Заявки - литература

1.
Пахнет гарью и хлебом, машины вытаивают из сугробов.
Дева-Весна просыпается, встаёт из ледяного гроба.
Смотрит на мир выжидающе, немного хищно.
Лёгким касаньем руки распускает цветы на вишне.
Рано, замёрзнут! – какое ей, в сущности, дело?
Ей и так сюда не войти раньше конца апреля,
Нужно спешить, нужно раскрасить город,
Нужно ловить людей на вечный любовный голод,
Нужно сеять тревогу в чувствительных юных душах...
Бог улыбается ей, отдыхая в небесных кущах.

2.
Как же сумрачно здесь всё же, как же тяжко.
Липнет к городу последняя рубашка
Зимнего натруженного неба.
Неподъёмным серым грузом вдоль обочин
Громоздится снег; ему давно не очень,
Да кому пожалуешься нынче?
Сквозь него земля протаивает грязью,
Он теперь с ней смертно, неразрывно связан,
Он бы рад иначе – да не может.

3.
Луганск и Каменск источают пыль.
Здесь ранняя весна суха, как руки
Сто лет прожившей сгорбленной старухи,
Не помнящей, где небыль, а где быль.

За Россошью начнётся вновь зима –
Бескрайняя, метельная, живая,
И поезд поплывёт в ней, прорезая
Летящий снег, как тёплая стрела.

И я приникну к тёмному окну,
Покрытому донбасской серой пылью,
Я задышу, я вспомню, как любила
Я в раннем детстве раннюю весну,

Где в солнца косы ночь вплетает лёд,
Где трескается наст перед ручьями,
Где сыро, весело и можно с мамой
Пускать кораблик, веря: доплывёт.

***
Падение с небес –
Полёт через шелест,
Он – золотая слюда,
Гладит тяжёлые веки
Лёгким движеньем: туда-сюда.

Влетаешь в обширную крону,
Касаешься листьев, коры
И вдыхаешь искру,
Погружаясь в истому.

Медленно, тихо идя,
На лицо наползает короста,
Тихо тебя леденит,
А вокруг только тёплые сосны,
и ты – …

Постепенно твердеет тело, мозги,
А вслед каменеет сердце,
И ты разбиваешься о землю лицом,
Расколовшись на две половины.
Тебя покрывал густой сон,
И никто не заметил обиды…

***
С горы дикого пляжа
Бежим, черпая в обувь песок
И пыль как дымная сажа
Заляпала хмурый, ехидный висок.

Около Волги, лёжа на куртке,
Кажется, пяткой прижала волну,
И вижу, как витые тёмные прядки
Ковылью бегут по речному ветру.

Луч в небесах победил облака
И направил весь свет..

***
На вершине песочный храм,
Нету дверей и нет крыши,
Только ветер речной зажимает в руках
Тополиные плечи..

Вот мой искренний, Волга,
Поклон –
Из горстки в бутон
Раскрываю рукой
И навстречу в наклон
От земли
Я сбегаю, –
Золотого песка
Набираю ботинок
до края.

Волновой шёпот
Льётся молитвой
безбрежной. –
Как жаль –
Паденье небрежно
Разбило зеркальную нежность
Небесного слитка..
Рука на песке,
Непривычно и липко –
Раздавлен бутон,

Речная молитва
всё током по телу,
стоном по небу..

Первое стихотворение было написано в подвале во время боевых действий в городе Мариуполь.

В этом городе очень холодно,
В этом городе света нет.
В этом городе всё утопия
В нас летят миллион ракет.

По подвалам и по убежищам,
Мы молились, кто в кого веровал.
Только девочка, лет двенадцати,
Не успела спастись от снайпера.

Ему все равно парень иль девушка,
Ему все равно дедушка с бабушкой,
Ему отдан приказ - "ПОРАЖЕНИЕ !"
И ему все равно, что гражданские.....

*****
Я вижу боль в твоих глазах,
я вижу боль в твоей улыбке
Я бы могла тебе соврать,
что все что было....
- то ошибка.

Но даже если это так,
То это лучшее, что было.
Но даже если это так,
То знай, что я тебя любила

Мы без ошибок - не живём
Без боли - мы не существуем.
Нас закаляет с каждым днём,
Взгляд тех, кто нас с тобой осудит....
***********
В моем монологе, очень много боли
В монологах жизни - раздаются роли.

Кто-то будет счастлив,
У кого-то - слава

Мне же нужно - время
большего ненадо.

Время,что б подумать,
Что бы помечтать.
Чтоб сказать, спасибо
Всем с кем жизнь сводила.

Что бы извиниться
- время бы занять ....

только это все, мне увы, лишь снится

***
о дышащая жизнь сияющая всюду
растущая во мне пускающая свет
тебе ли не уметь вокруг любое чудо
ты можешь даже смерть
иди через меня и каждое мгновенье
развязывай узлы освобождай от пут
я помню о тебе и как по мановенью
ты делаешься путь
иду через тебя ты виденье и сила
уступка песни мощь
я из тебя иду и господи спасибо
ты сквозь меня идешь

***
Господи я твое животное
овча
не холодна и не горяча
не остави меня
не отврати
потерпи
потерпи мою глупость и леность
мое «купи»
на полу супермаркета
мое несмешное «дай»
побудь со мной рядом
всегда всегда
не отходи от меня
пожалуйста жди
держи меня за руку
держи держи
или за шкирку
за шарфик за воротник
полезу в розетку
шлепни но не коротни
и когда я тебя увижу выйдя на яркий свет
кинусь к тебе навстречу жмурясь и хохоча
ткнусь в тебя лбом как мой кот мол привет привет
привет ты мне скажешь привет овча

***
гравюры дюрера светясь
впускают в глубину
нет объясни какая связь
что я в себе тону
что проступающим из тьмы
ключицам и бедру
так драгоценно быть на мы
пока я не умру
пока не разобщатся все
молекулы пока
мне еще девять восемь семь
шесть пять одна рука
мне столько а теперь скажи
словами а теперь
попробуй заново ожить
в сияющую зверь
как хорошо что я мертва
что я трава и мох
что ходят по воде слова
и водомерка-бог

Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

- Ты можешь прожевать, а потом читать?! - возмутилась Кира. - Бредятина какая-то получается!

А по-моему, прелестно, по-моему, самое то, что надо. Поцелула вместо поцеловала - это же необыкновенное слово! Хм. ...Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

Кира - блондинка, никакая не крашеная, а самая настоящая, от рождения. Цвет волос у нее восхитительный. И кожа такая чистая, чуть загорелая, розовато-фруктовая. И грудь уже вполне привлекательных размеров. Не то что я: бледная до зелени, с блеклой косичкой и тощая. Я много читаю и много мечтаю. Кирка говорит, что я тургеневская девушка. И это не комплимент. Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

Кир, дашь на вечер свою жилетку? - не люблю просить, но прошу, так как сегодня новые парни придут на костер, и я хочу их сразить.
- Бери, - позволяет великодушная Кира. - Только тебе ж велико...
- Нормально, сгодится!

***
2-15-92 повторяю про себя, 2-15-92 лишь бы не забыть, прихожу и записываю в блокноте рядом с выписками из Лермонтова и Ахматовой: 2-15-92. В коричневом блокноте теперь не только буквы, не только рисунки, здесь первые цифры, и это его номер, его номер, я поцелула тебя... И фонари маяками светили путь... А на реке лягушки озверели от страсти и теперь орут - не квакают, надрываются в темноте... И половинка луны так устало смотрит в окно... А комары черными точками на белом потолке - затаились, ждут, сволочи, когда я выключу свет и лягу смотреть свои хрумчажные сны, а они кинутся на меня всей стаей и будут восторженно чавкать. А их комарий командир скомандует: 2-15 марш! И 92! Чвафк! А я уже сплю, положив под подушку блокнот, наполненный мечтами и мыслями - моими и великих.
"Я готов был любить весь мир, меня не поняли - и я выучился ненавидеть"(Лермонтов)
"Время бархатный черный шар катится скользкой дорогой" (Элюар)
"От любви твоей загадочной, как от боли, в крик кричу, стала желтой и припадочной, еле ноги волочу" (Ахматова)
"Я не хочу на шахматной доске фигуркой быть" (я)

- Доча, побольше пофигизма! - пожелала мне мама на день рождения. - Ты хорошая девочка, даже слишком, у тебя комплекс отличницы. Поэтому: побольше тебе пофигизма!
А я привыкла маму слушать, поэтому летом стараюсь не только учить английский и читать книги из сельской библиотеки, но и гулять, наблюдать, нравиться.
Вот сегодня поплыли на лодке на Мельников сад, это местечко такое, где до революции жил мельник, там и сейчас большой яблоневый сад, а в высоком берегу живут стрижи. Дом не уцелел, а вот в протоке между островами нужно быть осторожным: как гнилые зубы торчат под водой сваи от старого деревянного моста. Налетишь на них - мало не покажется.
Кира сильная, без видимых усилий управляется с веслом. Сидит на хвосте лодки и только видно: широкий взмах и спокойное вжить - весло погружается в упругую воду, отталкивается от нее, а потом - рраз - поворачивается и словно рычаг, выравнивает движение лодки. Когда я сажусь рулевым, мы беспомощно кружимся посреди реки на потеху ребятишкам на берегу.
- Ничего, - утешает Кира. - Ты просто еще не привыкла, научишься.
Чудесная, великодушная Кира! Золотовласая Кира!
- Смотри! Там твой, вчерашний, - вдруг говорит она. И я падаю-лечу-парю, но все это никому не заметно, только спина напряженная такая, ровная. А Кирка меня знает.
- Ну, чего ты?
А я чего...сисек у меня нету, в купальнике смотрюсь, как малёк плотвы, и если он чего в темноте не заметил - сейчас разглядит, и пиши пропало мои мечты. А он вон какой! На тарзанке мотается, потом делает сальто и - вжих! - дух захватывает от его полета! И в воду входит, как в мои сны: смело и упруго.

- Ты, главное, виду не подавай, что рада его видеть. И страх не показывай. Держись, как ни в чем не бывало. Пусть сам подойдет. А ты спокойно так: а, привет, и ты тут? - советует Кира, а лодка неумолимо приближается к пляжу, и проплывают мимо стрижиные гнезда, и заросли ежевики, и чья-то пучеглазая коза вытаращилась на меня, даже жевать перестала. Я сижу с такой спиной, что можно сразу в балет, и забываю дышать. А возле тарзанки - шум, смех и всплески воды.

Я давно уже за Киркой наблюдаю и многому у нее научилась. Самому важному научилась, о чем Тургенев и Бунин ни гугу: быть женщиной. И вот тут, конечно, сиськи очень помогли бы, но не они главное. Важно держаться уверенно, смело, обещать взглядом, но ничего не предпринимать самой, позволять - и ускользать, не навязываться, не просить. И уходить, если что не так, гордость - тоже нужна, не меньше сисек.

...Я тебя поцелула, когда шепчатый дождь покрупчал в окно...

Я расправила плечи, задрала подбородок и, улыбаясь всем и никому, вышла из лодки.

Подборка стихотворений «Философия зимы» (Поэзия основная Чернышова Галина)

И хорошо. Живи да не тужи

И хорошо. Живи да не тужи.
Смотри на мир играючи и просто.
Сквозняк, богатый привкусами шин,
Герани крючковатой коза ностра.

Угрюмый вид январского окна -
Одно и то же в белом и простудном,
Затуркан газ - кофейного рожна,
И мыслей потаённые бермуды,

Что грезятся небесным миражом,
Сотрётся небыль - небыли не жалко.
Идут слова - умолчанным гужом,
А впереди - не шатко и не валко,

Стучат часы, срезаются углы,
Ни тупиков, ни мороков проблемных.
Не затыкая чувственной трубы,
Не оставляешь воли переменным,

И что-то там бодяжишь втихаря,
Тоска уйди - лети на свет, голубка.
И прозябаешь в буднях января,
С натянутым на душу полушубком.

зарисовочное

мой вечер плавится луной
так безнадёжно
идут снежинки на убой
чуть осторожно

сквозными платьями укрыв
до покрывала...
завоет ветреный порыв
ему всё мало

забредят ветки затрясут
мошной голимой
так пролетает мимо суть
неодолимо

до тех земель что часа ждут
восстать цветами
пока ж морозный бесприют
беспанорамен

где у наречия горчит
вся правда строчек
там оголён мой мнимый щит
не оторочен

скорей до щелей расщеплён
исходит паром
любовно прожитых имён
не нужных даром

а вот поди ж ты словно снег
в пору изгнанья
не прекращают вечный бег
воспоминанья

от этих странствий за окно
метельных бестий
себя не вычленить давно
из слов поэзий

Персонально присутствует холод

Персонально присутствует холод,
И следами обкарканный снег.
Сумеречно свисающий полог,
А за ним - ничего о весне.

Здесь урывками птичьи полёты,
Словно роспись в бессилии дней
Осветить поднебесное что-то,
Чтобы было бодрей да видней,

Как губерния дышит дымами,
Где губерния пишет с тоской
На морозной затюленной раме
Про бездушный узорный покой.

Оживлённый утробным дыханьем,
В личном деле замёрзших окон,
Горячится кружок осознанья
И красот леденелых урон.

Разглядишь из промоины тёплой
Серебристые звёзды в реке,
И метели отчаянный окрик,
И рождественский свет вдалеке.

«Бессонница»

Совы… бесовские и невесомые,
вспомнятся: дрёмой плывёшь, но – коготь
где-то с изнанки… Скажи мне сонное,
то ли с английского, то ли – другого…
Вдохом поймай, отпусти на выдохе –
дёрнусь, но снова – ручные, ручьёвые
волосы, полосы светлые… вылетит
слово… моё ли, твоё или чьё оно?..
Слово-совёнок, гнездо его – жжение,
раж: на рожон через брайль многоточия
буковкой м(алой) – руки продолжением,
снежным крылом – продолжением почерка…

«пустынное»
...и вся её смуглая скорлупа,
горячая спальня вьюг,
в секущихся шорохах трав, упав,
увидишь – прозрачна вглубь
песка:
на тысячу злых шагов,
до косточки мышьей, до
ручья, оброненного далеко,
монетой в пустое дно,

и ты, то дёргаясь, то ложась
в бессонницу, букв крупу
ссыпая, голый язык зажав
зубами, несёшь во рту
пустыню:
колкую эту шерсть,
окрошку углов, узлов,
и тоже навстречу, как перст, как есть,
прозрачен на тысячу слов...

«дерево и река»
речь это дерево и река,
речитатив "бормочи пока",
речь это счёт и нечет,
м(учит), а хочет – лечит.

выпей воды раскалённым ртом:
где облетишь, поплывёшь листом,
лодочкой для кузнечика.
мимо чего? прилечь и –
над глухотой или надо прочь,
речь неразборчива (дочь и ночь),
очередь к водопою.
жди, чем тебя укроют.
речь недоверчива из теней,
дупел, пр(орех) и очей огней,
чей этот чёртов хищник?
чай, не тебя ли ищет?

речь это корень чужих чудес,
долго молчи (бесконечный лес),
ключ потеряй навечно
и возвращайся - речью...

НОМИНАТОР ИЛЬДАР ХАРИСОВ

Дул холодный пронизывающий ветер. Ледяная вьюга беспощадно билась в окна. Снег застилал все вокруг. Старая деревянная дверь, громко скрипнув, приоткрылась, и тут же в маленькую лачужку проник холод. Мальчик лет двенадцати вошел в комнату. Вошел и остановился, пытаясь привыкнуть глазами к темноте. Он был одет в старую оборванную одежонку. Брючки были уже коротенькие, рубашонка казалась такой большой на хрупком истощенном теле. Порванный пыльный шарфик едва прикрывал детскую шею. Пиджачок давно уже был без пуговиц, грязный и протертый в локтях. Мальчик сложил руки вместе и начал усиленно в них дуть, пытаясь согреть. Внезапно он схватился за грудь и начал кашлять. Сильно кашлять, раздирая горло. Все его тельце содрогалось, узкие плечи тряслись, на глазах появились слезы. Он убрал руки ото рта и увидел на них кровь, как и вчера. Так всегда было, когда он кашлял. Мальчуган сел на деревенчатый пол, он весь был в дырках и снизу дуло. Он оглядел лачугу. Когда - то давно здесь было тепло, и здесь была мебель, мягкое кресло, лампы, диванчик и даже маленький радио приёмник. На стене висели маленькие картины с пейзажами, а на столе, на столе всегда лежали конфеты в прозрачной вазочке. И до этих конфет всегда хотелось дотянуться, но всегда не хватало пару сантиметров. Это было давно. А потом пришла она. Большая, суровая, жестокая, ни щадящая никого, сжигающая дома и сеющая смерть, ужас и горе. Пришла война. Папу куда то забрали, а через месяц мама сказала, что он уехал далеко, и мы его больше никогда не увидим, и всю ночь она плакала. А как - то вечером мама прибежала домой и спрятала его в подвал. Там было сыро и пахло землей. Она сказала не выходить, чтобы ни случилось, и он пообещал не выходить. И он не выходил, даже когда слышал голоса немцев и даже когда слышал, как мама плакала, и даже когда услышал, как они ее ударили, не выходил даже когда в щель подвала увидел, как они ее уводили, и он в последний раз смотрел в ее глаза и плакал. Он не выходил, потому что пообещал ей.

Стало совсем холодно. Мальчик отодвинул половицу и достал оттуда старый потертый галстук, огарок от свечи и маленький коробок. Достав из пиджака несколько копеек, он спрятал их в галстук и спрятал обратно в половицу. Открыв коробок, он увидел три спички, всего три. Он аккуратно взял одну и чиркнул. Появилось счастье. Маленькое и такое горячее. Спичка вспыхнула огнем, мальчик зажег свечу. Сняв пиджак он постелил его рядом со свечой и сел на него, а из - под рубашки очень аккуратно, замерзшими пальцами, которые никак не могли согреться, достал грязного плюшевого мишку. Обнял его. Прижал прямо к сердцу. Повернул его к себе и сказал.

-Ну здравствуй! Как у тебя дела?

Пуговички вместо глаз, смотрели неподвижно.

-Что ты говоришь? Ты замерз? Я тоже. Я сегодня заработал немного денег, но я так и не нашел ее. Я до сих пор не нашел нашу маму. Но я обязательно найду ее. Обязательно!

- Смотри! - Он повернул мишку к свечке.- Какое пламя!

Он опять начал кашлять, и снова кровь на руках.

-Ты не переживай! Я выздоровею! Я очень скоро выздоровею! У нас с тобой все будет хорошо! Мы ведь с тобой вместе!

Мальчик лег на пол рядом со свечкой и обнял мишку.

-Знаешь, мне кажется, что это пламя как надежда, пока оно горит нам надо верить. Это как наша душа. Пока она верит - мы живем! Надо верить, мишка, надо верить. Он еще долго что то шептал, от его дыхание пламя свечи трепыхалось, а потом он уснул, а ветер потушил пламя свечи.

Наутро несколько немцев в поисках еды, забрели в лачужку. Они нашли там мертвого мальчика со старым плюшевым медведем. Они забрали спички и оставшийся огарок от свечи. Они хотели забрать медведя, чтобы разжечь из него костер, но мальчик мертвой хваткой держал мишку, и у них ничего не получилось. Маленькому мальчику и его плюшевому мишке больше не холодно. У них все хорошо, ведь они остались вместе.

Это была холодная зима 1943 года. Тогда многие свечки погасли, но только благодаря вере, невероятной вере мы выиграли эту войну. А пламя теперь всегда горит на вечном огне. И память это все что у нас осталось.

«Ковыльный край»
Ковыльный край, поэтами воспетый –
Вот благодать для сердца моего!
И пусть места прекраснее есть где-то,
Роднее, лучше нет ни одного.
Как поутру заря красой блистает!
Лишь только солнце красное встаёт,
Так всё вокруг как будто оживает,
Из звуков песню жизни создаёт!
Вот стая птиц безудержно щебечет,
В стремительном полёте над землёй,
В ответ кузнечик стрёкотом перечит -
Сон отгоняет и ночной покой.
Там по меже, среди тугих колосьев,
Стремглав к норе полёвка-мышь бежит,
Ласкают взоры травы- медоносы,
На страже суслик столбиком стоит!
И храм, у края поля возведённый,
Ввысь устремив златые купола,
Стоит, донской красой заворожённый,
Что в одночасье летом расцвела.
Всю ширь полей трезвоном наполняя,
Храм православный в утренней заре
Нам души благодатью наполняет,
Как будто освежая на жаре.
Люблю я беззаветно край родимый!
Он в сердце и во сне, и наяву.
Как Волга с Доном слиты воедино,
Навеки с ним связала я судьбу!

«Сочельник»
Удивительный сон мне приснился
Лунной ночью в канун Рождества -
Ко мне Ангел небесный спустился
И спросил про мирские дела:
Что заботит меня ежедневно
И тревожится сердце о ком,
С кем беседу веду задушевно
О событиях дня вечерком?
По-отечески мне улыбнулся
И на голову длань положил,
В поцелуе ко лбу прикоснулся,
Добрым словом меня подбодрил.
И улыбкой вдруг вспыхнула радость -
Есть Хранитель Святой у меня!
Он подарит душевную благость
Мне в преддверии каждого дня.
Сразу стало легко и спокойно -
Если сердце моё заболит,
Если ранит его кто-то больно,
То мой Ангел меня защитит.

«Хочется весною солнцу улыбнуться!»
Хочется весною солнцу улыбнуться,
Словно обновляясь, в счастье окунуться:
Быть с любимым рядом каждое мгновенье,
Кожей ощущая миг прикосновенья.
Трепетно смущаясь, встретится устами
И испить усладу жадными глотками.
Томно млеть от счастья, плавиться под взглядом...
Просто быть с любимым, большего не надо.

«Он погиб подо Ржевом…»
Он погиб подо Ржевом – тот, безусый солдат.
Растянулся всем телом головой на закат
И затих в удивленье, не почувствовав боль,
Испытав на мгновенье недовольство собой -
Что бегущего немца застрелить не успел,
А другого под танком на бегу проглядел.
Он лежал безмятежно, как бывает во сне,
Только крик журавлиный прозвучал в вышине.
Из-под мятой пилотки гордо выбился чуб
И улыбка застыла в уголках его губ…

Был он смел и бесстрашен, бил врагов наповал!
За свободу Отчизны жизнь свою он отдал -
За поля и за нивы, и за мирный рассвет,
Трелей птиц переливы и сирени букет,
Что подарит девчонке паренёк удалой,
И за мать, что с надеждой его ждёт под ветлой.

Скольких Русь потеряла своих лучших солдат!
Сколько им, безымянным, обелисков стоят
Под Орлом и под Курском, где пылала дуга,
(Где ценой небывалой оттеснили врага),
Под Москвой и под Керчью, под Одессой, в Крыму -
Там, где насмерть стояли в непроглядном дыму.
Могилёв и Каховка помнят землю в огне,
Скрежет гусениц танков, черный «клин» в вышине.
Минск, Смоленск и Одесса, Мурманск, Киев и Брест
Были смешаны с кровью. Очень страшный замес!

Был герой - Севастополь и как сталь Сталинград -
Били насмерть фашистов и ни шагу назад!
На защиту Отчизны поднялась вся страна.
Будем свято хранить мы тех бойцов имена -
От солдат и матросов до высоких чинов,
Кто во имя свободы был на подвиг готов.

Сколько мужества, воли и отваги людской
Сохранили потомкам тишину и покой,
Чтоб ни пяди землицы не досталось врагу,
Чтоб любимые лица не познали беду.
Слава павшим солдатам, всем героям войны,
За высокую цену – жизнь взамен тишины!
Перед памятью павших, чью победу мы чтим,
Обещаем – навеки мир в стране сохраним!

«Чудеса всё-таки случаются!»

«Ну вот, всё как всегда и ничего не меняется» - вздохнул Митя, украшая ёлку красивой игрушкой. Родители Мити, геологи по профессии, находились в очередной командировке в Африке и обещали вернуться к Новому году. Но все сроки уже прошли: через два часа президент произнесёт свою поздравительную речь, 12 раз пробьют куранты и он наступит, этот новый для всех год. Митя, один в пустой квартире, будет с грустью смотреть через окно на тихо падающий снег, а его телефон будет жужжать от сообщений с новогодними поздравлениями друзей. Потом позвонит бабушка и посетует, что он зря уехал из деревни, потому что у них сейчас такая красота – кругом намело горы снега, а в местном клубе новая новогодняя программа с дискотекой и все веселятся от души. А Митя…
Митя с большим нетерпением ждал родителей. Он очень их любил и всегда скучал, когда они были в отъезде. И, конечно, очень гордился ими, ведь таких классных родителей не было ни у кого из его друзей! Оба высокие, загорелые, со смеющимися глазами, они были необыкновенными рассказчиками и после каждой командировки делились впечатлениями от поездки и о своих чудесных находках. В этих рассказах всегда были какие-нибудь приключения или необычные случайности. Митя всегда слушал родителей с большим интересом, а ночью долго не мог уснуть, представляя себя участником этих самых фантастических приключений. И хотя мальчик был уже достаточно взрослым (два месяца назад ему исполнилось целых 12 лет!), он до сих пор верил в чудеса.
Повесив на ветку последнюю игрушку, очень похожую на мандарин, Митя сел в кресло напротив камина, чтобы оценить результат своей работы. Ёлка была так хороша, что он залюбовался ею: гирлянды освещали комнату тёплым мерцающим золотистым светом и она, пушистая и нарядная, как - будто искрилась от многочисленных игрушек и мишуры. Блики от камина отражались в игрушках и создавали иллюзию их вращения. Особенно красивой была игрушка, похожая на мандарин – она была яркого оранжевого цвета и мальчику казалось, что она светится изнутри. «Как жаркое африканское солнце…», - грустно подумал Митя.
Вдруг эта самая игрушка сорвалась с ветки и со звоном разлетелась на множество мелких осколков. Митя оцепенел, потому что внутри игрушки оказался крошечный человечек, который недовольно отряхивал со своего сюртучка искрящиеся осколки стекла. Человечек не обращал на мальчика никакого внимания и оглянулся, вздрогнув, лишь тогда, когда Митя судорожно сглотнул слюну и икнул от страха. «Это наяву, он живой или мне всё только мерещится?» - думал в это время мальчик. А человечек поджал губы, как будто его застали за каким-то баловством, и решил – раз уж его заметили (а это случалось не чаще одного раза в сто лет!), ему необходимо представится. Он снял свою большую конусообразную шляпу с кисточкой на конце, немного поклонился Мите, выставив вперёд левую ногу, и сказал необыкновенно скрипучим, как старая половица, голосом: «Извините за моё столь дерзкое появление. Имею честь представиться, Гном Гномыч! И да, я очень тороплюсь!» Мальчик слушал его, не шелохнувшись. Тогда маленький человечек подошел к Мите поближе и с любопытством оглядел с головы до ног. Затем перевёл взгляд на большой обеденный стол (от праздничных блюд, приготовленных бабушкой, шел приятный до головокружения запах) и сказал: «Понятно. Ты как всегда один». Почесав затылок, Гном Гномыч вдруг хитро улыбнулся и морщинки вокруг его глаз образовали маленькие лучики. «Как от солнца», - мелькнуло в голове у Мити. «Ну что ж, раз уж я сегодня так чудесно появился здесь, будем продолжать волшебство!» – сказал маленький человечек. Приглашаю тебя, мальчик, совершить небольшую новогоднюю прогулку и навестить … а впрочем, ты сейчас всё увидишь сам.
Гном Гномыч коснулся своей тростью ноги мальчика и Митя от неожиданности зажмурился. Вдруг всё перед ним закружилось, завертелось и он упал на пол. Гном Гномыч тут же нагнулся и подал мальчику руку. Но почему-то теперь он был не маленьким , а совсем даже наоборот – высоким, как Митин папа и … о, нет! Митя вдруг понял, что это не Гном Гномыч вырос, а он, Митя, стал маленьким, как этот, невесть откуда взявшийся человечек. И испугался не на шутку. «Не бойся, это ненадолго, только до боя курантов!» – пояснил Гном Гномыч. А до этого времени мы с тобой посетим одно большое дружное семейство и узнаем, готовы ли они к встрече Нового года».
Митя ухватился за протянутую руку, легко поднялся с пола и они с Гном Гномычем двинулись через всю комнату туда, где в дальнем углу из щели в плинтусе пробивался свет. Комната была не такая уж и большая, но поскольку и Митя, и его спутник были маленького роста, их путь оказался неблизким и занял немало времени. Чтобы как-то разрядить обстановку и прервать неловкое молчание, Гном Гномыч посчитал нужным пояснить: «Я не успел сегодня навестить мышиное семейство. До боя курантов времени осталось в обрез и нам надо поторопиться». Митя очень удивился (у них никогда не было мышей!), но промолчал. Тем временем они приблизились к маленькой, незаметной со стороны, двери в плинтусе и Гном Гномыч постучал в неё.
За дверью послышался шорох и она бесшумно открылась. Перед ними на задних лапках стояла мышка в симпатичном переднике и с серёжками в ушах. Она тепло улыбнулась гному (гостя явно ждали) и удивлённо отшатнулась от Мити. И мальчик вдруг вспомнил, как совсем недавно во дворе видел эту мышь, во весь опор убегавшую от соседского кота. Митя тогда подставил коту подножку, тот кувыркнулся и упал мордочкой в снег, а мышь убежала. «Это со мной!» - сказал Гном Гномыч, кивнув на мальчика, и они вошли вслед за хозяйкой в уютное тёплое помещение.
За столом собралась вся дружная семья: папа- мышь в коротких штанишках, с чёрными глазами – бусинами и длинными усами и дюжина маленьких мышат, ожидающих в нетерпении праздничный ужин. Они поздоровались с вошедшими, но сразу затихли при виде незнакомца, а Гном Гномыч, не теряя времени, начал свой обычный ежегодный опрос: «Все ли успели получить подарки, есть ли жалобы на соседей и какое самое заветное желание у мышат?» И тут, не обращая внимания на Митю, все одновременно, перебивая друг друга, начали говорить и мальчик отчётливо понимал их речь. Это ли не чудо?! Потом папа-мышь негромко постучал по столу, все сразу смолкли и он ответил за всех: «Спасибо, Гном Гномыч, за помощь в оборудовании нашего жилища! Особая наша благодарность за «вкусные» подарки, теперь мы не останемся голодными в эту праздничную ночь, ведь угощения оказались очень кстати! Жалоб никаких нет, хотя соседский кот и путает иногда наши планы (папа-мышь вдруг хитро улыбнулся и посмотрел на Митю). А самое заветное желание у мышат – поплясать вокруг новогодней ёлки в центре города. Но на улице сильный мороз, мышата могут обморозить лапки и заболеть, поэтому всем придётся остаться дома. Но я думаю, большой праздничный ужин скрасит им эту новогоднюю ночь». Тут мама-мышь внесла угощения и заняла ими весь стол. Здесь был нарезанный звездами сыр, ломтики яблок, дольки мандаринов и огромное блюдо золотистых как солнышко зёрнышек пшеницы. Сколько было радости у маленьких мышат! А папа-мышь достал из большой коробки на полу самый большой мандарин, протянул его Мите и сказал: «Чудеса всё-таки случаются, обязательно верь!» Мальчик машинально взял мандарин, зажал его в руке и засмотрелся на мышат, с удовольствием уплетающих угощения. В это время взрослые мыши что-то вполголоса обсуждали с Гном Гномычем, а он делал пометки в своей маленькой записной книжке, висевшей на цепочке на ремешке. «Ну вот и всё, нам пора! – сказал Гном Гномыч. Желаю вам счастливого Нового года и сказочного Рождества!» Маленький человечек толкнул Митю в бок, они откланялись мышам и пошли к выходу. «Чудеса всё-таки случаются!», - эхом повторила на прощанье мама-мышь и захлопнула за гостями дверь. Путешественники поторопились вернуться и возле ёлки Гном Гномыч спросил: «Ну, что скажешь, какие впечатления?»
Но мальчик не успел ничего ответить – в глаза ему брызнул яркий свет, свежий морозный воздух колыхнул шторы на окнах, а горящие поленья чуть не выпали из камина на пол. Митя от неожиданности зажмурил глаза, пол под ним покачнулся и мальчику показалось, будто он летит в большую чёрную дыру. Вдруг откуда -то издалека послышались звонкие радостные голоса. Отчётливее был слышен мамин, который настойчиво повторял: «Митя, сынок, проснись!» Мальчик удивлённо открыл глаза и увидел в прихожей родителей. Громко топая и стряхивая с одежды снег, они шумно разделись, прошли в комнату с камином и ёлкой и достали из рюкзаков какие-то неизвестные ему вкусности. «Просыпайся, сынок, до боя курантов осталось десять минут! Мы с мамой загадали, что встретим этот Новый год вместе с тобой и у нас всё получилось!», - весело сказал папа. «Чудеса всё-таки случаются!», - рассмеялся Митя, разжал руку и вдруг увидел в ней крохотный мандарин. Значит, прогулка с Гном Гномычем ему не приснилась?!!
«Мам, пап, я сейчас!» Мальчик подбежал к ёлке, отломил от неё маленькую пушистую веточку с крохотным шариком, повесил на верхушку такую же крохотную снежинку, отнёс в угол комнаты и аккуратно положил у входа в жилище мышей. «Ну вот, теперь можно встречать Новый год!», - подумал он и радостный вернулся к родителям. Мама тут же взлохматила волосы сыну и, смеясь, сказала: «Боже, как же ты вырос, сынок, и как мы соскучились!». И вдруг оба родителя зашмыгали носами… Они втроём стояли, обнявшись, у ёлки и казалось, не был никаких разлук и расстояний, срочных командировок и долгих разговоров по телефону – была только их маленькая дружная семья, тепло и нежность друг к другу и ничего на свете не могло быть роднее и дороже…
Потом была речь президента, били куранты и Мите даже дали попробовать капельку шампанского за счастливый Новый год (он же уже почти взрослый!). А в это время за маленькой дверью в плинтусе мышата лихо отплясывали польку-бабочку возле ёлки, которую им подарил Митя, их родители – мыши весело смеялись, а Гном Гномыч сидел на каминных часах, закинув ногу на ногу, хитро улыбался и думал: «Да-да, всё было не зря! Чудеса всё-таки случаются!» Верьте в это, друзья!

Домик в горах

А пойдем жить в домике в этом,
Который на фотках в горах?
Я знаю, живут там медведи,
А нам - почему нельзя?

Хотя, я знаю всю правду,
И врать не хочу тебе, -
Идешь на работу рано,
И я - точно так, во сне.

Да ладно, что нам с тобою, -
Давно мы с тобой на Ты:
Вместо горы - эскалатор,
Вместо медведей - мы!

Ладно, не беспокойся,
Домик построим в Москве,
Красная площадь будет,
Домиком на горе.

Но знаю, придет мгновенье,
Когда я скорей спрошу, -
Что там на самом деле,
В домике наверху?

Я знаю, никто не знает,
И ты не ответишь мне,
Домик один в печали,
Один в золотой росе!

Хоть улыбается солнце,
Весело по утру!
Я посмотрела на фотку -
Домик стоит в снегу.

Но знаю, придет мгновенье, -
И нам наш воздастся труд:
Медведи там за малиной,
Как мы, на работу, прут.

А пойдем жить в домике в этом,
Который на фотках в горах?
Я с мишками договорилась -
Они едут в домик к нам.

***

Песня отправляющегося в путь.

Поезд идет, светит луна,
Я собираюсь в путь,
Друг мой сказал - это мечта,
Так собираться в путь.

Я просмотрела все наперед -
Питер и Магадан,
Только когда тебе хорошо
Ты собирай рюкзак,
Только когда тебе хорошо
Ты собирай рюкзак.

Если вдруг ручка сломалась на нем,
Или порвался шов,
Ты повыкидывай из него,
Все, что нужней всего.
Ты повыкидывай из него,
Все, что нужней всего.

Пусть он и вовсе будет пустой,
Как чемодан без дна,
Если дорога это твое -
Будет тебе сполна.
Если дорога это твое -
Будет тебе сполна.

Дождик идет, сырость и мгла,
Я уезжаю в путь,
Друг мой сказал - это судьба:
Так начинается путь.
Друг мой сказал - это судьба,
Так начинается путь.

Я обещаю,
Я все запишу -
Питер и Магадан,
Мне на душе сейчас хорошо
Значит все будет так.
Мне на душе сейчас хорошо,
Значит все будет так.

***

Около костра

Я около костра, и я никто.
Смотри, смотри скорее…
Как валит дым, как он пошел,
Как догорают плавно выжженные ели…

Я молча говорю не о себе,
В огонь бросая сложный оригами —
Кораблики мои давно на дне,
А птица счастья машет мне крылами.

А угли… словно черный пес,
И копоть на лице, как будто к месту —
Глаза мои дошли почти до слез,
И тут же плавится подаренный мне крестик.

Я не скучаю днесь ни по кому,
В том месте, где сражаются за звезды,
Я не писатель здесь и не гуру,
Я — хвойный лес, тайга и вечер поздний.

1. Тир, где палят по косым барабанщикам...
Здрасте вам, улочки.
Бублики, булочки!
Здрасте, родное крыльцо,
Местные лавочки, шляпки, булавочки,
Круглый ржаной и сальцо.

Здрасте вам, дамочки —
Люсеньки, Клавочки!
Здрасте вам, летний денёк —
С вырезом кофточки, лёгкие юбочки,
Шов, фильдеперс, каблучок.

Здрасте, пацанчики —
Цепкие пальчики,
Плечи — косая саже'нь,
Тир, где палят по косым барабанщикам,
Бой, где живая мишень.

Здрасте вам, улочки,
Письма в шкатулочке.
Здрасте, родное крыльцо,
Божьи невесты и тихие вдовушки,
Стопка, ржаной и сальцо.

2. Тепло сердец
Любимый, посмотри, грядёт закат.
За окнами темнеет не по-детски.
Как будто кто-то чёрный шоколад
Разлил. А мы стоим на Тихорецкой.

Давай сойдём. Я не хочу, туда,
Где белозимье скоро, хлад и вьюги.
Где льдом замрёт в безмолвии вода,
Замрут деревья в ледяном испуге.

Давай вернёмся к морю, там тепло.
Лёд в кофе добавляют или в морсы.
И шелковицей на губах мерло,
И горячи, и загорелы торсы.

Давай сойдём, давай сойдём с ума!
Забудем и про до'лжно, и про надо.
Ты помнишь, как качала нас волна
И чем поили гроздья винограда?

Люб-лю те-бя! Люб-лю те-бя! Люб-лююю!
Люблю тебя, а значит едем в зиму!
В заснеженном, завьюженном краю —
Тепло сердец лишь нам необходимо.

3. Вечным сном
Далеко-далеко, в акварелях альпийских,
На подушках из трав, ниже линии снега,
Спят мечты вечным сном, вечным сном олимпийским.
Голубою пыльцой осыпается Вега.

Спят и видят оне, как пасутся овечки —
Чёрно-белые шлемы и царские кудри.
В ледниковых кувшинках подсвечников — свечки
Снов качаются... Вега, ты пудри их, пудри,

Голубою пыльцой, голубою печалью.
Вечным сном, замыкающим линию снега,
Спите, спите — константы, химеры, канальи!

Крепко спать, чтоб увидеть во сне человека.

Прекрасное однажды.
...............................
Неведомое хрупко,
но кажется ясней,
когда волшебной крупкой
рассыплется во сне
намеренье увидеть
сокрытое от глаз...
и мир, что был обыден,
чуднее станет враз!
Себя щипнёт, разбудит,
взъерошит небосвод
и солнца вкусный бублик
тебе преподнесёт!

Дожди протянут нити,
вернут земле покой.
А ты сумеешь выйти
из-под воды сухой...
спасти себя от жажды
и дней направить счёт
в прекрасное однажды,
где никогда ещё...
..............................
Воздух
...........
Сегодня дождь. Земля его хотела
и капли так решительно и смело
летят, спеша наполнить влагой воздух.
Всё вовремя, не рано и не поздно.

На это можно посмотреть двояко:
ужасный дождь, "достать чернил и плакать",*
а можно, с наслаждением промокнув,
вернуться в дом и с каплями на окнах
болтать, уютным мигом восхищаясь,
за кружкой согревающего чая.

И вспомнить, как сидели мы когда-то,
боялись вместе громовых раскатов,
был ветер ароматами пропитан
грозы и счастья будущих событий.

И памяти кораблик вновь отчалит,
не взяв на борт ненужные печали,
туда, где всё решается так просто...
и мама говорила:
Ты - мой хвостик.
..............................

Когда-нибудь
..............
Когда-нибудь ты дорастёшь до неба,
ведь небо - это так недалеко...
и облака, сложившиеся в ребус,
откроются знакомою строкой.

Когда-нибудь ты дорастёшь до сказок,
и с высоты определённых лет,
себя увидишь в зеркале без масок
и облегчённо выдохнешь... "Привет!"

И будет день – с небес летящим словом,
и будет мир – последствием его.
Увидится обыденное новым -
такое вот простое волшебство.

И некто очень тёплый и уютный
отправится на поиски тебя,
он разгадает сложные маршруты,
события, притом, не торопя.

Тот зверь пушистый неизвестной масти,
чья шёрстка восхитительна как шёлк,
появится и скажет – это счастье!
В меня ты верил, вот я и пришёл!

"Девочка и море"

Разгулялось море синею волной,
Отражая неба градиент.
Я укроюсь пледом, сохранив тепло,
Оставляя в памяти момент.

По траве зелёной, прямо к побережью,
Скачет белокурая малышка.
И рисует вечер, словно акварелью,
Будто наяву, картинку в книжке:

Посреди бездонных неба и воды,
В кулачок собрав свои ладошки,
Плавно уходящих кораблей ряды
Провожает маленькая крошка.

Мне казалось, правда, будто это сон.
И малышка , и ночи эскизы.
От него осталось на песке письмо :
"Море, я вернусь! С любовью, Лиза".

"С нежностью"
Я увидел тебя, и весь мир превратился в прах.
Я забыл как дышать и не смог подобрать пары слов.
Мне б сорваться, догнать, унести бы тебя на руках.
Но лишь слушал тот стук исчезающих вдаль каблуков.

Я запомнил тебя. Как в замедленной съёмке запомнил.
Сладкий запах волос, томный взгляд
из под длинных ресниц.
Образ твой в голове утаил поукромней.
Каждый раз собирая его из красивых родных частиц.

Я добился тебя. Моя страсть и моя безмятежность.
Я спиною закрою тебя от всех пуль и невзгод, клянусь.
Ты раскрыла мне двери в свою безграничную нежность.
И пожалуй, я здесь на всю жизнь задержусь

***
"Мне нравится, что вы больны не мною.
Мне нравится, что я больна не вами...".
Но тет-а-тет оставшись с тишиною,
Мы сознавались, что друг другу лгали.

Вы говорили мне жестокие слова,
Пытаясь оттолкнуть как можно дальше.
А я была к вам всячески черства,
Стараясь вам внушить побольше фальши.

Но разве я могла бы догадаться,
Что по ночам в кромешной темноте
Вы на колени богу предаваться
Становитесь, молясь лишь обо мне?

А вы? Могли бы разве знать однажды,
Что я вдали, скрываясь с лишних глаз,
От чувств страдая, как от лютой жажды,
Мечты носила в сердце лишь о вас?

И может явимся мы с главными словами,
Друг к другу, проиграв любовный бой,
Что всё же я больна лишь только вами.
А вы больны так сильно только мной.

Будильник повторно сыграл трек «We are the champions». Трофим протёр глаза. Мысль о том, что в разгар лета он случайно урвал неделю отпуска, наполнила его блаженством. Из кухни доносился запах яичницы и кофе. Лениво потянувшись, он побрёл завтракать.
— Привет, соня! — поприветствовала его Вероника, чмокнув в небритую щёку.
— Первый день отпуска. Имею право, — растянулся он в улыбке, присаживаясь за накрытый стол.
— Нам надо составить список дел, что нужно успеть сделать на этой неделе.
Хорошее настроение сразу улетучилось. Трофим бросил хмурый взгляд на пробковую доску, облепленную цветными листками. Вероника постоянно довешивала что-то новенькое и невероятно необходимое. А исполнение хромало: дефицит совместного свободного времени способствовал накоплению бесконечно появляющихся задач. В итоге список дел выглядел внушительной стопкой. Самым же тяжелым для выполнения было то, что красовалось в центре доски — надпись, выведенная красивым почерком на розовой бумажке в форме сердечка: поход в ЗАГС для подачи заявления на регистрацию брака. Они уже давно обговорили и согласовали этот шаг, но Трофим всё никак не мог решиться выйти на финальную прямую и даже если у него выпадали свободные часы, находил причину ускользнуть. Мысль о том, что их идеальный союз может разрушиться, не давала ему покоя. Трофиму казалось, что, как и многие семьи, они погрязнут в непогашенных кредитах, начнутся склоки и упрёки. Пока ему удавалось оттянуть неотвратимый конец романтичности отношений. Однако парадокс был в том, чем дольше он оттягивал, тем страшнее ему становилось: неизбежность нависала свинцовой тучей и грозила обрушиться разрушительным ураганом.
В груди Трофима неприятно кольнуло, когда Вероника среди прочих листков прихватила для обсуждения и розовое сердечко. Она уселась рядышком, внимательно перечитывая и сортируя заметки, а Трофим, усердно жуя, пригвоздил взгляд к тарелке. И вот сердечко перекочевало в кучку, которую Вероника обозначила как срочные дела. Трофиму сделалось жарко, колкие мурашки дикими мустангами проскакали по спине, а мысли заметались птицей в клетке: «Всё, сейчас начнётся!». Он заёрзал на стуле и схватился за телефон, лихорадочно тыча на новостную ленту в «ВК». Спасением промелькнула фотография армейского друга: Юра перебрался в Геленджик и периодически выкладывал местные красоты. Трофим тут же отправил сообщение: «Я приеду?» и, получив подтверждение, с озабоченным видом произнёс:
— У Юрца кое-что стряслось. Надо съездить на побережье.
— Я с тобой.
Поднимаясь из-за стола, Трофим покачал головой.
— Не. Я буду занят и не хочу, чтобы ты одна ходила по пляжам.
— Но…
— Никакого «но». Я на «Ласточке» к нему смотаюсь. Завтра вечером уже буду дома.
Он собирался со скоростью света, не глядя, бросая вещи в рюкзак, а грустная Вероника, вцепившись в атласную подушечку, поджав губы, наблюдала за беспорядком, который наводил её избранник. Трофим выбежал в подъезд. Характерный мягкий стук в дверь с обратной стороны подсказал, что в неё только что врезалась подушечка. Судорожно вздохнув, Трофим, словно не замечая лифт, помчался вниз по ступеням.

До остановки общественного транспорта была всего пара минут неспешной ходьбы. Современные, грамотно спланированные микрорайоны Кубанской столицы комфортны для проживания. Всё под рукой и разнообразные магазины, и разноплановый сервис, и всевозможное развлечение. Один клик и любой заказ выполнялся в пределах четверти часа, позволяя жителям высоток вести беспечный, размеренный образ жизни. Всё продумано за них, всё учтено. И это так нравилось Трофиму.
Спешно шагая, он позвонил Юре.
— Привет! Сегодня приеду!
— Троха, так ты сегодня ко мне сорвался? А я думал ты на работе и на выходные только выберешься.
Трофим остановился.
— Юр, а ты где?
— В Убинке. К дедушке с сестрой приехали.
Резко прикрыв рукой глаза, Трофим выругался.
— Чего такой злой?
— Чё-то устал. Хотел у тебя пересидеть, мысли в порядок привести. Срочно нужна перезагрузка.
— Приезжай к нам. Дедушка будет рад. На вершину Собер-баш сходим, развеешься.
Предложение прозвучало очень кстати, и молниеносно было принято.

От Краснодара до станицы Убинской Трофим быстро добрался на такси. Гостеприимный Юрий Иванович имел дом в предгорье у реки. С первого взгляда было понятно, что это родовое гнездо. Окружённое ухоженным садом двухэтажное белокаменное здание с подземным гаражом смотрелось фундаментально. Аллея из сосен и тенистых акаций перед домом вкупе с устланным вьющейся зеленью забором, образовывали потаённый милый уголок с качелями. Проходя через передний дворик, Трофим ощутил, как вступает в другой мир… Мир живописной природы и пения беззаботных птиц, мир свежего воздуха, насыщенного ароматами душистых трав, мир, где нет городской суеты, и время не интересуется скоропалительной модой, а течёт рекой величественной вечности.
Позади дома под раскидистой яблоней, увешанной созревшими плодами Трофим и обнаружил хозяина с внуками. Они наслаждались тёплым общением за поздним завтраком.
Лена — белокурая красавица с нежной улыбкой первой поприветствовала друга брата и указала на пузатые заварные чайнички и запотевший графин.
— Какой чай будешь пить или тебе вишнёвый компот?
— Присаживайтесь, молодой человек, — указал на кресло Юрий Иванович. — У нас и кофе имеется.
— От кофе не откажусь, — улыбаясь, отозвался Трофим.
Лена вспорхнула лёгкой бабочкой.
— Сейчас принесу.
Обменявшись рукопожатиями с другом и Юрием Ивановичем, Трофим присел и, сделав глубокий затяжной вдох, поделился впечатлением.
— Как у вас тут хорошо. Такая тихая гавань…
Юра, с восхищением смотря на деда, произнёс:
— Дедушка сам дом построил и за садом тоже сам ухаживает.
— Здорово. А я думал, у вас тут дизайнеры постарались, и садовник работает.
Юрий Иванович усмехнулся.
— Ни один дизайнер как хозяин не сделает.
Изобразив сомнение, Трофим спросил:
— Вы что тут прямо всё-всё сами делаете?
— А что тут такого? Мои предки всегда с руками и мозгами были, — сказал Юрий Иванович и с грустью добавил, — но надо признаться, что здоровье уже не то. Дочь с супругом каждые выходные здесь. Без их труда в запустение уже бы всё пришло…
Юра торопливо попросил:
— Деда, а расскажи, про наш род.
— Да, да, расскажи, — подключилась к просьбе Лена, которая вернулась с кофейником и румяными ватрушками.
Юрий Иванович заулыбался.
— Отчего не рассказать? Расскажу, — он, на минуту замолчал, принимая от заботливой внучки прохладный напиток, и сделав глоток компота, продолжил, — предки наши были чумаки, сто лет назад соль на волах из Малороссии на Кубань возили.
— Как купцы торговали? — уточнил Трофим.
— В отдалённом смысле можно и так сказать, — согласился Юрий Иванович и продолжил. — У моего прадеда Митрофана было четыре сына: Жора, Илюша, Сеня и Григорий. Все крепкие парни. Вот они впятером, да мать и ездили на пяти возах. Но однажды трагедия случилась — заболел дед, заразился на постоялом дворе какой-то болезнью. Эпидемия что ли была, не знаю. Поболел и умер. Стали сыновья совет держать и порешили: денег достаточно накопили, можно осесть на Кубани. Выбрали место: станица Терновская. Это в Тихорецком районе. Казаки их как равных приняли, земли дали…
— О, так они в казаки пошли? — удивился Трофим.
— Да. Из чумаков в казаки. Коли сильный и со смекалкой, от чего же в военное сословие не пойти? Таких на раз возьмут. Так вот обосновали четыре брата хутор, он так и назывался Дерезанский, по фамилии нашей Дереза. Поставили добротные дома и укрыли их железом. Мать раздала сыновьям по иконе и по ложке, сказала: «Буду к каждому в дом ходить и своей ложкой есть». Но ненамного она мужа пережила…, — после паузы Юрий Иванович стал дальше рассказывать, — по тому времени неслыханная роскошь была крыши железом выстилать. Это и стало камнем преткновения, когда гражданская война началась. Люди добрые сокрушались — «поубивают вас или посадят из-за этих крыш». Потому братья дома распродали, да в Тихорецк переехали, где небольшие хаты на разных улицах выстроили. Летние кухни, сараи поставили. Хозяйство завели: кабаны, птица. Сады разбили. Вишню, белую сливу, черешню, яблоки выращивали. Черешня крупная была, Мичуринская. В погребах соленья всякое ставили. Капусту в бочках солили, арбузы мочёные к закуске готовили. Кабаки складывали, чтоб зимой на корм рубить, а семечки жарили. Эх, вкусные тыквенные семечки… Часто друг к другу в гости они ходили, песни спивали. Песни душевные были, спокойные. Даже «Распрягайте хлопцы кони» тогда куда медленнее была, чем сейчас по радио исполняют. Я хорошо это помню. В те годы хоть и мальцом был, но уже дела важные доверяли. Я корову всё лето до самых холодов пас. За железную дорогу на пастбище водил.
— И что, как воевали? — поинтересовался гость.
— За всех не знаю, только за деда моего поведаю, за Семёна Митрофановича. Он так научился конём управлять, что даже скакать мог сбоку седла. И со стороны никто не скажет, что конь без седока бежит. Когда Первая мировая была, он в разведке служил, в боевой кавалерии. Сказывал, что под ним много коней за войну убили. В засаде подолгу сидели, так хорошо прятались, что за мёртвых враг их принимал, а они выжидали, сколько надобно и часовых незаметно снимали. Дед за войну несколько раз домой в отпуск приходил. За заслуги отдых давали. Задача-то у разведки какая?
— «Языка» добыть! — бравурно вставил Трофим.
Юрий Иванович отмахнулся.
— Это дело второе. Ценность непосредственно в разведданных. На их основании атаку строят. Это я уже сейчас понимаю, насколько дед мой ловкий разведчик был, раз его отпусками среди боевых действий награждали.
— М-да, — протянул Трофим, потирая подбородок. — Умелый человек был.
— Не то слово. Никакой нудноты в воспитании. С ним интересно было. Храбрый, прямой с людьми. Надеялся только на себя. И как плотник был хорош, инструмента всякого дома много было. Что он только не сколачивал, начиная от табурета… А ещё его уличный комитет назначил быководом. Он держал «общественного бугая». На случку к его быку коров приводили и мзду определённую платили.
Трофим закивал.
— С быком обращаться не просто, незаурядная смелость и сила должны быть.
— В моём понимании дед умел всё. Он даже велосипед с первого раза освоил, просто сел и поехал, а сам седой тогда был. В конце жизни ктитором работал. Закупал в Краснодаре свечи и на входе в церковь продавал. Я в четвёртом классе учился, помогал ему, и торговать, и огарки собирать, чтоб он их потом на фабрику носил и на новые свечи обменивал. И пошутить он любил. Как-то раз бабушка чуть со страха с лестницы не повалилась, когда он в подвале фонарик включил. Втихую принёс. Дождался, пока с керосиновой лампой в самую темноту спустятся, и зажёг его. То-то бабка заохала. Моя мать от него розыгрыши перехватила. Над соседями подшучивала.
— И как же? — рассмеявшись, спросил гость.
— Муки недостаток. Тока привезут, люди разбирают подчистую. Придёт мать к соседке и просит: «Кума, дай мешки», та спрашивает «А на шо?», мать ей отвечает «Муку привезли на базар, побегу покупать». И стоит, смотрит, как соседка мечется, то ли мешки давать, то ли самой на базар бежать. Даст меньше и пулей на базар, а там муки то и нет.
— А отец ваш тоже храбрый был?
— Папка инвалидом был. Одна нога короче другой. Выучился на бухгалтера и на заводе работал. Кипы бумаг домой притаскивал… Работы много было. Рано умер. Я как-то домой документы принёс, досчитать что-то надо было, так мой старший брат это как увидел и нагоняй дал. Тогда я впервые задумался, что баланс между работой и личной жизнью должен быть иначе представиться раньше времени можно.
Юра и Лена сидели, не перебивая, Трофим обратился к ним.
— Везёт вам, сильная личность ваш прапрадед был.
Лена встрепенулась.
— Это ты ещё про нашего дедушку ничего не знаешь.
Подняв руки, как будто сдаётся, Трофим скороговоркой выдал:
— Понял, понял, не продолжай! В вашей семье все мужчины крепыши!
— Самые обычные, — сказал Юрий Иванович. — Мне, например, просто часто в жизни везло.
Внучка улыбнулась и, загибая пальцы, притворно возмущаясь, принялась перечислять:
— Школу с серебряной медалью окончил. Для этого же, безусловно, только удача нужна. Ещё школьником прыгать с парашютом научился, как брат десантник хотел быть. И для этого никакие старания не нужны, только удача. Фотографирование освоил. На минуточку, раньше это было целое дело в тёмной комнатке с проявителями, закрепителями и другими заморочками.
— И поступили туда, куда хотели, наверное? — продолжил Трофим.
— Просечка вышла. Не свой вариант решил. Стал свой решать и времени не хватило. Потому после школы в армию пошёл. В Новочеркасске в танковой дивизии служил. Три года водителем отъездил. И вот тут удача выпала. Одному начальнику в погонах предложили перевод в Краснодар. Он меня пригласил с собой, инструктор по вождению на военной кафедре позарез нужен был.
— Конечно «удача», — закрутила головой Лена. — Он же абы кого хотел с собой притащить.
Дедушка посмотрел на внучку.
— Если что-то делаешь, то надо делать хорошо.
— Вот поэтому тебя и пригласили. Ты же самый лучший у них там был, — ласково прощебетала она. — И к ректору водителем тебя тоже позвали, потому что ты надёжный, — она повернулась к Трофиму, — несмотря на стечение благоприятных обстоятельств дедушка, не стал расслабляться. Он поступил на инженера-механика, на вечернем учился.
— Ну, а что, как матери сказать, что школу с медалью окончил и в ВУЗ не пошёл, может и чертей вломить, — посмеялся Юрий Иванович.
— Она у вас строгая была? Сильно наказывала? — полюбопытствовал Трофим.
— Я младший был. От брата с сестрой точно знал, что делать можно, а что нельзя, потому старался. Ну, а если что не так, то мокрой тряпкой по башке от матери выхватывал.
— Интересно у вас жизнь шла, — с нескрываемой лёгкой завистью протянул Трофим.
— Я никогда не оглядывался на то, что скажут другие, опирался на свою жизненную линию: жить привлекательно, разнообразно и с большой пользой.
— Эстетический вкус у вас есть, это видно, — закивал гость.
— Да что вкус. В последней профессии я лекции читал по оценке транспортных средств после ДТП. Объяснял студентам, что единственное спасение, чтоб не посадили — это знать сложности своей работы, не допускать ни малейшей ошибки, не злоупотреблять. Меня этому в своё время научил отставной майор, Василий Михайлович Тронев. Как ангел-хранитель дал отеческий совет. Именно он пояснил, что считать чужие деньги сложно и что хоть рубль лишний возьмёшь, доносами засыпать могут. Вот и я других от ошибки предостерегал.
Неожиданно Трофим почувствовал болезненный укол совести. Этот мужчина его поразил. На Юрия Ивановича хотелось равняться. Особенно подкупала его открытость. Нелицеприятное осознание, словно калёным железом, выжигало выводы где-то в чертогах разума: «А я? Что я? Чем я могу гордиться? Что я особенного совершил? Как трус сбежал от подружки, с которой встречаюсь несколько лет. Получается, что даже в собственных чувствах я до конца не способен определиться…».
Тяжело вздохнув, Трофим резюмировал.
— Вы такой последовательный, основательный… Однозначно от девчонок отбоя не было. Они это любят.
Лена рассмеялась.
— На самом деле с бабушкой он случайно познакомился. Сидел в машине около универа, а она с подружкой после ночной смены пришла поддержать какого-то знакомого парня, который сдавал вступительные экзамены.
На лице Юрия Ивановича заиграла радушная улыбка.
— М-м-м Галина Васильевна моя. Механиком телеграфного аппарата трудилась. Дело было в августе. Я с щегольской причёской, в оранжевой вельветовой рубашке с длинным рукавом. Жара. Но это же последний писк моды. Она в белом кримпленовом платье сверкает коленками — тоже из-за последнего писка моды страдает от зноя. Попросилась с подружкой посидеть в машине. Я и впустил.
Лена прикрыла рот ладошкой, но всё же не удержалась и перебила дедушку.
— Бабушка рассказывала, что с первого взгляда влюбилась в его зелёные глаза.
— Кхе… Может и сразу влюбилась, да только я её долго искал после первой встречи. Она мне только и сказала, что «Галя с телеграфа». Как на телеграф не приеду, нет таких. Случайно попал, когда она кого-то подменяла.
— Упёртым надо было раньше быть, чтобы судьбу не потерять, мобильников не было, — подметил Юра и спросил у друга, — ну так, что? Сходим на гору?
Трофим наморщил лоб.
— Высоко подниматься?
— Оно того стоит.
— Не темни. Сколько высота горы?
— Семьсот пятьдесят метров или около того.
— Всего-то? Тогда сходим. Я хотел бы рассвет с горы увидеть.
— Ну, ты загнул, братское сердце! На подъём в потёмках я не согласен и вставать во сколько? Сейчас вообще-то рассвет примерно в четыре часа начинается!
Юрий Иванович предложил.
— А вы возьмите палатку и с ночёвкой.
Друзьям идея пришлась по вкусу. Наскоро снарядившись, они зашагали к вершине Собер-баш.

Через три часа подъёма Трофим ворчал в голос, но его жалобы тонули в густом непроглядном лесу.
— Ты же мог меня предупредить?! — гневно вопрошал он, теребя заложенные уши.
— О чём? О том, что в гору подниматься не то же самое, что идти по асфальтированной дороге?
— О том, что дорога вокруг горы спиралью вьётся!
— Слушай, для неподготовленных туристов этот кольцевой маршрут занимает всего пять-шесть часов. Я его специально выбрал, он самый короткий и бетонные плиты местами есть. А могли пойти по «Соберской кругосветке». Там километров десять пилять и подвесные деревянные мосты. Не рычи. Нам спускаться завтра, ещё успеешь отдохнуть и рассвет свой посмотришь.
— Завтра я вообще не встану! — огрызнулся Трофим и умолк до конца подъёма.
Когда друзья добрались на плоскую вершину, шикарные природные ландшафты немного его угомонили.
— Знакомься, приморские хребты и долина реки Убин, — с широким жестом провозгласил Юра.
Трофим молчал. Он любовался. Лазурная синь неба пополам с изумрудным волнообразным покрывалом лесного массива завораживали. Чистый воздух пьянил. Хотелось кричать от какой-то переполняющей первобытной радости.
Настоящим квестом после ужина стала дедова палатка советского образца. Интернет отсутствовал, им пришлось самим кумекать, как установить временное жилище. К счастью, вручённый Леной аэрозоль спасал от навязчивых насекомых. Закончили друзья под последние лучи заходящего солнца. Закат прошел, и моментально стало темно. Едва чернильное небо зажглось золотыми звёздами, друзья невольно попали под влияние магии космоса. Разговор стал тише и медленнее.
— Меня сегодня посетило откровение, — поделился Трофим.
— Надеюсь приятное…
— Не очень. Мужик помельчал.
— Расшифруй.
— Живём в квартирах как в скворечниках со всеми удобствами. Всё что делаем, только тычем на кнопки. Нет нужды применять мозги. Ушёл человек с земли в город и помельчал, ничего сам сделать не может, и желания такого нет. А раньше и дом сложить, и профессию любую освоить…
— Троха, ты немного путаешь понятия. Ничего не поменялось и никогда не поменяется. Помельчать или нет, каждый сам выбор делает. Я думаю, что во все времена так. Ты лучше скажи, как у тебя с Вероникой?
— Э-э-э… А всё хорошо, на этой неделе в ЗАГС сходим. Продам квартиру, и переедем в пригород, Вероника давно о собственном доме мечтает.
— Братское сердце, вот это новость, поздравляю!
Трофим растянулся в улыбке.
— Я и сам себя поздравляю.
— Понял, значит, перезагрузка удалась, — подытожил Юра, и друзья как по команде рассмеялись.

Мой опыт написания художественных произведений складывался забавно. Будучи по профессии технологом, я знала, что любое дело начинается с инструкции. Пробовала пользоваться разными рекомендациями составления структуры текстов, вела по чужим шаблонам подготовительную работу. Это, безусловно, пошло на пользу, как первичный опыт, период поиска себя. Но потом появились собственные правила. Я не знаю, как долго я буду писать, осмысливать действительность художественным способом. Каждый текст приходит неожиданно. Одно я могу сказать точно — путь поиска деталей невероятно увлекателен, управление словом и того интереснее. Освоение ремесла доставляет удовольствие, а что ещё нужно?
А вот что. До самого главного я додумалась не сразу. Когда ты новичок, то радуешься каждому диплому, каждой толике внимания на тобой сотворенный текст. А немного поднаторев, наталкиваешься на подводные камни, которых не видно в литературном море, как собственно и во всех остальных водоёмах творчества. Повозившись в песочнице на уровне юношеской лиги, появились взрослые вопросы:
— Что такое литература?
— Кто такой настоящий автор?
— Каковы критерии хороших текстов?
— Нужно ли стремиться получить коммерческий статус?
Итак, по порядку. Литература — это одна из форм познания. Так случилось, что я пишу в основном для детей и подростков. Мне нравится рассуждать на темы, с которыми, взрослея, сталкивается каждый. Но что нового я могу привнести? Всё уже давно написано. Со времён появления библии все авторы занимаются плагиатом? Нет. Автор переводит некогда спущенные с небес сакральные смыслы для современников, объясняет доступным языком на понятных образах и примерах. Тогда автор должен быть человеком опытным, с большим жизненным багажом. А кто готов со стопроцентной уверенностью сказать, что он освоил законы мироздания и всё способен растрактовать окружающим? Человек учится до самого последнего вздоха. Он переосмысливает имеющиеся знания. Поэтому выходит так, что ранние работы помудревший автор отправляет в топку. Но так ли это и у всех ли есть желание сжечь начальные труды? Нет. Сегодня возможности интернет-платформ самиздата позволяют размещать тексты любого качества, различного содержания и нравственного наполнения. Пойди, отыщи их потом, чтобы удалить, если обнаружил, что сглупил. Они уже скачаны и размножены по мировой сети. К тому же сегодня всё изрядно упростилось. Требования потребителя снизились и автор, следует за спросом, который диктуют издатели, основываясь на маркетинговых исследованиях. Художественный вымысел теперь не всегда сопровождает логика, а порой появляются такие жанры, от которых волосы дыбом. Но читатель выбирает эти работы. Почему? Да потому что легче лёгкого бултыхаться в кровавой расчленёнке, где ткнули носом, кто хороший герой, а кто плохой, чем самому погрузиться во внутренние переживания героя и осознать причинно-следственные связи человеческой натуры, взглянуть в лицо проблемам бытия. В наши дни многое перевернулось. Люди всё чаще ищут в книгах утешение и развлечение, а не знания. Как сообщает статистика — думающие читатели это редкость.
Выводы напросились следующие:
— Автору спешить нельзя. Мысли должны созреть. Их следует выкладывать на бумагу, но не отправлять в мир. Анализировать написанное до тех пор, пока не наступит полная удовлетворённость от каждого слова в тексте.
— Учиться излагать так, чтобы в краткой форме вскрывать то, что утрачивается, то в чём нуждается общество, а не плодить графоманские полки и «гнать проду» для получения коммерческого статуса.
— Участвовать в литературных конкурсах, семинарах, но не во всех подряд. Оценка ценна только от профессионалов, например, заслуженных мастеров Союза писателей России.
— Быть бдительным. Участие в творческих проектах не всегда идёт во благо просвещения юных умов. Я наивно полагала, что литература лишена каких-то серых схем и личностей с исключительно эгоцентричными запросами и меркантильными стремлениями. Это не так. Неоднозначное освоение грантов, увы, встречается. Тексты победителей конкурсов печатаются мизерным тиражом и не всегда доходят до библиотек. Если предлагают место в редколлегии журнала, следует уточнять за что такое доверие. Меня как-то ошарашили ответом: «Делать ничего не надо, зарплату будут через тебя списывать».
Критериев хорошей литературы я не обнаружила. Может плохо искала. Но пока делаю вывод, что выставляемые оценки субъективны и каждый критик опирается на одному ему известные каноны.
Итого. Текстов много, но в ряды классической литературы попадают единицы. Не хочу усложнять вычисления политической подоплёкой, наличием финансов и связей у автора и так далее. Хотя без этого и никуда. Если применить диаграмму Парето, то получается, что восемьдесят процентов книг — это отвал, шлак. Остальные двадцать процентов — полезное ископаемое. Только пятая часть авторов трудится добросовестно. И чтобы попасть в этот список нужно упорно работать. Но не факт, что автору удастся достигнуть результата при жизни или вообще когда-то. Поэтому стоит ли так заморачиваться? Потомки рассудят и оставят нужное. Автору на их выбор не повлиять. А вот перед Богом однажды писатели предстанут все. И если их тексты будут нравственно разлагать последующие поколения, то вряд ли данных писателей когда-нибудь впустят в Царствие Небесное.

Возвращение

Утро. Всё тот же снег. Холод внутри и вне.
И пустота – как кокон бабочки шелкопряда.
Так равнодушно небо тает в моём окне…
Вот и земля укрыта саваном снегопада.

…Я закрываю глаза, чувствую поцелуй.
Только зима умеет так - ласково, невесомо…
…Когда я войду в безмолвие, просто свечу задуй.
Мне кажется, я не здесь.
Я уже дома.

Неходовой товар

…Словно шелест ветхой грампластинки,
Шепелявый дождь звучал в глуши...
Торговали совестью на рынке,
Отдавали людям за гроши.

А товар не пользовался спросом –
Слишком прост, немоден, неказист…
Зря его хвалил сладкоголосо
Разудалый рыжий гармонист.

Продавец менял по ходу ценник –
То, что залежалось, трудно сбыть.
Не берут за деньги и без денег.
Вот уже и бант с коробки сбит…

Вот уже и вымокла коробка –
Серая, с пеньковой бечевой.
Вышла презентация короткой,
Ведь товар, увы, не ходовой.

…Красоту в коробке из-под торта,
Наглость брали, чуточку ума…
Совесть? С нею как-то некомфортно.
Пусть найдёт хозяина сама.

Пусть к ногам прибьётся собачонкой,
Заскулит… и выживет авось.
Только бы не ныла под печёнкой,
Душу не рвала, как ржавый гвоздь…

А я сочиняю…

…А я сочиняю сценарий. Всю жизнь свою сочиняю.
Но, Господи, ты ведь не против?
Ты добрый, я знаю.

Там будет всё очень запутано, в ад – прямиком из храма.
Страдания, боль, предательство…
А пусть это будет драма?

Ещё – конфеты и розочки, и всё до одури мило.
Любовь, сердечки и ангелы…
А пусть это будет мыло?

А после – в угаре пьяном герой поднимает парус.
Не алый – пропахший рыбой.
А, может быть, это арт-хаус?

…Для вестерна мало лошадок. Для триллера нет маньяка…
А вдруг боевик? Погони,
Скорость и драка.

Подумаю… Если уж мюзикл, то песен – сколько угодно!
Да только самые главные
Мне не спеть принародно…

Пусть главный герой – растяпа! Лезет в любую лужу.
А я, как циничный автор,
Всю грязь вокруг обнаружу.

Сюжет пусть будет забавным. А над финалом помедлю я…
Быть может – тортом в героя?
…А пусть это будет комедия!

Элис, Горыныч и красный бант

... За окном медленно уплывало здание вокзала: большое, неповоротливое, сонное. Вагоны рядом с ним казались какими-то мелкими и суетливыми - как будто огромная рыба с золотисто-бежевой чешуей надменно скользила взглядом по вертким спинам зеленых мальков. И утреннее солнце, как веселый красный поплавок, так и маячило на горизонте.
Вот так. Еду из Тулы, а ни пряников, ни каких-нибудь захудалых коврижек – только черствая плюшка в пакете да бутылка кваса. Есть хочется… Я спешила, опаздывала на поезд, поэтому магазины и кафешки напрасно зазывали меня приветливыми вывесками. Да и то сказать – чего мне здесь задерживаться? Ни друзей, ни родных, ни экскурсионных программ с обязательными самоварами и ружьями – только срочное дело, которое и приятным-то не назовешь. Умерла тётка – старая, сварливая, практически мне чужая. Я оказалась единственной родственницей. Принимай, босота, наследство – дом-развалюха да старый альбом с фотографиями. Альбом прихватила скорее машинально – лица в нем были незнакомыми, хотя наверняка принадлежали моим прабабкам и прадедам.
Ни матери, ни отца я почти не помнила – еще в дошкольном возрасте попала в больницу с тяжелой болезнью, требовалась срочная смена климата, вот и отправили меня на юг, к маминой родне. Седьмая вода на киселе, а все ж таки кинулись спасать – приехали за мной из далекой Ялты, поселили у себя. А следом прилетело страшное известие – во время пожара погибли родители, сестру-двойняшку тётка отправила в детдом. Мои благодетели ее не искали – своих детей семеро по лавкам. Я была слишком мала. Оформили опекунство, вырастили, вылечили. А сестра с тех пор как в воду канула…
…Тяжелый альбом, всю руку оттянул. Где там мои очки? Лица, лица… Стоп. А вот это… Это же я. Почти такая же, как на фото из ялтинской жизни: обиженные губы, сложенные треугольником, большой бант в горошек. Сижу под боком у красивой, стройной женщины. Мама. Как давно я её не видела – в Ялте не было наших семейных фотографий. А папа – до чего хорош! Брови вразлет, военная выправка. И по левую руку от него – мое отражение. Копия. Клон. Сестрёнка, где ты???
…Сердце заныло, принесенный услужливой проводницей чай как будто приобрел привкус полыни. Чтобы хоть как-то успокоиться, нервно сыпанула еще сахара, застучала ложкой по стенкам стакана. Зашелестела простыня, пассажир на верхней полке заворочался. Ну вот, разбудила человека.
- Простите, я тут… В общем, отдыхайте, больше не потревожу. Вам далеко ехать?
Нахальный голубой глаз оценивающе зыркнул на меня из-под белых ситцевых сугробов. Свесилась прядь волос, выкрашенная в неистовый фиолетовый цвет. Тонкая рука, унизанная серебряными кольцами причудливой формы, отодвинула край простыни.
- Я на юга. Туса у нас там собирается. Квартирник, фрэнды, всё такое… Горыныч концерт даёт. Альбом у него новый вышел. Не слышали?
Я молчу. Вглядываюсь в заспанное лицо. Где я её видела?
- Чаю хотите?
Женщина (Сколько ей лет? Под таким гримом и возраста не видно!) оживляется:
- Это можно. У меня и печенье есть. Меня Элис зовут. А Вас?
- Ирина. Вы слезайте, слезайте.
Новая знакомая ловко спрыгивает вниз, подтягивает короткие, бесстыжие шорты.
- О!!! Какой у Вас фолиантище! Можно? Страсть как люблю старые фотки смотреть. Там воротнички разные, пенсне. Винтаж, короче.
…Быстрые пальцы небрежно порхают по страницам и вдруг замирают:
- Откуда это? Фотография! Вот! Это же я, я!!!
…. И, как будто под рукой невидимого гримера, под растерянной улыбкой, под градом слёз проступает до боли знакомое – моё! – лицо.
Потом мы ревём в унисон, обнявшись, остывший чай дрожит в стаканах, но еще больше дрожат наши губы:
- Алька! Я тебя столько лет искала! Уже и не чаяла увидеть!
- Ииииирка…. – всхлипывает сестра, вытирая щеки фиолетовой прядью.
И я неожиданно прыскаю в ладонь, представив, до чего уморительно смотрелся бы сейчас на этих волосах тот самый бант.

…А через сутки, почти оглохшая от звуков электрогитар и барабанов, я восторженно ору мужу в телефонную трубку:
- Тут Горыныч! Новый концерт! Мы! С сестрой! Слушаем! Что? Какой сестрой? Единственной!!!
И слышу взволнованный голос:
- Ничего не понял. Ладно, потом расскажешь. Слушай, Алиска нашлась! Открываю дверь – тарам-парам! Сидит. Уму непостижимо, как она нас разыскала на новом месте, гулёна усатая. Худющая – жуть! И какая-то грязная тряпка на шее – красная, в горошек. Сидит сейчас у меня на коленях и мурлычет: «Всё будет хорошо, хозяин! Теперь всё будет хорошо…»

Такое разное море

Эту поездку мы ждали давно: море и фестиваль авторской песни в одном флаконе – кто ж от такого откажется? Песни, костры, романтика…
…Когда вес наших рюкзаков приблизился к угрожающей отметке, решили оставить дома лишнее. Вот только «лишнее» найти было трудновато… И всё же – вещи собраны, мы окрылены и готовы к встрече с прекрасным. Грузимся в машину. Впереди лес, море и пробки, пробки, пробки…
Когда стемнело, наша дружная банда (я, муж, мама мужа и наша пятилетняя дочь Катя) наконец подъехала к нужному городу. А дальше начался экстрим. Место, где проходил фестиваль было выбрано с умом: подальше от любопытных глаз и поближе к первозданной, не загаженной туристами природе. Нам предстояло совершить марш-бросок вдоль моря в место с романтическим названием «Змеиная щель». Название слегка пугало. Дочка теребила меня за руку:
- Мам, ну мам! А там что – змеи? И много? Они кусачие?
Но такая мелочь, как воображаемые анаконды и кобры, не могли нас испугать. Дочка целый год не видела моря, уже успела его забыть в силу своего юного возраста, и оно представлялось ей чем-то удивительным и волшебным.
Вот только добираться до волшебства пришлось долго…
Шли в полной темноте, освещая путь фонариками. Берег, как и следовало ожидать, был завален сучьями, бревнами, пластиковыми бутылками, огромными булыжниками и прочим мусором, превращающим наш путь в незабываемое приключение. Мы, кряхтя под тяжестью рюкзаков, карабкались по скользим валунам, перешагивали брёвна, брезгливо пинали бутылки. Налегке шла только дочь Катя, но легче ей от этого не становилось. Через час ее силы кончились:
- Грёбаное море! Грёбаные камни! Грёбаный берег! –
Звонко летел над ночным побережьем возмущенный детский голос. Море в ответ злобно шипело и плевалось солёными брызгами. Спины таких же ночных горемык, бредущих на некотором расстоянии от нас содрогались от смеха, лицо моей свекрови так налилось краской, что это было видно даже в темноте:
- Катя, нельзя говорить такие слова! Это нехорошо! Мы же скоро будем на месте!
- Оставьте её в покое, - устало махнула рукой я, - иначе она не дойдёт. Это сейчас единственное, что может ей помочь.
…Когда наконец мы дошли до лагеря, нашей эйфории не было предела. В нескольких метрах от берега, в лесу базировался лагерь бардов. Мы так устали, что уже ничто не могло помешать нашему крепкому палаточному сну: ни крики затерявшихся в темноте путешественников, ни громкие песни у костров, ни назойливые комары.
А утром мы немедленно побежали к морю. Оно было таким синим, таким ласковым…
И уже не шипело, как давеча ночью, а мурлыкало напевно, как ленивый вальяжный кот, ластясь к нашим ногам.
- Море! Какое большое, какое красивое! – зачарованно протянула Катя.
…Весь день мы, с переменным успехом, пытались вытащить ее из воды…
А вечером был концерт прямо на берегу – задником сцены служили высоченные сосны, за спинами зрителей в ожидании песен пристроилось море.
Когда мы вышли к микрофонам, несколько секунд просто молчали и смотрели на это необыкновенное зрелище: высокое закатное небо, люди, сидящие на песке и самый главный зритель – МОРЕ. Оно стихло, как будто прислушиваясь к нашим голосам, и это мгновение навсегда осталось в нашей памяти…
Уезжать не хотелось. Обратный путь был еще труднее: мы шли, обливаясь потом в самую жару, с опаской поглядывая на Катю. Но счастливая дочь и не думала сквернословить – старательно переступая загорелыми ножками она шла, поминутно поворачивая голову к воде и декламировала:
- Море! Любимое! Хорошее! Моё!!!

Мне было тринадцать, когда я изобрёл машину времени. Но никто, кроме моей семьи, не узнал об этом величайшем для науки событии. «Почему?» - спросите вы. Ответ очень прост: никого из посторонних я не собирался посвящать в этот маленький секрет...
Моим идейным вдохновителем выступил младший брат Алёшка. Ему было всего шесть лет, когда я взялся за ручку и блокнот, чтобы составить точный план своих действий. Всё, до самых мельчайших подробностей, я должен был предусмотреть, потому как не имел права на промах.
Самым любимым праздником Алёши был отнюдь не день рождения, как у многих детей. Нет, больше всего он обожал Новый год. И брата можно понять! Только этот праздник наполнен духом волшебства, истинного чуда, в которое хочется верить, несмотря на рациональность. Верить и надеяться, что твоё заветное желание исполнится...
Мне показалось настолько ужасным и несправедливым, что простой мечте Алёшки – дожить до ещё одного Нового года, не суждено сбыться.
Моя семья, похоже, смирилась с тем, что скоро Алёши не станет. По крайней мере, мне так поначалу казалось. Мама и папа решили последовать непростому совету врачей: притвориться, что ничего страшного не происходит. Всё, на что оказались способны мои родители – сделать последние дни умирающего сына самыми счастливыми и спокойными, лишёнными врачей в белых халатах, постоянных медицинских исследований и стерильной больничной палаты.
Но в последнюю неделю перед Новым годом всё переменилось: мама постоянно плакала, а папа даже этого не мог делать. Родители оказались бессильны: было слишком поздно что-либо предпринимать… Последняя стадия рака неизлечима.
А я так не мог. Не хотел сдаваться, как они! Я понимал, как взрослые неправы, хоть и был всего лишь ребёнком. Мир нашей семьи рушился – как можно было этого не замечать?
Даже от моего братика не утаилась правда - он не был глуп и понимал, что происходит, и я немного злился на него за это. Но, прежде всего, конечно же, на родителей. Я так долго дулся на них и не хотел с ними разговаривать, словно в болезни Алёшки была их вина. Это было не так. Когда вырос, я осознал, что никакие деньги на свете не могли спасти моего брата. Есть вещи, которые невозможно изменить…
Я расстраивался из-за того, что Алёшка вскоре понял: его болезнь не отступит. Как признался брат, он «чувствует это». А потому моя наивная ложь, что всё будет хорошо и он выздоровеет, тут же была раскрыта. Закрывшись в туалете, я проплакал не один час, как маленький.
С каждым днём я всё явственнее ощущал, что скоро в нашей семье случится самое страшное, и это было невыносимо! Смерть нависла над нашим домом, и я явственно слышал её потустороннее дыхание. Я боялся узнать, что и как будет дальше – при мне никто не умирал. Но, как старший брат, я принял единственно правильно решение: быть с Алёшей до самого конца. Держать за руку, рассказывать его любимые сказки, строить планы на будущее, которого у нас не будет… В один миг его отнимут. Много воды утекло с тех пор, а меня до сих пор беспокоит вопрос: почему судьба так жестоко обошлась с маленьким ребёнком?
Однажды я решил, что больше не могу вынести эту гнетущую атмосферу – холодную, как лёд, поселившуюся в области груди. Алёша не мог её не почувствовать; я видел, как он из-за этого страдает, но из-за возраста не может выразить словами. И меня осенило: нам всем – особенно ему, нужно чудо. Сам-то я в него не верил, но был обязан подарить его младшему брату.
Предпоследний месяц года он безвылазно пробыл в больнице. И хоть мы виделись с ним каждый день, я скучал по нему так, словно его уже не стало.
Алёшку выписали и отправили домой перед самым Новым годом. Помню, каким радостным вернулся братишка - ему никто не посмел сказать, что, по прогнозам врачей, отметить этот праздник вместе нам не удастся…
В тринадцать лет я почувствовал себя старше любого взрослого. Буйная фантазия рисовала моё постаревшее, затянутое сеткой морщинами лицо, а также белоснежную длинную бороду, как у доктора Айболита. Временами я даже подбегал к зеркалу и рассматривал свою физиономию, прищуриваясь и приближая её к самому стеклу – не изменилось ли лицо, не постарело? Да, я был замечательным фантазёром – иногда даже сам верил в свои рассказы!
- Ко мне во сне приходил ангел, - однажды доверительным шёпотом рассказал мне Алёшка. – Представляешь, я видел женщину в светящихся белых одеждах. Она сказала мне, что если стану послушным – не буду плакать из-за боли и горьких таблеток, то не умру в этом году. Как ты думаешь, Илюшка, это правда?
- Да, - только и смог я произнести, с трудом сглатывая тяжёлый ком в горле.
На следующий же день я уговорил родителей нарядить новогоднюю ёлку, положить под неё подарки, упакованные в яркую бумагу и собрать всю родню за огромным праздничным столом – мы постарались, чтобы всё выглядело правдоподобно. Брату я «по секрету» рассказал, что смастерил машину времени – вы бы её видели: наспех сделанная из картонных коробок, косо склеенных в нечто, отдалённо напоминающее автомобиль, украшенный ёлочными игрушками и мишурой. Но самое главное - внутри сооружения находилась красная маленькая кнопочка из пластилина, нажав на которую Алёша «переместился» во времени. Так для него наступило 31 декабря.
Братика не стало в ту же ночь – он уснул таким счастливым и довольным жизнью, но больше не проснулся. Последнее, что сказал мне Алёшка – не могу забыть эти слова до сих пор: «Я так рад, что встретил ещё один Новый год!». На самом деле, до него оставалась неделя.
Вот уже тридцать лет я не справляю Новый год и сожалею только о том, что так и не изобрёл настоящую машину времени. Шансы на успех практически равны нулю – собственно, как и вылечиться от рака. Но я не теряю надежды и верю, что однажды смогу отмотать время вспять и вновь увидеть радостную улыбку младшего брата.

"Диалог"

Давай друг друга доведём до двери

До добрых дел и долгих дум

Давай досмотрим дерби Джерри

Дарить доверье - дело к двум.

Давай делиться от души

Дождём, диваном и Дайкири

Десерт доели и дыши

Духами, что дырявят дыры.

Давай динамики добавим дивно

И дегустируя дотошно декаданс

Добьём делему с домино движеньем детективным

Дошли до дна и держит диссонанс.

Дорожки долго делал друг диджей

Делил и дух и душу, дарствуя дисплею

Давно домыслил: дожил - не дурней

Делами докажи, что действуешь добрее.

Давай друг друга доведём до дрожи

От дум, дискуссий - не далёк

Давай дивиться днём дороже

И дочитаем душный иль душевный "Диалог".

              Крапива

Видел, как цветёт крапива

Или больше всех боясь

Ты сбиваешься трусливо

Чуть-чуть лесом сторонясь?

В городе её не встретишь

Все красоты на лугу

Там же ты ещё приметишь

Сотни зелени в стогу.

Для детей её ожоги

Пострашней, чем злые волки

Больше всех страдают ноги

Когда листья очень колки.

Раньше всем была нужна ты

Суп с крапивы или чай

Волосы тобой промыты

Столько пользы - отмечай.

Где найти мне ту рубаху,

Из твоих прекрасных нитей?

Как одеть бы, сверху бляху -

Если есть, то берегите.

Только вот совсем не к месту

Ты крапива в огороде

Вырвать с корнем первым жестом

Просто сразу не выходит.

Для тебя, моей крапивы

Я слагаю серенаду

В вазу рядом с веткой сливы

Я поставлю если надо.          

Ростов Великий

Мне приехать сюда довелось,
Где столько нежной красоты.
Где слово доброе лилось
И люди вежливы, просты.

Пусть говорят, что пригодишься,
Где на земле родился - там
И только дома насладишься,
Но где твой дом, решаешь сам.

И по кольцу, по Золотому
Среди соборов и церквей
Смотрю на жизнь я по-другому -
Мне все дороже и родней.

Я здесь нашла успокоение,
На все вопросы - все ответы.
Здесь новое моё рождение,
Ростов, спасибо за всё это.

Среди великих городов:
Владимир, Суздаль, Кострома,
Ростов Великий от "оков"
Спасал меня, была зима.

Свой Кремль белый открывает,
К Соборной площади ведёт.
И каждый путник точно знает,
Что здесь пристанище найдёт.

Триптих
Дыхание стрекоз

1
Когда стрекозы расправляют крылья –
Рассветный час уже неотвратим
Над вечным садом. Вечным и немым.
И имена в нём прорастают былью.

И сквозь прозрачность крыл яснее вижу
Непрочность жизни краткой на земле
И то, что спрятано в кромешной мгле.
Иные имена к себе приближу.

Рассыплются небесной звёздной пылью –
Не удержать ни светом, ни теплом,
Когда алеет небо за окном,
Когда стрекозы расправляют крылья.

2

И снова сад проснулся на рассвете,
Затрепетали крылышки стрекоз.
И словно ветер – сладкий, тёплый ветер,
Вдруг закружив, под небеса вознёс.

Блеснут на солнце крылья слюдяные
И мир на миг покажется другим.
Я вспомню дни – прошедшие, иные,
Когда весь сад казался обжитым.

И лишь в полёте стрекозином, спешном
Над суетой проснувшегося дня
Вернутся имена, что неизбежно
Горели болью в сердце у меня.

3
Что ж ты кружишься над палисадом,
Цвет серебряный в крылья вобрав,
Над уснувшим навек моим садом –
Неустанно, маняще, стремглав…

Не тебе ли не знать все печали –
Приближается век холодов.
Дерева всё чернеют качаясь,
Словно люди на смене веков.

Не тебе ли не знать, что молчание
Не разбудишь ты трепетом крыл.
Словно вечное ожидание,
Что мой сад ничего не забыл.

Серебром слюдяным на прощание
Одари – и крылом помаши.
Вьётся в воздухе, вьётся молчание
Стрекозиной летящей души.

Ранний июль

Камушек пнешь, он прыгает: раз-два-три,
трещинка, ямка, после – в прохладный люк.
Ляжешь на край и слушаешь, как внутри,
в люковом горле, звон переходит в плюх.

Чавкая, пьет лохматая псина Джек,
в миске качает щепки и корабли.
Лысый Юсуф в переднике, он узбек,
перед подъездом жесткой метлой пылит.

Смотришь на мир сквозь стеклышко –
вот те на, мир зеленеет, весь травяной. Жара.
Облако спит, похожее на слона.
Слон уплывает к морю – позагорать.

Липнет, как снег, к шнуркам тополиный пух,
где-то в сирени – горькая пятерня.
Бабка седая сыплет в окно крупу,
мелкие птички в этой крупе звенят.

В кухне отец натачивает ножи,
гладкий поребрик, словно пирог, нагрет.
Кто я, зачем и чисто ли буду жить?..
Птички смеются и не дают ответ.

Старушки

Наутро небо чихало кашей,
и дом спросонья скрипел и кашлял.
Лежали, словно бокалы в вате,
старушки в тёплых своих кроватях.
Старушки зубы снимали с полки,
и пол неспешно клевали палки.
Зевали кошки на всех матрацах,
в ковшах, толкаясь, варились яйца.

А там, у дома, скреблись лопаты.
Старушки рьяно чесали патлы,
и, в кофты кутаясь одиноко,
сползали в кресла у зимних окон.
С таблеткой, чаем и карамелью,
в тряпичных тапках, побитых молью,
кто полусидя, кто полулёжа,
они глазели на жизнь прохожих.

Одной старушке в очках для близи
не видно было, «что дейтся снизу».
Она окно, побеждая хилость,
открыла и... за окно свалилась.
Другие стали трястись от смеху
и в этом, кажется, дали маху.
Они в проулок, белы и хрупки,
тотчас посыпались снежной крупкой.

Но, не достигнув твердот асфальта,
старушки сделали пару сальто
и, будто шарики с лёгким газом,
в седые тучи взметнулись разом.
Они летели, надув подолы,
внизу постелью стелились дали,
внизу мелькали огни и лица...
а город думал, что в небе – птицы.

Казалось, небо счихнёт бедняжек
(как рано утром счихнуло кашу).
Но нет. Старушки летели клином
с подагрой, тиком, холестерином,
на юг, сквозь мглу и дождя осколки.
Остались до̀ма родные скалки,
пакет пакетов, штанцы и блюдца...

Я загадал: пусть они вернутся.

Разговор с таксистом

Трасса горячая Липецк – Тамбов.
Мы на такси
едем.
Сохнут подсолнухи в рыжих жабо,
небо горит
медью.

Дымка лимонная над зеленцой –
это поля
рапса.
Солнце, усталое, прячет лицо,
у духоты
в рабстве.

Он говорит: вот такая земля,
в вашем краю –
то же?
Псы за окошком неслышно скулят
на земляном
ложе.

Я говорю о студёных камнях,
чаек морском
крике...
А на развалинах южного дня
спит пастернак
дикий.

Мы говорим – я, земная, и он,
зоркий шофёр-
аргус.
В косы пшеничные мягко вплетён
тоненький наш август.

Тонем, чужие, в ночном янтаре,
плавится до-
рога.
Рвётся разметка на сотни тире
в жарких руках
Бога.

Фарватер души

Грозовыми порой временами
Мы теряем себя вопреки
Переменам, случившимся с нами,
Что становимся так далеки!

Словно в чей-то фарватер капризный
Мы вписались и мерно плывём,
Гордо веря, что несколько жизней
В этом плаванье мы проживём…

Но едва за бортом заштормило,
Осознав, что неправилен путь,
Всё ж надеемся робко на силу,
Что бесславно не даст потонуть!

Эта сила сродни талисману
Нам заветный подарит причал,
Чтобы каждый в кромешном тумане
Свой фарватер души повстречал!

Чтобы вдруг над ночным горизонтом
Обогрел огоньками маяк,
Светоч жизни, столь нужный спасённым,
Сила душ и твоя, и моя!

Грозовыми порой временами
Мы теряем себя вопреки
Переменам, случившимся с нами…
Эх, бесшабашные мы моряки!

Промокший день

Промокший день сонливо, вяло
Побрёл искать себе приют…
Под неба рваным покрывалом
Дожди колючие снуют…

Невыносимы их стенанья
Который день, который год
Как неизбывное признанье:
Плакучей осени приход!

От плача осени не скрыться
За занавеской бытия…
Тоске гнетущей покориться
Душа не тянется твоя!

Она не раз с дождём слетала
В дыру небесного ведра!
Её давно в ночи мотала
Невыразимая хандра!

Тоску отныне не приносит,
Не вызывает больше дрожь!
И осень словно бы не осень,
И дождь как будто бы не дождь…

Промокший день с улыбкой вялой
Обрёл заботливый ночлег.
Дождями осень забавлялась,
Ну где ты, первый робкий снег?

Николай Рубцов

По холмам задремавшей Отчизны,
По следам миновавших времён,
Как неведомый отрок, по жизни
Скачешь ты, в Русь былую влюблён!..

Кротко шепчутся ивы над кручей,
Всадник вдаль унесётся, резвясь –
Это самая-самая жгучая,
Это самая смертная связь!..

Оттого ли во мгле леденящей
Замерцала над полем звезда,
Что над Родиной тихой и спящей,
Оказалось, светила всегда?..

Неизбежность мелодии грустной
Сосен шум безутешно хранит…
Опустел без тебя север русский,
Головой сиротливо поник…

И во власти морозов крещенских
Остановится времени ход –
Север русский, седой, деревенский
Упокоит тебя, отпоёт…

Одержима бессмертною силой,
Полыхая на небе огнём,
Загорится звезда!.. То Россия
Вспоминает о сыне своём...

***
Я с другом гулял… разговор был горячий,
Раскидистым эхом над парком звучал…
Казалось, что даже глухой и не зрячий
Беседу такую в момент замечал…

В ней пули свистели, гремела победа,
Моё обещание Зинке – с шестой –
Того, что я к ней непременно приеду…
Героем приеду с огромной мечтой

О маленьком доме, дощатом снаружи…
Валяясь в окопе, я видел, крыльцо…
А друг мой меня выжидающе слушал
И взглядом в моё утыкался лицо…

Но Зинка сменила фамилию вскоре
И дом недостроем остался вдали…
Я, видимо, как-то неправильно скроен
Вернулся с дырявой от взрывов земли…

Я, видимо, как-то неверно был понят,
Когда просыпался всему вопреки…
И мёрз по ночам в лошадиной попоне,
Под ватником Зинку закрыв на замки…

Точнее – не Зинку – поблёкшее фото:
Две русых косы, золотая тесьма…
Я, видимо, Зинку берёг для кого-то…
И это теперь уже греет весьма…

Высокое небо цвело и томилось…
С него кто-то будто смотрел в окуляр
На то, как (ей-богу, какая же милость!)
Живой и здоровый я с другом гулял…

А после зашторил свой занавес вечер
И в парке безлюдном у тихой воды
На память о том, что действительно вечно
Остались мои
и собачьи
следы…

***
Алиса из четвёртого подъезда —
Веснушки в три ряда, серьёзный взгляд…
«Завидная растёт у вас невеста» —
Соседские старушки говорят…

«Шесть лет, а, посмотрите, вот девица:
И сумочка! И бусы! — всё при ней!
Как бабушка, наверное, гордится!..
Вам внучку привезли на пару дней?..»

…Алисе купят платьице в горошек,
Научат без истерик засыпать…
Алиса точно вырастет хорошей…
Алиса точно вырастет «не в мать»…

Случится мир с ней сказочный и гулкий,
Большой и очень светлый, а пока
Алиса возвращается с прогулки
И прячет по карманам облака,

Чтоб взрослые не знали… в их числе я…
Здесь каждому секрету свой черёд:
Алиса ждёт, что мама повзрослеет…
Однажды повзрослеет и придёт.

***
Люди стали толстокожи,
Спины – точно прочный щит:
Каждый встреченный прохожий
Отстранён и нарочит…
В плечи – голову, на шею –
Самый самый плотный шарф
И – прокладывать траншею…
И – крутить ногами шар…
Чтобы только не раздели,
Не попали под ребро…
Дни проносятся, недели,
Небо сыплет серебро
И в метро сметает ветром
Всех практически подряд…
Километр за километром
Всё тусклей огни горят…
Там – на линии далёкой
Горизонта тьма и тишь…
Хоть кричи им, хоть «алёкай» –
Никого не разглядишь…
Под копирку носят шоры
На глазах и на душе…
Как товар неразрешённый
И просроченный уже
Сердце спрятано в одежду,
Подпоясано, чтоб вдруг
Ненароком где-то между
Неумелых чьих-то рук
Не рассыпалось, а впрочем,
К чёрту лишние слова…
Если холодно здесь очень,
Пусть растащат на дрова…

Матрёшка
В нарядном платье и сережках
С блестящей живописной брошкой
Лежала битая Матрёшка,
С прилавка брошена на склад.
Хоть в магазинах сувениров
Была известна раньше миру,
Как образ радостный и милый,
Теперь же как источник зла.

Звезду элитных магазинов
И потребительской корзины,
Недавно снятую с витрины,
Теперь готовили в костёр.
Она же гордо и надменно
Сносила эту перемену,
Храня в утробе драгоценность:
Пять затаившихся сестер.

Какой-то казус, не иначе!
Сменил её не секси мачо,
А жалкий писающий мальчик,
Не знающий, что значит стыд.
Решил, что он теперь главнее –
Защитник нациков и геев,
А пред Матрёшкою робеет
И потому всё время ссыт.

А злыдни, сколько б не потели,
Как рьяно брёвна б не вертели,
Костер дымился еле-еле,
То затухал, то замирал.
Матрёшка так и не сгорела,
Страдания выдержала смело,
А стойкий дух её и тело
Достойны кисти и пера.

И так случиться может с каждым,
Кто поперек Матрёшке скажет,
Матрёшка-фобия однажды
Им отольётся всё равно.
А если он не с теми дружит,
То может быть еще и хуже -
Окажется в глубокой луже
От этой своры писунов.

***
Их привозили каждый раз из разных точек,
Работал внутренний приказ: чтоб только ночью.
Машины тихо едут, сбрасывая скорость,
Нельзя тревожить шумом спящий город.
В приемном часто волонтёрит тётка Рая,
Встречает раненых, стирает, убирает.
У тётки Раи три своих и два приёмных.
Свои от разных: кто заезжий, кто законный.

Она одна осталась в опустевшем доме,
Там непривычно тишина по стенам стонет.
Она идёт туда с оскоминой горчащей,
Трясясь от страха: что таит почтовый ящик?
Ботинки стоптанные сбросила у входа,
Не раздеваясь по прямой идёт к комоду.
Чтоб хлеб сменить на рюмке водки у портрета,
Там свой – второй в гражданке в диско баре где-то.

А первый свой успел в Стамбул сбежать с девчонкой,
Но быстро вылетел в трубу на хате съёмной.
Да и пахать теперь приходится изрядно,
Но не скулит и не торопится обратно.
А третий – баловень судьбы, привыкший с детства
Не по законам строить жизнь, и не по средствам.
Он – добровольцем, чтоб не потерять свободу,
И нет известий никаких уже полгода.

Приёмный старший – поперёк не скажет слова,
Был в первый месяц сразу же мобилизован,
Он – самый преданный и пишет маме Рае,
Но пункт конкретный, где сейчас, не называет.
А самый младший, затаив на всех обиду,
Переметнулся на ту сторону открыто;
Уехал, постит в сети всякую заразу,
Ему на Родину уж точно путь заказан.

Как много тёток вот таких по всей России,
Что всем сынам отдать готовы кровь и силы.
Надеясь в тайне, что её сыночкам тоже,
На той и этой стороне кто чем поможет.
Любовь у матери не знает философий, –
В её мирке не до глобальных катастроф ей.
А лишь бы знать, что сыновья на свете где-то,
Живут, заботой чьей-то и теплом согреты.

Белые журавли (Посвящение Расулу Гамзатову к 100-летию со дня рождения)

Осень наступила, снова стаей
В небе пролетают журавли.
Видно, их неправильно считают,
Цифры о погибших не сошлись.
Белых журавлей не наберётся,
Сколько гибнет на войне солдат.
Косяки с земли стремятся к солнцу,
Не вместит всех воинов их ряд.

Непосильной стала эта ноша,
С каждым годом горче и трудней,
Даже белых журавлей тревожит,
Сколько погибает на войне.
Видя журавлей, под сердцем ноет,
В белом проступает чернота.
Стерхи возвращаются с весною,
А солдаты остаются там.

Я молю, чтоб видя этих стерхов,
В небе, на земле и на воде,
Мы бы вспоминали не о смерти,
А о чистоте и красоте.
Пусть живыми мирно спят солдаты,
Пусть на страже Родины стоят,
Ну, а журавли – глава пернатых,
Радуют и восхищают взгляд.

1.
"Вашей даме строят глазки,
Подошёл он без опаски:
Ваши розы так прекрасны,
Но шипы на них опасны."

"Не тревожит ваше сердце,
Что займет он ваше место?
Вы поймите господин,
Много вас, а он один."

"Не тревожьте мое диво,
Сделаю я все красиво.
Подойду я скромно к даме
И спрошу её о паре."

"Милая моя, миледи,
Я смотрю вы на диете.
Ваши руки так изящны,
Может в танце вы прекрасны?"

Закружил его азарт,
На дворе уже был март.
Солнце тенью отдавало,
От чужих всех лиц скрывало.

Кавалеру нет управы
За него сражались дамы.
Но тот выбрал лишь одну,
В чьем внимании он тонул.

2.
Самолёты не летают,
Они лишь оставляют
Белый шлейф потока мыслей,
Чтобы чертям было завистней.

Нить прерывисто бежит,
Она домой тебе велит,
Кружит с тобой в белом танце,
Напоминая о том зайце.

Приходит время самолёта,
А в голове одна тревога.
Ты ищешь взгляд его в толпе,
А в голове: Ну, где же, где?

Тебе пора уже бежать
И сделав шаг один назад,
Ты не смогла совсем дышать,
Приняв таков игры расклад.

Чернеют молодые чувства,
Ломается Купидонова стрела,
В её глазах была надежда,
Но вмиг пропала вся она.

Его слова была игра,
Где правда действия - цена,
Где чувства человека - ложь.
Никто не сможет ей помочь.

Улыбка, чувства здесь угасли,
Как раньше было не бывать.
В аэропорту мы оставляли,
Всех тех, кто не хотел нас ждать.

3.
Май на дворе, а мы не вместе ,
О вас я думаю сильней.
Раз в жизни движет мною сердце,
Горячим пламенем огней.
Ехидно смотрит как ребёнок,
Но не говорит ему в глаза.
Широкою улыбкой громко,
Твердит и плачет как дитя:
Если б смогла сказать я вам признание,
Раз в жизни счастлива была бы я.
Но не бывать моим желаньям,
Ведь вы не любите меня.

В ожидании бала

Свечи истекают красным воском,
Серебро начищено до блеска,
Зал сверкает полуночным лоском, –
Истое величие гротеска.

Оживляют призрачные руки
Клавиши резного фортепиано,
И несутся, и кружатся звуки
В воздухе дурманящем и пряном.

На подносах стройные бокалы,
Пузырьков искрятся фейерверки,
Всюду розы, орхидеи, каллы
В вазах украшают этажерки.

Он стоял с осанкой горделивой
Посреди изящества и глянца,
Будто выбирал в толпе пытливо
Юную красавицу для танца.

В зеркалах мелькали отраженья,
Дым сигар повис вуалью смога,
Лунный свет, разбившись от паденья,
Перламутром осыпает окна.

Он закрыл глаза и ждал смиренно
К празднику спешащую карету:
Вот сейчас услышит непременно,
Как шуршат подолы по паркету.

Только тишина кольнула больно,
Вырвав сердце из объятий неги,
С клавиш руки свесились безвольно,
И затихла музыка навеки.

На подносах битые фужеры,
Под ногами высохшая калла,
На ветру колышутся портьеры…
Все исчезло, и не будет бала.

Скелет

Два красных глаза светят в темноте,
Белеют очертания скелета,
Дымит в костлявых пальцах сигарета,
Мир растворяется, как в кислоте.

Взгляд пристальный направлен на меня,
Двенадцать звонких фраз часы пропели,
Остатки дров в камине догорели,
Ночь снова заправляет у руля.

Молчания изысканнейший слог,
Красноречивая игра в гляделки,
В чернильной тьме безлунной посиделки,
Лишь меж костяшек тлеет огонек.

Зачем пожаловал, могильный гость?
Откинул крышку бархатного гроба,
Покинул склепа пыльного утробу,
И по дорожке застучала трость.

Он все смотрел, не отрывая глаз,
Безмолвием рассказывая повесть,
Прервать его не позволяла совесть,
Ночь, затаившись, слушала рассказ.

Вот огонек расплавился во тьме, –
Он докурил неспешно сигарету,
И, уходя, скелет сказал поэту:
«Ты напиши хоть строчку обо мне…»

Мудрец

Скажи, мудрец, ты видел слишком много,
Слепцам не отыскать спасенья путь,
Дорога изнурительна, убога,
И нет возможности передохнуть.

Мудрец, ты видел страшные паденья, –
Как жалкие тянулись за толпой,
В канавах принимая пораженье,
Кровь смешивая с пылью и землей.

Мудрец, ты слышал, как ломались кости,
Трещали под шагами тощих ног,
И стоны, как у ветра на погосте,
И Смерти издевательский смешок.

Мудрец, ты знал, что их сердца не бьются,
Белесые глаза пронзили даль,
Толпа отверженных, толпа безумцев,
Скажи, какая в этом есть мораль?

Ты видел, – эти души безобразны,
Как чахлый, изуродованный куст,
Как нищий, полумертвый от проказы,
Как сгнивший дом, что холоден и пуст.

Ты видел лица, лица, лица, лица,
Калейдоскопы изможденных лиц,
И каждый приближается к границе,
К расплывчатому миру из гробниц.

И нет конца кошмарному потоку,
Ватаге заблудившихся слепцов,
Скажи, мудрец, ты знаешь ту дорогу,
Скажи…ты видел много мертвецов…

«С Ростовским морем в одном ряду»
Я светлым не был и темным не был,
Меня венчали пески, ветра.
Порой я шел ослеплённый небом…
Туда…
Кричали чайки мне в спину, прачки
В путь провожали ладони сбив.
Я знал, но шёл по проспекту Стачки
До Балки северной, на разлив.
Читал внутри мне стихи Есенин,
Модерном оперы Вагнер жил,
Я Нибелунгов кольцо «просеял»
Сквозь грохот дерева о настил.
Я стал упрямым, упёртым в совесть.
С Ростовским морем в одном ряду
Гоню я бесов не беспокоясь
Ко дну.
Я светлым не был и темным не был.
Кольцо Вотана отдам волне.
Порой я шел ослеплённый небом,
Что изначально живёт во мне.

«Другу»
Городская душа, по Владимирской
Старые звуки.
Носит ветер обрывки судьбы
И остатки газетных полос.
Ну а мой первый друг, закрутив не по модному брюки,
Из холодного прошлого теплого чая принес.
И поставил пластинки, и трубку забил с папиросы,
Доставая табак, потому что я крепче люблю.
Потекли от обиды на мир несоленые слезы.
Городская душа остаётся в железном плену.
Снова утро пришло неожиданно ярко, без слова,
Пробивая лучом век вселенскую не благодать.
Мне бы часик ещё, мне бы день провести там, у дома,
Друга встретить и с ним пошептаться,
Да просто обнять.
Городская душа, по Владимирской старые звуки.
Голоса, голоса и какая-то речь ни о чем.
Он ушел, поправляя свои ярко – синие брюки,
Чуть задев мою юность своим сильно крепким плечом.

«Солнце краем пудру щек румянит…»
Солнце краем пудру щёк румянит.
Заливается на свист душа.
Хороша ты вырванная память из души,
Ох, как ты хороша!
Засмеёшься женщиной России—
Всей беды из сердца вон гони,
И забудутся убогие и сирые, хоженые тропами любви.
Снова добрО, грудь вперёд стремится,
Полегчало, мягкая ладонь.
Мне уже, как- будто бы за тридцать, а
А в губах любви горит огонь.
Вроде много видел, да засядет — глубоко потрогать этот мир,
И крестьянку приобнять, и в сеновале отыскать от юности кумир.
Сразу ярче подола убранство, икры зазывают — догони.
Разменял бы я хмельное царство на горячие с тобою дни.
Только не получится забыться, жарко в ночь, а утром заболит,
За мою уставшую Россию, мне покойно в сене не велит.
Холодит с небес росой по телу, мысли врозь, и розгами гоню
Эту леность не по делу, полюбил, вот также разлюблю.
Хороша ты вырванная память, поредеет сумрак хоть на час.
Обними меня на сеновале, и в избе при восковых свечах.