
Но, несмотря на холодный приём,
Он остаётся за нами приглядывать,
День напролёт умывая дождём.

Может быть, он и неловок и бледен,
Встретишь такого - забудешь шутя.
Только в глазах его - шторм на рассвете,
Море - в душе человека дождя.

Маяк

Соленая корка осыплется с хрустом,
Фальшивых снежинок не тают следы,
Бывает на пляже безмолвно и пусто -
Но, только, когда не осталось воды.

Обглоданный ржавчиной траурный остов -
Корабль, как скелет, на иссохшей земле,
Остался без пристани маленький остров,
Остался без моря маяк на скале,

Смотритель, наверное, съехал куда-то,
Затихли прибой и чужие шаги.
Уходят моря, забывая фрегаты,
Уходят, бросая свои маяки,

Безжалостен ветер безликих мгновений,
Моря исчезают — случается так,
Но там, где давно не бывает течений,
По-прежнему светит забытый маяк.

Сплетаются дни в месяца и недели,
Песчинки-недели — пустыни-века,
Осыпалась краска, виски поседели,
Но море вернется на свет маяка.

Вечное небо

Корочка льда рассыпается в трещинах,
Конь, одичав, закусил удила,
Всаднику небом награда обещана -
Вечная память и в спину стрела.

Бусины звёзд разметая стеклянные,
Здесь о дороге назад позабудь,
Дикой охоты дитя безымянное,
Вечное небо - дарованный путь.

Рунами древними спутались тропы
Песни забытой великих светил,
Общий итог: и цари, и холопы -
Все превратятся в строку из чернил.

Пали в степях безымянные ратники,
Скрыты дороги снегами зимы,
Новые кони и новые всадники,
Правда, теперь эти всадники - мы.

Жизнь разменяв на пустые сомнения,
Мчимся куда-то, сбиваясь с пути,
Только в конце, лишь за миг до падения,
Вечное небо всех нас приютит.

ВЛАДИМИР ФИЛИМОНОВ
БАННЫЙ ДЕНЬ
Баня наша прилепилась к самому краю большого густого вишнёвого сада, располагавшегося на задах подворья. Сад этот и огород, под названием «капустник», спускались к тихой речушке – Овсянке. Баня, или точнее банька, приземистая, вросшая в землю, саманная. Крыша баньки с небольшим покатом плетена из толов, мазана глиной и засыпана землёй, поэтому на ней трава растёт и даже ромашки. Печка в бане сложена из самодельных кирпичей, котлом для воды служил большой чугунный казан. Всё на подворье было самодельным, сделанным дедовыми руками, кроме, разве, вещей покупных, которые как бы негромко говорили, что на дворе вторая половина двадцатого века.
К субботнему вечеру, когда пригоняли коров с пастбища, доили, сепарировали надоенное молоко и когда все остальные дела, помимо этого, самого важного, также были закончены, была готова и банька. Запах её слышен через небольшой пустырь, что разделял подворье и сад. Этот мягкий и тёплый запах распространялся по округе и приглашал в тёплое её нутро. Топилась банька кизяками, а кизяки – это такие кирпичи, или точнее брикеты, изготовленные, опять же, самодельным способом из навоза и просяной соломы.
Вот и настал тот момент, когда всё готово: работа важная завершена и банька поспела, вода в котле-казане и сама банька нагрелись. Первым идёт мыться дедушка, несёт с собой узелок с чистым бельём, полотенце. Особой честью для меня было пойти с ним, по-взрослому мыться в баню. А мне всего-то годков десять, неполных. Из белья у меня были сатиновые выгоревшие, видавшие виды трусы. И старенький отцовский пиджак прихватил под мышку, чтобы после бани не за- стыть. Дед отворял тугую дверь, мы ныряли в предбанник. Ему приходилось низко пригибаться, а я свободно проходил по причине своей мелкоты, быстро скидывал с себя трусы и ждал, пока дед разоблачится. Он снимал с себя клетчатую фланелевую с длинным рукавом рубашку, штопаные брюки, снимал исподнее – хлопчатое солдатское бельё с тесёмочками и жёлтыми пуговками – и оставался как есть: белый-белый, белее молока, а руки и лицо тёмные-тёмные, коричневые, как кора.
Отворялась дверь в само нутро бани, дверь такая же низкая, как в предбанник, а то и ещё ниже, и мы ныряли туда, в жар.
– Не замай казан-то, обваришься, – сердито, но заботливо ворчал дед.
Вот ему хлопот со мною прибавилось: вместо того, чтобы самому мыться после тяжёлой трудовой недели и освободиться от грязи и усталости, надо за мной присматривать.
- Лезь вон туды, на полати, да грейся пока, опосля потру тебя, чертёнка.
Я карабкался на верхнюю полку – полати, влажные и тёплые от пара и потемневшие от старости, и сидел там, скрючив ножки, и смотрел на дедушку. В сумраке бани, ведь и окошко было совсем маленьким, дед орудовал ковшом: черпал из котла кипяток и поддавал его на раскалённые камни. Жар окутывал нас. Мы сидели на полатях вдвоём и «грелись», обливаясь потом и потирая места, которые зудели от того, что грязь выходила из пор тела. В банном сумраке тело дедово казалось ещё белее, и было видно его правую ногу, изуродованную шрамами, искривлённую и без пальцев.
– Дедушка, а отчего у тебя нога такая? – спросил я, глядя на свою тоненькую ногу, загорелую и в цыпках, будто сравнивая.
– Война, сынок, – коротко ответил дед и принялся замачивать берёзовый веник в кипятке.
– Расскажи, дедушка, про войну.
– А что про неё рассказывать? Война, она и есть война – губительница, шесть десятков мужиков ушло из Садовки на войну, а вернулось пятеро. Вот и весь сказ.
И, словно выгоняя горечь этих воспоминаний, он стал нахлёстывать себя духмяным веником. Жар волнами окутывал и меня так, что пришлось отодвинуться. Закончив эту процедуру, получив удовольствие и потирая раненую ногу, деда продолжил:
– Нас, сельских, большинство в пехоту, а кто тракторист, того на танк. Меня в команду сопровождения определили, дали винтовку и жёлтый флажок, который у железнодорожников бывает. Взобрался я на тормозную площадку грузового вагона, и покатил наш паровоз с Урала на фронт. Везли мы, значит, в вагонах снаряды. Ехали без задержек – фронту снаряды нужны.
В бане пахло дымком и почудилось мне, будто это и не баня вовсе, а паровоз и мы с дедом вместе едем.
– На остановках письмо домой писал, – продолжал дедушка. – Коротенькое письмо, всего два слова: жив, мол, я и здоров. Писать-то я был не мастер, не шибко грамотный. Ты вот сейчас грамотней меня, пожалуй, а вырастешь, так и вовсе писателем станешь.
Он легонько потрепал меня по вихрастой голове и замолчал, задумался или просто отдыхал, потому, что раньше он никогда столько много не говорил. Работал много и всегда, а вот говорил редко.
– Подставляй свои копчёные мослы, – изрёк дед – веником по ним пройдусь и мочалой потру. И собираться будем, а то нас потеряли, да и самовар застыл, поди.
Он по-взрослому попарил меня, не жалеючи, веником и мочалой потёр, намылив мочалку из липового лыка большим чёрным куском
хозяйственного мыла. Окатил водой и отправил меня одеваться. За- прыгнув в трусы, накинув пиджак я, розовенький, как ангелочек, направился прямиком к бабушке, в летнюю кухню. Она доставала из печи большой каравай хлеба, свежеиспечённого, горячего и ароматного, накрывала его чистой влажной тряпицей, чтобы он «отдубел», чтобы корочка его размягчилась. Наблюдая это волшебное действо, я и не заметил, как дедушка из бани пришёл. Он был доволен, пот катился по его лбу, баня передала ему свой жар.
Стали собирать на стол. Ставили во главу стола ведёрный самовар, подавали на стол хлеб, пампушки со сметаной и сахаром, вишнёвое варенье, сливки, чтобы чай «забелять», сахар комковой и простую посуду – стаканы и бокалы. Дед пил чай из большого бокала, а мы из стаканов. Под бокал и стаканы подавались блюдечки, потому, что чай пился из блюдечек, степенно и торжественно. Напившись чаю и наевшись всяких незатейливых деревенских вкусностей, я сидел за столом и наслаждался покоем, и смотрел, как пьёт чай дедушка. Чай он пил основательно, не спеша. Дед всё делал основательно, крепко. Выпив бокалов десять, утираясь полотенцем от пота, он отдыхал, а я смотрел и ждал – не продолжит ли он рассказ о том далёком времени, таком далёком, что, казалось, будто его и не было вовсе. Но это было! Всё было! И война, и голод! А вот пампушек и сахара не было.
– А ты помнишь, мать, как провожала меня на войну? – обратился дед к бабушке.
– Как же не помнить, отец, конечно, помню, – отвечала она ему, убирая со стола помытую посуду. – Осенью сорок первого это было. Соседки пришли помолиться о тебе Господу, чтоб сохранил. Дети рядом были. А я тебе напекла булочек в печи. В тесто варёные чищеные яички закатала. И яички и булочки испеклись вместе, очень удобно в дорогу-то.
- Да-а, дорога длинная впереди была, – продолжал дедушка, – длинная, недлинная, но к фронту всё ближе и ближе эшелон наш под- ходил. В какой-то день пути, уж вечерело, расслышал я сквозь стук колёс рёв мотора. Немец на нас летит. Поезд ход не сбавляет. Скоро кончается открытый перегон – лес впереди. Немец-то не просто так прилетел, стал бомбы сбрасывать. Воют они и ухают в землю: то далеко, то ближе. А мы, как в лес въехали, все огни выключили и ход сбавили. Вроде как затихло всё…
И я затих, слушая рассказ дедушки.
– А это вражина на разворот пошёл, – продолжал он, – вертается
и давай опять нас бомбить. А я на площадке стою, пост нельзя покидать. Одна бомба совсем близко жахнула. По ноге осколками садануло, вместе с сапогом пальцы отрезало и с вагона взрывом сбросило. Покатился по насыпи и пробежал метров двадцать без пальцев, и в воронку свалился. Тут ещё раз рядом рвануло, и не помню ничего.
Лицо деда изменилось, вместо удовлетворения чаепитием в нём светилось что-то другое, и вечерний, закатный свет так освещал его лицо, что чудилось, будто это зарево войны.
– Утром уже шли санитары и подбирали: кто раненый, кто мёртвый, – рассказывал дедушка дальше. – Слава Богу, у фашиста бомбы кончились, и в поезд со снарядами не попали оне, а то бы и подбирать некого было…Налей-ка, мать, ещё чайку, – попросил дедушка.
Бабуля подала ему чай, и он стал пить, уж не помню, какой по счету бокал, с сахаром вприкуску. Тут бабушка стала вспоминать, что говорил ей дед о том случае:
– Вот санитары-то и подобрали тебя. Ты в воронке лежал, землёй засыпанный, насилу вытащили. И, сказывают, ты никакой был: ни живой, ни мёртвый – контуженный от взрыва. И нога без пальцев в осколках. Тебя в госпиталь быстро, а и там долго не мог в себя прийти. Но со временем отпустило, вставать стал, разговаривать, и рана на ноге затянулась. Месяца три ты в госпитале лежал.
– Да, три месяца, – подтвердил дедушка, – а долечиваться домой отправили тоже на три месяца. Это уже конец сорок второго года был, жить стало туго.
Нога у меня резко болела, но приходилось по хозяйству топтаться. В деревне известно, какое лечение – молотьба, косьба, пастьба. А прошло три месяца, и сызнова на войну забрали, на то же место – снаряды сопровождать. Стоять на тормозной площадке и без пальцев можно.
- А уж Маруся-то на другой год, без тебя родилася, – улыбаясь, вставила бабушка свою реплику.
Дед тоже лицом немного мягче стал. Хотя он всегда суров был.
– Как победу объявили, тут я совсем возвернулся, – продолжал он.
– Мирная жизнь началась, тяжёлая, но мирная. Пахали на быках. Лошадей не хватало и тракторов. Упряжь была вся в узлах, новую-то негде пока взять. Работали и днём, и ночью.
Дед мой был роста небольшого, но работящий был человек. Вот и по сей день без дела не сидит. Получается, он всю жизнь работал без отпусков и каникул. Мирную жизнь налаживал, мирная работа всегда в радость.
– Теперь-то жизнь хорошая! Что и говорить: живи да радуйся! –
подвёл дед итог своей необычно длинной речи. – Потом вот вы народились у родителей. Что из вас получится – одному Богу ведомо.
Солнце село за пшеничное поле, стало зябко. Спрятав ноги под полу широкого пиджака, я подумал: «А правда, что из меня получится?»

Номинатор Сергей Кирюхин

"Русалки"

Над морским простором низко,
Проплывает стая туч...
Что несут они? Иль близко?
Далеко они бегут...

И в крутой пучине низко
От поверхности морской
Есть обитель, что лишь в книжках
Нам узнать о ней с тобой.

Там цветет глубинный город,
Поднимая пену вод.
В граде том - стране прекрасной,
Обитает свой народ.

Дивной красоты русалки
Песни сладкие поют.
Кораблям, ушедшим в море,
Тем погибель принесут...

Чешуя блестит, сияя,
Отливая серебром.
Молния летит, сверкая,
Над проклятым кораблем.

Гром гремит. Разверзлись тучи.
И из хляби из морской
Вереница нимф чудесных
Появилась предо мной.

Волосы горят пожаром,
Ярко-рыжие они.
Вместо глаз глядят кристаллы,
Драгоценные опалы, изумруды из тверди.

Забирают жизнь невинно
У бесстрашных моряков,
Минута за год пробегает,
Застывает в жилах кровь.

Над кормой, склонившись за борт,
Ищут взглядом моряки,
Тех кудесниц, кем пленились
Дивным пеньем старики.

Грацией своей прелестной
Околдовывают вдруг.
Первым к ним за борт ныряет
Мой надёжный старый друг.

Раздается звук волшебный,
Погружая в нежный сон.
И в секунду все узнали,
Что собой не властен он.

Новых жителей град -стольный
Рад и встретить, приютить...
Кораблю средь волн беспечных
Дальше впредь уже не плыть...

"Свет Луны"

Знойный ветер! Принеси.
Ты хоть весточку из дома.
Мне надежду подари.
Знаю,что вернусь нескоро.

Смерть за мною по пятам
Ходит каждый день неслышно.
Жребий брошен,час настал.
С ней в компании я лишний.

Вырваться из цепких лап
От старухи,что с косою.
Поможет мне твоя любовь,
Напоённая росою.

Свет луны.И карта звёзд
Верный путь всегда укажет.
Как дорогу отыскать,
Мне твоя любовь подскажет.

"Тепло нежной любви"

Снег...
Растает едва ль...
Взгляни в календарь...
Ведь за окном ещё февраль!

Сны...
О птицах весны...
Что песню споют...
О том, как сбываются мечты!

Ручьи...
Ранней весны...
Нам принесут...
Грёзы сжигающей любви!

Миры...
Далёких планет...
До нас донесут...
Вспышки пылающих комет!

Тепло...
Нежной любви...
Подаришь мне ты...
И расцветут в душе цветы!

О мерцающих бабочках

Увидев бабочек мерцание в ночи,
Не требуй у судьбы иного знака.
Пускай, не ярко, не маяк, не факел,
Не солнца золотистые лучи...
Опять не веришь? Слушай! Слышишь, как стучит?

Конечно, сердце! Вслед за бабочками ввысь
Ты поднимись к хрустали небосвода.
Чем выше, тем суровее погода,
Да, будут ветер, грозы, град – но ты держись!
На крыше гололёд – не оступись...

Но ты на первом – лестничный пролёт
Всё манит пробежаться по ступеням.
Не торопись, взбирайся постепенно
Путь бабочки тебя не подведëт –
Порхают здесь уже который год.

Порхают...путеводными огнями
Ведут они искателей к судьбе,
Тех, кто несëт частицу вечности в себе.
А тем, чей путь давно сокрыт тенями
Сияют бабочки чуть ярче, сумрак разгоняя.

Иди за ними, звёздною тропой
Пускай ступени пред тобой засеребрятся.
Верь бабочкам – без них здесь не подняться,
Их трепет крыльев – утренний прибой.
Иди за светом. Я пойду с тобой.

***
О янтарных бабочках

Вновь я о бабочках. Верней, о мотыльках.
А может, светлячках, в ночи не разберешься.
Ну что ты снова мышкою крадешься?
Садись к костру, неча бродить впотьмах.
Час поздний, закипает чайник, ухает сова,
Закрой глаза, увидишь всюду нити колдовства.

Вновь я о бабочках, мерцающих в ночи.
На этот раз янтарных, в них воспоминанья,
В них сказки, мифы, старины преданья –
Гудят волынки, кони мчат, звенят мечи...
У памяти веков свет теплый янтаря,
А у пути холодный, как топазы, как моря.

Я в странствиях не раз встречал и тех, и тех,
Представь: иду, за мною шлейф как от кометы,
Ведь мы всегда воспоминанием согреты
О доме, что вдали, когда метель
Стеной; я уходил, сказав последний Far-thee-well
Колючий ветер бил в лицо мне, как шрапнель.

И вот однажды, когда путь мой пролегал
Чрез лес туманный, с соснами до неба,
Где невозможно отличить от были небыль,
Я в сумраке ночном лисицу повстречал.
На мху она сидела, неотрывно наблюдая
За мотыльками, что вокруг нее порхали.

Я притаился, чтобы, не дай Боже, не спугнуть
Таинственного зверя сумеречья.
Оцепеневший, потеряв дар речи
Смотрел я, постигая мирозданья суть.
Молился я, чтобы проказник-ветер озорной
Не выдал моего дыханья за сосной.

Но обошлось, ни ветер, ни деревьев стоны
Не потревожили священной тишины.
Лиса сидела, светлячки показывали сны,
Игрались в шерсти, опустившись огненной короной.
Живой наряд лисы янтарно-золотой
Казался чем-то нереальным. Чудом. Нет, мечтой.

Не помню, друг мой, как тогда я задремал,
Завороженный красотой янтарного сиянья.
Проснулся. Глядь – прекрасное созданье
Сидит подле меня. И взгляд сражает наповал.
Тот взгляд был чист как родниковая вода,
Его, поверь мне, друг мой, не забуду никогда.

Но миг прошел, и чудо прервалось –
Качнув хвостом, лисица грациозно удалилась,
И сонмы светлячков в ночное небо взвились.
Ушли они, ведь за горами занялось –
Рассвет окрасил небо нежно-персиковым цветом,
Ну а душа моя уже была согрета.

Такая вот, мой друг, немыслимая встреча
Произошла однажды в странствии моем.
Костер уж догорает...так споем!
Подарим миру новых мотыльков мы в этот вечер.
Бери блок-флейту, лютню, в барабан стучи!
Споем о бабочках, что свет несут в ночи

***
Маяк

Маяк. Бьются волны о скалы
И пенятся как молоко.
Луч света туман прорезает
И тянется так далеко...
Туда, где ни боли, ни смерти, ни грусти,
Ни злобы, не мерзкой тоски
Направит маяк, что древнее чем листья
На ветках берёз у туманной реки.
Открой глаза свету и следуй за светом
Пусть сердце тебя приведёт
В страну, где цветëт бесконечное лето,
И ветер отправит в полёт.

Маяк. На камнях сетка трещин
И каждый кирпичик клеймëн.
Паук уже тысячелетья
Плетёт паутину времён.
И тянет те нити , как будто из шелка,
Вплетая в них судьбы миров,
Интриги и войны, прогресс и науку
И тысячи тысяч причуд и даров.
Плетëт паутину и днем он, и ночью
Маяк укрепляя трудом,
Прозрачные клейкие нити цепляя
На свой титанический дом.

Маяк. Ни погода, ни воды
Не властны над ним; он стоит,
Не рушась бессчëтные годы,
И высится как монолит.
Однажды к нему, абсолютно уверен,
Отправится в странствие каждый из нас;
Когда придëт время, душа встрепенëтся
Лишь вспыхнет маяк, она пустится в пляс.
Расправит свои белоснежные крылья,
На перьях зажжëт огоньки
И движима лишь дуновением ветра
Отыщет судьбу у туманной реки...

Алёшка с мамой вышли погулять. На улице стоял чудесный мартовский денёк: сугробы тают, ручьи бегут, солнышко светит! Красота! Алёшка подставил лицо тёплым лучам и улыбнулся. Разглядывая облачка на небе, он заметил огромные сосульки, свисающие с крыши дома, где он жил, при виде которых захватило дух. Алёшка залюбовался ими, ведь ему ещё никогда не приходилось видеть ничего подобного. Вот бы достать одну сосульку и попробовать на вкус! Вдруг она похожа на леденец или фруктовое мороженое? А то что же получается? Человеку уже пять лет, а он ещё ни одной сосульки не пробовал!
Но как их достать? Они висят высоко, под самой крышей. Да и мама, наверное, не разрешит, она строгая и никуда его одного не отпускает. Обернувшись, Алешка увидел, что к маме подошла её подруга, тетя Алиса, с которой всегда что-нибудь случалось. И они с мамой долго об этом говорили. Мальчуган огляделся вокруг и заметил вдруг на ветках сирени несколько крошечных сосулек. «Вот это повезло! — обрадовался Алёшка. — И на крышу лезть не надо!» Он дотянулся до одной из них и сразу же запихнул её в рот. Но о, ужас! Она оказалась невкусной как обычная вода. Он тут же выплюнул её и разочарованно вздохнул.
Чем бы еще заняться? На детской площадке лежит снег, туда нельзя. И друзья почему-то не гуляют, а без них было скучно. И тут Алёшка увидел глубокую лужу, такую же замечательную, как море. Он побежал к ней, и через минуту уже стоял по колено в воде. Вокруг плавали льдинки, островки тающего снега выглядывали из воды, словно айсберги. Мальчик тут же представил себя кораблем, смело плывущим вперед. Ему даже пришлось подпрыгнуть несколько раз, чтобы получился настоящий шторм. Какое же море без высоких волн и соленых брызг? Ледяная вода хлынула в сапоги, ногам сразу стало холодно и неуютно. Но это такие пустяки! Главное, шторм получился что надо, только, правда, без ветра. Но и это не беда, если включить воображение. Алёшка стал дуть, посвистывать, подражая ветру, и топать ногами, отчего шторм разразился не на шутку. Могучие волны ходили одна за другой, ударялись о ледяные берега, грязные брызги летели во все стороны.
Но тут в игру вмешалась мама и всё испортила.
— Ты что там делаешь? А ну, вылезай сейчас же! — закричала она.
— Мамочка, смотри, какой шторм! —восторженно воскликнул Алёшка и снова подпрыгнул.
Только мама почему-то не обрадовалась, а охнув, помчалась к луже, забыв про подругу. Она схватила сына в охапку и заторопилась домой. А её сын громко заревел. Ему очень не хотелось уходить с прогулки, где было так интересно и весело, но ещё больше ему не нравилось висеть у мамы под мышкой.
К вечеру у малыша поднялась температура.
— Это потому, что ты промок, горе мое! Нельзя играть в холодной воде! — сказала мама.
Утром пришел доктор и, взглянув на воспалённое горло Алёшки, покачал головой:
— С ангиной, брат, шутки плохи! Придётся с прогулками завязать.
— Как это завязать? На узел, как шнурки? — удивился Алёшка.
— Как тебе будет угодно! Можно, и как шнурки, но я бы завязал крепким морским узлом, — сказал смешной дядя.
— Это чтобы я не смог развязать и больше не гулял? — огорчился Алёшка.
— Только на время, пока ты болен. Договорились?
Мальчик молча кивнул головой и пожал протянутую руку доктора. Медленно потянулись дни. Алёшка пил горькое лекарство и понемногу выздоравливал. Однажды, разбирая одежду в шкафу, мама нашла настоящую капитанскую фуражку. Несколько лет назад дедушка привез её с юга внуку в подарок. И все эти годы фуражка ждала, когда о ней вспомнят. Алёшка очень обрадовался дедушкиному подарку, сразу же надел фуражку на голову и с тех пор с ней не расставался. Только на время сна снимал и клал рядышком на тумбочку. А днём, чтобы не скучать, он превращал кровать в военный корабль, плюшевого мишку назначал боцманом, а зайца — юнгой, ну а сам становился отважным капитаном. И пускались они втроём на поиски приключений. В тёплом южном море отбивались от злых и коварных акул, на севере ловили рыбу для пингвинов, а потом спасали кита, застрявшего между айсбергами. Однажды даже сплавали на необитаемый остров за сокровищами и по пути потопили парочку пиратских кораблей. Но вскоре играть с мягкими игрушками Алёшке надоело. К сожалению, они совсем не умели разговаривать. И он начал просить маму поиграть с ним. А тем временем на детской площадке растаял снег, и детвора все дни проводила там. Их звонкие голоса и весёлый смех долетали даже сквозь закрытые окна.
Одним солнечным утром Алёшка надолго задержался у окна. Мама, заметив его задумчивость, забеспокоилась:
— У тебя что-нибудь болит, сынок? Что-то мне вид твой не нравится?
Сын отрицательно замотал головой:
— Нет. Со мной всё в порядке.
— Ну, не грусти, ты скоро поправишься и тоже выйдешь на улицу.
— Я знаю. Только я не об этом думаю.
— А о чём же? — удивилась мама.
— Я думаю о море. Расскажи мне, какие они — настоящие моряки?
Мама немного подумала и сказала:
— Моряки сильные и смелые, больше всего на свете они любят море. Они надолго уходят в плавание, ловят там рыбу, охотятся на китов, а также хорошо разбираются в картах, поэтому всегда плывут, куда надо. А ещё настоящие моряки могут по звёздам найти дорогу домой, я об этом читала.
На этом мамины познания закончились, и она замолчала.
— Тогда меня не возьмут в моряки, — вздохнул Алёшка. — Я часто болею, и рыбу ловить не умею, и в картах совсем не разбираюсь.
— Ну что ты, сынок, заболеть может каждый, даже моряк. А читать карты и я не умею, этому долго учиться надо.
— Правда? — с надеждой спросил Алёшка.
— Конечно, правда. Вот вырастешь большой и станешь, кем захочешь: моряком или пожарным — не это главное. Главное, чтобы ты был хорошим человеком.
Они долго стояли у окна, обнявшись, — мать и сын, — глядя, как по синему небу ветер гонит облака туда, где ждёт море.

— Петрова! Где Петрова? Куда она вечно прячется? — голос завуча звучал как набат.
— Я здесь, Стелла Арнольдовна, — бойко ответила староста нашей группы, выглядывая из кабинета химии. — Это вы меня вечно теряете.
— Не умничай, Петрова! Тебе не идёт! У нас в техникуме ко Дню студента объявляется конкурс талантов. Ты заинтересуй своих друзей-недорослей. Уж если не в учёбе, так может, на сцене захотят себя проявить? Должны же быть у вас хоть какие-то таланты?!
"Ну что за противная тётка", — подумала Таня Петрова. А вслух сказала:
— Мы постараемся, Стелла Арнольдовна!
Объявив нам о конкурсе, Татьяна попросила обдумать репертуар нашего выступления. Мол, выберем лучшее и начнем репетировать. Через пару дней она напомнила нам о том разговоре, но по нашим низко опущенным головам Татьяна догадалась, что мы не просто не выполнили её поручение, мы о нем просто забыли!
— Почему вы меня подводите? — гневно крикнула староста. — Мне одной, что ли, это надо? Сказали, всем, значит, всем. Ну раз не хотите по-хорошему, будет, как всегда. Я сама придумаю нам номер, сама напишу сценарий и распределю роли. Если кого-то не устраивает, жду ваших предложений.
Нас всё устроило, мы согласно покивали головами и на этом разошлись по домам. Татьяна с присущим ей рвением взялась за работу и уже на следующий день была готова предоставить на наш суд результат своего кропотливого труда. Татьяна прочитала сценарий своей пьесы, в основу которой легла обычная любовная история: он, она, измена, накал страстей и неожиданный финал. Складненько так, оптимистично. Мы взглянули на Татьяну совсем другими глазами — не знали, что у неё писательский талант. Но это ещё не всё. Пьесу надо было сыграть в жанре немого кино, и чтобы все роли были мужскими.
— Мы так не договаривались! — выкрикнул красавчик Влад Сергеенко. — Я девчонку играть не буду!
— И я тоже. Из меня девчонка, как из уборщицы рэпер, — поддержал друга Стас Ковалёв.
— А, по-моему, это хорошая идея, — пискнула отличница Настя Кротова.
— Зато точно не как у всех будет, — предположила подруга Татьяны Саша Осипова.
— Мы с вами вчера всё решили, — подвела итог староста, — ни у кого из вас идей не возникло. А значит, возражения не принимаются. Будем играть мою пьесу и точка! Мы порвём этот зал и победим в этом конкурсе! И никак по-другому, слышишь, Сергеенко?
Парней в нашей группе было немного, всего восемь человек, поэтому роли достались всем. На следующий день стали репетировать. Мы, девчонки, пришли поддержать парней и ухохатывались над ними, сидя в последнем ряду актового зала. Бедная Татьяна терпеливо объясняла нашим оболтусам что и как надо играть. Мальчишки дурачились на сцене и поэтому у них ничего не получалось. Неожиданно Татьяна прервала репетицию, спустилась в зал и заняла место в первом ряду.
— Ты чего, Тань? — удивились мальчишки.
— Теперь я вижу, что Стелла Арнольдовна была права.
— О чём ты? В чём права?
— Вы бездари и лоботрясы. Не получится из вас ни поваров, ни артистов. Давайте расходиться по домам. Завтра скажу завучу, что мы не будем участвовать в конкурсе.
— Это она так сказала? — спросил Стас. — Чего же ты молчала? Почему сразу не сказала нам? А ну-ка, парни, собрались, покажем этой Арнольдовне на что способны.
В этот раз у ребят всё получилось. Мы дружно аплодировали им. Но в заключительной сцене с поцелуем снова вышел конфуз. Стас Ковалёв, который играл влюблённую девушку, наотрез отказался целоваться с Владом (в пьесе ему досталась роль жениха). Мы кое-как уговорили их поцеловаться в щечку. Но это невинное действие так потрясло наших артистов, что они разбежались в разные стороны и смущенно потирали один щеку, другой губы. Чтобы разрядить обстановку, Татьяне пришлось им объяснить, что из-за этих ролей никто из нас не станет относиться к ним плохо. Подумаешь, роль! Мы же знаем их настоящими!
На последний прогон перед конкурсом пришла Стелла Арнольдовна. Она знала, что мы что-то придумали и неоднократно спрашивала об этом нашу старосту. Но Татьяна упорно держала интригу, сказав ей:
— Приходите на конкурс. Всё сами увидите!
Однако завуч рассудила по-другому. От бездарей, коими она нас считала, не стоит ожидать ничего хорошего. Поэтому и пришла заранее посмотреть на наши успехи, чтобы в случае чего не допустить нас к выступлению. Она заняла место в зале, приготовила ручку и блокнот, чтобы записывать замечания. Для наших артистов сцена уже стала родной и все репетиции, которые проходили накануне, не прошли для них даром. Парни играли уверенно. И даже финальная сцена с поцелуем прошла без сучка и задоринки. Мы взглянули на Стеллу Арнольдовну. Она сидела, замерев, и потрясённо молчала. Рядом на соседнем кресле лежали пустой блокнот и ручка.
— Ну вы даёте! — наконец вымолвила завуч. — Вот уж не ожидала. Молодцы! Браво!Больше мне сказать нечего...
В назначенный день в наш техникум стали прибывать гости. Оказалось, Стелла Арнольдовна была настолько восхищена выступлением мальчишек, что позвонила на телевидение и рассказала о нас, не забыв упомянуть, что мы - её лучшие ученики, гордость учебного заведения. Телевизионщики заинтересовались, позвонили мэру. А там, где мэр, там общественность и пресса. Таким образом, в актовом зале перед конкурсом яблоку негде было упасть. Наши артисты страшно волновались, но выступали блестяще, и уже с первого акта было понятно, кто возьмет главный приз. Так и случилось! Мы выиграли! У ребят под занавес праздника брали интервью, дарили им дипломы, подарки. Оглушённые славой, артисты смущенно улыбались и краснели.
Следующий день был праздничный — День студента. После вчерашнего успеха парней директор решил по-своему поощрить нас и отменил все занятия. Мы решили накупить вкусностей и отметить победу чаепитием.
— Ребята! — в кабинет вбежала запыхавшаяся Татьяна. — У меня для вас потрясающая новость! Телевизионщики сняли материал не только про конкурс талантов, но и в целом о нашей студенческой жизни. Отличный подарок к празднику, правда? Передачу покажут сегодня через час. Давайте, пока мальчишки будут покупать сладости, накроем стол, согреем чайник.
— А там мультики про Маугли идут, — робко сказала Вера Давыдова. — Я так люблю советские мультики. Давайте посмотрим?
Мы загорелись этой идеей. Почему бы и нет? Мультики любили все. Телевизор висел высоко под потолком. Он был допотопный, без пульта дистанционного управления, но показывал хорошо. Дотянуться до него могла только очень высокая девушка. Была у нас такая дылда — Ольга Свиридова, ей и пришлось включать телевизор. Ольга залезла на стол, который мы придвинули вплотную к стене, а на него взгромоздили учительский стул. Взбираясь на эту шаткую конструкцию, Ольга испуганно пискнула:
— Вот если упаду…
И как оказалось, сомнения ее не были напрасными, потому что стул под ней действительно хрустнул. Свиридова покачнулась и, чтобы не свалиться с высоты, ухватилась рукой за крепления, на которых висел телевизор. Железяки не выдержали и обломились. И краса кабинета — телевизор, рухнул вниз. На шум прибежали завуч, классный руководитель и наши мальчишки с покупками.
Не буду описывать скандал, который поднялся по случаю порчи казенного имущества. Скажу только, что чаепитие отменили. Мы от обиды повесили носы. Но что тут поделаешь? Сами виноваты!
— Вот тебе, батенька, и Танюшин день, — переврал известную фразу Влад Сергеенко.
С тех пор день 25 января стал для нас Танюшиным.

Эссе на тему «Моя Родина»

Родина! У каждого она своя, и для каждого человека она самая лучшая, самая красивая и неповторимая. Сколько же различных воспоминаний связаны у нас с этим словом: беззаботное и весёлое детство, родительский дом; красота утренних рассветов и вечерних закатов, аромат цветов... Не счесть всех этих приятных воспоминаний, овеянных теплотой и лаской.
Моя поистине уникальная и неповторимая Родина - Беларусь! Многие люди могут спросить: "А чем же она уникальна? Чем она лучше других стран?" Но на этот вопрос я без раздумья отвечу: "Моя Родина уникальна своей необычайно красивой и самобытной культурой, древними замками и храмами, хрустально чистыми реками и озёрами, и в конце концов,...людьми. Добрыми, отзывчивыми, совестливыми, понимающими людьми, которые никогда не оставят друг друга в беде, всегда помогут в трудную минуту, а иногда и пожертвуют чем-либо своим ради блага окружающих. И эти черты характера - наша главная ценность, передаваемая нам из поколения в поколение от наших дедушек и бабушек. Белорусы - мирные и трудолюбивые люди, которые помнят и чтут своё прошлое, заботятся о настоящем и строят на этом прочном фундаменте своё будущее.
Необычайная красота белорусской природы и архитектуры, наша толерантность и доброта, десятилетиями удивляет и вдохновляет многих людей: тех, для кого Беларусь является Родиной, и даже тех, кто приехал сюда в качестве гостей. Всемирно известными стали наши писатели: Янка Купала, Якуб Колас, Максим Богданович, Василь Быков. Необычайные по красоте картины писали наши знаменитые художники: Иван Хруцкий, Язеп Дроздович, Виталий Цвирко и другие. А что их всех вдохновляло? Ответ очевиден: наша Родина – Беларусь.
И сегодня удивительная, родная и близкая нашему сердцу страна, продолжает вдохновлять и сподвигать нас к новым достижениям: в области науки, литературы, искусства, спорта. А были ли бы все эти достижения, если бы у нас не было бы самого главного – любви к нашей Родине? Я считаю, нет. Без этой любви на свет не появилось бы огромное количество приятных, успокаивающих душу песен и стихов; различных технических изобретений, значительно облегчающих наш быт.
Завершая этот небольшой монолог о своей стране, хочется обратиться к ней, к моей Родине: Дорогая и любимая моя Беларусь! Процветай, крепчай и живи вечно! А мы, твои верные дети, будем стараться сделать всё, чтобы ты была нам благодарна, наша неповторимая и уникальная Беларусь!

Посвящение Москве
Хмельницкий Н.М.

Много славных и чудесных
Городов есть на земле,
Но свой стих, совсем безлестный,
Посвящаю я Москве!

Город этот всем известен,
Русской нации оплот,
Сколько добрых слов и песен
Про него сложил народ!

Сколько личностей московских
В разных странах помнят, чтут:
Пушкин, Скрябин и Высоцкий, –
Вечен в памяти их труд!

Монументов, дивных зданий,
Всех не счесть в Москве родной,
Сколько о тебе преданий,
Златоглавый город мой!

Пусть в тебе же утвердится
Жизнь без страха, кумовства.
Процветай, Руси столица!
Славься, чудная Москва!!!

Про героев
Хмельницкий Н.М.

Проходят дни, летят года,
И всё меняется на свете,
Но май тот помним мы всегда,
И помнить будут наши дети!

Наполнен он и радостью, и болью:
Мы славим всех, кто победил,
Кого встречали с хлебом-солью,
Кто мир и жизнь нам подарил!

Мы всех погибших будем помнить,
Кто не вернулся с той войны,
Кто фрицам злым не дал исполнить
План их героя - сатаны...

Как жаль, что есть сегодня в мире
Те, кто не хочет в дружбе жить:
Фашистов, немцев тех кумиры
Хотят нас снова всех изжить.

Давайте ж мы все вместе встанем,
Чтоб край родной свой защитить,
За счастье, за свободу станем,
Чтоб мир нам в мире сохранить!

Защитникам Отечества
Хмельницкий Н.М.

Есть у нас профессий много,
Всех их сложно сосчитать,
Но одна из них — от Бога:
Край родной свой защищать!

Помня подвиг дедов наших,
Служат Родине бойцы,
От напастей многих вражьих
Берегут нас, удальцы!

Стерегут они свободу,
Крепкий сон своих детей,
Мир несут они народу,
Счастье, радость для людей!

Пусть же в нынешнее время,
Все получится свершить:
Бог облегчит ваше бремя,
Бог даст сил нам победить!

1.Конец...

Я остановился на миг,
Увлечённый затмением...
С ветром донесся неистовый крик,
Острой болью заныла темень.
Я пережил конец света!
Конец давно уж увядшей вселенной...
Где-то в сознании мысли доносятся эхом,
Оно рисует мой страшный портрет.
Был ли я человеком?
И чуть человечней других?
Вокруг ничего, лишь остался момент -
Мое тело стремительно вспыхнуло!
Я видел мир, но уже не глазами!
И непонятная боль, будто волною нахлынула...
И лишь одни пазлы остались от памяти...
Был ли я человеком?
Или камнем лежащим у трассы?
Был ли я здесь или там далеко?...
Но разве камни видят глазами?
Что-то чувствуют и понимают?
Так глупо, так странно...
Быть может животное? Нет, не знаю...
От меня остался лишь разум.
Так был ли я человеком?
Или окурком, лежащим у бара?
Наверное, даже бычки, остуженные снегом
Хоть что-то да понимают!
Быть может, я был лишь дворнягой?
И шастал по свету в попытках добиться тепла?
Щенячьим взглядом смотрел на людей. Скромняга...
Был ли я человеком?
Помню, что был, но верится слабо...

2.Стихи про солдата...

***
Далёкий фронт, опущенное знамя,
Сданный пост и затухающее пламя,
Сгоревший танк, обузданный народ,
Уставший так, как никогда никто,
Прогнивший мир и запустелый дом,
Кровавый океан стоящий к верху дном,
Оставленная Родина на произвол судьбы,
Недошедшая записка, а автор ее ты...
А в памяти лишь родинки на твоём плече,
Увидеть бы опять их, но это лишь мечты...
В окопах мои братья, обманутые кем-то,
А впереди враги напуганные чем-то...
***
А правда ль мы враги?
Ведь мы отстаивали правду...
А правда ль мы враги?
Жизнь родных, нам большего не надо...
***
Мы защищаем дом, ради своих детей!
Ради свободы нашей для всех грядущих дней!
И мы не знаем правды, мы знаем лишь приказ!
А если б знали правду, стреляли бы сейчас?
***
А раньше я боялся, боялся не вернуться,
Теперь боюсь другого, боюсь опять проснуться
От звука артиллерий, своих или чужой,
Боялся громких звуков, расклад теперь другой...
***
В окопах нет друзей, одни лишь братья!
Устал их хоронить... прошу не надо!
И опускаю ствол - затишье перед бурей...
Я потерял свой сон, боясь дождя из пуль...
***
Кровавое солнце уходит на запад...
Новый фронт впереди,
Даже мертвые с нами!
Мысли мои где-то там позади...
Я не чувствую горя, один только страх...
Вороны витают - предвестники ада...
Лишь имя твое на засохших губах...
Умру ли сегодня? Бог только знает...

3.Заложники

Белый обруч вокруг пальцев -
Больше некуда бежать!
Средь нас нет давно скитальцев -
Больше нечего сказать!
Убей в них чужие лица,
Только пальчиком не тронь!
Вас оставят веселиться,
Полно вам, печаль и хтонь!
Кто-то выскочит отсюда,
Правда режет вам глаза.
И она уйдет оттуда,
Не оставив и следа…
Прямо в сердце ниоткуда
Где-то выстрелит слеза…
Нам казалось, что-то ищем
Оказалось - ищут нас.
Наш творец – душою нищий,
Счастье спрятал про запас…

Котяра
Её злость – котяра, сидящий на плече.
Он шипит, выгибает спину,
его шерсть стоит дыбом, а хвост трубой.
Я протяну руку, дам вцепиться в неё.
Когда кот повиснет на руке,
я отнесу его как можно дальше от неё.
Котяра будет кусаться и царапать
меня, а я буду гладить его.
Вскоре он из серого злобного котяры
превратиться в белого пушистого котёнка,
мирно спящего у меня в ладонях.
Я отнесу его ей – пусть живёт у хозяйки.
И так я буду поступать всякий раз,
как на её плече появится злобный котяра.

Двор
Не просят в нашей подворотне
Лежать в могиле под плитой.
Десятки душ, да что там – сотни
Мы потеряли, двор, с тобой.
Бывает часто так в России,
Что по колёсам брызжет грязь.
Ты вспомни, шёпотом просили:
«Смотри-ка, братец, не увязнь.
И голову свою хмельную
Ты ветру остудить позволь».
На праздник, пьянку ли, войну ли
Уносит дождь слезу и боль.
И капли, что дороже даже злата
Он оставляет на полях.
Я гибнуть не просил, ребята.
Без вас и двор совсем зачах.

Первенец
Я первенец.
Я комом.

Губернатор края/области/автономного округа/республики (нужное подчеркнуть) N положил папку с бумагами на стол и мрачным взглядом оглядел присутствующих.
- Я пригласил вас, господа, с тем чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор, - произнёс он.
- Помилуйте, Антон Антонович! И что же в этом неприятного? – удивился его заместитель Ляпкин-Тяпкин, - Отчёт у нас давно готов, не хватает только подписи.
- Конечно, - поддержал Ляпкин-Тяпкина другой зам, Хлопов, – Нам же надо бюджетные средства (он прервался, чтобы подмигнуть) осваивать. Встречать будем и освоим. А подпишем у Арсена – мне что бронировать: баньку или бильярд?
- В том-то и беда, господа, - покачал головой губернатор, – Что любезного нашего Ивана Александровича как раз при (он прервался, чтобы подмигнуть) освоении бюджетных средств и задержали. Бог миловал, не у нас. Так что ревизия будет настоящей. И отчёт наверх пойдёт настоящий.
Немая сцена. Кажется, минуты полторы.
- Мы не можем показать реальную картину, – задумчиво произнёс Хлопов.
- Конечно, не можем, Леонид Леонидович, – сложил руки на груди губернатор, – Но лично я не понимаю, как объяснить москвичам, что в регионах всё в порядке.
- Помилуйте, Антон Антонович! Не настолько и всё, – опять протянул Ляпкин-Тяпкин, – У нас точно есть ещё проблемные места.
- Не такие, как в наших отчётах, Андрей Фёдорович, – парировал губернатор, – Мы что в отчётах пишем?
- Что? – хором спросили замы.
- Что асфальт у нас неровный, с ямами, – наставительным тоном произнёс губернатор.
- Помилуйте, Антон Антонович! – прицепилось же к Ляпкин-Тяпкину это «помилуйте», – Не настолько он у нас ровный. И ямы на месте.
- Ямы, Андрей Фёдорович, – губернатор не стал менять тон, – Это несколько сантиметров, а не как у нас, несколько молекул. Дороги у нас все отремонтированы?
- А чего их ремонтировать? – влез Хлопов, – Там же технология деления клеток. Выбрали участок дороги, дали импульс электрический, он сам делится, как кожу сбрасывает, только старую утилизируй. На всё про всё две недели. Так что за сезон весь город полностью обновляем.
- Вот именно. А мы что пишем? А пишем мы, что километр за месяц меняем, – губернатор печально вздохнул, – Что у нас с пробками?
- Какими пробками? – не поняли замы.
- На дорогах, – подсказал губернатор.
- Так нет их, Антон Антонович! – воскликнул Ляпкин-Тяпкин, – Очереди на общественный телепорт есть, а пробок нет. Скоро телепорты в частный сектор внедрять начнём, вообще дороги пешеходам отдадим!
- Плохо, – процедил губернатор, – Вы как это преподносить Москве будите? А, братцы-кролики? Я вас спрашиваю! У нас вообще хоть какие-нибудь проблемы есть? Существенные, имею в виду.
- Существенные… – задумались замы.
- По ЖКХ что? – начал перебирать варианты губернатор.
- Тарифы в этом году снижать не будем, держим на том же уровне, – произнёс Хлопов, – Придворовая территория убирается постоянно, снег вывозят, с крыш скидывают, сосульки сбивают раньше, чем успевают намёрзнуть. Фасады в порядке. Мусор везде убран, вывезен, утилизирован. Может быть, где поломка в роботах-дворниках была, но это же техника, она всегда из строя выходит, так что…
- Аварийное жильё?
- Помилуйте, Антон Антонович! Сто лет уже не слышали об аварийном, – опять Ляпкин-Тяпкин, – Строим постоянно. Все расселены, ну если молодёжь какая, так там человека два-три, расселим. А дома-то видели? Застройщики говорят, на века ставили!
- Кстати, о птичках, – ухватился за мысль губернатор, – Архитектуру действительно подняли. Лучше, чем в Эмиратах. Это, конечно, хорошо. Только как мы объяснять будем, что у нас только внутренний туризм?
- Как это внутренний? – подключился Хлопов. Хорошо ещё, что не подцепил от Ляпкин-Тяпкина какое-нибудь «позвольте» или «отнюдь», – К нам иностранные туристы весьма охотно едут. Хотелось бы, конечно, поток больше, чем имеется, но мы работаем над этим. Работаем.
- Работайте, работайте, – по-своему похвалил его губернатор, – Я про другое. Как нам объяснять, что у нас население в сторону заграниц не смотрит? Если ты из Турции или Таиланда какого фотки в соцсетях постишь, то это… как это у молодых называется?..зашквар! Они раньше хоть теги липовые ставили, а сейчас и это забросили. Да, что там население! Вы когда в последний раз за рубежом были?
- Помилуйте, Антон Антонович! Молодёжная политика даёт о себе знать, – не унимался Ляпкин-Тяпкин, – Не сразу, конечно, но результат на лицо. Патриотизм в тренде, и вряд ли скоро оттуда исчезнет.
- А нам тренды игнорировать негоже, Антон Антонович, – Хлопов всё же заразился от Ляпкин-Тяпкина, хотя и говорил дельные вещи, – Мы же первые патриоты в стране, нам лукавить никак нельзя, иначе население не поверит.
- В том то и дело, что работа колоссальная, – вздохнул губернатор, – Успехи невероятные. Да, не все цели достигнуты, не всё сразу. Работой нашей я доволен, дело в другом. Мы в отчётах для Москвы что пишем?
Замы переглянулись, не зная, стоит ли отвечать на риторический вопрос.
- Брехню всякую, – губернатор не заметил, как сам перешёл на «старославянский», – И дороги у нас с ямами до ядра Земли, ремонта не видели ещё с Монголо-татарского ига, аварийным жильём признана даже вот эта вот администрация, молодёжь рвётся заграницу, да и сами мы, воруя бюджетные средства, по полгода на Мальдивах полуголыми девицами любуемся. Вот что мы пишем!
Вот и как я им объясню, что просто нужно уметь страной управлять? Ну не справляются они там с пробками, перенаселением, ветхим жильём и всем остальным. А я же не могу сказать: «Дорогие вы наши, кончайте ерундой страдать, начинайте заботиться о стране»!
Андрей Фёдорович, что у нас с освоением бюджетных средств? Только с нормальным освоением.
- Не осваиваем мы их, Антон Антонович, – отрапортовал Ляпкин-Тяпкин, – Ни к чему. У нас профицит бюджета от собственных доходов такой, что все головы сломали, куда девать.
- Кстати, правда, Антон Антонович, надо что-то думать с распределением средств, – подключился Хлопов.
- У вас бюджета что ли нет? – буркнул губернатор, – Согласно нему и распределяйте.
- В том-то и дело, Антон Антонович, сверх этих статей, – кивнул Хлопов, – В плане бюджета уже всё расписано. Надо что-то сверх. А то профицит бешенный. Космическую промышленность уже инвестировали, нанотехнологии развили, научных центров хоть пруд пруди, медицину подняли. Куда теперь деньги девать, ума не приложу.
- Придумаем, – отрезал губернатор, – Не о том у вас голова болит. Что по спорту?
- Не всё так гладко, как хотелось бы, – предчувствуя взбучку, ответил Ляпкин-Тяпкин.
- И что там?
- На грядущую Эльбруссиаду получено меньше заявок, чем планировалось, – Ляпкин-Тяпкин знал, что если не сказать, как есть, то взбучка будет жёстче.
- Насколько? – в глазах губернатора сверкнуло что-то неуловимое, – Кто подался?
- Кроме нас Казахстан, Белоруссия, Таджикистан, Китай, Индия, Северная Корея и этот, – Ляпкин-Тяпкин защёлкал пальцами, стараясь вспомнить, – Бангладеш! Во!
- Бангладеш? Это где?
- Аппендикс Индии, – подсказал Хлопов.
- Ну вот! А ты говоришь, мало заявок, – взбучка миновала.
- Ожидали ещё Иран, Пакистан, Таиланд, Вьетнам, африканцев ещё, – произнёс Ляпкин-Тяпкин.
- Об этом потом поговорим, – поставил точку губернатор, – Что с ревизором делать будем?
- А как раньше их встречали? – поинтересовался Ляпкин-Тяпкин, – Я как пришёл на службу, так один и тот же сценарий: едет ревизор, мы ему пишем отчёт, в котором всё плохо, он подписывает, едем в баньку отмечать, на утро он уезжает к себе. Всё.
- Да, Антон Антонович, – присоединился Хлопов, – Неужели всегда так было?
- Да нет, – ответил губернатор, – Не всегда. Но я тогда тоже не работал. Так что, как и вы понятия не имею. Придётся нам, господа-слуги народа, придумывать как из этого выкручиваться самим.
- А у соседей спросить не получиться? – встрепенулся Хлопов, – Может быть, кто-то уже придумал? Ну не мы же одни под ревизию попали!
- Тоже не выйдет, – покачал головой губернатор, – В плане хитростей всяких Москва соображает не хуже нас с вами. А то и лучше. Так что информации о ревизиях кот наплакал. Придётся нам самим думать, как объяснять Москве, что мы тут живём как белые люди, а они как родились при Царе Горохе в домостроевские времена, так там и остались.
Повисла тишина.
- Что? Идей нет? – губернатор явно устал переливать из пустого в порожнее, потому решил подытожить совещание, – Тогда идите, работайте. Завтра с утра от каждого по паре дельных предложений. Всё, идите.
Господа-слуги народа встали из-за стола, стали собирать бумаги в кучу, собираясь идти работать дальше. Мрачные лица Ляпкин-Тяпкина и Хлопов выражали задумчивость. Они оба уже направились к дверям, когда у Хлопова зазвонил телефон.
- Арсен, – сказал тот, посмотрев на экран, – И что ему сказать?
Ни губернатор, ни Ляпкин-Тяпкин не успели ничего ответить на это, потому что Хлопов принял вызов:
- Да, Арсен. И ты здравствуй. Заказывать что будем? Даже не знаю, может, и не будем. Да я понимаю, что бронь невечная. Минут десять-пятнадцать ждёт? Сейчас поговорим, перезвоню. Всё, давай. Всё, перезвоню.
Хлопов положил трубку и посмотрел сначала на Ляпкин-Тяпкина, потом на губернатора.
- Антон Антонович, отменяю баню? – спросил он.
- Бронь слетает? – не к месту вставил Ляпкин-Тяпкин.
- Слетает, – кивнул Хлопов.
- Набери-ка мне его, поговорю, – протянул руку губернатор.
Хлопов набрал номер и протянул телефон.
- Арсен? Нет, это Антон Антонович. И тебе здравствуй. Да, я по брони. Отменяем. Да. Нет, сервис хороший. Всё устраивает. Нет, у нас у самих тут проблемы. Какие? Ревизора встречаем. Нет, по-настоящему встречаем. Что? Не понял. Тебя в делегацию включить? Точно подпишем? И в баньку? Хорошо, давай. Только ты гарантируешь? Ну, всё, добро. Бронируем. Давай.
И губернатор положил трубку.
- Что говорит? – спросил Ляпкин-Тяпкин.
- Говорит, что раньше у него и подписывали, встречу проведёт, мы на подхвате. Попросил вместе с ним встречать. Гарантии давал, так что встречать ревизора будем с Арсеном. Баню я забронировал.